Текст книги "Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Нет! – неожиданно воскликнул Саевич. – Нет!

Инихов воззрился на фотографа, всем своим видом требуя объяснений. Григорий Александрович смущенно засопел, но дать пояснения был вынужден:

– Не знала она меня. В том смысле… э… Я хочу сказать – имени моего не знала. Но…

– Но?

– Я ведь, Сергей Ильич, – заторопился Саевич, – уже говорил: по таким заведениям, как «Аквариум», я не хожу, не по средствам мне это. И в тот вечер в «Аквариуме» я оказался только настоянием барона. Откуда же кому-то, включая и… цветочницу, знать мое имя и вообще, кто я таков? А все-таки… все-таки…

– Да что вы мямлите, черт побери! – начал раздражаться Инихов. – Говорите прямо!

Саевич вздохнул. Лицо его, продолжая, впрочем, пламенеть, из смущенного стало унылым. В голосе появились трагические нотки:

– Если уж я ее видел не раз, то и она меня, очевидно, тоже. «Аквариум», если идти знаючи, находится едва ли в километре от моего дома: много – четверть часа пешей прогулки. Однажды я совсем неподалеку занимался фотографией, хотел запечатлеть группу деревянных строений на участке Семеновой: прошел слух, что участок продан, и старые постройки пойдут на слом. В самих этих постройках ничего особенного нет, но место уж очень примечательное: здесь, не выходя на Кронверкский, можно видеть его с Каменноостровского или наоборот – еще до перекрестка с Каменноостровским видеть проспект, находясь на дуге Кронверкского. Если старые, двухэтажные преимущественно, дома снесут, не уверен, что такой необычный для Петербурга эффект – «дугового зрения», как я его называю – сохранится. Логично предположить, что участок – по выгоде его расположения – окажется застроен и вширь, и в высоту, и новые дом или дома погубят перспективу [42]42
  42 Григорий Александрович ошибся. Деревянные дома действительно исчезли, но полностью участок застроен не был: часть его превратилась в газон, а часть оказалась под зданием, торцом своим плавно изгибающимся по примыкающему к нему контуру газона. Образовалось что-то вроде треугольником сужающейся к перекрестку площади, основание которой имеет форму части окружности. Вид с Каменноостровского проспекта на Кронверкский, конечно, сильно изменился, но эффект, о котором говорит Григорий Александрович, утрачен не полностью.


[Закрыть]. Впрочем, к сути это не имеет отношения, а имеет то, что в тот день, возвращаясь с занятий домой, я как раз и прошел мимо «Аквариума», причем, воспользовавшись тамошним уширением тротуара, остановился ненадолго – передохнуть. Грузу я нес на себе немало – намного больше, чем в вечер встречи с бароном, – и через каждую сотню метров был вынужден отдыхать: в конце концов, я – не ломовая лошадь!

Последние слова – о ломовой лошади – Саевич произнес с какой-то неожиданной яростью, с напором, как будто самого себя желая удостоверить в том, что он – не лошадь. Можно было подумать, что его самого посещали сомнения на этот счет, и что он сам порою готов был признаться: между его судьбой, заставившей его на собственном горбу носить неподъемные грузы, и судьбою лошади имелось определенное сходство!

– Остановился я, закурил, что, впрочем, было нередкой моей ошибкой: курение с нагрузки отяжеляет еще больше, заставляет сердце едва не выпрыгивать из груди, одышка длится дольше. А все же есть в таких папиросах определенная прелесть, и я, прекрасно зная о последствиях, все-таки устраиваю эти перекуры. Как правило, они продолжаются минут пять, иногда – десять, и в них не бывает ничего необычного. Но в тот день необычное произошло! Я уже докуривал папиросу, когда вдруг понял: сердце колотится как никогда, уши горят, во рту – сухость, кончики пальцев покалывает словно иголками. А взгляд… – Саевич на мгновение запнулся. – Взгляд не блуждает, как обычно – бесцельно, перелетая с предмета на предмет, с человека на человека, – а устремлен в одну точку. И точка эта – барышня с цветами у ротонды!

Чулицкий с досады звякнул стаканом. Вновь раскуривший сигару Инихов выпустил в направлении шефа струйку табачного дыма и вдогонку метнул улыбку сочувствия: мол, обскакали вас, Михаил Фролович, и кто?

Я, уже догадываясь, что примерно последует дальше, взглянул на Саевича будто бы заново: пристально, по возможности – непредвзято. И тогда я увидел не только грязные волосы, нездоровую бледность, тягостную сутулость и дрянную, неприличную даже для взрослого человека одежду. Я увидел истощенное, нервное, но красивое лицо: той красотою красивое, какая встречается на реалистичных портретах людей, живущих в себе и от мира имеющих только один подарок – вечное раздражение мысли! Я увидел полные разума глаза, что вообще-то встречается нечасто. Увидел соразмерную фигуру, хотя вот что-что, а откормить ее не помешало бы… в общем, я увидел человека не только живого, но и способного привлекать, пусть даже ни одной, находящейся в здравом уме, особе женского пола и в голову не пришло бы связать себя с таким человеком. С другой стороны, любовь – причудливое чувство, и уж точно оно не находится в плоскости здравого смысла. А потому…

– Да, господа: я в самом буквальном смысле пялился на барышню с цветами, а потом вдруг понял, что…

– Чудны дела Твои, Господи, – пробормотал Митрофан Андреевич, оглядывая Саевича с головы до пят.

– …пропал. Представляете? Я влюбился! И было это настолько некстати, что и подумать было страшно!

– Некстати? – Инихов, думая, что ослышался, повторил: «Вы сказали – некстати?» – Как так?

– Да какая, Сергей Ильич, в моем положении любовь!

Инихов кашлянул и – в явном замешательстве, не зная, что на это и возразить – быстро сунул в рот сигару и окружил себя непроницаемым дымом.

– Не стану вдаваться в обременительные подробности, скажу только, что с тех пор – по возможности, когда погода тому благоприятствовала – я часто наведывался к «Аквариуму», хотя вступить с цветочницей в беседу и не пытался. Теперь я могу признаться, что вовсе не уговоры барона воспользоваться возможностью знатно пошутить, а уверенность в том, что увижу свою любовь, подтолкнула меня принять приглашение и отправиться с бароном в «Аквариум». И – да: я увидел… её, только уже не у ротонды, а в зале. Она временами подходила к столикам и подавала цветы.

Тут Саевич улыбнулся: не нам, а внутрь себя – немножко грустно, но и не без потаенного удовольствия.

– Поначалу мы с бароном сели за разные столики: это являлось частью нашего плана… я говорю «нашего», хотя, вы понимаете, план целиком принадлежал самому барону, и именно он устроил и так, что меня, несмотря на мой… оборванный вид пропустили внутрь, и стали обслуживать. Швейцара барон попросту подкупил, а метрдотелю, попытавшемуся было встать грудью на моем пути, устроил настоящий разнос. Сделав вид, что незнаком со мною, барон вступился за меня, едва не таская метрдотеля за уши и приговаривая: «твое дело, скотина, привечать вошедших, а не выталкивать их взашей!»

«Ишь, – обратился ко мне барон, как к человеку только что встреченному, – взяли моду, мерзавцы: различия между людьми проводить! Restaurant они теперь, видите ли, а не трактир! А ведь вся их суть, милостивый государь, ни на ломаный грош не изменилась: знай себе – тарелки подавай, а уже потом по счету требуй. Вы кто, позвольте полюбопытствовать, по роду занятий?»

– Я замешкался, так как уговора о занятиях у нас с бароном не было. Моим замешательством тут же воспользовался кипевший от злости, но боязливо жавшийся перед бароном метрдотель:

«Вы же видите, ваше благородие, что этот… человек – обычный попрошайка!»

– Да как вы смеете! – взорвался уже я, и взорвался по-настоящему. – Я в жизни ни у кого ничего не просил и не выклянчивал!

«И что ты на это скажешь?» – барон буквально навис над несчастным метрдотелем. – «Немедленно извинись перед господином…» – барон повернулся ко мне и, церемонно поклонившись, «представился»: «Иван Казимирович Кальберг, а как, сударь, обращаться к вам?»

– Я назвался.

«Перед господином Саевичем!»

– Метрдотель, не понимая, какая вошь укусила их давнего и уважаемого клиента, был вынужден принести извинения и лично проводить меня за столик. Нужно сказать, мое появление в зале вызвало настоящий фурор! Элегантно одетые дамы и господа, чтобы взглянуть на невиданное чудо, сворачивали шеи. В первые мгновения это меня смущало и нервировало, но потом я просто обозлился: да чем же, позвольте спросить, я хуже, чем все они вместе взятые? Только лишь тем, что одежонка у меня худая? Эта мысль приободрила меня, и к столику я подошел уже уверенно. Однако метрдотель моей уверенности не разделял и, едва я присел на стул, склонился надо мной и злобно прошипел:

«Только попробуй не расплатиться, дядя…»

– Дядя?! – почти одновременно воскликнули Чулицкий, Инихов и Можайский. – Он так и сказал?

– Да, а что?

Не отвечая Саевичу, Чулицкий с прищуром посмотрел на Можайского и спросил:

– Кто у нас во втором участке Петербургской части? Рачинский?

– Он самый: Константин Сергеевич, – ответил Можайский и тоже прищурился. – Нужно ему намекнуть, чтоб околоточных своих как следует вытянул. Или вы полагаете, что он и без нас всё знает?

Чулицкий призадумался, но все же покачал головой:

– Да нет, вряд ли. Скорее всего, и впрямь – упущение околоточного. Не всю подноготную метрдотеля выяснил…

Поскольку к «нашему» делу это неожиданно вскрывшееся обстоятельство не имеет никакого отношения, я, дорогой читатель, опущу последовавший далее диалог и только вскользь замечу: проведенная несколько дней спустя проверка выявила масштабную аферу, затеянную уголовным миром в ресторанной сети столицы, тщательно этим миром подготовленную и едва не возымевшую успех. Видавших, как говорится, виды полицейских поразили не только дерзость предприятия, но и то воистину в уме не укладывавшееся искусство, с каким матерые уголовники подступили к затее. На этом фоне даже казалось немножко обидным, что всё провалилось из-за сущего пустяка – случайно, по сути, оброненного Саевичем слова в не менее случайном, если разобраться, рассказе о его любовных перипетиях! Ничто из этого не попало в печать и поэтому осталось скрытым от широкой публики. Но в историю сыска, полагаю, вошло, причем навсегда и с весьма поучительной моралью.

Однако – к делу.

«Только попробуй не расплатиться», – злобно прошипел метрдотель, склонившись надо мной и – с улыбкой на публику – делая вид, что занят заботой о клиенте. – «Ты у меня небо в алмазах увидишь!»

– Пошел вон! – я тоже перешел на «ты», окончательно избавившись от смущения. Метрдотель, не переставая улыбаться, выпрямился и удалился. Через минуту мной занялся официант. В отличие от своего начальника, этот держался спокойно и вежливо: без аффектации, искусственности и прочих неприятных штучек. Мы обсудили меню, я сделал заказ, а пока готовили первое блюдо, хлопнул стопку, наполнив ее из поданного на стол довольно вульгарного графина. Вот тут-то это и произошло!

Руки Саевича, в волнении своего владельца не находя себе места, беспокойно забегали по одежде. Они то поднимались к лацканам пиджака, вцепляясь в них тонкими и мелко подрагивавшими пальцами, то – как будто обтирая вспотевшие ладони – скользили по брючным швам, то, наконец, забирались в карманы, но и в них продолжали видимое движение.

– Танцуя – ее походка воистину показалась мне танцем! – она, снабдив какого-то очередного молодчика цветами из своей корзинки, двинулась ко мне, к моему столику, и я не верил своим глазам! Вы можете и мне не верить, как я не верил им, но, господа, я сразу же понял: она идет ко мне. На ее пути было еще несколько столиков, но в тот момент я был готов поклясться: ни у одного из них она не остановится. Так, собственно, и вышло. Обойдя их стороной, она подошла ко мне:

«Гвоздику?»

– Я смотрел на нее, не в силах вымолвить и слова. Подозреваю, что и выглядел я соответствующим образом. Хуже того: ко мне разом вернулось смущение, вызванное осознанием того, насколько отвратительно я был одет и каким чудовищем должен был казаться такому изумительному созданию!

«Возможно, розу?»

– Я не сводил с нее глаз и по-прежнему молчал.

«Обратите внимание вот на этот еще нераскрывшийся бутон: он превосходен в качестве бутоньерки».

– Она издевалась? Какая бутоньерка к моим лохмотьям? Мысль о том, что она, поняв происходившее со мной, решила надо мной посмеяться, пришла мне в голову неожиданно и поразила страшно. Если до тех пор я, кажется, был красен подобно старому гусарскому мундиру, то теперь побледнел. Вероятно, во взгляде моем появилось что-то настолько нехорошее, что девушка побледнела тоже и отстранилась. Но уже через мгновение она вдруг улыбнулась, вынула из корзинки розу на высоко, почти под самый бутон, срезанном стебле и – я окаменел! – собственноручно вдела его в мою петлицу!

«Вот так намного лучше».

– Барышня, – заикаясь, начал бормотать я, – не в моих возможностях… я…

Саевич и теперь то краснел, то бледнел и заикался.

– Денег у меня не было. Точнее, была какая-то мелочь, но разве можно было ее предложить? Я с отчаянием поворотился к сидевшему за столиком неподалеку барону и обнаружил, что он с живейшим, хотя и – видно было – недоуменным интересом наблюдал за происходившим…

– Только не говорите, – вскричал, перебивая фотографа, Чулицкий, – что цветочница – тоже сообщница Кальберга! Не нужно!

– Почему – сообщница?! – опешил Саевич.

– Успокойтесь, Михаил Фролович, – Инихов вынырнул из клубившегося вокруг него облака табачного дыма и сделал успокаивающее движение зажатой меж пальцами сигарой. – Конечно же, никакая она не сообщница. Вы что же, не видите? Она просто… кхм… как бы это сказать?

Осознав, что и правду начальник вряд ли хотел услышать, Инихов замолчал так же внезапно, как вступил в разговор.

– Что – просто? – не сразу понял Чулицкий.

– Ну…

Инихов понял, что оказался в дурацком положении, и начал что-то мямлить. Но это «что-то» никак не удовлетворило Михаила Фроловича:

– Что вы хотите сказать?

Пришлось вмешаться стоявшему рядом с Чулицким Митрофану Андреевичу:

– Не оценила вас красотка, Михаил Фролович. А всё потому, дорогой вы мой, что еще прежде она вполне себе оценила вот этого господина! – Митрофан Андреевич кивнул на Саевича. – Тьфу, мерзость какая!

Саевич нахмурился, но почти сразу его лицо прояснилось и он ответил на выпад полковника с возмутительной простотой:

– Да. Она полюбила меня.

Чулицкий схватился за бутылку.

– Но понял я это уже существенно позже: не в тот вечер и даже не на следующий день. В тот вечер всё мое внимание сосредоточилось на собственных моих ощущениях, и ощущения эти были настолько малоприятны, что ужасом своим заслонили всё остальное. В тот вечер я никак не мог подметить очевидное, а на следующий день не смог потому, что месяц примерно прошел перед тем, как я вновь оказался подле «Аквариума»! Да, господа: целый месяц, не меньше. И только тогда… но это – уже совсем другая история, и вряд ли она касается вас.

Саевич замолчал, а мы – все находившиеся в гостиной, за исключением спавшего на диване доктора – также молча смотрели на этого странного человека.

Ветер свирепствовал за окном. Временами что-то погромыхивало: было похоже на то, что ветром сорвался кусок крыши, и теперь этот кусок, еще отчасти держась на каких-то креплениях, основною своею поверхность молотил по дому. Звук походил и на раскаты грома, но какая гроза зимой? Впрочем, судить не возьмусь, да это и неважно: пожар все равно уничтожил всякие свидетельства, если это и был кусок кровли, а если и нет – какая разница?

Временами от окна подвывало. И пусть сквозняк не ощущался, все равно в такие моменты складывалось впечатление, что рама неплотно прилегала к проему, и через оттого имевшиеся щели штормовой ветер врывался в гостиную.

В какой-то момент отключилось электричество: ненадолго, но, тем не менее, на достаточное время для того, чтобы я запалил свечи. Когда электрический свет вновь воссиял в гостиной, мы все вздохнули с облегчением: при свечах наше собрание выглядело совсем уж мрачным.

Тогда мы не придали этому происшествию никакого значения, списав его на естественные причины. В конце концов, шторм над городом разыгрался нешуточный; в такую погоду всегда приходится ждать повреждений. И только позже – как сами припоминая события, так и получив разъяснения от одного из непосредственных участников этих событий – мы уяснили себе всю его важность. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне даже странно думать, что мы – взрослые и, преимущественно, умудренные опытом люди – не сообразили очевидное: никак не могло получиться такое, чтобы электричество, исчезнув в результате аварии, вновь появилось тем же вечером и в разгар не собиравшейся угомониться бури!

Итак, едва свет загорелся снова, мы все вздохнули с облегчением. Я загасил зажженные было свечи и, пристроившись рядом с Чулицким и Кириловым подле стола, наполнил стакан, сделал глоток и обратился к Саевичу:

– Так как же вы вышли из ситуации?

Саевич отреагировал мгновенно:

– Как я уже сказал, я обернулся к сидевшему неподалеку барону. Барон, и без того уже с недоумением и беспокойством наблюдавший за происходившим у моего столика, быстро вскочил со стула и подошел.

«Ах, господин Саевич! Чудесная бутоньерка…»

– Минутку! – закричал Чулицкий. – Значит, когда мы ее расспрашивали, она уже знала ваше имя! А вы говорили, что нет!

Фотограф растерялся и в этой растерянности был вынужден признать:

– Получается, что так. Но я, поверьте…

Чулицкий замахал на Саевича бутылкой, которую держал в руке:

– Все не так, все наперекосяк, все не слава Богу!

Голос Чулицкого был жалобным, можно было даже подумать, что этот стервозный скандалист вот-вот расплачется. Говоря откровенно, на Михаила Фроловича было жалко смотреть. Немного опомнившись, он поставил бутылку на стол и засопел, а потом, отсопевшись, забурчал себе под нос нечленораздельным потоком, из которого единственным, что лично я более или менее отчетливо расслышал, были вот такие слова:

– На покой… пора на покой… в деревню, в глушь, в Саратов, к тетке [43]43
  43 Не совсем точная цитата из «Горя от ума» Грибоедова. Учитывая то, что эта – и ее варианты – фраза получила «статус» крылатой и стала употребляться автоматически и повседневно намного позже описываемых событий, трудно представить, чтобы в таких обстоятельствах ее произнес начальник Сыскной полиции Петербурга. Наиболее вероятно, что это – отсебятина Сушкина, решившего приукрасить речь Михаила Фроловича. Впрочем, на момент написания отчета и сам того не подозревая, Сушкин оказался провидцем: менее чем через год Михаил Фролович вышел в отставку и навсегда исчез из поля зрения столичного общества.


[Закрыть]!

Неизвестно, сколько это могло продолжаться – казалось, Михаил Фролович не остановится никогда, – но, потеряв терпение, своего начальника самым решительным оборвал Инихов. Сергей Ильич, жертвуя недокуренной еще сигарой, раздавил ее в пепельнице и, обтерев руки прямо о форменный сюртук – табачные листья, ломаясь и крошась, налипли на пальцах, – заявил:

– Ну, хватит!

Чулицкий вскинул глаза на подчиненного и, глядя на него с неодобрением, замолчал.

– Продолжайте, Григорий Александрович, – между тем, обратился к Саевичу Инихов, – заканчивайте свой рассказ о… бутоньерке!

– Барон, – незамедлительно заговорил Саевич, – буквально выхватил из рук… барышни корзинку и начал перебирать цветы. Б… – Саевич, краснея, никак не мог решиться принародно выговорить имя девушки, но вместе с тем ему неловко было и прибегать к иносказаниям. Поэтому он то и дело запинался, так что «барышня» звучало то после паузы, то превращаясь в слово с несколькими «б» вместо одного. – Барышня поневоле должна была перенести свое внимание на него.

«А если вот этот? – барон повертел в пальцах бутон какого-то незнакомого мне цветка и даже примерил его к петлице. – Вы как полагаете?»

– Барышня, улыбаясь, покачала головой и аккуратно, но твердо отобрала у барона цветок.

«Нет, господин барон, – она знала Кальберга, да-да! Что, впрочем, и неудивительно, раз уж Кальберг бывал в «Аквариуме» неоднократно. – Генциана вам не подходит!»

– Признаюсь, услышав название, я немного опешил: неужели вот это – я с сомнением посмотрел на красивый, насыщенно-синий цветок – самая обыкновенная горечавка? Барышня, как будто угадав мои мысли, заулыбалась уже и мне и, не буду скрывать, с куда большей охотой, нежели барону, хотя тогда я этого и не понял.

«Нет, нет, господин… Саевич?»

«Вы незнакомы? – барон усмехнулся. – Григорий Александрович. Григорий Александрович – …»

Саевич вновь запнулся, оказавшись перед настоятельной необходимостью назвать цветочницу по имени. Но и на этот раз он умудрился выкрутиться:

– В общем, барон, на правах равно обоих нас знакомца, представил нас друг другу.

«Нет, Григорий Александрович, это – не обычная горечавка. Такую вы не встретите в наших лесах или на наших лужайках. Вероятно, поэтому вы не сразу ее и узнали!»

– Я внимательней всмотрелся в цветок и даже взял его в руки: барышня протянула его мне. И точно: бутон был характерным, но его насыщенный цвет и даже на глаз заметная упругость вводили в заблуждение, не позволяя с первого взгляда признать в нем ближайшего родственника тех блеклых и вялых цветов, которые так обильно рассыпаны по всей европейской России! Цветок был очень хорош. Я даже отвлекся на мгновение от мыслей о девушке, о бароне, о нелепой ситуации, в которой оказался. «Вот, – подумал я, – над чем интересно было бы поэкспериментировать! Будет ли этот синий засвечивать остальные цвета? Не придаст ли белому голубоватый оттенок [44]44
  44 Рассуждения Григория Александровича имели под собой вполне конкретные сомнения. Если взглянуть на старые цветные фотографии – того же Прокудина-Горского, например, – можно заметить, что цвета на них как бы «пересекаются», более насыщенные из них как бы отдают часть своего тона другим, искажая естественный цвет изображенных на карточках объектов. Особенно хорошо это заметно на принявших голубоватый оттенок, а на самом деле – белоснежных стенах церквей, сфотографированных на фоне ярко-синего неба или даже покрытых россыпью колокольчиков лужаек. И хотя это и воспринимается в качестве милой особенности, но в действительности является как техническим недостатком метода фотографирования, так и грубой ошибкой самого фотографа, не учетшего возможность появление такого эффекта.


[Закрыть]?» Но мысли мои были быстро прерваны бароном:

«Отчего же он не подходит мне?»

«Помилуйте, господин барон, – барышня забрала у меня цветок и уложила его среди других, в корзину, – он будет теряться на черном!»

Саевич вздрогнул и замолчал. Мы тоже поразились невольно получившейся ассоциации!

– М-да… забавно, – Саевич вздохнул. – Знать бы раньше… А ведь если подумать, как предостережение свыше прозвучало!

– Ладно, будет… давайте обойдемся без мистики! – Митрофан Андреевич – человек, как и все, кому приходится иметь дело с огнем, суеверный – перекрестился. – Нехорошая это примета – в прошлом искать намеки. Всё, для чего нам нужно прошлое, – это ясное представление об ошибках и, как следствие, знание того, как можно от подобных ошибок уберечься в будущем!

– Но не станете же вы утверждать… – начал было я, желая выразить ту мысль, что в намеках прошлого нередко скрываются божественные указания, однако Митрофан Андреевич безжалостно меня перебил:

– Стану! – с неожиданным жаром обрушился он на меня. – Стану! Бесовские совпадения – вот что это такое! Отвлекающие, расслабляющие, лишающие сил – как нравственных, так и физических. Фундамент для отвлеченных умствований. Песок под шатающимся зданием. Основа фатализма: когда опускаются руки и всякая деятельность кажется бессмысленной!

Такая точка зрения поразила меня, но с ее справедливостью я был вынужден согласиться. По крайней мере, в ней прослеживалась определенная логика. Ведь и вправду сказать: нельзя быть фаталистом тому, задача кого – активное противодействие действительности. Если тот же пожарный, вместо того чтобы тушить огонь, примет разгул стихии за неизбежность, пиши-пропало!

– Ну, хорошо, хорошо, – отступился я, – обойдемся без этого!

И замолчал.

Митрофан Андреевич тоже не добавил ни слова.

Не выразили желания поддержать сомнительное направление беседы и все остальные.

Саевич снова вздохнул и вернулся к своему рассказу.

«А все же, – не отступал барон, – я бы хотел получить бутоньерку! И чтобы такую же замечательную, как у Григория Александровича. Непременно!»

– Б… барышня, окинув оценивающим взглядом элегантный, но именно в этой элегантности заурядный наряд барона, быстро достала из корзинки бледного оттенка розу и предложила ее:

«Вот этот цветок отлично вам подойдет. Красная роза смотрелась бы банально, а эта – в самый раз».

«Всецело полагаюсь на ваше мнение! – барон принял розу и быстро продел ее в петлицу. – А теперь, прошу вас…»

– Сунув руку в карман, он извлек из него портмоне и, не считая, протянул… барышне ворох ассигнаций. Денег было много. Я бы даже сказал – до неприличия, но какие приличия могут быть в кабаке, пусть и в перворазрядном? Вы же знаете, господа, что такие моменты – часть негласно ведущейся игры: в щедрость, светскость, широту натуры… Игры, в которой дающий не побеждает никогда!

«Проводите меня, окажите милость!» – барон, убедившись в том, что барышня спрятала деньги, взял ее под руку и повел прочь от моего столика. Всё, что мне теперь оставалось, это вздохнуть: с облегчением. Я и вздохнул, вот только с облегчением ли – сказать не могу!

Саевич умолк, и – по выражению его лица – было видно, что продолжать он не намерен.

– Это – всё? – с некоторой растерянностью уточнил я и был тут же поддержан другими.

– А чего же еще? – Саевич искренне удивился. – Я всё рассказал о том, почему получилось так, что б… барышня как бы и знала меня, и не знала!

– А розыгрыш?

– Подождите, Сушкин! – Сергей Ильич. – А генерал?

– Да сдался вам этот генерал! – Митрофан Андреевич пожал плечами. – Может, не надо? В конце концов, зачем мы тут собрались? Байки друг другу рассказывать?

Инихов тоже пожал плечами:

– Не надо, так не надо.

– Нет, подождите, – Можайский обвел всех нас своим улыбающимся взглядом. – Что-то мне подсказывает, что с генералом – не просто анекдот. Сергей Ильич?

Инихов подтвердил:

– Да, не совсем анекдот. К нашему делу, правда, этот не совсем анекдот прямого отношения не имеет, но история весьма поучительная!

– Выкладывайте!

Инихов улыбнулся оставшемуся в явном меньшинстве Митрофану Андреевичу и, прежде чем вернуться к рассказу о генерале, сделал попытку успокоить брант-майора:

– Не расстраивайтесь, Митрофан Андреевич: я постараюсь быть кратким.

Кирилов только махнул рукой:

– Уж будьте любезны, Сергей Ильич, постарайтесь!

– В общем, – ухватил быка за рога Инихов, – из «Аквариума» нам пришлось уйти не солоно хлебавши. И все-таки понимание того, что все, начиная с самого генерала, отчаянно врали, не только заставило нас крепко задуматься, но и придало решимости докопаться до сути. Однако получалось так, что единственным остававшимся у нас способом выяснить правду было «собеседование» с самим генералом, то есть именно с тем человеком, который – непонятно пока для чего – заварил всю эту кашу с расследованием. Мы, напомню, – Михаил Фролович и я – пришли поначалу к выводу, что нападавшие, по крайней мере, один из них, были людьми из общества, причем положение того, кого все описывали как чрезвычайно элегантного господина, было настолько высоким, что генерал не решился бросить ему вызов самостоятельно, задумав покарать обидчика руками полиции. Но так ли это было на самом деле?

Во взгляде Инихова появилась лукавая усмешка. Мы помнили, насколько убедительно он сам и Михаил Фролович обосновывали эту свою догадку, а если учесть еще и то, что нам априори было известно, кем именно оказался «элегантный господин», лукавство Инихова показалось нам странным. Я даже собрался было задать соответствующий вопрос, но меня опередил ни кто иной, как Можайский:

– Шестеро! – воскликнул он, внезапно подавшись всем телом вперед из кресла. – Этот ваш генерал заявил, что нападавших было шестеро, но по всем свидетельствам – да мы и сами об этом знаем – их было двое! В этом-то зачем генерал солгал?

– Вот! – Инихов направил на Можайского указательный палец. – Очень своевременный вопрос, Юрий Михайлович!

– Если, – продолжал рассуждать Можайский, – ему всего-то и нужно было, что не оставить обидчика без наказания, то действовать он должен был намного проще. Подкидывать вам факты, а не скрывать их. Быть максимально близким к правде, а не сочинять небылицы. А уж шестеро – вообще ни в какие ворота! Нет, Сергей Ильич: дело тут явно не в светскости «элегантного господина» и его высоком положении. Не так ли?

– А вот послушайте! – Инихов пошарил по карманам, достал портсигар и вынул из него очередную сигару. Впрочем, раскуривать ее он не стал, ограничившись тем, что принялся хаотично вертеть ее в пальцах.

– Ну?

– Приехали мы к генералу и прямо, как говорится, с порога взяли его за горло: что же, мол, уважаемый, вы нам головы морочите? Зачем напропалую врете? С какой целью лучшие силы Сыска от прямых обязанностей отвлекли? Сначала, разумеется, генерал всё отрицал, буйствовал и вообще изображал из себя сплошную невинность. Но под давлением… гм… – Инихов на мгновение запнулся, но, усмехнувшись, тут же продолжил. – Нет, не улик: улик-то никаких у нас и не было! Скажем так, под давлением их видимости… вот под таким давлением он и сдался: как-то сразу и даже неинтересно.

«Да, – наконец, признался он, – виноват: немного преувеличил».

– Немного?!

«Самую малость». – Генерал не находил себе места, тряс головой, хватался то за меня, то за Михаила Фроловича и вообще вел себя отнюдь не так, как приличествовало бы прославленному воину. – «Двое их было, а не шестеро. Один – сущий оборванец!»

– Но зачем вы солгали?

«Понимаете… – он тяжело вздохнул, – я узнал его и…»

– Элегантного?

«Да нет же: оборванца!»

Саевич, с силой и соответствующим звуком опустив кулак на стол, потрясенно уставился на Инихова. Тот в ответ рассмеялся:

– Не спешите, Григорий Александрович: самое интересное – впереди!

– Но как он мог…

– Да не спешите же! – Инихов, призывая Саевича не делать поспешных выводов, даже погрозил ему сигарой. – Мы с Михаилом Фроловичем были удивлены не меньше вашего. Как так? Узнал не элегантного господина, а оборванца? Что за чудеса? И почему, узнав именно этого человека, он не выдал его напрямую? Наши теории трещали по швам, однако самая важная скрепа – самая, если позволите так сказать, жирная и приметная – конструкцию продолжала держать. И скрепой этой был неоспоримый факт: кого бы ни узнал генерал и какими бы мотивами он ни руководствовался, в «Аквариуме» узнали совсем другого человека и именно того, другого, не пожелали выдавать! Но генерал и по этой скрепе нанес неожиданный удар:

«Понимаете, – каясь, заявил он, – я попал в чрезвычайно щекотливое положение. У меня – внуки! Они – целиком на моем попечении, и, что уж скрывать, в сиротках этих я души не чаю! А тут…»

– Да что за черт? Причем тут ваши внуки? – мы с Михаилом Фроловичем вообще уже перестали что-либо понимать!

«Оборванец этот… ну, тот, которого я узнал… – страшный человек! Из бывших вольнонаемных [45]45
  45 Генерал имеет в виду добровольно – без жребия и призыва – поступившего нижним чином на военную службу. После введения в России всеобщей воинской повинности каждый, независимо от социального положения, рисковал оказаться призванным на действительную службу, причем сроки ее прохождения были внушительными. Однако, наряду с этим, существовали и определенные льготы, в том числе – для тех, кто готов был отслужить «вне очереди», добровольно, не полагаясь на случай жеребьевки. Такие люди служили сильно сокращенное количество лет, пользовались, несмотря на юридический статус рядовых, фактическими офицерскими преимуществами (питание в офицерской столовой, доступ в офицерское собрание и т. д.), имели право – под конец срочной службы – на сдачу экзамена на офицерский чин и зачисление уже в качестве офицеров. Определенные преимущества отслужившие положенный срок вольнонаемные получали и при поступлении в офицерские училища, а также вообще в любые ВУЗы, пользуясь заодно и правом восстановления на курсе в тех случаях, когда уходили в армию из студентов.


[Закрыть]. Он служил в моей части и уже тогда зарекомендовал себя с самой ужасной стороны…»

– Генерала, – несмотря на явно противоречивший этому смысл произносимых им слов, во взгляде Инихова продолжала искриться лукавая усмешка, – буквально трясло. Во всяком случае, создавалось именно такое впечатление: руки пожилого солдата ходили ходуном, губы дрожали.

«Видите ли, – начал он объясняться, – на первый взгляд, с этим человеком не происходило ничего необычного, и уж тем более невозможно прямо сказать, что он был замешан в чем-то незаконном. И все же, сослуживцы его как огня боялись! И не тем страхом, который – бывает и такое – больше является признаком уважения, нежели чего-то еще, а смесью ужаса и омерзения. Не успел он и полугода в части пробыть, как уже поползли самые невероятные слухи! А чем дальше, тем более слухи множились, и, в конце концов, уже лично я встал перед необходимостью провести расследование. Можете мне поверить, – генерал даже перекрестился, – к делу я отнесся со всей серьезностью и расследование провел со всем тщанием. Но куда там! Несмотря на то, что вина этого человека в самых чудовищных, бесчеловечных даже преступлениях казалась очевидной, подступиться к нему не было никакой возможности: так хорошо заметались им всякие следы того, что на суде могло бы явиться надлежащими доказательствами. Одним из самых вопиющих таких преступлений стал – ни много, ни мало – вооруженный грабеж, отягощенный бессмысленным в своей жестокости убийством…»