Текст книги "Можайский — 7: Завершение (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

19.

Пробуждение было очень мучительным.

Поручик насилу разлепил опухшие веки и, застонав, поспешил снова закрыть глаза. Но уже в следующий миг он распахнул их: с испугом, почти отчаянно – ощущая, как всё его существо захлестнула ледяная волна.

Рядом заворочался репортер. Сушкин тоже стонал, но открывать глаза не торопился. Поручик, чувствуя, что волосы на его голове стоят дыбом, дернулся в его сторону, толкнул локтем и, не имея сил сидеть, повалился на спину.

– Сушкин, Сушкин… – забормотал он. Голос его срывался, хрипел, булькал. – Сушкин!

Репортер – по-прежнему со стоном – провел ладонью по глазам и приподнялся на локте. А в следующее мгновение его подбросило так, как будто под ним развернулась пружина:

– Что? Как? Где мы?

Вопросы сыпались из него, но и его голос больше напоминал воронье карканье, нежели человеческую речь, и уж точно совсем не походил на его обычный приятный баритон.

– Где мы? – повторил он, безумно озираясь. – Я ничего не вижу! Поручик! Вы где?

– Я здесь… – поручик тоже попытался встать, но у него не получилось.

– Где? – не понял Сушкин.

– Здесь, рядом…

Сушкин присел на корточки, пошарил руками и наткнулся на друга.

– Я не могу встать… голова… кружится… и раскалывается…

– А чем так пахнет?

– Не знаю, не чувствую…

Сушкин и сам почувствовал головокружение, а следом за ним – приступ тошноты. Но он сумел с ними справиться и начал рыться в карманах:

– Ничего не понимаю, – бормотал он, – что происходит? Как мы здесь очутились? Да и где это – здесь? И эта вонь… Господи! Да чем же так пахнет?!

Чиркнула спичка: Сушкин зажег ее и на миг, когда пламя только вспыхнуло, зажмурился. А когда он открыл глаза и понял, что именно его окружало, заорал:

– Матерь Божья!

Огонек погас.

– Поручик! Поручик!

– Что?

– Мы влипли!

20.

Поручик и репортер сидели на влажной утрамбованной земле и старались не дышать. Шарф репортера укутывал шею поручика, а собственный шарф поручика – эта дорогая тряпка – был повязан вокруг его головы и уже успел изрядно промокнуть: затылок молодого человека был рассечен, кровь из раны хотя и не била фонтаном, но – капля по капле – сочилась упорно, настойчиво, не прекращаясь и не сворачиваясь. Поручика била дрожь. Он ощущал себя так плохо, как до сих пор не ощущал вообще никогда. И в этом не было ничего удивительного: с кровью из него уходила жизнь.

Сушкин, едва обнаружив, что поручик ранен, причем тяжело, сделал всё, что от него зависело: перевязал рану, напялил на поручика собственные шарф и даже пальто – набросив его поверх пальто молодого человека, – но сделать что-то еще не мог. Не мог позвать на помощь, не мог отвезти поручика в больницу, не мог хотя бы избавить его от страшных вони и зрелища. Точнее, от зрелища избавить мог, но это значило бы погасить костерок – единственный источник хоть какого-то тепла и хоть какого-то иного запаха. Поручик сам отрицательно качнул головой, когда Сушкин предложил погасить огонь: со светом было жутко, но без него, казалось, будет еще хуже.

А жути вокруг хватало!

Во-первых, место, в котором очнулись Любимов и Сушкин, было ничем иным как склепом: кладбищенским, настоящим.

Во-вторых, этот склеп был действующим. Не в том, разумеется, смысле, что кто-то его возвел для семейных нужд да так пока и не использовал, а в самом прямом: склеп – весьма и весьма скромный по размерам – был буквально набит покойниками в разной стадии разложения. Именно они и пахли так, что Сушкина и Любимова постоянно мутило.

Это обстоятельство – не приступы тошноты, а обилие покойников – было чрезвычайно странным. Не было похоже на то, что склеп использовался членами одной семьи, ведь не могло быть так, чтобы членов одной и той же семьи выкашивала смерть в сравнительно короткий промежуток времени. Впрочем, старых останков тоже хватало, но их вид тревожил не меньше, чем вид многочисленных трупов, брошенных в склеп за последние максимум полгода – год. Эти – старые – останки были уж очень стары: по сотне, а то и больше лет каждым, но и сам их вид заставлял задуматься.

Старые, частью мумифицировавшиеся, частью оголившиеся до костей тела были замотаны в то ли в просмоленные, то ли измазанные дегтем или чем-то подобным тряпки, отчего эти тряпки довольно хорошо сохранились. Сушкину показалось, что тряпки, в которые были замотаны останки, – не саваны, в какие укутывают покойников, а что-то вроде простыней или даже мешков: сшитых грубыми стежками, наспех, без тщания и уважения. На нескольких «мешках» виднелись какие-то метки, сделанные краской, но разобрать их не представлялось возможным: краска расплылась, засохла и местами отшелушилась. Но вид у знаков был чрезвычайно зловещим: уже сам цвет – по-видимому, изначально охряной – заставлял съеживаться – в недоумении и дурном предчувствии.

Наконец – это в-третьих, – трупы (что старые, что «новые») лежали без всяких видимых атрибутов человеческого погребения. В склепе не было ни гробов, ни хотя бы того, что могло от гробов остаться, ни каких-то предметов, какие, бывает, дают усопшим в сопровождение. Здесь было несколько детских трупиков, но – ни одной игрушки. Женские трупы, но – никаких украшений. Мужские, но – ни колец, ни булавок, ни курительных трубок… ничего, что мы, не так уж, как может показаться, далеко и ушедшие от язычества, склонны укладывать в могилы дорогих нам людей!

Всё это, описанное выше, проступило не сразу, ведь и сам костерок, разведенный Сушкиным прямо на утрамбованной земле, появился не в миг.

Как мы уже говорили, в кармане у репортера нашлись спички, и в первые минуты после страшного открытия он жег их одну за другой, в изумлении и с ужасом рассматривая всё новые и новые подробности. Но вскоре спичек стало совсем мало, и вот тогда-то Сушкин и решился развести костер. Читателю эта идея может показаться безумной – какой нормальный человек станет жечь огонь в замкнутом помещении? – но на самом деле идея Сушкина была вполне здравой. Еще запаливая спичку за спичкой, он обратил внимание на колебания пламени, а уж вывод напрашивался сам собой: пусть слабо, но склеп проветривался; сжечь содержавшийся в нем кислород и умереть от удушья поручику и репортеру не угрожало. С другой стороны, тепло обоим было необходимо, особенно поручику: в склепе температура воздуха хотя и была повыше нуля, если считать по современному нам Цельсию, но явно незначительно.

Но что же использовать в качестве топлива? Будь в склепе гробы, они, как это ни страшно, могли бы пойти на дрова – в конце концов, нужды живых приоритетнее традиционных представлений о кощунстве, – но гробов-то и не было! Кости топливом служить не могли, да и не решился бы Сушкин на такое: гробы – гробами, но человеческие останки – совсем иное! Оставались странные тряпки, пропитанные каким-то веществом, и вот они-то и пошли сначала на растопку, а затем – на поддержание огня. Как оказалось, горели они хорошо и при этом неспешно. Очевидно, то вещество, которым их пропитали, и впрямь оказалось чем-то вроде смолы или дегтя, так что тряпки превратились в подобие фитиля.

Костер давал не только свет и тепло, но и густой, в каком-то смысле даже приятный запах. И это его качество оказалось почти настолько же ценным, как теплотворность. Запах – можно сказать, аромат – хотя бы отчасти перебивал страшную вонь разлагавшихся трупов. Победить ее до конца он не мог, но и то, что было, было, несомненно, к лучшему.

Усадив поручика – он опер его спиною о стену, – Сушкин уселся и сам: рыскать по склепу в поисках выхода не было никакого смысла. Дверь виднелась отчетливо, но была заперта. Каменная кладка выглядела надежно.

– Как же нас угораздило? – спросил Сушкин, не ожидая, впрочем, ответа.

Поручик вздохнул и закрыл глаза.

21.

Коляска ехала долго: путь до названного Сушкиным адреса был неблизким, а движение на улицах, несмотря на неранний вечер, плотным. Почти всю дорогу репортер и поручик молчали, каждый отдавшись своим собственным мыслям: каждому было о чем беспокоиться, а поручик к тому же и вовсе не был расположен к легкой беседе по причине и впрямь замучившей его простуды. Только однажды… нет: дважды… они обменялись репликами. В первый раз это было простым уточнением:

– Мы что же, на Ваську возвращаемся?

– Почти. Только заедем на минутку еще в одно место.

Во второй – выражением удивления и ответом на него с удовольствием:

– Разве здесь могут быть какие-нибудь заведения?

– Еще как могут! Скоро сами увидите!

Вскоре после первого обмена репликами – коляска уже переехала через Николаевский мост – Сушкин велел вознице остановиться подле красивого доходного дома, в первом, высоко приподнятом над цокольным, этаже которого находилась редакция одной из малотиражных газет. Сушкин не обмолвился об этом ни словом, но поручик и сам увидел табличку над ярко освещенным парадным. Как говорится, череда странностей началась.

Непонятно было, что вообще могло понадобиться репортеру в этом издании: газета, что называется, была местного розливу – обслуживала один небольшой район и далее этого района не распространялась. Кроме того, в газете печатались в основном частные объявления – все эти «сдам», «сниму», «порядочная семья гарантирует», «гарнитур для гостиной недорого» и так далее. Статей же – основного промысла Сушкина – в ней было совсем немного, появлялись они спорадично, отнюдь не в каждом номере, а качество их оставляло желать много лучшего. Фельетонов же – еще один сушкинский конек – в ней отродясь не бывало: очевидно, редактор и сам понимал, насколько жалкими вышли бы публикации.

Далее: яркое освещение. Помнится, мы уже говорили, что во время описываемых событий Васильевская часть нашей столицы от других районов города отличалась в очень невыгодную сторону. Несмотря на усилия властей хоть как-то призвать к порядку владельцев Газового общества – или воззвать хотя бы к их совести, – газ к фонарям поступал отвратительного качества, в темное время суток даже центральные улицы были погружены в полумрак, а электрическое освещение было редкостью. Если в других районах старые фонари активно заменялись на новые, а счет им шел уже не на сотни даже, а на тысячи, то в Васильевской части упорное сопротивление газовщиков тормозило работы, случались и провокации, и даже акты прямого саботажа. Тот факт, что парадное доходного дома было ярко освещено, свидетельствовал, прежде всего, о немалых доходах собственника, которому удалось в частном порядке электрифицировать здание: стоило это дорого, а денежки, как известно, любят весьма привередливый счет.

Дом, конечно, выглядел солидно, но зато висевшие по его фасаду таблички и вывески о солидности не свидетельствовали никак. Та же, скажем, газета, судя по всему разместившаяся в нескольких помещениях, вряд ли смогла бы осилить адекватную затратам на содержание дома арендную плату. Сомнительного вида погребок – из тех, в какие любят захаживать небогатые студенты – тоже. Галантерейный магазин отпугивал почтенную публику барахольного вида – они «красовались» в витрине – предметами верхней одежды: их как будто сняли с витрин модных ателье, где они выставлялись лет эдак десять назад. Притулившаяся у входа во флигель аптека казалась пережитком тех злополучных времен, когда для занятия фармацией особые разрешения и дипломы не требовались. Что же до квартир, то, судя по множеству разнообразных занавесей и штор, «украшавших» окна второго и третьего этажей, то их в доме попросту не было: складывалось впечатление, что жилые помещения поделены на комнаты и углы – как в самых дешевых клоповниках.

Поручик, всем этим заинтригованный донельзя, очень пожалел, что рядом не было Можайского: уж кто-кто, а Юрий Михайлович – признанный знаток своего участка и его обитателей – наверняка бы смог немало интересного рассказать и о владельцах таинственного дома, и о его арендаторах и обитателях. Но рядом – на углу – стоял городовой, и поручик, коротко свистнув, подозвал его к коляске. Увидев младшего помощника пристава, городовой подбежал и вытянулся по струнке.

– Что это за дом? – спросил поручик.

– Померанцевой, вашбродь! – ответил городовой.

– Кто такая?

Городовой – против устава – переступил с ноги на ногу, пожевал усы и даже похлопал себя по бокам, всем своим видом показывая свое затруднение.

– В чем дело? – удивился поручик.

– Да карга она, вашбродь! – выпалил вдруг городовой. – Ведьма старая! Одной ногой в могиле стоит, а вторую никак не спустит. А ведь сколько облегчения это могло бы принести! Сколько облегчения!

Городовой сокрушенно покачал головой и, не дожидаясь формального разрешения, вернулся на пост.

Поручик уже вообще ничего не понимал. Он было протянул руку, чтобы остановить городового, но тут появился Сушкин и сел в коляску.

– Трогай!

Возница тронул, коляска покатилась по линии, а там – через Большой проспект к Среднему, к Малому и, наконец, к Винному мосту [32]32
  32 Ныне – Уральский. Старый Винный мост заменен существующим в 1974 году. Назывался «винным» из-за соседства с винными складами, обустроенными сразу же за ним в 1806-м году. Позже склады ликвидировали, но название сохранилось.


[Закрыть].

22.

Сушкин был хмур. Если бы не это, поручик, вполне возможно, решился бы открыто его расспросить, но выражение лица репортера было таким, что поручик попросту не решился. Больше того: он уже начал сомневаться в правильности вообще всей этой затеи – отправиться невесть куда лечиться грогом, а проще говоря – пьянствовать! Однако время текло, неспешная езда затягивалась, выражение лица Сушкина менялось. Из хмурого и мрачного оно – постепенно как-то – превратилось сначала просто в задумчивое, а затем и в безмятежное: как в самые лучшие денечки. Тогда-то – уже у Винного моста – и состоялся второй обмен репликами. Тогда-то Сушкин и ответил почти что радостно:

– Еще как могут! Скоро сами увидите!

Поручик уже собрался было вернуться к намерению расспросить репортера о странном доме, но тут его внимание отвлекло куда более интересное здание – трубочной фабрики [33]33
  33 На фабрике производились патронные гильзы – «трубочки», – откуда и ее название. С 1869 года входила в состав так называемого Патронного завода, а с 1871 года управлялась выдающимся русским инженером-изобретателем, полковником (в будущем – генерал-лейтенантом) Василием Фомичом Петрушевским. Василий Фомич – брат выдающегося русского физика Ф.Ф. Петрушевского (о нем см. в первой части книги), автор изобретения безопасного производства и применения нитроглицерина. Именно его изобретение легло в основу динамита Альфреда Нобеля (открытие неустойчивости кислотных соединений в нитроглицерине, что привело к естественному выводу: необходимости нейтрализующего материала. Сам Петрушевский использовал оксид магния, а Нобель – диатомит, «горную муку»). Ныне трубочная фабрика входит в состав завода имени Калинина.


[Закрыть], сиявшей, несмотря на поздний час, всеми своими окнами.

Эта фабрика – на удивление импозантная – могла отвлечь кого угодно, не только поручика, который вообще (по молодости, возможно, лет) не уставал поражаться своему городу: тому, насколько причудливо в нем смешивались несовместимые, казалось бы, архитектурные стили. А далее коляска свернула в длинный узкий проулок, только из-за своей длины и называвшийся улицей.

Окружение переменилось мгновенно. Если фабрика – что с фабриками вообще бывает чрезвычайно редко – радовала глаз, то вдруг появившиеся справа и слева дома – нет. И это еще очень мягко сказано! Уродство этих домов превышало всякое вероятие. Казалось решительно невозможным, чтобы их возводили люди, находившиеся в здравых уме и памяти. Казалось решительно невозможным, чтобы они вообще существовали, пусть даже и в таком глухом уголке.

Поручик во все глаза смотрел по сторонам и ужасался. Раз или два с его языка было готово сорваться крепкое словцо, но язык немел, и слова застревали в горле. Только когда, наконец, коляска остановилась напротив совершенно невероятного строения, поручик все-таки воскликнул:

– Куда вы, черт побери, меня завезли?

Сушкин – уже вполне оправившийся от своей удрученности – ухмыльнулся:

– Уверен, здесьвы не были никогда!

Поручик только и выдохнул:

– Да уж!

23.

Дом кривился и кривлялся. На первый взгляд он – в плане – казался треугольным, но уже на второй становилось очевидно, что это не так. Просто его стены сходились под немыслимым углом, а фасад оказывался настолько узким, что на нем едва-едва помещались несколько окон. А уж эти окна и вовсе заставляли морщиться: расположенные на разных уровнях, но при этом на одних и тех же этажах, они и размеров были разных! Узкие, широкие, высокие, низкие, они безумствовали в какой-то феерической пляске, заставляя голову кружиться, а мозг – отключаться. Потому что никакая голова и никакой мозг не могли смириться с отвратительным разбродом и шатанием, сотворенными по умыслу какого-то сумасшедшего!

Наружная штукатурка дома местами отвалилась, обнажив какой-то уродливый строительный материал. Это не был кирпич; во всяком случае, если это и был кирпич, то бросовый – то ли оставшийся от забракованной партии, то ли являвшийся следствием неудачного эксперимента с формами для выделки. Строительные блоки были разной величины, неправильных форм, омерзительного цвета. Если бы дом был построен из, что называется, «дикого камня», это еще можно было бы понять, но камнем в постройке даже не пахло.

– Ч-что это? – вопросил изумленный поручик.

Сушкин пожал плечами:

– Понятия не имею. Дому уже лет сто… какое там – полтораста, живых свидетелей давно не осталось!

– И в немживут люди?

– Нет, что вы!

Окна и впрямь не светились огнями: ни одно из них. Но стекла в них были целыми, и это казалось тем более странным, если дом, как уверял репортер, был давно заброшен.

– Да нет, – поправился Сушкин, – вы не так меня поняли. В доме, конечно, никто не живет, но он по-прежнему используется по назначению.

– Что же это за назначение такое?

Сушкин заговорщицки подмигнул:

– Давайте вместе посмотрим!

Оба – поручик следом за репортером – обошли фасад стороной и, хлюпая обувкой по неубранному снегу, двинулись вдоль боковой стены.

В самом конце этой стены – далее она изломом уходила за ограду – Сушкин остановился у низкой и в темноте почти неприметной двери:

– Нам сюда!

Тук-тук… тук… тук-тук-тук… – забарабанил он по деревяшке, явно подавая условный знак тем, кто мог бы находиться за дверью.

– Сигнал?

– Да: вход только для «своих».

– А мы – «свои»? – недоверчиво – и на то у него были очень веские основания – спросил поручик и даже попятился.

– Почти.

– Как это – почти?

Сушкин не успел ответить: дверь медленно приоткрылась. Теперь поручик и вовсе отшатнулся.

– Кто такие? – спросила высунувшаяся в щель между косяком и створкой чудовищная морда. – Чего надо?

– Да это я, Кузьмич, открывай!

Сушкин достал из кармана спички и чиркнул.

Огонек засиял в темноте настолько ярко, что морда – или Кузьмич? – вскрикнула, прикрывая глаза грязной рукой, а поручик разглядел существо во всех кошмарных подробностях.

Кузьмич оказался карликом: могучего телосложения, буквально напитывающим атмосферу вокруг себя флюидами колоссальной силы, но – все-таки карликом, причем на редкость уродливым. Его лицо являло дикую смесь младенчества и самой древней старости. Пальцы на руках были искривлены артритом – становилось понятно, почему в руке у Кузьмича не было хотя бы фонаря. Волосы росли клоками, не покрывая и половины головы и образуя множество самого неприятного вида проплешин. Кожа казалась пятнистой и полосатой. Глаза мертвенно белели из-под прикрывавших их пальцев, но при этом слепыми не были.

– Боже милостивый! – поручик всё пятился и пятился.

Сушкин схватил его за рукав и вернул к себе:

– Успокойтесь!

– Да ведь он болен проказой!

– Ну да! А что тут такого?

Поручик едва не задохнулся от возмущения:

– Что тут такого? Что тут такого?!

Неожиданно карлик – Кузьмич, – наблюдавший за этой сценой (спичка уже погасла), рассмеялся:

– Забавный у тебя приятель, Никита!

– Так мы войдем?

Карлик распахнул дверь и посторонился:

– Давай!

Сушкин поволок за собой упиравшегося поручика, объясняя ему уже на ходу:

– Да успокойтесь вы наконец! Кузьмич болен, но это – незаразная форма проказы. Вам ничто не угрожает!

– Да где же мы? – уже чуть ли не со стоном спросил поручик, высвобождаясь из хватки репортера.

– Смотрите!

Распахнулась еще одна дверь, в поручика и Сушкина одновременно ударили волны света и специфической вони. Поручик понял, что он оказался в низкопробном кабаке, в притоне, и не в сказочном каком-нибудь, а в самом что ни на есть настоящем! Не в одном из тех притонов, какими похвалялась далекая от этой части города Сенная и которые на самом деле всего-то и были что затрапезными малинами затрапезных уголовников, а в таком, о каких говорили только шепотом и только тщательно оглядевшись по сторонам.

Это был такой притон, которому даже в сводках по Градоначальству не находилось места. Такой, существование которого не отражалось даже в сводках по участкам – еще до того, как они, сводки эти, попадали на общий стол для сведения их в единую отчетность.

Это был притон самого что ни на есть дна или самой что ни на есть вершины, где даже тень закона, тень общежития, тень человеческих уставов не осмелилась бы появиться!

Поручик, поняв, куда завлек его Сушкин, встал как вкопанный. Его лоб немедленно покрылся испариной. Щеки мертвенно побледнели, а уши, напротив, загорелись огнем.

– Вы с ума сошли, правда? – пролепетал он, рефлекторно схватившись рукой за ремень: за то его место, где должна была висеть кобура с револьвером, но где сейчас ее – как и револьвера – не было.

Сушкин улыбнулся:

– Всё в порядке. Сейчас мы получим наш грог!