Текст книги "Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– Зол язычок – беги со всех ног!

Прозвучало это двусмысленно, но я не стал уточнять, что именно Иван Пантелеймонович имел в виду: необходимость бегства от злоречия или необходимость иметь быстрые ноги злоречивому! Впрочем, Иван Пантелеймонович и сам не преминул дать комментарий на комментарий:

– Мудрыми были наши старики.

– В каком смысле?

– В том самом, – Иван Пантелеймонович провел ладонью по своей лысой голове, по лицу, по бороде. – Однажды я, ваше благородие, – мальцом еще, в деревне нашей – слышал, как дед пенял другому деду: «Что же ты, Парамон, егоришь этого Богом обиженного?» А был у нас, нужно сказать, чудак один: совсем свихнулся после того, как его на конюшне выпороли…

– Да полно тебе, Иван Пантелеймонович! – перебил я можайского кучера. – Кто же кого на конюшнях порет? Салтычих [148]148
  148 Прозвище Дарьи Николаевны Салтыковой (1730–1801), ставшее нарицательным в обозначении помещичьего произвола. Дарья Николаевна обвинялась в истязаниях и убийствах принадлежавших ей крепостных. Проведенным следствием было достоверно установлено убийство ею тридцати восьми человек, однако сами крепостные на допросах утверждали, что убиты были семьдесят пять человек. Вообще же неясной была судьба без малого полутора сотен. Осенью 1768 года Салтыкова была осуждена и – личным указом императрицы Екатерины Второй – приговорена к пожизненному заключению в монастырской тюрьме «без света и человеческого общения». Наказание было исполнено со всей суровостью: на территории Ивановского женского монастыря (Москва) была вырыта яма глубиной около двух метров, в которой Салтыкова провела около одиннадцати лет. Только через одиннадцать лет режим заключения был смягчен: уже совершенно безумную бывшую помещицу перевели в небольшую каморку с окошком, где она провела еще двадцать два года. Это наказание стало своего рода показательным примером для всех, кто, имея в собственности людей, совсем уж переходил черту в осуществлении своих прав, из владельца законного превращаясь в беззаконного монстра. Никита Аристархович, говоря Ивану Пантелеймоновичу, что нет уже Салтычих, имел в виду невозможность безнаказанного обращения с крепостными как с бессловесной скотиной. Впрочем, Никита Аристархович заблуждался: салтычих, пусть и не настолько «масштабных», как Дарья Николаевна, в России хватало вплоть до отмены крепостного права в 1861 году.


[Закрыть]давно уже и в помине нет!

Иван Пантелеймонович посмотрел на меня с укоризной:

– Много вы понимаете, вашбродь! Правду сказать, ничегошеньки не понимаете!

– Я?

– А то кто же?

Моя репортерская гордость была уязвлена самым жестоким образом:

– Ты, Иван Пантелеймонович, ври да не завирайся! Я, между прочим, самый пронырливый репортер эпохи [149]149
  149 Бахвальство Никиты Аристарховича имело под собой основу, но, конечно, здесь он просто пошутил.


[Закрыть]!

– Карась вы самый вероимчивый, вашбродь, а не репортер пронырливый. Дальше города видеть ничего не видите. А покажи вам кто, то и тогда: мушку из ниток проглотите, а червяка мимо рта пронесете!

Я растерялся: он это серьезно?

Между тем, подле кресла, за которым мы с Иваном Пантелеймоновичем стояли, начала собираться настоящая толпа. Увидев и услышав, как Иван Пантелеймонович поучал и бранил меня, в равнодушном спокойствии не остался никто: все покинули свои места и придвинулись к нам поближе. К стыду моему, должен признать: руководило ими не сочувствие ко мне и уж точно не желание разобраться в предмете возникшего спора, а чувство совершенно противоположное – удовольствие видеть, как Иван Пантелеймонович чихвостил меня без смущения и зазрения совести!

– … вот так ума бедолага и лишился. И зажил он тотчас так, что оторопь брала: возможно ли такое? Не выдержал дед и ну к нему подступаться: «Что же ты, – говорил он ему, – делаешь, негодяй ты этакий! Как в твою дурью башку такое вообще могло закрасться? Ты зачем в Глашу зажженной лучиной тыкал да на сеновал ее перед собою гнал? Снасильничать хотел? Ну, так заруби себе на носу: *** мы тебе с мужиками вырвем и в рот запихаем!» Да что толку? У бедняги глазки только бегали да слюни текли, да руки тряслись, а голова-то – голова! – ничего не соображала! Вот и отволок от него второй мой дед первого. «Ты, Ванечка, это брось! Зачем егоришь больного человека? Ну, в зубы ему дай: наука и наглядно! А словами обижать – тьфу, глупость одна!»

Я уже не просто растерялся, а совсем потерял ощущение реальности:

– Ты что же, Иван Пантелеймонович, предлагаешь болезных лупить?

Лысый Паллор [150]150
  150 Никита Аристархович однажды уже использовал это имя – возницы Марса – для ироничного названия кучера князя Можайского.


[Закрыть]посмотрел на меня в упор, да так осуждающе, что я попятился:

– Отеческая затрещина, ласковая, – это разве лупить?

– Но в зубы?

– И в зубы – тоже, – отрезал Иван Пантелеймонович и замолчал.

Саевич вспыхнул. Остальные захихикали.

– Вы меня сумасшедшим считаете? – Саевич. – Считаете, что меня и побить – не грех?

К моему удивлению, Кирилов, который вот только что соглашался со мной в оценке душевного состояния фотографа, а давеча и вовсе не гнушался пускать в ход руки… Кирилов, повторю, обхватил – к моему удивлению – Саевича за плечи и вывел его из круга хихикавших полицейских:

– Не берите в голову, Григорий Александрович! Chaque personne n’est qu’un être humain… Ля креатюр, c’est-à-dire [151]151
  151 «Каждый есть не более чем человек» – (в смысле «тварь Божия») – «создание (Бога) то бишь»…


[Закрыть], – добавил он отчасти нарочито по-русски, отчасти – с нарочито тщательным выговором. – Стесняться этого не следует. Давайте лучше вернемся к вашему рассказу.

Полицейские перестали хихикать. Только Можайский промурлыкал:

– Tremblez, tyrans et vous perfides l'opprobre de tous les partis [152]152
  152 Юрий Михайлович цитирует «Марсельезу»: «Дрожите, тираны и предатели…» В русском переводе весьма двусмысленное (или, напротив, достаточно ясное указание на возможное предательство со всех сторон) обычно заменяется нейтральным «прислужники тиранов» и тому подобным. Почему так – загадка.


[Закрыть]…

– Юрий Михайлович!

– Молчу!

Можайский отошел и действительно замолчал.

Саевич смог – не без того, чтобы чуточку поломаться – продолжить прерванный нами рассказ.

– Как нередко бывает, первый блин вышел комом. И так, и эдак я переставлял приборы; и так, и эдак поворачивал тело, но, сделав несколько снимков, сразу чувствовал: не то. Не нужно было ожидать результат, чтобы в этом убедиться. Впрочем, и результат, как выяснилось впоследствии, действительно получился никудышным. Не стану вдаваться в технические подробности, скажу только, что до причины ошибок я додумался не сразу. Где-то с неделю я ломал голову: почему так вышло? А когда догадался… в общем, когда догадался, дело пошло!

– Подождите, – перебил Инихов. – Получается, тело Гольнбека само по себеКальберга не интересовало? Получается, это было простое совпадение? То, что именно оно оказалось первым? То, что у Гольнбека оказались фальшивые бумаги? В общем, всё, о чем мы тут говорили?

Саевич покачал головой:

– Не совсем. Точнее – совсем не так.

– Поясните.

– Тогда, в те дни, я, разумеется, не знал, что Кальберг чего-то ожидал. Что его интересовало что-то именно в Гольнбеке. Но теперь-то я знаю точно: интерес у него был, причем интерес совершенно определенный!

– Ага! И?

– Еще в мертвецкой – тогда мне это не бросилось в глаза или же я, поглощенный работой, просто не обратил на это внимания – барон не просто крутился рядом со мной, не просто помогал мне в моих манипуляциях с телом и аппаратурой, но и давал советы. От каких-то я отмахивался как от назойливых и нелепых. Другим – представьте себе – следовал: в них и на мой взгляд имелось разумное зерно. Так вот. Теперь я вижу, что все они – советы эти – сводились в конечном счете к одному: осуществить съемку так, чтобы пальцы обеих рук как бы просвечивались… Поднесите, но не слишком близко, ладонь к глазам и посмотрите сквозь неена люстру. – Саевич быстро подошел к Инихову и поправил руку Сергея Ильича так, чтобы свет от люстры падал на тыльную сторону ладони определенным образом, а сама ладонь находилась в определенном положении относительно его глаз. – Видите?

Инихов утвердительно кивнул:

– Да. Вижу кости.

– Красиво?

– Ну…

– А теперь поверните ладонь вот так… – Саевич показал, что нужно сделать.

Инихов повернул и вскрикнул:

– Не может быть!

– И все-таки – может.

И вновь на губах Саевича появилась полубезумная улыбка, но на этот раз ни я, ни кто-то другой не посчитали ее основанием для шуток. Мы все сгрудились за спиной Сергея Ильича и – в напряженном внимании – старались рассмотреть то, что явилось его взгляду и заставило его изумленно вскрикнуть. Митрофан Андреевич даже присел на корточки, постаравшись устроиться так, чтобы его собственные глаза оказались на одной линии с глазами Инихова.

– Черт возьми!

Инихов опустил ладонь.

Чулицкий закусил губу.

Можайский прищурился, гася улыбку в своих глазах:

– Михаил Фролович! – обратился он к Чулицкому. – Как тебе такаядактилоскопия?

Сказать, что Чулицкий нахмурился, – не сказать ничего: начальник Сыскной полиции как будто сморщился. Не отвечая прямо на вопрос его сиятельства, он пробурчал:

– Всегда подозревал, что эти игры с отпечатками могут завести черт знает куда… Гальтон у них в авторитетах, понимаешь! Форжо! Лакассани всякие [153]153
  153 Гальтон, Форжо, Лакассань… Михаил Фролович перечисляет пионеров научной (криминалистической в строго смысле этого слова) дактилоскопии. Благодаря работе сэра Фрэнсиса Гальтона, Великобритания стала одним из первых в мире государств, где дактилоскопия как средство идентификации личности сменила бертильонаж.


[Закрыть]…

– Поговаривают, однако, что дактилоскопии быть?

Чулицкий подтвердил:

– Да.

– И скоро?

– Точно сказать не могу. Сейчас рассматривается вопрос о создании исследовательской группы и отправке ее за границу, причем неясно даже, куда именно: в Англию? В Германию? А то и вовсе в Аргентину [154]154
  154 Аргентина стала первой в мире страной, где в ходе судебного следствия были использованы отпечатки пальцев в качестве решающего доказательства вины подсудимого. Впрочем, вряд ли, конечно, вопрос отправки «исследовательской группы» в Аргентину мог стоять всерьез: скорее всего, Михаил Фролович просто мрачно пошутил. Тем не менее, группа действительно была создана, но отправлена в Германию. Однако введение дактилоскопии вместо (а часто – совместно) бертильонажа произошло в России только спустя несколько лет после описываемых событий: в самом конце 1906 года.


[Закрыть]какую? Неясен вопрос и подведомственности… Нет, понятно, что это будет по части Министерства внутренних дел, но вот кому в нем решать придется [155]155
  155 Михаил Фролович коряво выражает вот какое сомнение: какое именно ведомство или какая именно организация в рамках Министерства внутренних дел станет ответственной за внедрение дактилоскопии «в жизнь» и – как следствие – создание дактилоскопических кабинетов? В конечном итоге эта роль вообще выпала на долю не МВД, а Министерства юстиции, а точнее – выведенного из состава МВД и включенного в Министерство юстиции Главного тюремного управления. Именно его чиновники ездили «перенимать опыт», именно при нем было создано Центральное дактилоскопическое бюро. Именно министр Юстиции Щегловитов (Иван Григорьевич, 1861–1918; министр в 1906–1915 годах) стал автором первой российской ведомственной инструкции по дактилоскопированию.


[Закрыть]?

– Думаешь, Сыскную полицию вовлекут?

– Обязательно, чтоб им пусто было [156]156
  156 Михаил Фролович ошибся. Как это ни удивительно, но сыск реформа системы идентификации поначалу не затронула вообще. Согласно изданным Министерством юстиции «Правилам о производстве и регистрации дактилоскопических снимков», обязательному снятию отпечатков пальцев подлежали только обвинявшиеся а) в преступлениях, связанных с лишением прав; б) в бродяжничестве. Кроме этих лиц, отпечатки снимали только у осужденных на каторжные работы или поселение. И хотя, несомненно, введение дактилоскопии стало серьезным шагом вперед, но узость ее применения обусловила те затруднения, с которыми продолжали сталкиваться полицейские, а не судебные, следователи.


[Закрыть]!

– Забавно…

Да, дорогой читатель, его сиятельство именно так и выразился: «забавно»! А вот что забавного он нашел, мне, очевидно, придется пояснить.

Итак, Инихов, как и все мы, глядя на освещенную с тыльной стороны ладонь, увидели темные пятна костей, а на их фоне – совершенно четкий рисунок папиллярных линий. В самом по себе этом обстоятельстве не было ничего удивительного. Думаю, каждый человек хоть раз в жизни да рассматривал свои ладони на просвет! Даже четкость рисунка не поражала: в конце концов, хорошо известно, что некоторые виды изображений получаются особенно отчетливо именно на затемненном фоне при фоновой же подсветке [157]157
  157 Этим обстоятельством примерно тогда же (в 1902 году) воспользовался Альфонс Бертильон, получивший первые в мире четкие фотоснимки отпечатков пальцев, оставленных на стекле. Сделанные им фотографии помогли раскрыть громкое убийство в Париже.


[Закрыть]. А вот то, что случилось дальше, и вызвало всеобщее изумление.

Стоило Сергею Ильичу повернуть ладонь, то есть, по сути, изменить угол падения на нее электрического света, как изменился и сам рисунок! Более того (или – хуже того?): такая «особая примета», как имевшийся на среднем пальце Инихова застарелый шрам, тоже «сместился», изменив не только свое положение относительно линий, но и совершенно запутав рисунок! Если бы можно было этот новый рисунок наложить отпечатком на какой-то предмет, идентификация по нему помощника начальника Сыскной полиции оказалась бы невозможной! Получилось бы, что два отпечатка одного и того же пальца одного и того же человека оставлены разными людьми [158]158
  158 Никита Аристархович излагает увиденное им довольно сумбурно, отчего поверить в прочитанное сложно. Однако разработанные позже стандарты снятия отпечатков пальцев (европейские, американские, российские) действительно учли возможность «разночтений», введя в обязательную практику рассмотрение отпечатков строго под определенным углом. Правда, на практике вероятность «разночтений» по-прежнему считается относительно невысокой и не всегда принимается во внимание даже в судебном следствии. Тем не менее, известны случаи судебных ошибок, причиной которых стало неверное восприятие отпечатков, причем особенно тех, на которых имелись «ясные» особые приметы – шрамы и тому подобное.


[Закрыть].

Неудивительно, что это открытие вызвало настоящий фурор, чтобы не сказать – потрясение!

Саевич – воистину герой момента – явственно наслаждался произведенным впечатлением. Это была хорошая месть за то, что еще несколько минут назад мы – стоявшие теперь с открытыми ртами и выпученными глазами – сочли его сумасшедшим или, как минимум, полупомешанным!

– Невероятно! – снова Инихов. – А Кальберг-то, оказывается, не только умен, но и чертовски прозорлив! Неужели узнал, что дактилоскопия станет обязательной? Неужели решил подготовиться?

– Вряд ли, – перестав щуриться, покачал головой Можайский, в полную силу сверкая страшной улыбкой своих глаз. – Тут дело в другом. Готов об заклад побиться. Иначе зачем бы ему для первых экспериментов понадобился труп именно Гольнбека? Фотографический фокус с изменением линий можно было провести на любом теле!

– Гм… Саевич?

Но Григорий Александрович только пожал плечами:

– Я рассказал то, что знаю. А вот зачем… Могу добавить только, что барон отобрал из готовых карточек несколько и забрал их себе. Тогда я не придал этому значения, тем более, что моя голова работала только в одном направлении – все мои мысли крутились вокруг допущенных при съемке ошибок: как вольных, так и невольных, то есть – зависевших от неверных предварительных расчетов.

Чулицкий и Можайский задумались, глядя друг на друга, но друг друга не видя. Сколько могло продолжаться это «стояние» – неизвестно, но вдруг его нарушил Инихов. Сергей Ильич хлопнул себя по лбу ладонью и сказал:

– Подождите… если не ошибаюсь, в те же примерно дни произошло ограбление с убийством в доме какого-то аптекаря… как бишь его… из головы вылетело! Но точно помню, что было у нас такое дельце…

Чулицкий и Можайский отреагировали одновременно:

– Да, на се…

– …линии…

– Вель его фамилия!

Я вскинул руки:

– Господа, господа! Кто-нибудь один, пожалуйста: я ведь записываю, что могу!

Чулицкий и Можайский переглянулись:

– Говори ты.

Можайский кивнул и заговорил:

– Ты должен это помнить, Никита. Ограбили аптеку на седьмой линии, как раз на моем участке. Но ограбили – это бы ладно. Хуже то, что убили припозднившегося фармацевта: не владельца, профессора Веля, а одного из работников. Заведение большое, дом занимает собственный, помимо аптеки в нем еще и производство, и лаборатория, и библиотека с подборкой книг по фармации, и даже институт органотерапевтики. Почти триста человек служащих и рабочих! Ну, вспомнил?

Теперь уже я хлопнул себя ладонью по лбу:

– Да, верно! Громкое было дело… – и тут же запнулся, впав в недоумение. – Но позвольте: какая между этими событиями связь?

Инихов:

– Самая прямая, Сушкин, самая прямая!

– Не понимаю.

Чулицкий:

– Убийцу мы… ладно-ладно, – тут же поправился он, – ты, Можайский…

Можайский усмехнулся.

– … убийцу выследили и поймали. Но что именно натолкнуло на его след?

Я подскочил:

– Действительно! Отпечаток!

– Именно. Убийца влез ладонью в лужу крови, а затем оперся на лабораторный стол с эмалированной поверхностью, на которой отпечаток высох и сохранился очень четко.

Я побледнел:

– Прокурор был очень убедительным. Присяжные вынесли обвинительный приговор.

– Да: человек пошел на каторгу.

Инихов:

– Мы не того поймали, господа! – и окутался клубами сигарного дыма.

– Карточки! – воскликнул Можайский. – Где карточки?

После секундного замешательства фотографические карточки Саевича были найдены. Можайский начал их перебирать – быстро, решительно. Однако нужные не находились.

– Да где же они, черт бы их побрал? А! Вот! – Можайский протянул Чулицкому одну, а Инихову другую карточки. – Ну! Похоже?

Оба сыщика пристальными взглядами воззрились на фотографии.

– Гм… – пробормотал Чулицкий.

– М-да… – как эхо отозвался Инихов.

Можайский:

– Ну?

– Несомненное сходство! Тот же шрам через верхнюю треть ладони. Та же полурассеченная линия жизни…

Можайский подскочил к дивану, на котором спал доктор, и принялся – без всякой пощады – трясти Михаила Георгиевича:

– Шонин! Шонин! – кричал «наш князь», от хватки за плечи перейдя к пощечинам. – Очнитесь!

Но его усилия оказались напрасными: доктор спал, как убитый. Ни тряска, ни удары по лицу не разбудили Михаила Георгиевича. Тогда в процесс «экзекуции» вмешался я, остановив Можайского и просто спросив:

– Что ты хочешь от него узнать?

– Чем травили родственников погибших на пожарах! Он должен был встретиться со своими коллегами и…

– Он всё узнал, – перебил я Можайского. – Перед тем как… э… улечься… еще когда он только пришел… помнишь, он еще стихами постоянно шпарил…

– Ну?

– Он рассказал мне вкратце о своих открытиях. Вот… – я полистал памятную книжку. – Наиболее вероятно, что ядом послужила смесь [159]159
  159 Никита Аристархович нарочно не указал в своем отчете состав ядовитой смеси: предполагая, что отчет будет напечатан, он не захотел давать широкой публике «рецепт» – смесь оказалась чрезвычайно простой, ее мог бы изготовить практически любой. Во всяком случае, из пометки на полях следует, что только один ингредиент мог бы вызвать некоторые затруднения, разрешимые, впрочем, при определенной находчивости.


[Закрыть]…

Тогда Можайский выхватил у меня книжку и бросился к телефону:

– Уже поздно, но я попробую… Барышня, – закричал он в трубку, – тридцать семь – десять! Срочно!

Телефонистка быстро установила соединение, и, несмотря на действительно уж очень поздний час, трубку на том конце провода сняли почти без промедления.

– Василия Александровича!.. С кем я говорю? Ах, это вы, Фридрих Карлович… Можайский… Нет-нет: вы тоже можете мне помочь. Скажите: в вашей лаборатории занимаются с… минуту… – Можайский прочитал название. – Вот как?

Собеседник Можайского что-то говорил – что именно, слышно не было, – и его сиятельство становился все более мрачным.

– Вы ведь – оптовые торговцы, верно?

Очевидно, последовал утвердительный ответ, потому что Можайский детализировал вопрос:

– Вы можете посмотреть, кто числился в ваших покупателях два года назад? Точнее – осенью позапрошлого года?.. Да, это важно… Хорошо, я подожду.

Потекли минуты. Можайский ждал. Ждали и мы все.

Наконец, в трубке заговорили.

– Стоп! – внезапно воскликнул Можайский. – Это именно то, что я ожидал услышать. Кто курировал продажу?.. Да что вы говорите! Это точно? Ошибки быть не может… Да-да, я понимаю: «точно, как в аптеке»! Спасибо, Фридрих Карлович, доброй ночи!

Можайский положил трубку на рычаг.

– Ну? – вскинулся Чулицкий.

– Ну? – вскинулся Инихов.

– Ну? – вскинулся я.

Можайский отошел от аппарата, вернул мне памятную книжку и подвел итог:

– Того мы человека задержали, господа, того. Но все же – не убийцу.

– Как так?

– А вот так. «Убийца» наш – в кавычках, разумеется – без всякого, как только что прояснилось, разумного основания отпускал препарат в лабораторию Военно-медицинской академии. А убитый – ни много, ни мало – обеспечивал ритмичность производства. Связь между ними, как видите, очевидная. Вот только мотива для убийства нет. Что тогда придумало следствие?

Чулицкий побагровел, но сдержался:

– Не придумало, а установило!

– Ладно, пусть будет так! – Можайский передернул плечами. – Что установилоследствие?

– Личную неприязнь оно установило. Убитый отказался занять убийце довольно крупную сумму.

– Всего-то!

– С отпечатком этого хватило.

– И он, «убийца» этот, если память меня не подводит, не защищался?

– Мямлил что-то несуразное.

– Понятно.

Можайский замолчал.

Инихов:

– Получается, Кальберг разом избавился от двух, ставших ему ненужными, сообщников.

– Получается, так.

– Но как он провернул историю с отпечатком? И почему не побоялся, что обвиняемый расскажет правду? И не слишком ли все это сложно?

– С отпечатком все просто. – Можайский вытянул вперед свою собственную ладонь. – Обратите внимание, господа, насколько, в сущности, прост рисунок основных линий: тех, которые непременно отпечатаются на твердой поверхности, если мою ладонь чем-нибудь измазать и к такой поверхности приложить. Всё, что было нужно Кальбергу, это – макет. А для макета – сам по себе рисунок. Рисунок, заметьте, даже не точный, а приблизительный, с характерной всего лишь приметой. Ведь проводить настоящую дактилоскопическую экспертизу никто – очевидно – не стал бы. Общаясь с тем, кого он наметил на роль подставного убийцы, Кальберг обратил внимание на имевшиеся у этого человека приметы – шрам в верхней трети правой ладони и рассеченную линию жизни. Получить отпечаток его ладони он по какой-то причине не смог: только в романах людям подсовывают сургуч или воск и те, не ожидая ничего плохого, давят на них руками. Одновременно с этим, он и у другого своего знакомца – Гольнбека – заметил нечто похожее… Поручик!

Любимов от неожиданности вздрогнул и вытянулся.

– Был у Гольнбека шрам на ладони?

– Да, Юрий Михайлович, был.

– А разрез на линии жизни?

– Н-не знаю… – наш юный друг замешкался и смутился. – Не помню.

– Ладно, – Можайский махнул рукой, – будем считать, что был. В конце концов, на сделанных Григорием Александровичем карточках он имеется.

Саевич:

– Нет, подождите!

– Да?

– Шрам действительно был, а вот разрез – нет. Это – не настоящий разрез, а иллюзия, созданная светом. Как и то, что шрам находится в верхней трети ладони, а не идет от запястья к большому пальцу.

– Ах, вот как! Ну, это ничего не меняет. – Можайский слегка улыбнулся губами. – Для изготовления макета и этого было достаточно. Мы, господа, неправильно поначалу рассудили: Кальберга интересовала возможность подделывать отпечатки не для того, чтобы избегать наказаний, а ровно наоборот – чтобы их навлекать. И как раз само отсутствие у нас практики дактилоскопии вооружило его донельзя просто.

– Просто? – Митрофан Андреевич. – Помилуйте, Юрий Михайлович! Да где же это просто? Просто – это по голове ударить. Или пулю в живот всадить. Ножом полоснуть, наконец. А тут – какая-то замысловатая дьявольщина!

Улыбка на губах Можайского стала шире:

– До определенной степени вы правы, Митрофан Андреевич: замысловатая дьявольщина! Но и дело мы имеем не с простым человеком, а… – улыбка сошла с губ его сиятельства, – с изобретательным мерзавцем, да еще и с таким, который находится в состоянии постоянного поиска. Барон – спортсмен, не забыли? И эта его страсть к спорту – из той же копилки характерных черт. Спорт для него во всем: в автомобилях, в лошадях, в хождении под парусом, в убийствах. А вот вопрос Сергея Ильича, – Можайский повернулся к Инихову, – действительно интересен: откуда у Кальберга было столько уверенности в том, что липовый убийца не выдаст его с потрохами? Лично я, господа, прямого ответа не вижу, а слишком уж фантазировать не хочу. Если у кого-то из вас имеется что сказать на этот счет, прошу: не стесняйтесь!

Гесс:

– Нечто подобное мы уже видели. В случае с гимназистом, его братцем и студентами.

Чулицкий:

– Нет.

Гесс:

– Почему же – нет? Брат убил брата, а студенты…

– Вот именно, – перебил Вадима Арнольдовича Чулицкий, – брат убилбрата, а затем и сам покончил с собой. И все это не столько от страха перед Кальбергом, сколько от страха перед каторгой. Что бы и кто бы ни говорил, лично я стою на такой позиции! В случае же с фармацевтами человек, обвиненный в убийстве, каторги не испугался. Прекрасно зная, что уж он-то в убийстве точно не повинен, он, тем не менее, вину особенно и не оспаривал. Хотя и мог. Но – не оспаривал.

Гесс:

– Каторга, вскройся истинные мотивы его деятельности в аптеке, была ему и так обеспечена. Годом больше, годом меньше… какая разница? А вот что в его положении исправить было никак нельзя – это риск умереть и самому. Жизнь на каторге или смерть на воле: такой стоял перед ним выбор!

Чулицкий:

– Он мог и жизнь предпочесть, и отомстить, рассказав всю правду. Неужели, Вадим Арнольдович, вы полагаете, что Кальберг смог бы его достать и на каторге?

Гесс:

– На каторге – возможно, и нет. А вот в пересыльной тюрьме – очевидно, да.

Чулицкий пожал плечами и отвернулся.

Гесс тоже пожал плечами и замолчал.

Можайский подошел к Саевичу:

– Григорий Александрович! Оставим Гольнбека: чего-то мы, возможно, недопоняли, что-то, возможно, упустили, но суть интереса Кальберга, полагаю, вскрылась полностью. А дальше-то что было? С какими телами вы работали? И как часто?

Саевич закивал головой, показывая, что готов продолжить.

– Итак?

– После неудачи с телом Гольнбека, – заговорил фотограф, – точнее, неудачи на мой взгляд, прошло всего лишь несколько дней. Что-то около недели; может, чуть больше: кажется, я уже об этом говорил… Да: приблизительно через неделю барон позвал меня снова. И на этот раз тело, предоставленное мне, отнюдь не выглядело таким… таким обыденным что ли. Пусть Гольнбек и не совсем меня разочаровал, но он не шел ни в какое сравнение с тем, что я увидел в покойницкой спустя неделю.

Саевич обвел нас взглядом.

– Даже боюсь предположить, – проворчал, воспользовавшись паузой, Чулицкий, – что на вас произвело такоевпечатление!

Саевич немедленно улыбнулся:

– Возможно, вы помните пожар, вспыхнувший на зимовавших в Большой Невке [160]160
  160 Обычная практика в то время, причем пожары на чаще всего оставленных без всякого присмотра судах и лодках происходили регулярно. Правда, обходилось, как правило, без жертв.


[Закрыть]судах. Тогда сгорело около дюжины этих посудин.

Чулицкий не успел ответить: его опередил Митрофан Андреевич:

– Девять сгорели полностью, три обгорели частично и были спасены. Да: я помню это происшествие у Черной речки. Пожар возник – по неустановленной причине – на порожнем судне купца Боровкина, быстро разросся и перекинулся на другие суда. К счастью, те тоже были без груза – впрочем, оно и понятно, – поэтому серьезных рисков при тушении пожара не возникло. Это совсем не то, что было в том же году: в порту, на таможенной площадке, когда загорелся сложенный на ней гарпиус [161]161
  161 Канифоль.


[Закрыть]… Мало того, что ущерб простерся аж до полумиллиона рублей разом, так еще и пожар был настолько силен, а его тушение – настолько опасным, что сутки почти – от полудня и до шести утра – мы бились на нем и с суши, и с канала, задействовав семь команд, резервы и восемь пароходов! Наши «Полундру» и «Трубника» [162]162
  162 Специально оборудованные пароходы пожарной команды Петербурга.


[Закрыть]… Портового «Бодрого»… Таможенных «Вестового» и «Проворного»… «Лоцмейстера» общества лоцманов… и пару пароходов Финляндского легкого пароходства [163]163
  163 Митрофан Андреевич перечислил пожарные пароходы различных ведомств и обществ, принимавшие участие в тушении пожара на таможне. Специально оборудованные для тушения пожаров суда имелись не только у столичной пожарной команды.


[Закрыть]! Удивительное дело, но тогда обошлось без жертв.

– А вот на пожаре у Черной речки без жертв не обошлось!

Кирилов согласно кивнул:

– Да: один человек погиб, двое получили ожоги и были направлены в госпиталь… Подождите! Вы же не хотите сказать…

Теперь согласно кивнул Саевич:

– Хочу.

Михаил Фролович (кашлянув):

– Этого следовало ожидать…

Можайский (склонив голову к плечу):

– Ну, вот: добрались и до пожаров… ну-ка, ну-ка…

Саевич:

– Уж не знаю, почему, но тело погибшего на том пожаре было доставлено в морг Обуховской больницы. Возможно, барон повлиял на чье-то решение, но, как бы там ни было, началась настоящая работа!

– Что значит – настоящая?

– Видите ли, – Саевич нерешительно потоптался, не спеша с ответом, – начиная с того, чернореченского, трупа, практически все покойники, с которыми мне довелось иметь дело, оказывались жертвами пожаров. Тогда я не придал этому обстоятельству особенного значения: в конце концов, – взгляд в сторону Кирилова, – пожары в нашей благословенной столице полыхают сотнями…

Митрофан Андреевич покраснел.

– …так ли уж при этом удивительно, что и погибших на этих пожарах достаточно? И, кстати, прошу заметить: не все из них – жертв, разумеется, не пожаров – умерли в огне или в дыму. Некоторые – уже в больнице. А именно – в мужском и женском отделениях Обуховской.

– То есть, – тут же отреагировал Чулицкий, – встречались и женские трупы?

– Да, – подтвердил Саевич. – Но нечасто. Мужских было значительно больше.

– Гм…

– Да. Но – не суть. – Саевич почему-то вздохнул. – Суть в том, что тогда, повторю, я не придал этому особенного значения, хотя какое-то удивление, помнится, и выразил: зачем было пугать меня заразой, если основная работа с заразными трупами связана никак не была?

– И что же ответил Кальберг?

– Ничего определенного. Он просто пожал плечами и призвал меня порадоваться такому обстоятельству. Мол, плохо ли это, если нам – мне и ему – так везет, и нет причины обращаться к опасным покойникам?

– А вы?

– Порадовался, конечно. – Саевич моргнул. – А что же вы хотите? В конце концов, я полыхал желанием работать над смертью, а не над тем, чтобы самому умереть! И то, что риск, на который я согласился пойти – сталкиваться со всякой прилипчивой дрянью… То, что этот риск практически не сбылся, меня не огорчало, а радовало!

– Практически?

– Да, практически.

– Поясните.

– Ну… – Саевич вновь нерешительно потоптался, не торопясь с ответом. – Несколько раз – точное количество я, пожалуй, не вспомню – нам с бароном все же пришлось иметь дело с опасными трупами.

– Странно…

– Вы правы: теперь и я понимаю – странно.

– Возможно, у этих трупов были какие-то особенности?

Саевич задумался.

– Да нет, – наконец, ответил он, – пожалуй, не было. Хотя…

– Ну?

– Один из них, – Саевич нахмурился, припоминая, – и впрямь показался мне особенным…. Нет, – поспешил он оборвать начавшего было говорить Чулицкого, – с пожаром он не был связан никак: это точно. А вот с ожогами– да! Понимаете, у него руки были страшно изуродованы ожогами какой-то кислотой, и на теле имелись кислотные повреждения. Но умер он при этом совсем не от них. От тифа.

– Гм…

– Помнится, барон сказал мне, что бедняга упал в бочку с кислотой, решив проявить молодецкую удаль.

– Как это?

– А вот так. Якобы несчастный работал на погрузке… или разгрузке?.. неважно! В общем, бочки с какой-то кислотой выстроили в ряд, а он возьми да на спор побеги по их крышкам! У одной из бочек крышка не выдержала, и…

– Постойте!

– Да?

Чулицкий посмотрел на Можайского, который, в свою очередь, смотрел на Саевича, не сводя с него глаз.

– Можайский!

– А? – очнулся его сиятельство и обернулся на Чулицкого. – Что?

– Не припоминаешь случай с бочкой и кислотой?

– Как не припоминать? Припоминаю! – страшная улыбка вечно улыбавшихся глаз его сиятельства показалась мне особенно зловещей. – На молжаниновской фабрике несчастье приключилось!

– Точно.

В очередной раз за этот вечер стало тихо. Даже ветер, вот только что со звоном разбивавший об оконное стекло посыпавшую вместо снега ледяную морось, и тот – такое было впечатление – застыл с разбега, остановился, прильнул к окну и стал прислушиваться к мрачной тишине.

– Но, – Можайский, – не это даже интересно. Мне тут вот какая мысль в голову пришла…

Его сиятельство встал едва ли не грудь о грудь с Саевичем и, вперив улыбку своего взгляда в потемневшие от невольного испуга глаза фотографа, спросил:

– Как часто вы работали с телами от момента первого тела с пожара?

Саевич отвел глаза, подумал и ответил:

– Поначалу не очень часто. А потом – регулярно.

– Кальберг ограничивал вас в сроках?

Саевич вздрогнул:

– Да. А как вы догадались?

– Какими были сроки? – не отвечая Саевичу, задал новый вопрос Можайский.

– Неделя. Максимум. Но чаще – меньше. Четыре-пять дней.

Кирилов:

– Подождите! Я правильно понимаю…

– Да! – Можайский.

Саевич побледнел:

– Вы хотите сказать, что я работал с трупами тех самыхпогибших на пожарах?

– А как вы сами думаете?

Саевич схватился за голову и застонал:

– Теперь понятно! Теперь мне всё понятно!

Можайский, Чулицкий, Кирилов и присоединившийся к ним Инихов взяли Саевича в полукольцо. Чулицкий требовательно спросил:

– Что вам понятно?

– Карточки! Дайте мне карточки! – закричал Саевич. Лицо его было страшно.

Ему протянули карточки. Он тут же стал их быстро раскладывать в каком-то определенном порядке и делить на стопки. Получилось несколько стопок по десятку или около того фотографий в каждой [164]164
  164 Никита Аристархович ошибся при подсчете на глаз. Как было точно установлено позже, в каждой стопке находилось вдвое больше фотографий.


[Закрыть].

– Вы ведь не заметили этого, правда?

– Чего мы не заметили?

Саевич начал суматошно оглядываться:

– Стол! Нет ли какого-нибудь стола?

Я посмотрел на обломки, прикидывая: нельзя ли как-нибудь водрузить столешницу обратно на ножки?

– Любую ровную и твердую поверхность! – продолжал требовать Саевич.

Я, взглядом попросив помощь у молодых людей [165]165
  165 У Любимова и Монтинина.


[Закрыть], поднял вместе с ними столешницу и, перенеся ее к креслам, утвердил на их спинках. Конструкция получилась довольно шаткая, но ничего лучшего я придумать не смог. Впрочем, Саевича она удовлетворила полностью: Григорий Александрович положил на нее стопки – каждую отдельно от других – и, взявшись за одну, призвал нас к пристальному вниманию.

А дальше случилось невероятное.

– Чтоб мне провалиться! – буквально заорал, отпрыгивая от столешницы, Чулицкий.

– Матерь Божья! – вислые усы Митрофана Андреевича взлетели параллельно полу, коротко стриженые волосы на голове вздыбились ежовыми колючками.

Инихов уронил сигару.

На лбу Можайского выступили капли пота:

– Это еще хуже, чем я предполагал, – заявил он и тоже отступил от столешницы.

А я как будто врос в паркет и, не отрываясь, продолжал смотреть. Саевич взялся за другую стопку.

– Получится то же самое?

Он кивнул. Его руки – на грани уловимости взглядом – стали быстро выкидывать карточку за карточкой изображением вверх и одну на другую.

На меня – омерзительный в своей одухотворенности – двинулся покойник.

–

Поддержать автора можно переводом любой суммы на любой из кошельков:

в системе Яндекс. деньги– 410011091853782

в системе WebMoney– R361475204874

Z312553969315

E407406578366

в системе RBK Money (RuPay) – RU923276360

Вопросы, пожелания? – paulsaxon собака yandex.ru