Текст книги "Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, выкладывай, – напустился на него я, – как же ты дошел до жизни такой? Давно ли пьешь? А давно ли прохожих грабишь и в канале топишь?

Городовой аж взвился, но тут же рухнул на пол и – в доказательство, что не врет – пару раз грохнул себя головой о половицы:

«Никого я не грабил и не убивал, ваше высокородие! – заговорил он. – Не было такого! Пить – пил. Но не убивал!»

– А вот взявшие тебя люди утверждают другое!

«Они ошибаются!»

– Что? – я удивился. – Я не ослышался? Ошибаются? Не врут, а ошибаются?

Городовой быстро закивал головой:

«Да, да, да, ваше высокородие! Именно ошибаются! Зачем им врать?»

Сказать, что я удивился еще больше, – ничего не сказать. Городовой защищал собственных обвинителей! «Ну и ну, – подумал я, – дело и впрямь не так просто…»

– Так что же произошло? – вслух спросил я и услышал вот что:

«Я уже мало что понимал: совсем осоловел после… ну…»

– Попойки?

«Поминок!»

– Каких еще поминок?

«Брат у меня помер, ваше высокородие. Вот поэтому я последние дни… и ночи… пил. Фляжка у меня была в шинели, можете сами посмотреть. До смены я уже успел изрядно набраться, а на посту еще добавил: из фляжки потягивал. В ней – самогон, не чета казенке [93]93
  93 Водке.


[Закрыть], так что – сами понимаете…»

– Прямо поветрие какое-то! – Можайский. – Как вспомню, так вздрогну!

– О чем это вы?

– Когда мы в Плюссе были, нас офицер жандармский самогоном угощал.

Тут засмеялся Инихов:

– Точно-точно!

– Ужас!

– И не говорите!

Инихов и Можайский подмигнули друг другу и замолчали. Чулицкий, еще какое-то время то в одного, то в другого постреляв недоумевавшим взглядом, спохватился, стрелять глазами перестал и, в сердцах махнув рукой, продолжил:

– Причина пьянства городового, равно как и напиток, которым он заливал свои мозги, меня интересовали меньше всего, поэтому я решительно оборвал его на этих подробностях, потребовав говорить по существу.

«Если по существу, то… увидел я, в общем, тень, метнувшуюся из подворотни дома Тупикова. Человек сразу показался мне подозрительным, но сил преследовать его не было… да и желания, если честно, тоже».

– *** с твоими желаниями, – закричал я, – говори!

«Странный был человек. На улице холодно, лед уже на канале, а он – человек в смысле – в одних панталонах, едва ли не босой, в рубашке и накинутом поверх зипуне! Но это бы ладно, а вот то, что случилось дальше, почти меня протрезвило».

– Так что же случилось дальше?

«Сначала он побежал в мою сторону – в сторону площади: я стоял в арке другой подворотни тупикова дома, – но, заметив меня, круто взял к ограждению канала и – я глазам своим не поверил! – сиганул через нее на лед. «Убился! – промелькнуло у меня в голове. – Как пить дать, убился!» И тогда я тоже бросился к ограждению и, подбежав к нему, посмотрел вниз. Человек, однако, был цел и невредим: поднявшись, он побежал через канал. Я прыгнул за ним».

– Зачем?

«Да как же, ваше высокородие? – городовой казался искренним в своем недоумении. – Это ведь уже совсем ни в какие ворота! Прыгать на лед через ограждение! Виданное ли дело? Да еще и в таком виде!»

– В рубашке и босым?

«Так точно».

– А если бы, – не сдержался я, – в валенках и в тулупе?

Городовой растерялся:

«Не было на нем валенок…»

– Дурья твоя башка! – честное слово, я взорвался. – Причем тут валенки?

«Так ведь и я говорю, что валенок на нем не было. Он был…»

– Хватит, – я замахал на олуха руками, и он запнулся, – продолжай!

Городовой как-то особенно тоскливо вздохнул:

«Вас не поймешь, ваше высокородие: то хватит, то продолжай…»

– Тьфу ты! – я сплюнул на пол камеры. – Да говори уже: что было дальше?

«Ну, дальше я за ним побежал. Но не догнал: он провалился под лед. Тогда я и сам распластался и сунул руки в воду: веревки обвязаться у меня не было, да и времени на это – тоже; пришлось понадеяться на удачу [94]94
  94 Каким бы сомнительным ни показался рассказ современному читателю, привыкшему видеть в полицейских чинах не столько помощников, сколько помеху, он по-настоящему правдив. Городовые, ни минуты не раздумывая, бросались на помощь погибавшим, в том числе – и провалившимся под лед. Рискуя собственными жизнями, они, бывало, и с мостов спускались на реки и каналы, привязав себя веревкой к ограждениям. Из того самого времени, о котором повествуется в отступлении о происшествии с Гольнбеком, известен, например, случай городового 3-го участка Петербургской части – Ивана Бочарова, – утонувшего при попытке спасти упавшего в воду человека.


[Закрыть]».

– И?

«Повезло. Ухватил я его сразу и подтащил обратно к полынье. Вот вытащить на лед было сложнее. Но и с этим удалось справиться. Однако…»

– Что?

«Услышал я крики. Огляделся и человека бегущего приметил. Он бежал по Офицерскому мосту, бешено махал руками и… ну, вообще всем своим видом был похож на человека, который вот-вот на помощь придет! Вы знаете, ваше высокородие, со стороны замка [95]95
  95 Ныне не существующий «Литовский замок», одним фасадом выходивший на Офицерскую (Декабристов) улицу, а другим – на набережную Крюкова канала. В разное время служил казармами и тюрьмой. Был сожжен в 1917 году. Сейчас на его месте – группа строений: жилой дом (№ 29 по Декабристов), построенный в тридцатых годах двадцатого века для работников «Союзверфи», школа (набережная Крюкова канала, 3) и т. д.


[Закрыть]к воде есть спуск…»

– Знаю.

«…вот к нему-то он, очевидно, и несся».

– Ты решил подождать?

«Никак нет, ваше высокородие, что вы! Медлить было нельзя: провалившийся под лед малый стремительно замерзал. Я начал срывать с него одежду, чтобы после укутать в собственную шинель, но…»

– Хватит нокать! Что – «но»?

«Случилось совсем уж страшное. Едва я раздел бедолагу, как лед снова разверзся, и… вы понимаете… ну… всё! С концами! На этот раз я сделать уже ничего не смог».

– Городовой замолчал, я тоже не торопился с репликами. В принципе, рассказ олуха казался правдивым, но был ли он таковым на самом деле? Это сейчас я за глаза называю городового всякими бранными прозвищами: он и впрямь оказался дураком. Но тогда я этого знать не мог и должен был допустить, что передо мной – хитрец, каких свет не видывал… впрочем, отчего же – не видывал? Так ли уж много нужно ума, чтобы соотнести собственное поведение с поведением очевидцев? С другой стороны, я решительно не видел причин, по каким городовой – пусть нетрезвый, пусть с осоловевшими мозгами – мог наброситься на случайного прохожего. Да не просто прохожего, а явно не имевшего зажиточный вид. Зачем? Чтобы поживиться кальсонами? Зипуном? И вот еще, кстати: а что вообще человек в таком виде делал на набережной? Почему, бросившись бежать, он, рискуя убиться, спрыгнул на лед, а не помчался – если допустить, что городовой все-таки грабежом решил промыслить – под защиту других полицейских? Ведь совсем неподалеку были и другие посты! Значит, у него были причины избегать полиции? Но если так, то получается, он сам был в чем-то нечист?

«Ваше высокородие! – прервал мои размышления городовой. – Я вот еще что припомнил: когда меня повалили, я мордой ткнулся прямо к карману зипуна. Из него торчала пачка бумаг. Мне показалось, что это – облигации».

Я так и подскочил:

– Облигации?

«Очень похоже!»

– И настолько много? Целая пачка?

«Да».

– А что за облигации, ты не приметил?

Городовой сосредоточился, лицо его сморщилось. Протекли секунда, другая, третья… И память выдала ему:

«На уголке, среди завитушек, стоял вот такой значок, – городовой попросил у меня бумагу, и я протянул ему свою памятную книжку и карандаш, – и были отпечатаны цифры: 19.15.6.»

– В значке, господа, я моментально узнал британский фунт стерлингов. А цифры…

– Девятнадцать фунтов, пятнадцать шиллингов, шесть пенсов! – Кирилов.

– Точно.

– Это – облигация номиналом в сто двадцать пять рублей правительственного займа девяносто девятого года… да не смотрите вы так на меня! У меня есть такие: как же не узнать [96]96
  96 Небольшое пояснение: номинированные в рублях имперские облигации имели привязку по твердому курсу к другим основным валютам – британскому фунту, французскому франку, германской марке, голландскому гульдену, доллару САСШ (Северо-Американских Соединенных Штатов, как тогда в России называли США). На облигациях указывалась не только сумма займа в рублях (и номинал в рублях самой облигации), но и сумма (и номинал облигации) в этих валютах. Например, тот заём, о котором идет речь в рассказе Михаила Фроловича, был на 125 миллионов рублей золотом, что соответствовало 19 миллионам 775 тысячам фунтов стерлингов, 229 миллионам голландских гульденов, 96 миллионам 250 тысячам долларов, а сама облигация с номиналом в 125 рублей была равна 500 франкам, 404 маркам, 239 гульденам, 96 долларам 25 центам США и 19 фунтам 15 шиллингам 6 пенсам Великобритании.


[Закрыть]?

– Я и не смотрю, – Чулицкий отрицательно помахал указательным пальцем, – просто диву даюсь!

– Не понял?

– Не берите в голову: это я о своем…

Кирилов нахмурился, но Михаил Фролович тут же развеял его подозрения:

– Нет-нет, Митрофан Андреевич: это я, повторю, о своем! Видите ли, я тогда здорово опростоволосился!

– Как так?

– Просто. Городовой еще и цвет облигаций назвал, а он меня ничуточки не насторожил. Понимаете? А ведь мне полагалось бы сразу понять, что речь шла о фальшивках!

– Что же это за цвет?

– Обрез настоящих бумаг выполнен в коричнево-серо-стальных тонах, а городовой сказал – в коричневом. Он еще и о краске что-то добавил – то ли пачкалась она, оставляя пятна на льду, то ли еще что-то, – но я не обратил на эти его слова никакого внимания. Меня целиком поглотила мысль, что бумаги могли быть крадеными, а теперь еще – и дважды: одежда-то осталась лежать там, на месте, где повязали городового, и как знать – не покопались ли по ее карманам мародеры?

– М-да…

– Вот именно. Как ошпаренный, я бросился прочь из камеры, провожаемый криками городового, который не мог понять, что же с ним будет дальше и как скоро его выпустят из предварительного заключения. Вернувшись к толпе перед участком, я схватил за локоть отставного и буквально потащил его за собой: к каналу. Добежали мы быстро – куча людей за нами, – а когда уже бежали по мосту, я с ужасом увидел, что к спуску от полыньи быстро шел хорошо одетый господин, что-то прятавший по карманам. Выхватив свисток, я дунул в него, но куда там! Господин взлетел – ни разу, гад, не поскользнувшись – по наклону спуска, прыгнул в коляску и был таков! Но больше всего меня разозлило то, что уже стоявший подле полыньи и валявшейся там же одежды городовой – другой, разумеется, с Театральной – прошляпил всё это или не пожелал вмешаться. Оказавшись рядом с ним, я чуть ли не за шиворот его прихватил, чуть ли не с кулаками на него набросился… а он огорошил меня заявлением:

«Ваше высокородие, так ведь из наших он, офицер, не мог я ему отказать!»

– Из каких наших, – заорал я и затопал ногами, но тут уже меня схватили за плечи:

«Не топайте, ваше высокородие, не топайте: провалимся!»

– Это отставной проявил благоразумие. Но городового из хватки я все же не выпустил: «Из каких наших? Какой еще офицер?»

Раздался смешок.

Чулицкий вскинулся в его сторону и уставился на едва сохранявшего серьезность Гесса. Вадим Арнольдович сдерживал себя, но с большим трудом.

– Что вы хихикаете? – набросился на него мгновенно побагровевший Чулицкий.

– Михаил Фролович! Да ведь это…

– Да я и сам уже догадался, черт бы его побрал! Хохотать-то зачем?!

Из кресла поднялся Можайский:

– Извини, Михаил Фролович, я же начинал говорить, но меня перебили. Конечно, это был я. В то утро я был не в форме, а в статском, вот вы меня издалека и не узнали. А городовому я велел не называть мои должность и фамилию. Вас-то, бегущего по мосту во главе целой процессии горожан, я узнал моментально! Поэтому и дал деру.

– Но зачем?

– Из-за того дельца, которое и привело меня на Офицерскую. Я не хотел ни говорить о нем, ни лгать в случае расспросов. А ты ведь начал бы меня расспрашивать, не так ли?

Чулицкий что-то пробормотал себе под нос.

– Вот видишь… начал бы.

– Ну, начал бы! Так что же с того? Ты вообще понимаешь, что из-за тебя я несколько дней по ложному следу носился?

Можайский – вызывающе серьезным тоном – ответил:

– Подумаешь! Пустяки. К вечеру я уже знал, что дело раскрыто не будет. Если бы у меня сложилось иное мнение, я бы, конечно, поставил тебя в известность о том, что это именно я убегал от тебя с канала.

Чулицкий едва не лишился дара речи. Несколько раз открыв и закрыв рот, он, наконец, с шумом выпустил воздух из легких, затем с неменьшим шумом вдохнул и заорал так, что мне показалось, будто люстра вот-вот обрушится прямо ему на макушку:

– Спятить можно! Он – знал! Я, понимаешь, по городу ношусь, сломя голову и ноги стирая в кровь, а он коньячок попивает, да еще и посмеивается, глядя на суету! Можайский! Ты… ты…

Его сиятельство улыбнулся:

– Не кипятись. Ничего дурного я и в мыслях не держал.

– Ну, конечно! Подумаешь! Так, сущая ерунда: пусть Чулицкий побегает!

– Говорю же…

– Господа, господа! – я решительно встал между разъяренным начальником Сыскной полиции и – я бы сказал до неприличия – спокойным «нашим князем». – Хватит выяснять отношения. Ваши постоянные склоки уже вот где! Давайте вернемся к делу!

Чулицкий нагнулся, схватил с пола стакан и бутылку и, бросив на меня и Можайского испепелявший взгляд, удалился в свое кресло, как Ахилл в палатку [97]97
  97 Сушкин намекает на эпизод из преданий о Троянской войне, когда Ахилл, оскорбленный тем, что у него отобрали Брисеиду, отказался от участия в осаде и заперся в своей палатке. Греки, лишившиеся помощи одного из самых своих могучих вождей, начали терпеть поражение за поражением.


[Закрыть]. К счастью, Инихов совсем не походил на Патрокла, и я не испугался [98]98
  98 Когда Ахилл перестал участвовать в сражениях, его лучший друг Патрокл взял его доспехи, облачился в них и вышел в таком виде против троянцев. Действия Патрокла были настолько удачны, что сам Аполлон, державший сторону троянцев, ранил его, после чего троянец Эвфорб ударил Патрокла в спину, а Гектор добил. Сушкин проводит параллель между Патроклом и заместителем начальника Сыскной полиции Иниховым.


[Закрыть].

– Кажется, говорить придется мне. – Можайский посмотрел на меня, на насупившегося Чулицкого, и принял решение: «Ладно, в нескольких словах закончу начатое. А то заболтались мы что-то!»

– Давай.

– Во всю эту историю я втянулся совершенно случайно. Как я уже говорил, на Офицерскую в то утро меня погнало одно дельце, и вот, уже на самом подъезде к ней, я вдруг увидел нечто странное. А именно – городового на льду канала, зевак, брошенную одежду. Можно было подумать, что кто-то покончил с собой, кинувшись в полынью, и если бы это было так, было бы можно и мимо проехать. Но я – illico [99]99
  99 Мгновенно.


[Закрыть]– понял: нет, место имело вовсе не самоубийство!

– Это еще почему?

– Одежда, Никита, одежда.

– А что с ней не так?

– Ты когда-нибудь видел самоубийц, которые бы раздевались, перед тем как утопиться?

– Гм… а ведь верно!

– Вот и я так решил. – Можайский мыском сапога покатал туда-сюда одну из валявшихся на полу бутылок водки, но поднимать ее не стал. – Стоявший на льду городовой ничего пояснить не смог: он буквально за несколько минут до меня явился с Театральной, привлеченный необычным движением народа, а также тем, что еще раньше куча людей пробежала в сторону полицейского участка. Кому принадлежала одежда и почему на ближайшем посту отсутствовал другой городовой, он не имел никакого представления. Просто встал и занял круговую оборону от зевак в ожидании подмоги. Тогда я осмотрел лежавшую на льду одежду и обнаружил в кармане зипуна толстенную пачку фальшивых облигаций государственного займа. «Странно», – подумал я. – «Очень странно…»

– Подожди! Так ты сразу понял, что облигации фальшивые?

– Конечно. – Его сиятельство бросил взгляд на Чулицкого. – В отличие от Михаила Фроловича, поначалу слышавшего только их описание, я их видел собственными глазами.

– Ах, ну да, верно!

– Подделка была довольно грубой, что и насторожило меня больше всего: на работу профессиональных фальшивомонетчиков она никак не походила, но ведь зачем-то же кому-то понадобилось сделать ее! А тут еще и зипун: совсем уж необычно. Понимаешь?

– Нет, – вынужден был признаться я, – не понимаю.

– Ну как же! – вмешался вдруг Инихов, теперь и на себя вызвав жгучий взгляд по-прежнему насупленного Чулицкого. – Зипун! Кто ходит в такой одежде?

– Ну… – я было начал говорить, но вдруг замолчал, задумавшись: а когда вообще я в последний раз видел человека в зипуне? – Кто?

– Вот то-то и оно! – подытожил мои размышления Инихов. – Никто. Или почти никто. Ряженые только.

– Ряженые!

– Да. Теперь-то понимаете?

Я посмотрел на Можайского и тот кивнул:

– Да, ряженые. Понимаешь?

Я вспомнил, что погибший Гольнбек был вообще-то офицером, но вспомнил и то, что Можайский – утром, на льду канала – знать об этом никак не мог. Что же он думал? Уж не такое ли вот направление приняли его мысли: зипун? – значит, ряженый. Фальшивые бумаги? – элемент представления. В одном исподнем под зипуном? – попойка… оргия… что еще? Ограбление? – пожалуй, нет. Или врасплох застигнутый на месте преступления совратитель? Ага! Ведь он и от полицейского побежал… А прыгнул на лед, потому что деваться было некуда!

– Кажется, понял.

– Ну?

– Так думал молодой повеса, летя стремглав на почтовых [100]100
  100 Cушкин цитирует «Евгения Онегина».


[Закрыть]…

– …Всевышней волею Зевеса – в одних портках или без них!

Инихов и Можайский одновременно прыснули, но тут же спохватились: все-таки речь шла о смерти человека, и даже хорошо знакомого здесь же присутствовавшим Любимову и Монтинину. Время для шуток было явно неподходящим!

– В самую точку, Никита, в самую точку! – Губы Можайского перестали улыбаться, отчего лицо его сиятельства сразу же сделалось привычно-мрачным. – Но теперь…

Можайский замолчал, глядя на Инихова. Сергей Ильич тоже нахмурился:

– Да. В свете новых обстоятельств эта версия никуда не годится или, что более верно, она не объясняет всего произошедшего. Лично я по-прежнему не сомневаюсь, что Гольнбека застали врасплох за адюльтером, и ему пришлось спасаться в отчаянном бегстве. Но фальшивые бумаги тут ни при чем. Они – часть совсем другой истории. И вот эту-то совсем другую историю нам может рассказать не кто иной, как господин Саевич!

Опять все уперлось в нашего фотографа. Мы все опять начали буквально пожирать его глазами. Но я, спохватившись, взгляд от Саевича отвел и вновь уперся им в его сиятельство:

– Нет, господа, подождите! Пусть Можайский завершит рассказ: тут все равно есть что-то странное. Гребень… проломленная голова, вдруг оказавшаяся целехонькой… покойницкая Обуховской больницы… странная ошибка ассистента доктора Моисеева… и заявление самого Можайского, что уже к вечеру он якобы знал: дело раскрыто не будет! А еще и Михаил Фролович… – Чулицкий не шелохнулся. – …с чего бы это Михаил Фролович стал носиться по всему городу с никуда негодными фальшивками, да еще и засекречивать дело? Михаил Фролович!

На этот раз Чулицкий соизволил поднять на меня глаза:

– Ну?

– Вам ведь тоже есть что добавить?

Михаил Фролович тут же заворчал:

– Даже если и так, не пойти бы вам всем на ***? Вон, с Можайским во главе. Он такой умный и сообразительный, что обо всем расскажет сам!

Его сиятельство поднял с пола бутылку, обдул края стакана, наполнил его и подошел к креслу, в котором хмурой тенью брата Немезиды [101]101
  101 Никита Аристархович, решив проявить остроумие, выразился очень неудачно. Очевидно, он имел в виду, что Чулицкий – мститель за нанесенную ему обиду и в этом качестве выполняет функции богини мести Немезиды. Однако из сказанного Сушкиным можно подумать, будто Чулицкий – воплощение смерти (Танатоса, брата Немезиды) или сна (Гипноса, еще одного брата), или злословия (Мома, третьего брата), или старости (Гераса, четвертого брата), или лживых сновидений (Онира, пятого брата), или, наконец, ужасного лодочника Харона (шестого брата), который души умерших переправлял в Аид. Впрочем, возможно и то, что Никита Аристархович намеренно выразился настолько двусмысленно: ведь, судя по его изложению, Чулицкому вполне подходили некоторые из этих определений.


[Закрыть]восседал Чулицкий.

– Ну же, Михаил Фролович, заканчивай дуться! – Можайский наклонился над Чулицким так, чтобы своим стаканом дотянуться до стакана начальника Сыскной полиции. Послышался звон стекла. – Чокнулись, выпили, помирились!

Оба – Чулицкий и Можайский – действительно выпили, но Михаил Фролович все же не преминул буркнуть:

– Я и не ссорился!

– Вот и славно. – Можайский понюхал пустой стакан и дернул плечами. – Вот черт, опять смирновская попалась… ну да ладно… о чем бишь я? Ах, да! Михаил Фролович, давай сделаем так: я уж закончу рассказывать то, что знаю сам, а ты дополнишь со своей колокольни – договорились?

На этот раз Чулицкий согласился:

– Черт с тобой: договорились!

Можайский, слегка сутуля плечи – сказывалась накопившаяся за последние дни усталость, – остался стоять рядом с креслом Чулицкого, но повернулся так, чтобы одновременно обращаться ко всем.

– Буквально несколько слов, господа, ведь на самом-то деле известно мне совсем немного. Сбежав с набережной канала, я покатил к устью Фонтанки, велев извозчику… – каждый из нас невольно бросил по взгляду на Ивана Пантелеймоновича, но Можайский тут же нас охолонил: «Нет-нет, что вы: Иван Пантелеймонович у меня еще не работал… его же мне вот только что сосватали наш юный друг и господин Монтинин!» Мы, спохватившись, закивали головами. – В общем, велел я извозчику выбрать дорогу так, чтобы оказаться со стороны левого рукава, подле Подзорного острова. Вы понимаете: Фонтанка, как и Крюков канал, уже встала, и пусть даже лед на ней был еще тонок, тело утопленника никак не могло прибиться к ее берегам. Течения должны были вынести тело в Неву [102]102
  102 Точнее, как следует из дальнейших слов Юрия Михайловича, в устье Фонтанки: устье тоже еще не замерзло окончательно, хотя и было забито битым льдом. Иначе невозможно понять, о какой «стрелке Галерного острова» идет речь.


[Закрыть], но там, зажатое в шуге, оно почти неизбежно оказалось бы или на стрелке Галерного острова, или, минуй оно стрелку, на северо-восточном берегу Подзорного. Конечно, была вероятность того, что тело уйдет и дальше – тогда уже найти его было бы невозможно, – но я понадеялся на лучшее: предчувствия теснили грудь [103]103
  103 Юрий Михайлович цитирует «Евгения Онегина» (глава пятая, V):
  Татьяна верила преданьям
  Простонародной старины,
  И снам, и карточным гаданьям,
  И предсказаниям луны.
  Ее тревожили приметы;
  Таинственно ей все предметы
  Провозглашали что-нибудь,
   Предчувствия теснили грудь.
  На что именно этой цитатой намекал Юрий Михайлович, мы сказать затрудняемся. Возможно, он использовал ее просто ради красного словца.


[Закрыть]. Так оно и произошло. Едва мы выехали к Подзорной канаве [104]104
  104 Или к Подзорному каналу, как этот водоем назывался на официальных картах. Однако его ширина была настолько незначительной, что определение «канава» подходило к нему как нельзя лучше и поэтому закрепилось в «устном» обиходе.


[Закрыть], как уже на переброшенном через нее деревянном мостике увидели взволнованных людей. Они о чем-то оживленно спорили, явно не зная, на что решиться. Я вышел из коляски и направился к ним. «Что случилось?» – спросил я у первого же из них, взойдя на мост. Человек обернулся ко мне, но моя статская одежда не внушила ему доверия, и он ничего не ответил. А вот другой, там же стоявший человек, узнал меня: это был лоцман [105]105
  105 На Подзорном острове в начале пятидесятых годов XIX века была устроена так называемая «Лоцманская слобода», в которой компактно проживали невские лоцманы. По удивительному совпадению разрешение на устроение слободы «выбил» однофамилец Юрия Михайловича – Фёдор Тимофеевич Можайский (1796–1863): будущий адмирал, а в конце сороковых – начале пятидесятых годов – генерал-майор по Морскому ведомству и капитан Гребного порта.


[Закрыть], с которым мне однажды довелось иметь дело.

«Ваше сиятельство! Юрий Михайлович! – воскликнул он и схватил меня за руку. – Пойдемте скорее! Это, – пояснил он остальным, – пристав из Васильевской части, князь Можайский…»

– Скажу без ложной скромности: услышав мою фамилию, люди одобрительно заволновались и уже все обступили меня с призывами куда-то идти. «Да куда вы меня ведете? – в свою очередь заволновался я, понимая, что вот-вот моя догадка насчет тела или подтвердится, или будет опровергнута. – Вы нашли утопленника?» Мои слова произвели впечатление:

«Утопленника? Как вы узнали? Он ведь… свежий совсем!»

– С Крюкова я, – пояснил я, махнув рукой, – он там совсем недавно под лед провалился. Вот я и подумал…

«Идемте, идемте!» – меня едва ли не поволокли через мост и, далее, к сваям северо-восточного берега.

– Там-то, наконец, я и увидел несчастного. – Можайский, припоминая, прищурил глаза и – из-под приспущенных век – бросил быстрый взгляд на Любимова. Наш юный друг, хотя и был бледен, держался молодцом. – Был он совершенно голым, заледенелым, в белой пороше схватившейся в иней воды. Впрочем, тело было настолько избито и – местами – изрезано льдом, что белизна инея казалась всего лишь контрастом на фоне синяков и свернувшейся крови. Эти синяки и кровь поразили меня больше всего: получалось, что несчастный, даже провалившись под лед, даже увлекаемый течением, был долгое время жив. Настолько долгое, что это в голове не укладывалось!

– Юрий Михайлович! – перебил Можайского поручик. – Это обстоятельство могу прояснить я.

– Правда? Сделайте милость, Николай Вячеславович: а то, признаюсь, я и тогда пребывал в полной растерянности, и сейчас, вспоминая, изумляюсь!

– Гольнбек, – наш юный друг говорил слегка запинаясь, но отчетливо, – славился своим умением надолго задерживать дыхание. Вы не поверите, но его рекорд – семь минут!

– Вы шутите!

– Это правда.

– Да быть такого не может! – Инихов. – Толкните доктора, – Инихов ткнул пальцем в сторону дивана, на котором по-прежнему спал бесчувственный Михаил Георгиевич. – Если вы добудитесь до него, он вам разъяснит, что такое невозможно в принципе. Согласно исследованием, человеческий мозг без воздуха умирает намного раньше.

Поручик с сомнением посмотрел на диван и не сделал к нему ни шага.

– А все-таки это – правда.

– Гм…

– Подождите! – я. – Да кто вам сказал, господа, что смерть головного мозга и смерть вообще – синонимы?

Инихов и Можайский воззрились на меня в полном недоумении. Сергей Ильич даже чем-то поперхнулся:

– Сушкин, вы в своем уме?

– Именно, что в своем, – парировал я. – Мозг – это сознание, но бессознательная жизнь…

– Хватит, хватит! – замахал на меня руками Сергей Ильич. – Это уже слишком даже для вашего невероятного воображения!

Я замолчал: что толку спорить с людьми, не готовыми принимать идеи [106]106
  106 Современный читатель понимает, что прав оказался именно Никита Аристархович, а вовсе не Сергей Ильич. Тем не менее, семь минут без дыхания, о которых заявил поручик Любимов, следует считать явным и очень значительным преувеличением: Гольнбек, конечно, не мог на такое время задерживать дыхание и оставаться в сознании, да еще и без всяких последствий для здоровья. Оказавшись подо льдом и пусть даже на какое-то время дыхание задержав, он неминуемо уже вскоре должен был инстинктивно начать делать вдохи и попросту захлебнуться.


[Закрыть]?

– Как бы там ни было, – Можайский вновь завладел инициативой, – и семь минут не объясняют ничего. Ни за семь, ни за десять, ни за тридцать минут тело – в сознании или без оного – не могло под водой проделать путь от Театральной площади до свай Подзорного острова. А это значит, что разгадка в чем-то ином: не в умении Гольнбека надолго задерживать дыхание. Лично я…

Можайский запнулся, что-то припоминая.

– Лично я, – продолжил он, – склоняюсь вот к чему. На пути, если можно так выразиться, сплавления Гольнбека вниз по течениям канала и реки попадались полыньи. Будучи человеком сильным, Гольнбек не умер в считанные минуты от резкого понижения температуры [107]107
  107 Хотя ко времени описываемых событий воздействие холода на организм было – в целом – известно, самого понятия «гипотермия» еще не существовало. Пагубное влияние холода интересовало людей лишь постольку-поскольку, а наибольший интерес вызывало воздействие благоприятное: например, на раненых. Со времени исследований барона Доминика Ларрея, главного военного хирурга наполеоновской империи, получили развитие множество теорий такого рода, которые позднее – уже во второй половине 20-го столетия – легли в основу метода терапевтической гипотермии. Однако процессы, связанные с непосредственно процессом переохлаждения, оставались неизвестными. Именно поэтому на первый взгляд кажущиеся разумными рассуждения Юрия Михайловича на самом деле далеки от истины.


[Закрыть]и время от времени всплывал, пытаясь выбраться на лед. Этим, кстати, можно объяснить и сильно изрезанные ладони несчастного молодого человека. Но в конце концов его сердце не выдержало, и он умер.

– Представляю, каким ужасом он должен был полниться: всплывая в темноте, не в силах позвать на помощь и видя, возможно, насколько помощь могла быть близка…

– Да. Положение Гольнбека было отчаянным: не дай Бог никому.

Мы помолчали, каждый в себе переживая ужасные минуты. Молчание прервал Инихов:

– Так что же дальше?

Можайский стряхнул с себя оцепенение и продолжил:

– Я, насколько это было возможным в уж очень неблагоприятных условиях спешки и места, осмотрел тело, особенное внимание уделив голове.

– Почему именно ей?

– Было в ней что-то необычное, что сразу привлекло мое внимание. – Можайский покосился на Чулицкого. Тот внимательно вслушивался. – Неудивительно, что Михаил Фролович принял ее за едва ли не раздавленную или проломленную. Вся в крови, со сбитыми – вы понимаете? – волосами: где-то они слиплись, где-то образовали колтуны… Гольнбек, кстати, вообще имел очень пышную шевелюру, что и сделало возможным то, что случилось дальше. А случилось следующее: присев над телом, я приподнял его голову и начал ее ощупывать. Внезапно мои пальцы наткнулись на торчавший отломок кости: на какое-то мгновение и я подумал, что это – следствие мощного удара по затылку, а коли так, то речь должна идти об убийстве! Но уже через пару секунд меня как обожгло: какая же это затылочная кость, если от нее отходит что-то вроде зубцов? Остричь волосы, чтобы разобраться, я не мог и поэтому просто постарался ощупать загадочное место более тщательно. И меня осенило: под волосами – костяной гребень! Un peigne [108]108
  108 Гребень, расческа – в противопоставление щетке для волос (brosse à cheveux). Первые щетки для волос появились уже в пятидесятых годах XIX столетия и быстро получили распространение, но и за ними нередко сохранялось название расчесок. Поэтому Юрий Михайлович и сделал такой акцент: чтобы исключить всякую двусмысленность.


[Закрыть], – пояснил Можайский, обводя нас жутким улыбавшимся взглядом. – Небольшой, воткнутый при жизни Гольнбека в волосы и так и оставшийся в них после его падения в воду. Возможно, сам Гольнбек имел такую привычку – подкалывать гребнем свою пышную шевелюру. Возможно, его расчесывали перед тем, как ему пришлось спасаться бегством: принципиального значения я этому не придал и ошибся.

– Почему ты ничего не сказал о гребне? – Чулицкий снова нахмурился, снизу вверх глядя на стоявшего рядом с его креслом Можайского.

– Я думал, ты о нем знаешь.

– Чертов помощник…

Как ни странно, но этими словами – «чертов помощник» – Чулицкий обругал вовсе не его сиятельство, и его сиятельство это прекрасно понял:

– Да: ассистент Моисеева допустил непростительную ошибку!

– Вот и полагайся на таких…

– Но как же тебе сам Моисеев не выслал исправленный акт [109]109
  109 Об осмотре и вскрытии тела.


[Закрыть]?

– Сам теперь удивляюсь!

– Это…

– Я еще с ним побеседую!

– Что-то мне подсказывает, что это – не случайность, причем узнаем мы правду намного раньше твоей беседы с прозектором.

Взгляд Чулицкого стал вопросительным, и Можайский пояснил:

– Саевич. Мы еще с Саевичем с минуты на минуту поговорим!

Григорий Александрович, услышав свою фамилию, вздрогнул.

– А ведь верно! – Чулицкий перевел взгляд с Можайского на Саевича. – Обязательно поговорим!

– Да что вы меня все время запугиваете?! – вскричал Григорий Александрович. – Я расскажу всё, что знаю. Я же обещал! Я ведь и сам – обманутая жертва, а не преступник!

– Ладно, ладно: не кричите, господин хороший! – Чулицкий отвел от фотографа взгляд. – Разберемся.

И вновь – в какой уже раз! – я призвал не отвлекаться на перепалки:

– Дальше, Юрий, дальше!

Можайский подчинился, хотя и с оговоркой:

– Да всё уже практически. Я ведь понимал, что с мысль о течениях и возможности выброса тела в районе Подзорного острова не могла осенить только меня: Михаил Фролович должен был явиться с минуты на минуту, а этой встречи, как я уже говорил, я хотел избежать. Поэтому я попрощался с лоцманом и его товарищами – к немалому их, нужно заметить, удивлению – и смылся.

– И они ничего мне об этом не рассказали!

Можайский улыбнулся – губами:

– Нет, конечно. Я попросил их молчать, они и молчали, пусть даже мое поведение и показалось им странным.

– Ну и репутация у тебя… – вздохнул Чулицкий: в кои-то веки – с определенной завистью к «нашему князю». – Везде понимание отыщешь…

Можайский пожал плечами:

– Так получилось.

– Ну, ладно: дальше-то что?

– Вернувшись к себе в участок, я связался с Михаилом Георгиевичем, – Можайский кивнул в сторону дивана, на котором спал доктор, – и попросил его, не привлекая внимания ко мне, осторожно порасспросить коллег насчет утопленника с Крюкова канала или Подзорного острова: куда доставили, что показало вскрытие, что за гребень извлекли из его волос… а сам обратился к Петру Николаевичу из «Анькиного». Так, мол, и так: не слышно ли чего о грубых фальшивках государственных облигаций? Где-то после полудня ко мне стали стекаться первые сведения. Сначала и я получил известие о том, что голова Гольнбека была разбита, причем о гребне не было ни слова. Это меня удивило, и тогда я уже лично позвонил Александру Ивановичу [110]110
  110 Моисееву, прозектору Обуховской больницы.


[Закрыть]. Александр Иванович удивился не меньше меня: «Какой еще гребень?» – спросил он, а потом, когда я всё ему рассказал, был вынужден признаться: осмотр тела производил не он, а его ассистент. Почему получилось именно так, он распространяться не стал, а я не стал настаивать: доктор пообещал немедленно разобраться. Так и получилось, что уже через час или около того, мне сообщили и о гребне. Да, подтвердили мне, в волосах погибшего действительно запутался небольшой изящный женский гребень! Я попросил точное его описание и, получив его, без особого труда навел соответствующую справку: гребень был продан в магазине роговых изделий Бараева в Милютином ряду [111]111
  111 «Милютин ряд» – магазины в доме № 27 по Невскому проспекту. Назван по фамилии первого владельца участка – фабриканта Милютина.


[Закрыть]. Когда же я узнал фамилию предполагаемой покупательницы, мне стало ясно: дело раскрыто не будет. Уж очень – как бы это сказать? – известной оказалась дама!

– Да кто же она?

– Не стану говорить.

Чулицкий нахмурился, но Можайский поспешил его успокоить:

– К нашему делу, я так понимаю, непосредственного отношения она не имеет, поэтому и смысла нет о ней распространяться. Придется тебе, Михаил Фролович, поверить мне на слово: будет лучше, если этот вопрос мы обойдем стороной.

– Но облигации!

Можайский прищурился, что погасило отчасти улыбку в его глазах:

– Вот тут, полагаю, мы шли параллельными дорогами. И я, как и ты, уперся в неодолимое препятствие! Признайся: ты ведь тоже обратился к Петру Николаевичу из «Анькиного»?

Чулицкий нехотя признал:

– Да. Но был он со мной не слишком любезен. Впрочем, кое-какие сведения я от него получил. Они-то и заставили меня сразу засекретить дело!

– Понимаю.

– Еще бы!

– Господа, – не вытерпел я, – вы о чем?

Чулицкий с Можайским обменялись взглядами, решая, кто из них будет отвечать. Ответил Чулицкий:

– Петр Николаевич намекнул, что в столице объявилась группа каких-то шпионов, связанных с весьма высокопоставленными лицами… там, – Михаил Фролович кивнул в сторону потолка. – Что за шпионы, с кем именно они связаны и чем вообще – помимо шпионажа, разумеется – занимаются, он пояснить не смог: и сам ничего не знал. Но кое что выяснить ему удалось: эти люди – прямо как в старые добрые времена – вознамерились выбросить на рынок ценных бумаг огромную партию фальшивых облигаций государственных займов, чтобы подорвать доверие к системе частного кредитования государственной власти. Однако первый блин вышел у них комом. Что-то не заладилось по технической части, и бумаги получились никудышные. Разошлись они по любителям всякой чепуховины: знаете таких? – скупают порченые типографскими ошибками книжки, кривые бутылки, выведенные из оборота и подлежащие уничтожению денежные знаки…

Я подтвердил:

– Да, конечно. И далеко ходить не нужно: мой сосед снизу из таких. Чудесный человек в любое время за исключением того, когда охотится на очередную дрянь [112]112
  112 Слышать такое от образованного человека довольно странно: уж кто-кто, а Никита Аристархович должен был знать, что коллекционная ценность множества из такого рода вещей бывает чрезвычайно высокой, а потому и сами эти вещи являются отличным инструментом для помещения капитала.


[Закрыть]!

– Вот-вот, – подхватил Чулицкий, – по таким «замечательным в любое другое время» людям и разошлись преимущественно подделки. Некоторых – к делу подключились жандармы – нам удалось установить. Мы полагали, что сумеем через них выйти на продавца, а там – и на организаторов аферы, то бишь – на самих непонятно откуда взявшихся шпионов. Но у нас ничего не вышло.