Текст книги "Можайский — 7: Завершение (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

53.

– Княжеский переулок!

– Пуговкин!

– Тридцать тысяч!

– Есть!

– Люблинский переулок!

– Малахова!

– Сорок девять тысяч!

Перекличка шла бойко. Пример Философова охолонил сидевших в зале людей, а вид Талобелова, с головы до ног перепачканного кровью и мозгами несчастного, служил наглядным напоминанием того, что с каждым может случиться – здесь и сейчас, – прояви он излишнюю строптивость.

– Институтский проспект!

– Жженов!

– Тридцать четыре!

Жженов – высокий худой старик, старше, и прилично, самого Талобелова – удрученно вздохнул. Очевидно, названная сумма никак его не устраивала. Однако возражать он не посмел и только потоптался немного, прежде чем сесть обратно в кресло. Весь его вид, выражение его лица свидетельствовали чуть ли не об отчаянии.

– А старичок-то продешевил! – прошептал Гесс, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Он-то что сделал? – спросил, тем не менее, Владимир Львович.

Гесс ответить не успел: его, как это ни странно, опередил Молжанинов:

– Весьма примечательный старичок, смею тебя уверить! У него был внук, получивший от матери – пришлой в семье старика – дачу в Лесном. Хорошую, добротную дачу. Плюс – участок и кое-какой капиталец… Точную цифру не скажу – не знаю, – но всяко больше тридцати четырех тысяч. И вот однажды утром – как водится, спозаранку – дача сгорела. А с нею вместе и внук. Насколько мне известно, расследование по горячим следам поджога не выявило: списали на неосторожное обращение с огнем. Кухарка, мол – деревенская дура, – в растопку керосину добавила: дрова сырыми были и заниматься не хотели.

– Да ты что!

– Дурость, конечно.

Гесс, причудливый извив памяти которого внезапно оживил перед его глазами «нашего князя», ставящего в растопленный камин бутылку с керосином, невольно хихикнул:

– Всякое бывает!

Владимир Львович и Молжанинов, ничего не знавшие о событиях в квартире Сушкина, удивленно посмотрели на Гесса, но от вопросов воздержались. Молжанинов, немного помолчав, только добавил к своему собственному рассказу:

– У внука был собственный сын – еще совсем крошка, лет, если память не изменяет, шести. На даче его не было, поэтому в пожаре он не пострадал. Но уже через неделю и его нашли мертвым!

Владимир Львович поморщился:

– Да этому старику…

– …скорее всего, ничего не будет! – подхватил Молжанинов. – Но, как видишь, определенное возмездие и его настигло: он явно рассчитывал на большее!

– Да что за деньги тут раздают?

– Скоро поймешь!

Владимир Львович хотел сказать что-то еще, но со сцены донеслось уж очень настойчивое:

– Муринский! Я говорю – Муринский! Где вы, черт побери?

Люди в зале переглядывались, как и Талобелов, не понимая, что вызвало задержку. И вдруг с самого заднего ряда донесся истошный женский вопль. Талобелов соскочил со сцены и бросился на крик. Гесс, Владимир Львович и Молжанинов тоже поднялись на ноги и обернулись.

Кричала действительно женщина – средних лет, приятная лицом, аккуратно одетая, но к обществу явно не принадлежавшая. Ее простое происхождение и положение выдавала обувь: женщина выбежала в проход, ее длинная юбка зацепилась за ручку кресла, стали видны ботинки – дешевые, сработанные по устаревшему фасону… такие настоящие дамы не носят!

– Что? Что? Что? – доносилось со всех сторон.

Гесс вытянулся во весь рост, стараясь лучше разглядеть происходившее:

– Там человек… в кресле… Без признаков жизни!

Владимир Львович сокрушенно покачал головой: он был слишком… представителен, чтобы вставать на цыпочки, а без этого рассмотреть что-либо не представлялось возможным: взгляд упирался в спины.

Гесс же видел: Талобелов подбежал к кричавшей женщине, не слишком вежливо отодвинул ее в сторонку, прошел между креслами и склонился над неподвижно сидевшим человеком. Несколько секунд он колдовал над ним, прикладывая пальцы к шее, оттягивая веки и совершая другие понятные Гессу манипуляции, но затем выпрямился и – с задумчивым видом – вышел в проход: к женщине.

– Успокойтесь, милочка! – сказал он, и женщина перестала кричать: как отрезало. – Ничего страшного не произошло.

– Но… но… он же умер?

– Умер! – констатировал Талобелов. – Сердечный приступ.

– Вы – доктор?

– Нет.

– А как же…

– Голубушка! – Талобелов начал сердиться. – Синюшные губы, влажная кожа… Удивляюсь я вам, знаете ли!

Женщина попятилась:

– Мне? – как-то странно спросила она и сделала еще один шаг – прочь от Талобелова.

– Вам, вам! – Талобелов, в свою очередь, сделал пару шагов в направлении отступавшей. – Должно быть, он сильно мучился?

– Кто? – женщина сделала вид, что не поняла вопрос.

– Да вот он! – Талобелов махнул рукой в сторону покойника. – Что вы ему подсыпали, чтобы вызвать сердечный приступ?

По залу пронесся вздох изумления.

Женщина отступила еще на шаг и взвизгнула:

– Я? Да как вы смеете!

Но Талобелов схватил ее за руку и, усмехаясь, начал эту руку выкручивать.

Женщина кричала, извивалась, звала на помощь, но на помощь ей никто не пришел.

– Неужели он и ее убьет? – ошеломленно спрашивал Гесс Молжанинова. – Неужели?

Молжанинов молчал.

Впрочем, до новой расправы со смертельным исходом на этот раз не дошло. Женщина разжала кулачок и Талобелов, тут же перестав выкручивать ей руку, подхватил выпавший на пол пузырек.

– Ну вот! – удовлетворенно произнес он, разглядывая этикетку. – Так я и думал… только один вопрос, сударыня: зачем вы это сделали?

Женщина, вот только что, казалось, пребывавшая в смятении и беспомощности, неожиданно гордо выпрямилась и сказала совершенно спокойно:

– Да гнида он был! Хотел, чтобы я замуж за него вышла. Тогда бы он и мою долю прибрал к своим гнусным ручонкам!

– Вы с ним знакомы? – удивился Талобелов.

– А то! – подтвердила женщина. – Соседи мы бывшие. Проходу он мне не давал!

– Ну и ну… – Талобелов покачал головой. – И чего только на свете не бывает! Но почему вы его сейчас на приступ спровоцировали, а не раньше?

– Ну… – женщина замялась: вероятно, правдивый ответ казался ей слишком опасным.

– Ну?

С Талобелова хотя и сошел облик звериной жестокости, но в целом вид его оставался грозен. Женщине пришлось решиться:

– Здесь труп удобнее спрятать… точнее, и прятать не нужно! Труп здесь – это ваша проблема, а не моя!

Талобелов, по-видимому, не ожидавший такое услышать, невольно отступил на шаг, но затем расхохотался:

– Остроумно, черт побери! Да, остроумно!

Женщина, поняв, что личной ей больше ничего не грозило, гордо вскинула голову. Талобелов же погрозил ей пальцем —

– Но больше так не делайте! —

и, развернувшись к ней спиной, пошел обратно на сцену.

– Так, – заявил он, снова взойдя на помост, – давайте отныне обходиться без сюрпризов! Вы меня поняли?

Люди в зале закивали, кто-то и вслух выразил согласие.

– Вот и хорошо… – Талобелов заглянул в свой список. – Баскова улица!

– Дробышев!

– Девяносто восемь тысяч!

Дробышев – хмурый и высокомерный – с головы до ног смерил Талобелова пронзительным взглядом:

– Почему не сто?

– Мы и так округлили в большую сторону!

Дробышев сел.

54.

– Потёмкинская!

– Залезницын!

– Семьдесят ровно!

Возражений не последовало.

– Но позвольте, – Гесса наконец-то озарило, – да ведь это что же получается? Как же мы раньше на это внимания не обратили?

Молжанинов, бросив на Гесса слегка насмешливый взгляд, улыбнулся:

– Очевидно, правда?

– По два человека с полицейской части!

– Вот именно!

– И дальше будет так же?

– Разумеется.

– Так выбор… заказчиков не был случайным?

Молжанинов улыбнулся еще шире:

– Ну надо же: сообразили! А я-то всё гадал: когда?

Гесс насупился.

– Скажите мне, Вадим Арнольдович, – Молжанинов, пусть и до известной степени в шутку, продолжал наседать, – как вы могли прохлопать такой простой порядок? Неужели он сразу не бросился вам в глаза?

– Не я работал со списками! – пробурчал Гесс, явно не желая вдаваться в подробности.

– А кто же? – не отступал Молжанинов. – Назовите этого «прозорливого» человека!

– Незачем! – отрезал Гесс. – Лучше вы поясните: чья идея?

Молжанинов прищурился:

– А вы как думаете?

– Ваша?

Молжанинов хмыкнул.

– Талобелова?

Молжанинов саркастически поджал губы.

– Кальберга?

– В точку!

– Гм…

– Теперь-то догадываетесь – зачем?

Гесс задумался.

55.

Первое, что вспомнилось Вадиму Арнольдовичу, были те самые «сушкинские списки», с которых всё и началось и с которыми в разных архивах работали как сам репортер, так и поручик Любимов. Эти списки были весьма сумбурными, а затем и вовсе загромоздились множеством справочного материала, различных выписок, уточнений и даже фотографий – тех самых, что сделали он сам, Вадим Арнольдович, и его старинный друг Саевич в конторе принадлежавшей Кальбергу «Неопалимой Пальмиры». Но эта загроможденность могла – и то лишь до известной степени – служить оправданием только того, почему потом, уже по ходу следствия, никто не обратил внимания на очевидное распределение возможных заказчиков преступлений парами по городским полицейским частям. Служить же оправданием совершенным она не могла никак: ничто и никто не мешали с самого начала ухватиться за ниточку, тем более что Сушкин и Любимов немало времени провели в архиве Адресного стола! Но там они занимались чем угодно, но только не упорядочиванием заказчиков! Выяснили они многое, но, как теперь оказывалось, вполне бесполезное.

Вадим Арнольдович провел ладонью по своему лицу, словно стремясь стереть с него появившееся на нем выражение недоумения, причиной которого стал новый – критический – взгляд на всю проведенную до сих пор работу. Новое, только что сделанное, открытие стало для Вадима Арнольдовича не просто, похоже, очередным свидетельством изначального блуждания Можайского и его людей – считая, разумеется, и самого Вадима Арнольдовича – в потемках и в этой тьме от ошибки к ошибке, но и доказательством того, что там, наверху, отделив наружную полицию от следствия, были совершенно правы. Наружная полиция следствие провалила полностью! Какими бы ни были таланты Можайского и его людей, насколько бы проницательным человеком ни был «наш князь», какими бы известностью и поддержкой он ни пользовался у населения собственного участка, всё это оказывалось пустым и жалким перед лицом отсутствия практического опыта и тех средств и связей, какими располагали профессиональные следователи!

«А что же тогда Чулицкий?» – подумал вдруг Вадим Арнольдович. – «Он-то – профессионал!»

Но тут же ему припомнились бесконечные сигары Инихова, постоянная раздражительность самого Михаила Фроловича, его совсем уж не по возрасту и положению влюбленность в какую-то продавщицу цветов из «Аквариума», а также то, что Михаил Фролович, если судить беспристрастно, звезд с неба как бы и не хватал.

«Может, оно и к лучшему, что он подаёт в отставку… но кто придет на его место?»

Вадим Арнольдович с разных сторон обдумал этот вопрос, а затем рассердился на себя еще больше: «Не об этом думать нужно, не об этом!»

В новом свете картина вырисовывалась достаточно ясно.

Кальберг – предположил Вадим Арнольдович – организовал целую структуру, деятельность которой он должен был направить на путь диверсий: прежде всего, экономического характера. К созданию же этой структуры он подошел весьма творчески. То ли не имея возможности, то ли не горя желанием связываться с откровенными уголовниками и прочим подобным сбродом, а также понимая, что простая вербовка неизбежно приведет к появлению в организации правительственных агентов, не говоря уже о том, что ни влиять всецело на обычных завербованных, ни поддерживать в их среде жесткую дисциплину он не сможет – понимая всё это, – повторил про себя Вадим Арнольдович, – Кальберг решил привлечь в организацию таких людей, которые:

во-первых, сами до сих пор ни в каких преступлениях замечены не были;

во-вторых, совершать преступления были готовы, причем сколь угодно мерзкие, лишь бы за это платили деньги;

в-третьих, оказались бы в полной зависимости от Кальберга, сразу по нескольким причинам: а) возможностью оказаться выданными правосудию; бэ) потому что найти сочувствие в хоть ком-то они не смогли бы никак; вэ) финансово.

«А как, – размышлял Вадим Арнольдович, – поставить всех этих людей в финансовую зависимость, да еще и в такую, выбраться из которой практически или совсем невозможно? Поставить в такую зависимость людей, которые если и готовы работать, то – по самой своей гнилой сущности – только за деньги, причем уплаченные вперед?»

Вадим Арнольдович побледнел. Пожары, убийства, бесчеловечность – всё предстало перед ним в таком освещении, от которого бросало в дрожь! Вадим Арнольдович понял: не было никакой финансовой заинтересованности ни у самого Кальберга, ни у Молжанинова. Страховое общество – глупость, направленная не на заработок, а на дымовую завесу, каковая завеса вполне себе удачно и сработала. Из всего, что было исследовано Можайским и его людьми, Чулицким и его помощником, значение имело только одно: благотворительные организации! Но именно им, увидев, что они никак между собою не связаны, никто и не уделил необходимого внимания. Никто не задался вопросом, зачем они вообще понадобились. А если и задался, то, натолкнувшись на логический тупик, отступился от этого вопроса и забросил его. Попросту говоря, отмахнулся!

«А ведь это так просто!» – сокрушался в своих мыслях Гесс. – «Что вообще может быть проще? Вот оно – гениальное в своей простоте решение!

И в самом деле, получалось именно так. Если Вадим Арнольдович был прав в своих догадках, Кальберг поступил чрезвычайно просто: он обещал компенсацию завтрапри условии сегоднярасстаться со всем имуществом. Мерзавцы, шедшие в его контору за исполнением заветной мечты – избавиться от надоевших близких, а заодно и поразжиться их, немалым, как правило, достоянием, – эти мерзавцы слепли от перспектив и восхищения перед Кальбергом. Они видели только одну сторону сделанного им предложения – от них отводились подозрения. Извечный постулат «виновен тот, кому преступление выгодно» в их случае оказывался нерабочим. Кому, скажите на милость, могло прийти в голову настаивать на обвинениях в адрес людей, добровольно пожертвовавших доставшиеся им состояния на самые благие цели? На все эти приюты, все эти общества способствования тому и общества ради процветания сего, на повивальных бабок, сирот, оставшихся без средств к существованию вдов мелких государственных служащих, больницы, бесплатную аптечную помощь и многое-многое другое? Какая ширма! Какой удачный ход!

Зарежьте в самом зародыше подозрение, пожертвуйте наследством, а завтра…

«Минуточку!» – подумал Вадим Арнольдович. – «А как он собирался возмещать потери? Или, что более точно, как он объяснял механизм возмещения?»

Гесс повернулся к Молжанинову и прямо спросил:

– То, что мы видим здесь, – расплата?

– Не совсем, – ответил Молжанинов.

– То есть?

Молжанинов внимательно посмотрел на Гесса и почти удовлетворенно кивнул:

– Вижу, почти до всего вы уже додумались. Вы спрашиваете себя, как все эти люди могли обмануться, поверив Кальбергу, не так ли?

– Да.

– Ну так и в этом нет ничего сложного!

– Поясните.

Молжанинов поладил себя по коленкам, немного помолчал, а затем ответил:

– Любому, даже если он вконец ослеплен, понятно: возврата средств из благотворительных обществ не бывает. Что бы и кто бы не стал утверждать в противовес такому очевидному положению вещей, придушить червячка сомнений это не помогло бы. Возможно, даже наоборот: обрабатываемый человек засомневался бы еще больше. Ведь это вполне разумно – ставить под сомнение уж слишком явную нелепость. И даже если человек… скажем так, не вполне разумен от своей природы, даже тогда он в первую очередь думает о собственном благе, а значит, видит и то, что не может интерпретировать иначе, как явный обман. Разумеется, Кальберг это прекрасно понимал и поэтому не мог давать разъяснений вроде наличия у него договоренностей с благотворительными обществами о возврате средств под какими-либо предлогами… вы ведь об этом в первую голову подумали?

Гесс признался:

– Грешен.

– Конечно же, нет: Кальберг действовал иначе. В качестве гарантии он предъявлял векселя моего предприятия, переписывая их на заказчиков.

– Ваши векселя! – Гесс так и подскочил. – А я-то никак не мог сообразить, в чем ваша роль заключалась!

Молжанинов скривился:

– Поверьте, так было нужно!

– Кому?

– Нам всем.

Гесс задумчиво посмотрел на Молжанинова, а затем констатировал холодно и с явным, как и прежде, озарением:

– Значит, сейчас, после переклички, все эти люди получат вашиденьги. Именно поэтому вы здесь. Всего лишь для того, чтобы этого не допустить.

На лице Молжанинова появилось искренне выражение ошеломленного удивления:

– Получат мои деньги? Я здесь для того, чтобы этому помешать? Да вы в своем уме?

– Не вижу иного объяснения!

– А я уж было решил, что вы и вправду сумели два и два как нужно сложить!

Молжанинов откинулся на спинку кресла, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Но Гесс от отступил:

– Начнем с того, что вы грубо… нет: нагло обманули Владимира Львовича!

Владимир Львович встрепенулся.

Молжанинов снова принял позу собеседника, слегка наклонившись вперед, чтобы видеть Гесса, который сидел за Владимиром Львовичем и которого Владимир Львович загораживал своим внушительным телом.

– Да? – спросил он. – И в чем же это, позвольте полюбопытствовать?

– Вы, – ответил Гесс, – уничтожили документы, из которых следовало, что не брат Владимира Львовича был должен вам изрядную сумму, а вы – его брату!

Владимир Львович – пусть и приглушенно – вскрикнул:

– Что, черт возьми, это означает?

Гесс обратился уже к нему:

– Это прямо следует из вашего собственного рассказа. Ваш старый приятель, этот ваш бестрепетный художник с передовой, никудышный солдат, но верный товарищ и большой либерал… этот презривец семейного капитала и обожатель свободы… этот… рубаха-парень…

Эпитеты сыпались из Гесса, как пули из принятого недавно на вооружение пулемета Максима [61]61
  61 Пулемет Максима был принят на вооружение российской армии в 1901 году, то есть менее чем голом ранее описываемых событий.


[Закрыть]. И, похоже, имели такой же эффект: оба – Владимир Львович и Молжанинов – дергались под их натиском, нагибались, разгибались, взмахивали руками, трясли головами… особенно Молжанинов, лицо которого налилось кровью до такой степени, что казалось, будто его вот-вот разорвет!

– …этот господин собственными руками разрушил не только благосостояние вашего брата, но и ваше собственное! И сделал это самым отвратительным, самым гнусным способом – прикрывшись личной благородства! Понятно теперь, откуда в нем такая прыть, зачем он примчался сюда, едва лишь стало известно об этом сборище! Кто-то решил, что он за общее благо помчался радеть, а он полетел спасать свои собственные денежки!

Гесс облизал губы. Паузой немедленно постарались воспользоваться Молжанинов и Владимир Львович. Перебивая друг друга и нимало не заботясь о том, что их могут услышать сидевшие в зале люди, они закричали:

– Вы с ума сошли!

– Что вы такое говорите!

– Ненормальный!

– Я собственными глазами видел эти бумаги! И мои поверенные тоже!

Теперь уже Гесс попал под обстрел и задергался, жестами и окликами стараясь его прекратить. Но у него не получалось.

Молжанинов:

– Да вы еще глупее, чем я решил при первой нашей встрече!

Владимир Львович:

– Это требует доказательств! Вы что же: думаете, я слеп, как крот?

Молжанинов:

– Зачем, по-вашему, это сборище устроено здесь, в Венеции?

Владимир Львович:

– Кажется, вы заигрались в сыщика, молодой человек!

Гесс затряс головой, а потом решительно встал из кресла:

– Ну, хватит! Этот цирк пора прекращать!

И шагнул в проход.

В зале немедленно воцарилась полная тишина. Замолчали откликавшиеся на вызовы люди. Замолчал делавший перекличку Талобелов.

Владимир Львович тоже вскочил и ухватил Гесса за руку:

– Что вы делаете?

Вскочил и Молжанинов:

– Володя, держи его! Он обезумел!

Но Гесс стряхнул со своей руки руку Владимира Львовича, отбежал по проходу между креслами на несколько шагов и, выхватив данный ему браунинг, щелкнул, взводя его, курком:

– Талобелов! – крикнул Вадим Арнольдович. – Слезай со сцены или стой, где стоишь! Иначе – стреляю!

Послышался еще один щелчок.

Грохнул, перекатываясь по залу, выстрел.

Зал заволокло пороховым дымом.

56.

Можайский не сразу понял, что произошло. Сидя в кафе, он спокойно попивал кофе и коньяк, надеясь отсидеться в тепле и в сравнительном уюте ровно до того момента, когда – по часам – ему следовало бы выдвинуться к театру. Поначалу всё так и шло: кофе оказался неплохим, коньяк – посредственным, но приемлемым, в кафе витали уютные ароматы, а из окна не было видно проклятущую площадь и напрочь поглотивший ее туман.

Текли минуты, прошел час. В голове его сиятельства было восхитительно пусто: никаких тягостных мыслей, никакого раздражения, никаких тревожных сигналов. Такое с ним случалось нечасто и то, что такое случилось теперь – когда, казалось бы, следовало быть настороже и в полной готовности к любым неприятностям, – походило на чудо. Этим чудом князь наслаждался в такой же исчерпывающей мере, в какой отдавал должное теплу, приятным ароматам, неплохому кофе и приемлемому коньяку.

Но затем всё как-то сразу пошло наперекосяк, хотя, повторим, «наш князь» не сразу понял, что случилось.

Неожиданно в кафе вбежал удивительного вида человек: его одежда была растерзана, лицо – в крови, одну руку – очевидно, сломанную – он поддерживал другой, а из его горла – вместо членораздельной речи – шли невразумительные всхлипывания. Тосковавший в глубине кафе официант встрепенулся, подскочил к человеку и поволок его куда-то прочь: в какое-то подсобное помещение – возможно, для того, чтобы своим странным видом он не смущал респектабельного посетителя.

Дальше – больше. Стеклянная входная дверь распахнулась с такою силой, что по всему кафе пролетел протяжный звон: только случайно стекла не вылетели вон. В дверь, толкаясь и ругаясь, вломились два карабинера – их Можайский не узнал, и они его – тоже.

– Где он? Где он? – кричали карабинеры, обшаривая взглядами помещение.

Можайский напрягся, решив, что речь – о нем, но карабинеры, отметив его присутствие, к нему не подошли: заметив проход в подсобное помещение, они помчались туда. Еще через минуту они вывели искалеченного человека, вбежавшего в кафе прежде них, и, не обращая внимания на его ранения, грубо поволокли его на выход.

– Давай, давай! – подталкивали они бедолагу, так и не обретшего способность говорить членораздельно.

Бедолага по-прежнему что-то выстанывал из себя, но что именно, понять не представлялось возможным.

– Официант! – Можайский махнул рукой.

Официант – бледный, даже зеленоватый – подскочил к столику:

– Да, синьор?

– Что это было?

– Не обращайте внимания… ничего страшного… кажется, где-то на кого-то напали!

– Но человек был ранен?

– Нет-нет, синьор! То есть – да, но…

– Его арестовали?

– Н-не знаю, синьор! То есть – да, но…

Можайский уже было собрался спросить что-то еще, но стеклянная дверь распахнулась снова, и снова – с таким же звоном, как и в первый раз.

– На помощь! – кричал влетевший в кафе человек. – На помощь! Убивают!

Можайский вскочил, но тут же опустился обратно на стул: с удивлением, граничившим с потрясением, он узнал в человеке жильца своего собственного участка – аптекаря, человека совершенно неприметного и вроде бы никогда не покидавшего не то что Петербург, но и Васильевский остров!

Официант, неправильно истолковав поведение Можайского, бросился к аптекарю и начал выталкивать его из кафе:

– Уходите! Уходите! – заглушая крики аптекаря, кричал он сам. – Вы пугаете моих посетителей!

Аптекарь растерянно оглядел совершенно пустое кафе и увидел Можайского.

– Вы! – завопил аптекарь, вырываясь из рук официанта. – Вы!

Можайский опять встал.

Официант растерянно отпустил аптекаря:

– Вы знакомы?

Можайский сделал шаг вперед. Аптекарь попятился к выходу.

– Стойте! – крикнул Можайский.

Но было поздно: аптекарь рванулся с места и, никем уже не подталкиваемый, сам вылетел наружу. Еще секунда, и он растворился в тумане.