Текст книги "Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Убийством? – воскликнул тогда Михаил Фролович, а я, – Инихов покачал головой, – на какое-то мгновение смутился: неужели генерал говорил правду? Не мог же он, в самом деле, дойти уже до такой крайности в своих фантазиях!

– Ага, – Можайский опять устремил на Инихова свой улыбающийся взгляд, – значит, вы ему не поверили?

– Меня по-прежнему смущала какая-то… бутафория, если можно так выразиться. Было во всем этом что-то слишком уж театральное. Но, с другой стороны, генерал, повторю, пустился уже в такие дебри, какие казались невозможными для человека здравомыслящего!

– И?

«Да, – повторил генерал, – убийством!»

– Мы с Михаилом Фроловичем переглянулись и буквально затаили дыхание. А генерал выдал вот такую историю:

«Как-то вечером – час уже был довольно поздний – ко мне на квартиру явился вестовой, и по его необыкновенно взволнованному лицу сразу становилось понятно: случилось что-то из ряда вон! После первых же сказанных им слов у меня волосы встали дыбом, а душа провалилась куда-то к пяткам. Представьте себе, господа: буквально в прямой видимости от караула, в какой-то сотне метров от сторожевой будки было найдено изуродованное тело подполковника… ну, неважно: с вашего позволения, никаких имен я называть не стану. При осмотре выяснилось, что подполковника сначала оглушили ударом чего-то тяжелого по голове, а затем, полностью обчистив бесчувственное тело – пропали бумажник, часы, дорогой, с бриллиантом, перстень и даже обручальное кольцо, даже нательная золотая цепочка с крестиком, – в общем, сначала оглушив и ограбив, подполковника затем забили насмерть! Полковой врач насчитал, по меньшей мере, восемьдесят шесть следов от ударов. Их нанесли с такими силой и яростью, что голова несчастного оказалась буквально размозжена, многие кости были сломаны, внутренние органы – отбиты. Неподалеку – в результате проведенного наскоро обследования местности – обнаружилось и орудие убийства: некогда массивная, а теперь буквально измочаленная в обломки трость с расколовшимся костяным набалдашником – навроде биллиардных шаров; возможно, вы такие видели и представляете, о чем идет речь».

– Да, – согласились мы, – представляем.

«Такая трость и сама по себе является грозным оружием, а в руках маньяка – как еще можно назвать сотворившего такое негодяя? – превратилась в инструмент не только убийства, но и пытки! Однако было в ней – как бы страшно это ни звучало – и определенное достоинство: мы могли попытаться установить по ней ее собственника!»

– Мы? – я задал вопрос нарочито удивленным тоном, – Инихов, припоминая, усмехнулся, – и генерал на мгновение смутился: то ли растерялся, будучи пойманным на непродуманной части, то ли от искреннего смущения очевидным нарушением порядка. Впрочем, он тут же оправился и подтвердил, одновременно давая и пояснения:

«Да, господа, мы. Должен признаться, я сразу же принял решение полицию о случившемся не извещать».

– Но почему?

«Подполковник был вдов, детей и других вообще близких родственников не имел, поэтому…»

– Учинить скандал было некому?

«Ну, зачем же так! Если бы речь не шла о репутации части…»

– Но причем тут репутация части? – на этот раз я удивился неподдельно.

«Караульные! – вскричал в ответ генерал. – Караульные! Где они были и куда смотрели? Как вообще такое могло случиться прямо у них под носом? Вы понимаете, господа? Здесь уже не только вопросы уголовного характера, но и самая что ни на есть репутация части! Это что же получается? В службе у нас нет никакого порядка? Можно отлучиться с поста или пролетающих мимо ворон считать?»

– То есть, – это не я, а Михаил Фролович уточнил, – на самом деле речь могла зайти о… вашей собственной квалификации как главного виновника беспорядка?

«Да что вы такое говорите! – лицо генерала исказилось. – Вы в своем уме? Я… у меня всегда всё под контролем!»

– Понятно.

«Вы…» – неожиданно генерал густо покраснел и замолчал. Мы с Михаилом Фроловичем смотрели на него и – Михаил Фролович признался мне в этом позже – оба думали одинаково: а воин-то этот прославленный – гусь еще тот! И так ли уж чисты его помыслы? И так ли уж он озабочен вопросами чести? Да и что вообще он понимает под определением «честь»? Уж не то ли, что лицевая, видимая всем, сторона должна быть безупречной, а на тыльной – хоть Макар телят выпасай?

– Ну, хорошо, – подвел я итог затянувшемуся молчанию, – как же вы поступили?

«У нас, – лицо генерала вернулось к своему естественному состоянию, – было две улики. Первая, как я уже говорил, – трость. А вторая… Вторую мы обнаружили утром, исследовав место убийства при ясном освещении. Этой уликой стали следы. Точнее – множество следов, причем следов весьма характерных. Оставивший их человек как будто пританцовывал на месте: шаг вправо, шаг влево, вперед, назад… А вот следов подполковника практически не было: они оказались затоптаны, и только глубокие отметины от бившихся в агонии обутых в сапоги с короткими шпорами ног, указывали то место, где подполковника непосредственно забили до смерти. Ну, и кровь, разумеется. И… мозги».

– Вот это «и… мозги» генерал произнес с запинкой и каким-то затухающим тоном. И тогда я острее чем прежде почувствовал: врет! Разбежавшись в своей фантазии до пределов совсем уж неприличных, он и сам смутился необходимостью выдавать отвратительные детали. Все-таки, не одно и то же – наспех придумать историю для себя самого, воспринимающего ее некритично, и ту же историю рассказать другим, оказавшись в неизбежном положении отвечающего на вопросы и вынужденного придерживаться хотя бы поверхностного правдоподобия!

«Однако самое примечательное в обнаруженных нами следах, – продолжал, между тем, генерал, не заметив моих сомнений, – заключалось в ином. Это были следы солдатской обувки!»

– Час от часу не легче! – проворчал Михаил Фролович. – Да ведь в вашей части этих солдат…

«А вот и нет! – в голосе генерала появились торжествующие нотки. – Обувка-то – да, солдатская, но вместе с тем и не совсем обычная».

– Да что же такого может быть необычного в солдатских сапогах?

«Подковы!»

– Подковы?

«Именно! – генерал заулыбался. – У этих сапог каблук имел набойку в виде шестеренки с центральным перекрестьем и отверстием в нем!»

Инихов, внезапно перебитый звоном упавшего на пол и разлетевшегося вдребезги стакана, вскинул глаза на побледневшего как смерть Саевича:

– Что с вами, Григорий Александрович?

– Этого не может быть!

– Чего же?

Саевич, усевшись на стол, стянул с ноги ботинок и, чтобы все мы могли это видеть, повернул его к нам подошвой. На каблуке красовалась необычного вида набойка – шестеренка с центральным перекрестьем и отверстием в нем!

– Как такое возможно?! – Саевич едва не бился в истерике. – Господа! Богом клянусь…

– А ну-ка! – Можайский поднялся из кресла и, подойдя к столу, чуть не силком отобрал у фотографа ботинок. – Интересно…

– Я никогда не служил! Я никого…

– Да подождите вы! – Можайский повертел ботинок и так, и эдак, а потом вернул его владельцу. – Успокойтесь. Ясно ведь, что рассказ генерала – выдумка от начала и до конца. И потом: сапоги – не ботинки, пусть даже и можно было бы предположить, что ходивший в сапогах оригинал-вольнонаемный, даже выйдя в запас, сохранил привычку подбивать свою обувь таким необычным образом! Лучше скажите: что это вообще такое и почему вы сделали себе такие набойки?

Саевич, немного успокоенный словами Можайского, тут же пояснил:

– Это – действительно шестеренка, самая настоящая. Я взял ее из одного пришедшего в негодность прибора: она как раз идеально подошла к моему каблуку. Обращаться к сапожникам я не имею возможности, а без набоек – вы понимаете – каблуки изнашиваются слишком уж быстро. Вот и…

– Забавное решение! – Можайский усмехнулся и вернулся в кресло.

– Но как об этом узнал генерал?

– Хороший вопрос, – Можайский, усаживаясь в кресло, передернул плечами. – Откуда же мне знать? Возможно, вы сами ему показали?

– Я? Но…

И тут Саевич умолк – озадаченно и с облегчением одновременно.

– Вспомнили?

– Ну, конечно! – Саевич уже ликовал. – Конечно! Как же я сразу не догадался! Вот голова дырявая!

– Только не говорите, что вы попытались стукнуть генерала ногой.

По гостиной полетели смешки, но Саевич только отрицательно замотал головой:

– Нет, что вы! Конечно же, нет! Просто я поскользнулся и едва не упал… ну, когда мы с бароном перебирались через дорогу и когда у нас этот конфликт с генералом приключился… в общем, барон меня удержал, но моя нога угодила прямиком на подножку генеральской коляски, а шестеренка – вы видели – блестящего сплава, и в свете фонарей не могла остаться незамеченной! Вот только зачем генерал…

Можайский развел руками:

– Характерная деталь. Осела в памяти и…

– А вот и нет, Юрий Михайлович! – перебил Инихов. – Всё не так прозаично и куда интересней… Григорий Александрович!

Саевич вздрогнул и снова испуганно напрягся: в голосе Инихова послышалось что-то грозное, а выражение лица Сергея Ильича стало каким-то… даже не знаю, как и сказать… каким-то посуровевшим что ли, хотя за этой суровостью не обеспокоенный взгляд и мог бы разглядеть иронию. Но взгляд Саевича не был спокойным. Фотографу, напротив, было не до шуток.

– Что?

– А как, позвольте спросить, получилось, что вы вообще всё еще на свободе?

Нижняя челюсть Саевича отвисла. Усилием воли он подобрал ее и, запинаясь, переспросил:

– На… свободе?

– Именно, Григорий Александрович, именно! – Инихов не спеша осмотрел Саевича с головы до пят и усмехнулся. – Вот вам и жандармы… ничего не умеют делать! И зачем только дело забрали у нас и передали в Отдельный корпус? Что-то мне подсказывает – уж и не знаю, что – вот если бы следствие продолжали мы с Михаилом Фроловичем… – усмешка Инихова стала совсем уж зловещей, хотя в такой же ровно пропорции увеличилась и скрывавшаяся за ней ирония, – вы бы уже давно попались!

– Но за что?!

– Ну как же, милостивый государь? За конку, разумеется!

– За какую конку?! – Саевич выронил дотоле все еще находившийся в его руке ботинок. Ботинок упал на паркет и повернулся каблуком вверх. «Набоечная» шестеренка ярко заблестела под светом люстры.

– Вы что же: все пропустили мимо ушей?

И тогда в гостиной грянул общий смех. Хохотали, утирая слезы, все: только доктор, Михаил Георгиевич, приподнявшись было с подушки, обвел нас осоловевшим взглядом, состроил досадливую рожу и снова упал без чувств.

– Ай да генерал! Ай да сукин сын! – Митрофан Андреевич хлопнул по спине сидевшего на краешке стола и отчаянно сутулившегося Саевича. – Это же надо такое придумать!

– Получается… – Монтинин и Любимов, поддержки ради привалившись друг к другу, говорили взахлеб и перебивая друг друга. – Получается, это он… ну, конку… того?

– Получается, так!

– Но как же он ухитрился?

Инихов, жестами и восклицаниями попросив тишины, каковая, впрочем, восстановилась не сразу, ответил без лишних околичностей, то бишь – не возвращаясь к рассказу о выдуманном генералом убийстве:

– Все произошло до нелепости просто. Генерал торопился. Куда – Бог его весть: на этом мы не стали заострять внимание. Погонял он нещадно, кучер едва успевал уворачиваться от ударов. За дорогой, понятно, никто не следил, и вот – на пересечении Кронверкского проспекта с Каменноостровским – коляска вылетела на рельсы, да так неудачно, что оказалась прямо перед поворачивавшим вагоном. Лошади понесли и… впрочем, вагоновожатый тоже оказался хорош: мало того, что он, понукаемый личной нуждой поскорее закончить рейс, вел вагон с явным превышением скорости, заставляя бедных лошадок выкладываться сверх всяких сил, так еще и в опасном месте – перед поворотом – не осадил! В общем, когда генеральская коляска неожиданно промелькнула прямо перед мордами и без того находившихся на пределе лошадей, они совсем обезумели. Вагон сошел с рельс и опрокинулся на бок. К несчастью, империал был полон, но хуже всего оказалось то, что одни из пассажиров угодили прямо под еще метров двадцать скользивший на боку вагон, а другие – под встречный и попутный транспорт! Добрых два десятка несчастных были раздавлены практически мгновенно и умерли тут же. Еще несколько человек получили тяжелые травмы. А вот тем, кто находился внутри, повезло больше. Нет, и среди них были убитые и раненые, но в целом их оказалось сравнительно немного: двое погибших, два – в состоянии критическом, и еще три человека – с обычными и неопасными переломами конечностей. Что же до кучера конки, то он, как и его пассажиры с империала, погиб. Именно это обстоятельство затруднило расследование происшествия: свидетелей непосредственно момента аварии не нашлось.

– Но как же так? – изумленно воскликнул Гесс. – Ведь в это время оба проспекта полны народу, а движение по ним чрезвычайно плотное! Неужели никто из такого количества прохожих, возниц и других участников движения ничего не заметил? Быть такого не может!

– Любезный Вадим Арнольдович! – Инихов покачал головой, как будто изумляясь тому, что кто-то может сомневаться в его словах. – Свидетелей, повторю, непосредственно момента аварии не нашлось! О том, что вагон двигался недопустимо быстро, нам, разумеется, рассказали. Этот вагон, как оказалось, вообще привлекал к себе внимание чуть ли не на всем пути своего следования. Больше того: один из проходивших по делу о крушении очевидцев признался, что покинул именно этот вагон, испугавшись ехать в нем и далее. И хотя самой аварии он не видел, но явился к нам, едва узнав о происшествии. Рассказ этого человека был очень эмоциональным и потому особенно впечатляющим. А все же, как мы ни старались, нам не удалось найти никого, кто смог бы дать ясные показания непосредственно о крушении. Такова уж природа человека – вам ли этого не знать? Каждый занят своими собственными делами и мыслями. Все настолько отрешены от происходящего вокруг них, насколько это вообще возможно. Вы и себя-то представьте в схожей ситуации: много ли вы, поторапливаясь, к примеру, по какому-нибудь поручению Юрия Михайловича, замечаете вокруг себя, если только что-то очевидно не выходит за привычные рамки?

Гесс потупился: Инихов поймал его как ребенка.

– Вот пронесся вагон. Это, разумеется, вы отметите. Но тут же и думать о том забудете, вернувшись к воспоминанию только тогда, когда прочитаете в газете заметку о происшествии. А если и заметки никакой не будет, вы вообще уже никогда не вспомните о промелькнувшем вдоль вашего сознания вагоне! А вот раздались грохот и звон. Вы оборачиваетесь и застываете, как вкопанный: вашему изумлению нет предела, и вы – вероятно, даже не без ужаса – смотрите на опрокинувшуюся конку и на разметанные вокруг нее тела погибших и раненых. Но что вы можете сказать о причине крушения? Разве заметили вы, если только перед этим она не сбила с ног вас самого, проскочившую в нарушение всяких правил коляску?

Гесс молчал.

– Вот то-то и оно. – Инихов опять покачал головой, но теперь – констатируя печальный факт неизменно возникающих затруднений. – Вы – полицейский чиновник, Вадим Арнольдович. Кому, как не вам, знать, сколько мусора и шелухи в показаниях по горячим следам в ситуациях неочевидных? И кому, как не вам, знать, сколько домыслов в показаниях на холодные головы? Ведь тут мы сталкиваемся с еще одной особенностью человеческого мышления: с одной стороны, жаждой оказаться полезным, а с другой – оказаться полезным любой ценой! Понимаете? – любой. Ум начинает сплетать такие узлы, что проще махнуть на них рукой, нежели пытаться распутать.

– Но, – вот с этим Гесс никак не мог согласиться, – именно в показаниях – факты! Куда же нам без них? Как – махнуть на показания рукой? Что вы такое говорите, Сергей Ильич?

Инихов уже открыл рот, но был перебит Можайским:

– Сергей Ильич имеет в виду другое, Вадим Арнольдович. Сергей Ильич говорит о необходимости отставить слепое доверие даже в отношении самых искренних свидетелей, чьи личности и добросовестность, на первый взгляд, никаких сомнений не вызывают.

– Точно! – подтвердил Инихов. И добавил: «Причем, что самое во всем этом неприятное, именно добросовестным и порядочным свидетелям доверять необходимо меньше всего».

– Тонко подмечено, – согласился Можайский.

– Господа, – не выдержал я. – Вы с ума сошли?

Инихов рассмеялся:

– Уж от вас-то, Сушкин, я тем паче не ожидал такой наивности! Вы же… гм… – ушлый человек, прожженный, так сказать, на всяких изысканиях. Иначе почему бы ваши статьи и заметки пользовались такой популярностью? А главное – с чего бы они были максимально близки к реальности, за исключением тех, разумеется, случаев, когда вы сами решаете навести тень на плетень?

– Ну…

Я растерялся, не зная, что и ответить, и вдруг с поразительной ясностью понял: а ведь именно так дело и обстоит! Именно так, как утверждает Инихов! Чем искренней и положительней человек; чем более он настроен на сотрудничество; чем тщательней он перебирает в уме события, очевидцем которых являлся или явиться мог, тем больше в его показаниях путаницы, ненужных и не имеющих отношения непосредственно к случаю деталей. А хуже всего то, что нет никаких причин не доверять такому человеку, и вот – сидишь, перебираешь его показания, тратишь драгоценное время, а результат – нулевой! И ровно наоборот: заведомо зная, что твой визави – лжец; заведомо зная, что есть у него причина скрываться и утаивать правду; заведомо зная, что он прилагает усилия, чтобы запутать тебя, ты и относишься ко всему соответственно, и разумом сразу выхватываешь верные нити. Ведь чем белее клубок, тем отчетливей видно красную нить!

Очевидно, ход рассуждений Вадима Арнольдовича был параллелен моему, потому что он, Вадим Арнольдович, опередив меня на какое-то мгновение, вдруг заявил:

– Да, пожалуй.

– Ну, слава Богу! – Инихов потер ладони и вернулся к рассказу. – К счастью, однако – я имею в виду, к счастью для проводящих расследование, – есть и еще один нюанс, определяющий поведение человека. Это – страх осознающего свою вину. Страх застит глаза, мешает взглянуть на ситуацию трезво, оценить положение непредвзято. Человек, испуганный тем, что его вина вскроется, готов пуститься во все тяжкие, взгромоздить Оссу на Пелион [46]46
  46 Горы в греческой Фессалии. Согласно Гомеру, поставить одну гору на другую хотели титаны, взбунтовавшиеся против богов и решившие приступом взять небо.


[Закрыть], в общем – в неуемной и ненужной деятельности натворить немало глупостей. Именно страх заставляет людей прикрывать проступки незначительные проступками серьезными, преступления тяжкие – еще более тяжелыми преступлениями. Так и в случае с генералом: не предпринимай он ничего, он так и не попал бы в поле зрения следствия. Но и попав – по собственной своей, если можно так выразиться, инициативе, – он мог бы уйти от подозрений, не начни он только плести несуразные выдумки. В конце концов, мало ли как можно было объяснить первый порыв – якобы притянуть к ответу обидчика? Но – нет: он выбрал худшее из возможного! Сам не будучи следователем и не имея никакого опыта в следственной работе, буквально на ходу состряпал преступление, запутавшись в его деталях и выставив себя откровенным лжецом. Теперь вы понимаете, что мы никак не могли не задать ему очевидный вопрос: господин генерал, может быть, хватит врать?

Припомнив реакцию генерала, Инихов даже порозовел от удовольствия.

– Старый мошенник аж взвился, но по инерции продолжал изворачиваться, приплетая к делу несуществующие опасности. Он нес ахинею о страшной мести со стороны мифического отставного вольнонаемного, превратившегося в предводителя чудовищной шайки грабителей и убийц – буде этот вольнонаемный узнает о том, что генерал его выдал. Пытался давить на жалость, апеллируя к своим осиротевшим и оставшимся на его попечении внукам: якобы именно их и сделает первыми жертвами находящееся на свободе чудовище… Выглядело всё это настолько мерзко, что Михаил Фролович, – Инихов кивнул в сторону своего начальника, – не выдержал и в самом прямом смысле затопал ногами!

Я, мысленно представив эту картину и ничуть не удивившись увиденному, ухмыльнулся: склонность Чулицкого к свободному выражению гнева (а гнев – едва ли не обычное состояние нашего раздражительного начальника Сыскной полиции) делала его человеком забавным. И хотя непосредственно ощущавшим на себе последствия людям было уж точно не до смеху, но со стороны поведение Михаила Фроловича неизменно вызывало улыбки.

– Сначала генерал, никак не ожидавший ничего подобного, оторопел. А когда Михаил Фролович и вовсе набросился на него с кулаками и, не встретив сопротивления, схватил за грудки, заголосил и забился в истерике. К несчастью для него, оказалось, что истерика – совсем не то, чем можно смутить полицейского, не говоря уже о таком полицейском, как начальник столичного сыска! И вот, несмотря на вопли и крики, несмотря на угрозы всеми небесными карами, несмотря и на попытку вмешательства со стороны прислуги – эту попытку я лично пресек, ухватив за шиворот особенно рьяного… гм… денщика, – в общем, несмотря ни на что, Михаил Фролович протащил генерала через всю приемную его особняка и, повалив на стол, принялся хлестать по щекам!

– Это – что: шутка? – Усы Митрофана Андреевича приняли параллельное полу положение, а сам он даже немного отодвинулся от стоявшего рядом Чулицкого.

Но Инихов только покачал головой:

– Какие уж тут шутки!

– Михаил Фролович! – Кирилов смотрел на Чулицкого, и в его глазах плескалось возмущение. – Вы избили героя войны? Да как у вас рука поднялась?

Чулицкий, мыслями по-прежнему и явно витавший в мрачных закоулках своих воскрешенных любовных переживаний и потому слушавший Инихова вполуха, не сразу понял, в чем его обвиняли:

– Избил? Героя войны? Я? Вы о чем, Митрофан Андреевич?

Кирилов опять переметнулся взглядом на Инихова, но тот подтвердил еще раз:

– Всё было так, как я говорю!

– Михаил Фролович! – тон Митрофана Андреевича стал требовательным. – Извольте объясниться!

– Что? – Чулицкий все-таки вынырнул из бездны и разом вернулся к реальности. – Ах, вы об этом сморчке? Да какой он, к черту, герой войны? Павиан он безмозглый, а не герой войны!

– Что вы несете?!

– Да то, что есть!

– Он принимал участие…

– Кто вам это сказал?

– Его награды…

– Петрушку в балагане тоже наряжают в мундир и обвешивают орденами!

– Да как вы смеете?

Чулицкий, и сам уже отступив на шаг от Митрофана Андреевича, смерил полковника замораживающим взглядом и процедил:

– Милостивый государь! Когда мне потребуется квалифицированное мнение о чинах пожарной команды, я, не сомневайтесь, обращусь именно к вам. Я даже – так уж и быть! – посоветуюсь с вами, если у меня возникнет нужда прояснить что-либо о чинах тех полков, в которых вы служили [47]47
  47 Служба Кирилова последовательно: 86-й Вильманстрандский пехотный полк (подпоручик, поручик, штабс-капитан, капитан), лейб-гвардии Резервный пехотный полк (штабс-капитан: фактическое сохранение чина, так как гвардии штабс-капитан по Табели о рангах относился к тому же классному чину, что и пехотный капитан; с 1885-го года – капитан в этом же полку, командующий 5-й ротой), командир (в чине полковника) 172-го пехотного резервного Пултусского полка, командир 14-го пехотного Олонецкого полка.


[Закрыть]. Но даже думать не смейте указывать мне, что делать, когда я провожу расследование в отношении лиц, не имеющих к вам ни малейшего касательства! И если…

Митрофан Андреевич шагнул вперед. Михаил Фролович – тоже.

В следующее мгновение эти почтенные люди уперлись друг в друга своими животами и, глядя друг на друга исподлобья, тяжело засопели. Могло показаться, что еще секунда-другая, и они сцепятся, как уже было едва не сцепились какое-то время назад, но и теперь их осенил своими крылами ангел миролюбия, и они, отсеменив в обратных направлениях, вдруг разом повернулись к столу и, как и в прошлый раз, взялись за стаканы.

– Да что это я, в самом деле? – пробурчал Кирилов и налил себе водки. – Ведь этот генерал и впрямь – негодяй редкостный! Это же надо удумать: свою вину на другого взвалить!

– Я тоже… погорячился. – Чулицкий, приняв от Кирилова бутылку, опорожнил ее в свой стакан. – Да, пожалуй, и бить его не следовало, хотя, признаюсь, только это и заставило его заговорить!

– Вот как? – Кирилов сделал салют и выпил.

– Ну, да! – Чулицкий ответил и выпил тоже.

– Стало быть, он во всем признался?

– Именно так. И в том признался, что перед вагоном выскочил. И в том, что поспешил удрать. И в том, что, очутившись в заторе, места себе не находил, опасаясь, что вот теперь-то его и повяжут… А потом – в возникшей у него идее сознался. Если уж неминуемо – это он так думал – то, что следствие о крушении выйдет на него, нужно было следствие опередить, запутать и пустить по ложному следу! Так и возникла мысль обратиться с жалобой на неизвестных обидчиков, а потом, когда шестеренки закрутятся, выставить этих обидчиков виновниками произошедшей аварии. И ведь что самое поразительное – везение! Стычка с подозрительными типами имела место на самом деле, а значит, вся дальнейшая грандиозная ложь оказывалась укрытой правдивым происшествием…

– Но как же получилось, что генерал не понес наказания? И как получилось, что следствие передали в Отдельный корпус жандармов? Зачем?

– Распоряжение сверху. – Чулицкий указал пальцем на потолок. – Едва всё прояснилось, возникла неизбежная дилемма: отдать под суд настоящего виновника или, строго придерживаясь его версии, искать злодеев на стороне. Понятно, что выбрано было второе, так как судить героя казалось невозможным [48]48
  48 Читатель может усмотреть в словах Михаила Фроловича неуместное модернизирование с намеками на современность и поэтому принять их за авторскую выдумку. Но в действительности правосудие времен описываемых событий – как и ныне – имело весьма определенный взгляд на положение человека в обществе и не было склонно оперировать «контрольными» весами, да еще и с повязкой на глазах. В качестве подтверждения этому следует – с некоторыми сокращениями – привести фельетон из Санкт-Петербургских Ведомостей: газеты СПб Градоначальства.
  Разбирается дело заслуженного дворянина, оказавшего Отечеству, по малой мере, такие же услуги, как вечной памяти капитан Копейкин. Положим, что этот подсудимый и есть капитан Копейкин и что он обвиняется в убийстве жены своей. Подобные преступления случаются во всех классах общества.
  По приказанию председателя вводят подсудимого и сажают, между двумя жандармами, на роковую скамью, на которой не совсем удобно просидеть несколько часов сряду человеку, привыкшему к мягкой мебели.
   Председатель.Г-н пристав, распорядитесь, чтобы принесли капитану Копейкину кресло… г-н капитан Копейкин, прошу покорно, будьте как дома (приглашает его рукою сесть). Жандармы, вложите в ножны свое оружие и идите с миром по домам… Г-н капитан Копейкин, вы курите?
   Подсудимый.Курю.
   Председатель.Прекрасно. Г-н пристав, распорядитесь, чтобы г-ну подсудимому принесли сигарет и огня.
   Подсудимый.Я курю трубку.
   Председатель.Г-н пристав, назад, назад. Распорядитесь, чтобы г-ну подсудимому была трубка.
   Пристав.Слушаю.
   Председатель.Позвольте вас спросить, г-н капитан Копейкин, признаете ли вы себя виновным?
   Подсудимый(затягиваясь и пуская колечками дым). Не признаю. Я чист, как этот дым. Посмотрите, г-н председатель, как искусно пускаю я колечки!
   Председатель(строго). Такие замечания неуместны в суде. Г-н пристав, введите свидетеля, крестьянина Селифонтьева… (смотрит в лорнет на публику)… Гм… Я вижу там двух крестьян и одного мещанина. Думаю, вам, крестьяне, и ты, мещанин, вам можно и постоять… Встаньте! (пристав вводит Селифонтьева). Селифонтьев, ты лжесвидетельствуешь на этого барина, да? Отвечай! Отвечай скорей! Что же ты молчишь?
   Селифонтьев(искоса посматривая на курящего подсудимого). Я-с?.. Я – ничего… Окромя того, что, значит, как ефтот барин, в своем, значит, во гневе… на счет ихней супруги, значит…
   Председатель.Господа присяжные! Вы видите, как этот свидетель сбивается в своих показаниях. Довольно, Селифонтьев, довольно! Г-н пристав, уведите свидетеля и позовите сюда Марью.
  (Пристав уходит и возвращается один).
   Пристав.Марья не идет.
   Председатель.Это что значит?
   Пристав.Говорит, – боюсь.
   Председатель.Прекрасно! Господа присяжные, вы видите, что главная свидетельница против капитана Копейкина не заслуживает никакого доверия. Она отказалась от показаний в самую торжественную минуту. Допрос кончен. Г-н прокурор, не угодно ли вам начать обвинительную речь?
   Прокурор.Господа присяжные! Перед вами человек, убивший свою жену…
   Председатель.Позвольте. У господина капитана Копейкина есть звание, чин, орден… Неугодно ли вам выражаться определеннее?
   Прокурор.Убивший свою жену…
   Председатель.Зачем «убивший свою жену»? Зачем эта положительная форма? Вы можете сказать: «может быть убивший» или «хотя и убивший, но это не доказано», или «хотя и убивший, но величие характера подсудимого…»
   Прокурор(вдохновенно). Господа присяжные, я умолкаю перед величием характера подсудимого и беру свое обвинение назад!


[Закрыть]!

– Ужас!

– В каком-то смысле – да. К счастью, однако, жандармы, получив материалы в свое распоряжение, особого рвения заниматься поиском неизвестных преступников не проявили. Уж и не знаю, в чем тут дело: в их ли собственном нежелании обременять себя дополнительными заботами – как ни крути, а своих собственных расследований, и куда более серьезных, чем крушение конного вагона, у них хватает. Или же в том, что им намекнули самым прозрачным образом: не нужно рыть копытами землю. Как бы там ни было, но эта… – Чулицкий запнулся, переметнув взгляд на Саевича. – прохладца, леность, если угодно, имела, как мы видим, два чрезвычайно важных последствия.

Саевич снова налился бледностью. И на этот раз никто его утешать не стал.

– Во-первых, странная парочка, повздорившая с генералом, так и осталась innominata или, как сказали бы наши друзья-англичане, anonymous. А между тем, всё указывало на то, что эта парочка – лакомый для полиции кусок! Разумеется, необходимо предположить и то, что, узнай мы тогда имена барона и Григория Александровича, мы только всплеснули бы руками да посмеялись. В конце концов, я ведь и сам буквально давеча, узнав о подозрениях насчет Кальберга, был поначалу уверен: глупость! Да и Григорий Александрович – даром, что нищ и бос – фигура, как-никак, известная. И хотя арест Григория Александровича…

Саевич протестующе вытянул руки, но Михаил Фролович, не обращая на испуг фотографа никакого внимания, только усмехнулся:

– Да: пусть даже арест Григория Александровича и не вызвал бы волнений в обществе, а то и при Дворе, но поговорить о нем – поговорили бы всласть! Не обманул вас Кальберг, драгоценный вы наш! – Михаил Фролович наконец-то соблаговолил обратить внимание на трепыхавшегося Саевича. – Известности вам не занимать. Вот только распоряжаетесь вы ею дурно, не по-христиански как-то!

Саевич:

– Но ведь я уже говорил…

– Да бросьте вы, Григорий Александрович! – лицо Михаила Фроловича дернулось в презрительной гримасе. – Нет в вас ни гражданского чувства, ни просто морали. Вам бы только в свои железки играть да эксперименты бессмысленные ставить…

– Да как же – бессмысленные? – Саевич даже возмутился, хотя и был по-прежнему бледен от страха леденивших его нехороших предчувствий. – Как же – бессмысленные?

– А вот так. Помрут они вместе с вами – результаты всех этих экспериментов. Без пользы и воплощения в практику!

– Помрут?! – Саевич соскочил со стола и, держа на весу разутую ногу, совершил несколько скачков на другой. – То есть как это – помрут?

– Да так: на драной постели.

– Вы на что намекаете?

Чулицкий прищурился:

– Уж не считаете ли вы себя бессмертным, господин хороший?

– В каком смысле?

– Да в самом прямом!

– Вы что же: угрожаете мне?

Саевич так и застыл: стоя на обутой ноге и держа на весу разутую. Но Михаил Фролович только покачал головой:

– Бог с вами, Григорий Александрович! Я? Угрожать вам? Зачем бы мне это? Вы на себя в зеркало посмотрите… сколько вам лет? Тридцать? Тридцать с чем-нибудь?

– Ну…

– А выглядите на все шестьдесят! Снесет вас скоро Вадим Арнольдович на кладбище…

Гесс – от неожиданности – закашлялся.

– …да и то: при условии, что узнает о вашей кончине своевременно, так сказать. А нет – выкинут вас, гниющего, из вашего угла в покойницкую при участке, а оттуда – в могилу без имени. Недолго уже осталось!

Гесс – красный от возмущения – привстал со стула, но его опередил Можайский:

– Михаил Фролович, ваша ревность затмевает вам разум.

Неожиданно Чулицкий смутился и тоже – как только что Гесс – покраснел. В кои-то веки не выдержав взгляд улыбавшихся глаз Можайского, он отвел свои собственные глаза, своим собственным взглядом забегав по гостиной.

Саевич, привалившись к краю стола и по-прежнему держа на весу разутую ногу, молчал. Молчали и все остальные.

Наконец, когда молчание чересчур уж затянулось, Михаил Фролович пронес свое могучее тело от стола к креслу и устало в него опустился.

– Ну, ладно: будет… На чем я остановился? Ах, да! На последствиях… Вторым, господа, последствием стало то, что Кальберг уговорил Григория Александровича заняться омерзительными опытами, каковые опыты и легли в основу тех жутких вещей, о коих нам еще предстоит поговорить…

– Но я не знал! – Саевич опустил разутую ногу на паркет и, оказавшись вдруг в несколько… э… раскоряченном положении, невольно рукой оперся о стол. – Не знал! Барон меня обманул!

– Какая разница? Главное, что именно вы, как это уже прояснилось, создали, если так можно выразиться, тот механизм, который позволил Кальбергу и его… подружке к мошенничествам страховым добавить уму непостижимые злодеяния. Ведь это именно вы, если уж мы говорим о первопричине, показали барону способ доводить людей до отчаяния и даже безумия. Именно вы…

– Нет! – заорал Саевич, перебивая Чулицкого. – Не говорите так! Никакая я не первопричина!

– Нет? – в голосе Чулицкого не было ни нотки снисхождения. – А кто же тогда? Прокудин-Горский [49]49
  49 Вероятно, Михаил Фролович всего лишь – без всякого намека – переиначивает для фотографа «Пушкина»: а кто, Пушкин что ли?


[Закрыть]?

– Первопричина – сам Кальберг! Его умыслы и фантазии! Не будь их…

– Можно подумать, – Чулицкий презрительно фыркнул, – вы бы и сами не дошли до всей этой мерзости!

– Я…

– Дошли бы, голубчик, докатились! – Чулицкий откинулся, сложил руки на животе и сцепил пальцы. – Нет, вы, конечно, никаких преступлений совершать не стали бы: не о том речь. Но признайтесь, как на духу: самая идея… со всеми этими трупами… с этой, прости, Господи, несусветной дрянью… сама идея настолько вас очаровала, что именно поэтому вы и согласились на эксперименты Кальберга?

Саевич замялся, бросил о чем-то умолявший взгляд на Можайского – мы помним (или уже нет?), что именно его сиятельство стал свидетелем малопристойной сцены стенаний фотографа по, как он полагал, погибшим карточкам с чудовищными изображениями оживших трупов… в общем, о чем бы взглядом Григорий Александрович ни умолял нашего князя, ответить ему пришлось прямо: