Текст книги "Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Чулицкий – немного снисходительно – улыбнулся:

– Да-да, Сушкин: вашей информированности можно только позавидовать. Но не все же коту масленица!

– То есть?

– Дело Гольнбека мы специально закрыли от чьего бы то ни было любопытства. Узнать о нем не мог никто. Даже вы. Более того: даже то, что о нем, как выясняется, настолько осведомлен Можайский, лично меня поразило! Возможно, вас утешит тот факт, что происшествие с Гольнбеком не попало и в общую сводку для ежегодного отчета по Градоначальству.

– О нем и Николай Васильевич [71]71
  71 Клейгельс.


[Закрыть]ничего не знает?!

– Николай Васильевич, разумеется, знает.

– Но что же стало причиной такой секретности?

– Те самые фальшивые бумаги, что же еще!

– Дайте-ка догадаюсь… – Я разом припомнил слова Саевича о закладном листе Дворянского банка, которым его перед визитом в «Аквариум» снабдил Кальберг. – Неужели тоже закладная?

– Хуже. – Чулицкий кивнул в сторону чемодана, набитого ассигнациями и ценными бумагами и по-прежнему стоявшего в самом центре моей гостиной. – Облигации государственного займа.

Поручик метнулся к чемодану, выхватил из него пачку бумаг и растерянно на нее уставился. Чулицкий, со смешком, поспешил успокоить нашего юного друга:

– Нет-нет, поручик, ваши бумаги – настоящие!

Любимов шумно выдохнул и заулыбался:

– Хоть одна хорошая новость за весь вечер!

– О, на этот счет не сомневайтесь…

Я, опасаясь, что беседа уйдет на какой-то новый и мало относившийся к интересовавшему меня делу круг, замахал руками на обоих – Любимова и Чулицкого – и потребовал незамедлительно вернуться к сути:

– Продолжайте, Михаил Фролович!

Чулицкий вновь снисходительно улыбнулся, но требование выполнил.

– Как уже говорил Можайский, всё это приключилось в ноябре. Каналы и прочая мелочевка встали, но река [72]72
  72 Нева.


[Закрыть]только-только собиралась покрыться льдом: пошла шуга, образовались зажоры. В то утро я – смотрите-ка, какое совпадение! – как и Можайский, явился на службу рано, задолго до света: из кабака… но, впрочем, неважно… в общем, из опасной ночной вылазки должен был вернуться Сергей Ильич…

Инихов утвердительно кивнул.

– …и я решил дожидаться его в кабинете. Признаюсь, когда под окнами кабинета послышался шум, я не очень-то обратил на него внимание: занимался разбором документов. Однако шум усилился – вы знаете, улица у нас узенькая, достаточно одной горлодерки, чтобы звон в ушах появился, а тут разом вопило множество глоток, – и я буквально подскочил к окну. У полицейского участка [73]73
  73 3-го Казанской части, в здании которого находилась и столичная Сыскная полиция (Офицерская улица, 28, ныне улица Декабристов под тем же номером).


[Закрыть]собралась целая толпа, требуя дежурного или хоть кого-нибудь из начальствующих лиц. В толпе виднелся и городовой, но его почему-то не пропускали вперед и даже ровно наоборот: зажали между парочкой дебелых мужиков, не давая двинуться с места. Происходившее имело вид необычный и грозный. Даже настолько необычный и грозный, что я уж грешном делом подумал о начале каких-нибудь революционных выступлений! Пристава на месте пока еще не было, а дежурный офицер – и я его, господа, понимаю! – выйти к такой толпе не решался. Намерения собравшихся были совершенно неясны, а из нестройных криков понять что-либо было вообще невозможно!

Чулицкий, припоминая, содрогнулся. Я же, понимая, что его настоящий рассказ – прелюдия к происшествию с Гольнбеком, удивился: если была толпа, как получилось, что происшествие удалось замять? Почему по городу не поползли слухи?

Чулицкий, словно угадав направление моих мыслей, пояснил, перебивая свой собственный рассказ:

– Когда всё объяснилось, мы опасались, что слухи поползут, и поэтому приняли самые жесткие меры: всех без исключения попавших в поле нашего зрения взяли на карандаш, велев им рты прикрыть на замки во избежание очень неприятных последствий. Одним мы пригрозили аннулированием регистрации на проживание, а это означало, что им пришлось бы разойтись восвояси по своим деревням. Другим – прихлопнуть лавочку посредством санитарной инспекции. Третьим – увольнением с мануфактур, а потерять работу в наше время – дело нешуточное! Были еще и офицеры, но тут мы действовали через высших из них. Не знаю, провели ли они соответствующие беседы со своими подчиненными, но результат, как мы видим, налицо: из офицерской среды слухи также не распространились.

Поручик и Монтинин переглянулись и подтвердили:

– Беседы были, мы точно знаем.

Чулицкий – не без явного удовольствия – вздернул брови и одновременно с тем развел руками: что, мол, и требовалось доказать!

– Ну, хорошо, – признал я, – постарались вы на славу. Конспирацию навели так, что даже оторопь берет. Но что же дальше?

– Как – что? Всё просто: видя, что дежурный офицер не появляется, я сам спустился к людям.

– Смело!

– Необходимо.

Михаил Фролович сказал это так, как будто констатировал заурядный факт, а между тем, уже известно было, насколько плохо мог закончиться подобный выход. Читатель, несомненно, помнит потрясшую всех историю о том, как разъяренная толпа насмерть растерзала полицейского в одном из наших уездных городов. А ведь тогда случай тоже был пустяковым [74]74
  74 Просто необходимо заметить: в этом месте Никита Аристархович выразился настолько путано, что нет никакой возможности понять, что именно он имел в виду. Пустяк – убийство офицера в Петербурге? Пустяк – сам повод для того, чтобы толпа собралась? Пустяк по сравнению с теми – более грозными – событиями, которые давно уже назревали и вылились в итоге в череду волнений?


[Закрыть], и начиналось всё отнюдь не с противостояния с полицией!

– Да, необходимо, – повторил Михаил Фролович, ничуть не рисуясь. – Куда деваться-то? Конечно, можно сказать и так, что это была вообще не моя обязанность, но ведь и это – с какой еще стороны прикинуть! Как-никак, а я был старшим чином из всех, кто в тот момент находился в здании.

Кирилов провел рукой по усам и посмотрел на Чулицкого с одобрением.

– Вот я и вышел… Сразу скажу, чтобы не было никаких догадок и недомолвок: ничего страшного не произошло. Наоборот: толпа моментально успокоилась, а те два дебелых мужика, что сжимали городового, не давая ему и полной грудью вздохнуть, освободили жертву из своих объятий и вытолкнули злосчастного вперед. Вид у него, когда он оказался прямо передо мной, был, надо признаться, совсем никудышный. От него разило спиртным, морда была мятой, опухшей и вообще осоловелой, шинель местами загрязнилась, как будто малый приваливался к беленым стенам и падал на мостовую, один погон был сорван и болтался на честном слове. «Что за черт? – изумленно воскликнул я. – Фамилия!» Толпа с приязнью – вот это слово, поверьте, самое точное – загудела. Послышались одобрительные замечания. Тогда, оттолкнув от себя городового – он едва не грохнулся, настолько его шатало, – я ступил в толпу непосредственно и, схватив – без насилия, по-доброму – за рукав показавшегося мне приличным человеком какого-то, судя по одежке, лавочника или приказчика, спросил: «Да что вообще происходит?» Человек ответил просто, но так, что у меня волосы дыбом встали: «Убийство!» «Убийство?!» «Да… вот он, – тычок пальцем в сторону городового, – человека ограбил и убил!»

Я не поверил своим ушам: городовой убил Гольнбека? Но причем тут тогда Кальберг?

Чулицкий, заметив отразившееся на моем лице изумление, усмехнулся:

– Я тоже опешил, не думайте, что вы один, Сушкин!

– Да, но…

– А, понимаю! – Чулицкий спохватился: он-то, услышав от толпы о поступке городового, еще ничего не знал о Гольнбеке, тогда как мне уже все уши прожужжали причастностью Кальберга к убийству. Так что наше изумление – мое и Чулицкого – имело все-таки разную природу. – Да, вы правы: то, как удивился я, и то, как ныне удивляетесь вы, не совсем одно и то же.

– Вот именно. И?

– Я отшатнулся от лавочника – или приказчика, неважно, – не в силах поначалу понять: шутка это такая или, сказав «вот он ограбил и убил человека», он имел в виду не совсем грабеж и не совсем убийство?

Теперь уже я усмехнулся: Михаил Фролович начал путаться в словах, не зная, как лучше выразить очевидное – естественное недоверие к тому, что полицейский чин вообще может быть причастным к такого рода злодеяниям!

– Напрасно смеетесь, Сушкин! – Михаил Фролович едва ли не обиделся.

Я поспешил его успокоить:

– Да нет, Михаил Фролович, я совсем не над тем… в том смысле… как бы это сказать?

– Да говорите уже!

– В общем, я разделяю ваши чувства, но выразили вы их весьма заковыристо!

– Ах, вот вы о чем! – Чулицкий тоже усмехнулся. – Ну, я-то – не репортер. Мне ради слов по карманам приходится рыться!

Мы обменялись насмешливыми взглядами, и Чулицкий продолжил рассказ:

– Да, Сушкин: я буквально отшатнулся от приказчика, а затем, когда немного пришел в себя от чуть ли не наповал сразившей меня неожиданности, обернулся к городовому. Тот – всё в том же непотребном виде – стоял, привалившись спиной к косяку двери, и хлопал глазами. Только теперь я вдруг обнаружил, что не только его одежда пребывала в безобразном состоянии, но и шапка отсутствовала! Пегого оттенка волосы, остриженные неаккуратным ежиком, были взлохмачены и топорщились уродливыми иголками. Не знаю, почему, но именно это – отсутствие шапки с номером [75]75
  75 Михаил Фролович имеет в виду личный номер городового: навроде того, какой ныне выбивается на нагрудном жетоне полицейских чинов – например, гаишников. Во время описываемых событий этот номер помещался на шапке (зимой) или фуражке (летом).


[Закрыть]и отвратительное состояние волос – взбесило меня больше всего. Я схватил городового за воротник шинели и дернул так, что послышался треск. «Говори, скотина! – заорал я. – Где головной убор? Что с волосами? В какой помойке валялся? Где пил?!» Толпа, увидев это, вновь одобрительно зашумела. Но городовой, как будто совсем проглотив язык и еле ворочая мыслями, только замычал что-то нечленораздельное. Тогда я грохнул кулаком в прикрытую дверь. Дверь тут же распахнулась. Из нее выскочил ранее опасавшийся выйти к людям, но явно стоявший тут же, за створкой, и всё видевший и слышавший через щель дежурный. «Заприте этого мерзавца… Нет! – отдав приказ, тут же спохватился я. – Сначала окатите его водой! Может, так он быстрее придет в себя!» Дежурный – не тратя слова – подхватил городового и уволок его в помещение. Я же остался у входа и поманил к себе пальцем того приказчика, который только что огорошил меня известием об убийстве.

«Ваше высокородие?» – вряд ли приказчик узнал меня, но я был в форме, и он обратился ко мне по чину [76]76
  76 Михаил Фролович был статским советником. И хотя «военного» соответствия этому гражданскому чину во время описываемых событий не было (ранее он примерно соответствовал бригадиру: чуть выше полковника, чуть ниже генерал-майора), погоны на форменном пальто Михаила Фроловича имелись: на генеральский манер без просветов, с одной большой звездочкой. Сегодня погоны похожего образца носят генерал-майоры и соответствующие этому званию гражданские и специальные чины, но раньше одна большая звездочка на погоне без просвета говорила о принадлежности к пятому классному чину, а не к четвертому, как генерал-майоры: у генерал-майоров звездочек было две. Обращение к чиновнику пятого класса и было «ваше высокородие».


[Закрыть].

– Хоть ты расскажи мне, что здесь происходит!

«Так ведь это…» – приказчик замялся и начал озираться по сторонам, словно в поисках поддержки. – «Я ведь уже все рассказал!»

– Да что же ты рассказал? – начал терять терпение я и даже притопнул.

Приказчик смутился еще больше и вдруг нырнул обратно в толпу: вот тебе и положительный персонаж! – Чулицкий передернул плечами. – Совсем забыв о прежних соображениях безопасности – да они, как это было уже понятно, и были-то ни к чему, – я ринулся следом, нагнав беглеца удивительно быстро: толпа передо мной расступилась, а вот его, напротив, задержала. Один из тех мужиков, что еще несколько минут назад держали городового, схватил приказчика за руку:

«Куда ж ты, черт, несешься?» – без угрозы, но так спросил мужик, что приказчик встал, как вкопанный. – «Вот, вашвысродь, держите!»

– Ты зачем побежал? – тоже спросил я, вглядываясь в лицо приказчика. – Ты что, наврал от начала и до конца?

«Никак нет, ваше высокородие!» – тут же залепетал он. – «Ничего я не наврал. Просто…»

– Э! Да ты никак из отставных?

«Вот в этом-то и дело, ваше высокородие!»

– Не беглый, надеюсь?

«Никак нет. Просто…»

– Ну?

«С видом на жительство у меня не все в порядке».

– Тьфу ты! – я сплюнул [77]77
  77 Михаил Фролович лучше, чем кто бы то ни было, знал: далеко не всегда отставным нижним армейским чинам было легко устроиться в столице на законных основаниях. Их «численность» старались «регулировать» из вполне понятных опасений. Бывали периоды, когда численность таких людей доходила в Петербурге до нескольких сотен тысяч человек, и это создавало определенные проблемы.


[Закрыть]и кивнул мужику: мол, отпусти человека. – А зачем же с другими к участку пошел? Сидел бы себе в лавке и в ус не дул! Ну! Говори и ничего не бойся: в мои обязанности контроль такого рода не входит!

Приказчик – или отставной: как его лучше называть-то? – освободившись от жесткой мужичьей хватки и, вероятно, поверив мне, почувствовал себя свободней и даже вздохнул с облегчением.

«Да нешто я не человек, ваше высокородие? Ведь это я и созвал народ, когда убийству свидетелем стал!»

– Опять убийство! Да что же произошло? Чему ты стал свидетелем? Говори, наконец!

«Шел я по Крюкову, ваше высокородие, – пустился он в объяснения, – и вдруг увидел: напротив дома, почти у самого моста как к площади подходишь [78]78
  78 К Театральной. А мост – Офицерский (ныне – Декабристов), на линии Офицерской (Декабристов) улицы.


[Закрыть], чистая чертовщина творилась. Прямо через ограждение на лед спрыгнул человек…»

– Я, услышав это, хмыкнул: добро бы с другой стороны, где спуск к воде имеется, но чтобы через ограждение… Убиться – не убьешься, но переломать ноги можно запросто. Да и лед в ноябре еще непрочный, от удара и разойтись способен!

«…а за ним – второй. Первый упал сначала, но тут же встал и побежал. Второй – за ним. А дальше… к середке канала первый уже подбежать успел, когда второй его нагнал и начал заваливать…»

– Что значит – «заваливать»?

– Ну, вот так, ваше высокородие! – отставной изобразил нечто, напоминавшее сцену борьбы, но вышло у него не очень. Я только рукой махнул: «продолжай!»

«И вот тут-то лед и провалился! Первый сразу под воду ушел, а второй распластался и начал в воде руками нашаривать… И что же вы думаете? Вытащил!»

– Вытащил? Первого? – сказать, что я изумился, – не сказать ничего!

«Да, ваше высокородие, вытащил! Ухватил за волосы, начал тащить и вытащил!»

– А дальше? Как-то не очень пока на убийство смахивает!

«В том-то и дело, ваше высокородие, что дальше-то всё и случилось!»

– Так что ж ты тянешь! – я сорвался на крик, и отставной, шарахнувшись в испуге, вновь оказался в объятьях мужика. – Стой! Говори, только не тяни быка за ***!

«Я и говорю, – отставной перекрестился, давая понять, что не врет и не тянет. – Просто по порядку излагаю».

– Ну?

«Раздевать он его начал, ваше высокородие! Представляете? Раздевать!»

– Раздевать?

«Именно, ваше высокородие: раздевать!»

– Что за черт?

«Вот так и я подумал!»

– А что же ты сам, – спохватился я, – на помощь первому не пришел? С виду-то – крепкий!

Отставной пояснил тут же и без всякого смущения:

«Так я и побежал: на мост, а с него – на другую сторону канала, где спуститься можно, не прыгая на лед. Прыгать я не стал: побоялся, что лед не выдержит…»

– Двоих-то он выдержал?

«В том-то и дело, что уже двоих. Оба прыгнули, трещины пошли. Я видел их в свете фонарей!»

– Трещины? Ну, хорошо… Дальше!

«Несся я, как угорелый, и кричал во всю мочь: надеялся, что второй первого отпустит. Но куда там… Второй, глянув в мою сторону, только быстрее начал с первым возиться. А потом и вовсе страшное произошло: одежка – худая, надо сказать, совсем немногочисленная и не по сезону – уже рядом валялась, когда лед разошелся снова, и первый – в одном исподнем только! – опять под воду ушел. Я закричал совсем дико: вообще, на мои крики уже стал собираться народ, а тут он и вовсе толпами повалил… И вот, второй, не делая уже никаких попыток вытащить несчастного из воды, приподнялся, несколько шагов прошел в направлении парапета, но встал: понял, собака, что там, откуда он спрыгнул, выбраться на набережную никак не получится!»

– Что же он предпринял, чтобы убежать?

Отставной на секунду-другую замялся, а затем сказал – на фоне всего остального – совсем уж неожиданное:

«Ничего».

– Как так? – воскликнул я.

«Я тоже не понимаю, но он не стал убегать».

– Но что-то же он все-таки сделал?

«Ничего. Он так и стоял, пока мы – я и еще несколько человек – спускались на лед, осторожно обходили полынью, а потом приближались к нему самому. Ему бы припуститься куда-нибудь – хоть вниз, хоть вверх по течению, – но он просто стоял и…»

– И?

«Ждал как будто».

– Чего ждал?

«Нас».

– Гм… ну? Дальше!

«Подошли мы, значит, и только тогда и поняли: ба! Да ведь это – городовой! Просто вид у него был… неподобающий: шапки нет, оружия – тоже, шинель запачкана… Вот и не поняли мы поначалу, когда с набережной еще смотрели, кто таков этот малый. А еще мы сразу почуяли перегар: от него разило, как от бочки!»

– Я брезгливо поморщился: от городового, если только этого пропойцу можно было и впрямь назвать городовым, действительно разило так, что закачаешься! Отставной, как обезьянка, повторил мою гримасу:

«Вот-вот, ваше высокородие! А еще в полиции служит! Вот я, например… в рот по жизни не брал и не беру, так что же вы думаете? Не взяли меня!»

– Вот тут мои глаза окончательно вылезли на лоб [79]79
  79 Мы уже говорили о страшной текучке полицейских кадров в столице, поэтому изумление Михаила Фроловича должно быть читателю понятно: непосредственно при наборе отсева практически не было. Если кандидат на службу соответствовал нехитрым требованиям – иметь не уголовную биографию, иметь благообразную наружность и не болезненное телосложение, – его брали без особых размышлений. Имелись и еще два требования – быть православного исповедания и уметь хоть как-то читать и писать, – но на них уже особенного внимания не обращали: на иные христианские исповедания «закрывали глаза», принимая, например, белорусов из католических уездов, а умение писать и читать засчитывали как непременное только для претендентов на должности околоточных надзирателей. Лишь очень немногие выслуживались до того, чтобы получить право на сдачу соответствующего экзамена. Наконец, отслужившим в армии претендентам и вовсе давался «зеленый свет»: трудно даже представить, что должно было произойти, чтобы отставному солдату отказали в приеме на полицейскую службу.


[Закрыть]: «как, – спрашиваю, – не взяли? Ты что же, в полицию устраивался?»

«Да, ваше высокородие, пытался».

– И не взяли? – я чуть отступил, чтобы тщательней, с головы до ног, осмотреть странного приказчика, на поверку оказавшегося отставным солдатом, да еще и с такими обстоятельствами – отказом в полицейской службе и непорядком в регистрации по месту жительства. Этот странный человек правильно понял мое движение, но теперь уже всего лишь грустно улыбнулся, не делая никаких попыток к бегству:

«Глупая история получилась, но я не виноват, ваше высокородие. Аккуратно за день до того, как я пришел устраиваться, на меня жалоба в участок поступила. От девки, представляете? Я ее от хозяйского магазина прогнал – повадилась стоять на панели, покупателей распугивала, – так она расписала, будто я ее до полусмерти избил! Работал я тогда всего лишь месяц, многого еще не знал, да и знать, положа руку на сердце, не очень-то стремился: подумывал как раз в наружную полицию поступить. Откуда же мне было знать, что кот [80]80
  80 Cутенер.


[Закрыть]ее чертов чуть ли не от управы разрешение получил?»

– Какое еще разрешение?

«Девок своих на той панели пасти».

– Да ты ополоумел!

«Если бы…»

– Вот ты усмехаешься, Можайский, – Михаил Фролович, внезапно оборвав рассказ, недобро уставился на его сиятельство, чувственные губы которого и впрямь кривились в усмешке, – а мне совсем не до смеху было! Это же надо: управа разрешение дала! В аренду сутенеру панель пристроила!

Его сиятельство хлопнул ладонями по коленкам, выражая тем крайнюю степень веселья:

– Ты, Михаил Фролович, ну чисто как дитя! А еще сыщик!

Чулицкий немедленно взвился:

– От такого же слышу!

– Да ладно тебе, угомонись… – Его сиятельство примирительно взмахнул рукой. – Я тоже слышал о таких якобы странностях…

– Якобы?!

– …хотя в полиции работаю поменее тебя. Мне доносили даже конкретное имя члена Управы, через которого и устраивались все махинации такого рода. Более того: я лично – в лоб – расспросил этого достойного члена общества. И знаешь что?

– Что? – Чулицкий явно не верил своим ушам: его глаза широко раскрылись, нижняя челюсть слегка отвисла.

– Он сразу во всем признался.

– Не может быть!

– Еще как может.

– Да ведь это… – Чулицкий, начав, осекся, так и не сумев подобрать достойный ситуации в целом и члена Управы в частности эпитет.

– Черт знает что? Согласен. – Можайский кивнул, но, как ни странно, не с подобавшей его должности печалью, а с неприкрытым задором. – Но попробуй предположить, для чего это делалось?

– Да что тут предполагать! – Михаил Фролович даже покраснел от возмущения. – Что тут предполагать!

– А все же, ты попробуй!

– Минутку, господа, – вмешался я, прекращая ненужный спор. – Говори просто, без загадок: что тебе наплел этот человек?

Губы Можайского опять скривились в усмешке:

– Этот человек? Тебе даже имя его неинтересно?

Я в растерянности захлопал глазами – в чем все-таки Можайскому не откажешь, так это в умении поражать:

– А что, ты готов назвать его имя?

– Конечно!

– Но ведь я напишу об этом заметку!

– Да ради Бога!

– С ума сойти! – я уже ничего не понимал: с каких это пор полученные явно только по дружбе и только под условием держать рот на замке сведения о коррупции – а кто бы их стал давать на каких-то иных условиях? – кто-то готов был разгласить с такой феноменальной легкостью? – Ты серьезно?

– Совершенно.

– Ну, давай!

Можайский выдержал театральную паузу и произнес дурашливо-драматическим тоном:

– Александр Николаевич Оппенгейм [81]81
  81 Современным любознательным петербуржцам этот даровитый врач известен в несколько ином «амплуа»: как бывший владелец доходного дома на Лиговском проспекте, 27. До перестройки дома архитектором Докушевским (в 1882 году) в нем некоторое время снимал квартиру Достоевский, здесь же начавший писать роман «Подросток».


[Закрыть]. Тайный советник, доктор медицины, почетный мировой судья, гласный губернского и уездного земских собраний, гласный столичной Думы, попечитель Александровской больницы в память девятнадцатого февраля шестьдесят первого года, председатель столичной санитарной комиссии, член городского больничного комитета. Прошу любить и жаловать!

Мы – Чулицкий и я – так и сели: оба на край стола, и стол не выдержал. С грохотом и звоном на пол посыпались бутылки и стаканы. С руганью в сторону отскочил стоявший тут же Митрофан Андреевич. Саевич пискнул и тоже отскочил. Инихов буквально выпрыгнул из кресла и бросился на помощь своему начальнику. На помощь мне подоспели и сам Можайский – невольный виновник произошедшего крушения, – и наш юный друг, поручик Любимов.

– Неожиданно, правда?

– Это что, – вопросил поднявшийся на ноги Чулицкий, – шутка?

– Нет.

– Но этого просто не может быть!

– Еще как может. Ты ведь не захотел подумать над причиной?

Чулицкий заморгал.

Я – тоже поднявшись и пнув какую-то, особенно назойливо лезшую под ботинок бутылку – потребовал объяснений:

– Не строй из меня дурака! Я не могу давать такое имя в заметку, не имея доказательств!

– Ну, хорошо, – сдался нашутившийся вволю Можайский, – всё даже не просто, а еще проще. Ключевые слова в прилагающемся к этому имени впечатляющему списку должностей – «председатель санитарной комиссии». Даже странно, что вы – ты, Никита, и ты, Михаил Фролович – напрочь забыли о дебатах насчет проституции в связи с постановлением [82]82
  82 В 1898 году.


[Закрыть]о переводе надзора над ней из ведомства врачебно-полицейского комитета в городскую Управу. А ведь была создана целая исследовательская группа, на протяжении нескольких лет собиравшая статистические данные и вообще занимавшаяся прояснением тех вопросов, которые возникли в связи с таким постановлением. В частности – насколько эффективным будет такой надзор [83]83
  83 Нужно сказать, что опасения были обоснованными. На примере московского опыта аналогичной передачи надзора из полицейского ведения в ведение управы выяснились прямо-таки шокирующие факты, причем двоякого рода. Во-первых, оказалось, что полицейские врачи весьма небрежно относились к своим обязанностям по осмотру проституток и выявлению среди них больных заразными инфекциями вроде того же сифилиса. Так, за один только год (1889-й в сравнении с 1888-м) процент выявленных сифилиток из домов терпимости увеличился с 11,9 до 44,2 или боле чем в три с половиной раза! Этот факт, безусловно, свидетельствовал в пользу доводов о необходимости передачи надзора. Но с другой стороны, за тот же год резко – втрое – снизилось количество выявленных заболевших среди «независимых», уличных проституток, поскольку после передачи функции надзора из полиции в Управу их явка на осмотры из обязанности превратилась в добровольное мероприятие. И хотя полиция по-прежнему была обязана принимать меры для пресечения уличной проституции, делала она это из рук вон плохо или… попросту неохотно. Как свидетельствовал профессор Поспелов – один из авторов соответствующего отчета, – «со стороны наружной полиции, на которую возложено наблюдение за своевременною высылкой проституток одиночек, городское Управление встретило мало сочувствия, чтобы не сказать больше, почему масса бродячей и одиночной проституции, не являясь на врачебные осмотры, беспрепятственно разносит сифилис среди населения города Москвы».И вот этот уже факт явно свидетельствовал против инициативы передать надзор от полиции. При этом необходимо заметить, что, несмотря на активные – и тут уже без всяких оговорок – действия полиции по взятию на учет проституток всех «видов», реальный учет проституток уличных был делом чрезвычайно трудным и во многом безнадежным: это был самый настоящий сизифов труд. Как следствие, венерические заболевания – бич домов терпимости – на улицах бушевали с особой свирепостью. В одной только Москве – городе по тогдашним меркам хотя и значительном, но уступавшем по численности населения столице и уж тем более не шедшим ни в какое сравнение с современным своим состоянием, – в одной, повторим, только Москве и счет заболевших только сифилисом шел на сотни тысяч человек!


[Закрыть]. Как рассказал мне сам Александр Николаевич, больше всего опасений вызывала возможность резкого ослабления контроля за уличной проституцией, во всяком случае – судя по весьма негативному опыту московских коллег, а также, скажем, коллег из Минска, где подобное предложение – передать контроль от полиции управе – уже давно реализовано [84]84
  84 В 1891-м году.


[Закрыть]. Исходя из самых мрачных предположений, прорабатывались различные варианты, в том числе – и самые, если можно так выразиться, одиозные. Вот одним из таких одиозных предложений и стала своего рода легализация уличной проституции: того из ее видов, какой хотя бы отчасти можно было поставить на учет. Это, как вы понимаете, проституция под сутенерами. Думаю, нет нужды объяснять, что сутенеры – как никто другой – заинтересованы в легализации своей предприимчивости или – хотя бы – в том, чтобы им, сутенерам, не чинили особых препятствий.

Чулицкий достал из кармана платок и отер покрывшийся испариной лоб. Я же, полагая, что ослышался, уточнил:

– Ты это сам всё только что придумал?

Можайский посмотрел на меня так, что за его неизменной улыбкой в глазах ясно обозначилось недоумение:

– Помилуй! Это уже – правда, и ничего кроме нее.

– Ну и ну!

– Фантасмагория какая-то! – Митрофан Андреевич. – Похлеще моих негодяев [85]85
  85 Митрофан Андреевич имеет в виду нескольких нечистых на руку пожарных: речь о них будет ниже, в соответствующем разделе сушкинского «отчета» – «Кирилов и другие».


[Закрыть]будет!

Можайский пожал плечами:

– Фантасмагория или нет, но мы должны отнестись к эксперименту снисходительно. В конце концов, Александр Николаевич и другие члены комиссии исходили только из соображений всеобщего блага. Ситуация, как вы, господа, несомненно, знаете, и в самом деле угрожающая. Даже при полицейском надзоре распространение заразных болезней вроде любострастной [86]86
  86 Сифилиса.


[Закрыть]приняло вид настоящей эпидемии.

– И поэтому нужно узаконить проституцию! – Чулицкий едва удержался от того, чтобы сплюнуть на мой паркет.

– Никто ее не узаконил. – Можайский снова пожал плечами. – Эксперимент провалился и был свернут.

– Ах, вот как!

– Да. Правда, провалился он больше из соображений этических, нежели практических, но все же.

– То есть? – я.

– В Думе решили, что общество еще не готово принять такую концепцию, что, кстати, наглядно подтверждается и выражением ваших с Михаилом Фроловичем физиономий!

Я отступил на шаг и машинально провел по лицу ладонью, словно стремясь стереть с него то выражение, о котором говорил Можайский, но которое лично я – стоя не перед зеркалом – видеть, разумеется, не мог.

Объясню.

Считая себя человеком просвещенным и взглядов вполне либеральных, я полагал своей необходимостью терпимо относиться к различного рода современным веяниям, новшествам, так сказать. Принять законность проституции я не мог – всё мое существо восставало против этого, – но разум нашептывал: общественное благо выше личных пристрастий. И ведь в словах Можайского, в его доводах или, точнее, в доводах господина Оппенгейма справедливое зерно не просто имелось: оно было видно невооруженным взглядом! Именно поэтому, будучи пойман за руку на собственном брезгливом отношении к жуткому с точки зрения морали предложению узаконить проституцию, я поспешил избавиться хотя бы от соответствующего выражения на лице.

Чулицкий же поступил иначе. Он вновь платком отер лоб и тут же рявкнул:

– А вот не надо ловить меня на это! Общество, видите ли, не готово! Да если общество когда-нибудь к этому и подготовится, на следующий же день ему наступит конец! К гадалке ходить не нужно, чтобы сказать, чем все это закончится!

– Да? – Можайский выпятил нижнюю губу, отчего самым поразительным образом – с его-то шрамами, мрачным лицом и улыбающимися глазами – стал похож на свирепого божка откуда-то из Средней Америки [87]87
  87 Сушкин имеет в виду то, что ныне мы называем Мезоамерикой – в значении культурного региона, в котором существовали различные доколумбовые цивилизации и к которому ныне относятся часть Мексики, Центральная Америка и часть Южной Америки.


[Закрыть]. Будь он еще и брюнетом с жесткими блестящими черными волосами, сходство было бы еще полнее. – Да? – повторил он. – И чем же это закончится?

Чулицкий – вот ведь люди! – тоже выпятил нижнюю губу, но сходство приобрел не с древним идолом, а с мальчиком, у которого злой дядя решил отобрать конфету:

– Катастрофой! Разложением! Вымиранием!

– Вымиранием?

– Да!

– А тебя не смущают дома терпимости – вполне себе узаконенные торговые заведения?

Меня передернуло: «торговые заведения»! По сути-то верно, конечно, но насколько же мерзко по факту!

Чулицкий тоже дернулся, его лицо исказилось еще больше:

– Будь моя воля, – в самом прямом смысле зашипел он, – я бы и эти «торговые заведения» к чертовой матери позакрывал!

– И стал бы ходить по улицам короткими перебежками?

– Что? – Михаил Фролович не понял, а потому разозлился еще больше. – Что ты несешь?

– Ну как же! – Можайский нарочито медленно осмотрел Чулицкого с головы до пят и так же нарочито и медленно покачал головой. – Не пройдет и пары недель после закрытия тобой домов терпимости, как город окажется во власти голодных пролетариев! Вот ты – лично ты – сколько таких заведений знаешь?

Чулицкий ответил незамедлительно, явно держа в уме официальную сводку по Градоначальству:

– Сорок пять.

– Попал пальцем в небо! – Можайский хмыкнул и, подойдя к Чулицкому, чуть ли не ласково похлопал того по спине. – Вторая попытка?

Михаил Фролович отстранился от его сиятельства и пробурчал:

– Нет: сам знаю…

Что именно он знал, Михаил Фролович пояснять не стал, но это и без пояснений было понятно: реальное количество домов терпимости в нашей благословенной столице намного превышало указанную в сводке по Градоначальству цифру. И хотя в обязанности полиции входил и разгон незаконных борделей, зачастую представлявших из себя самые обычные меблирашки, на деле полицейские чины далеко не всегда следовали этому требованию. Понять их можно: куда проще иметь на виду известное зло, чем рыскать по переулкам в поисках зла затаившегося.

– Но если так, – Можайский совсем уже прижал к стенке Михаила Фроловича, – чем же ты, несмотря на грозные заявления, все-таки закрывающий глаза на лично тебе известные притоны с девками, отличаешься от Александра Николаевича, всего лишь предложившего – в том числе, и тебе, по сути – не мучиться и даже наоборот: от для всех мучительного положения перейти к положению ясному и потому подконтрольному?

Чулицкий растерялся и ничего не ответил: эта новая точка зрения – экономить душевные силы на угрызениях совести – застала его врасплох. Да и как было не растеряться человеку, который, будучи честным до мозга костей, и вправду чуть ли не каждый день был вынужден входить в компромиссы с собственной совестью?

– Вот то-то и оно, – добил Михаила Фроловича Можайский и вернулся в кресло. Уже оттуда, удобно устроившись с ногами через подлокотник, он закончил свой невероятный рассказ об эксперименте господина Оппенгейма. – Как и следовало ожидать, опыт оказался неудачным. Никаких законных оснований пригревать на груди сутенеров и подвластных им девок у Думы не было, а ввести такую практику в законный обиход у господ из городского самоуправления не хватило духу. Впрочем, если бы даже они и оказались посмелей, наверняка бы их инициативу развернули сверху: слыханное ли это дело – панели между проститутками распределять? Тут и другие предложения подоспели, в частности – от профессора Тарновского [88]88
  88 Вениамин Михайлович Тарновский (1837–1906) – русский сифилидолог. В описываемое время – тайный советник, доктор медицины, заслуженный профессор Военно-медицинской академии, член Медицинского Совета, председатель Русского сифилидологического и дерматологического общества – первого в мире такого общества, основателем которого он и был.


[Закрыть]… ну, да это – уже совсем другая история. В общем, господа, городскому контролю за проституцией быть, но и полиция от него совсем не устраняется: в учреждаемое вскоре Бюро по надзору за проституцией на равных с остальными его членами правах будет входить – по представлению Николая Васильевича [89]89
  89 Клейгельса. Юрий Михайлович еще не знал, что Клейгельс вскоре выйдет в отставку с поста петербургского градоначальника.


[Закрыть]– тот или иной полицмейстер.

Можайский замолчал. Молчал и Чулицкий. Я же, немного подумав, «огласил вердикт»:

– Нет. Пожалуй, заметку об этом я писать не стану.

– И правильно, – немедленно отозвался Можайский и снова замолчал.

Чулицкий пожевал губами и вдруг – без понуждений со стороны и как-то внезапно – вернулся к прерванному рассказу о происшествии с Гольнбеком.

– Как бы там ни было, господа, но отставной меня поразил своим сообщением о думском покровительстве проституток. Я даже поначалу решил, что он попросту лгал, но, взяв себе на заметку его слова, позже проверил их в основной части. Действительно: жалоба в участок на него поступила, была перенаправлена мировому судье, а тот – быстро и решительно – вынес приговор: виновен. И присудил к уплате штрафа и выплате проститутке компенсации! Понятно, почему беднягу не взяли на службу в полицию: с нашей-то системой учета! Проверявшим его биографию не составило никакого труда тут же наткнуться и на жалобу, и на приговор. И пусть на многое мы смотрим снисходительно, но все-таки – не на приводы к нам же [90]90
  90 В полицию вообще, а не только в Сыскную.


[Закрыть]. Вот так и получилось, что отставной остался с носом и перешел на нелегальное положение. Это, однако, не помешало ему вполне прилично устроиться: хозяин лавки оценил его усердие, повысил в должности, назначил приличный оклад… в общем, повезло человеку: могло быть совсем иначе [91]91
  91 Михаил Фролович явно намекает на судьбу многочисленных «пришлых элементов», которые, не сумев устроиться в столице, но и не имея решимости вернуться домой – как правило, в деревню, – оставались в городе на нелегальном положении: без постоянной работы, без хоть сколько-нибудь приличного жилья. Эти люди, скатываясь все ниже и ниже, оказывались в итоге на самом дне, частенько пополняя ряды уголовников. Озлобленные, потерявшие всякую веру, они превращались в самых жестоких и циничных преступников, каких только видывал Петербург. Будучи при этом и людьми совершенно невежественными, они неизбежно попадались в руки правосудия. Каких-то из них – за недоказанностью – просто высылали, и тогда они, отсидевшись немного в провинции, возвращались вновь и вновь. Другие сразу отправлялись на каторгу. Но какой бы ни была судьба каждого из них, в массе они составляли мрачное, отвратительное и никогда не знавшее недостатка в пополнении рядов «сообщество», целью которого – если только это можно назвать целью – был исключительно преступный промысел.


[Закрыть].

– Да уж…

– Когда он закончил рассказ о происшествии на льду, я поинтересовался, куда – по его словам, снятая с убитого – подевалась одежда.

«Мы, ваше высокородие, трогать ее не стали: мало ли что».

– То есть, – уточнил я, – она по-прежнему там, на льду, возле полыньи?

«Ну, от полыньи-то мы ее отодвинули».

– Идем! Но прежде… – Я сделал отставному знак оставаться на месте (каковой знак, похоже, на свой счет отнесли и все остальные собравшиеся, поскольку расходиться никто из них явно не собирался) и зашел в участок.

В участке я поинтересовался, в какую конуру засунули городового. Меня провели в камеру для предварительно задержанных: городовому – по естественной причине – выделили отдельную, благоразумно решив не смешивать его с остальными [92]92
  92 Михаил Фролович опускает подробности: чтобы пройти в «камеры для предварительно задержанных», нужно было пересечь двор – съезжая находилась не в доме 3-го участка Казанской части на Офицерской (Декабристов) улице, а в доме 99-1 по Екатерининскому (Грибоедова) каналу.


[Закрыть]. Там этот, уж извините за выражение, дундук – в исподнем и с накинутым на плечи после водной процедуры одеялом – сидел, трясясь, на скамейке, мало что соображая от страха и, похоже, от обиды.