Текст книги "Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Инихов, зажав сигару в пальцах, оцепенел. Чулицкий сделался бледным. Усы Кирилова встопорщились. Даже молодые люди – наши поручик и штабс-ротмистр – притихли в полной неподвижности. Лишь Иван Пантелеймонович оставался совершенно бесстрастным. И Вадим Арнольдович, хотя и был он на редкость хмурым, явно ничуть не переживал.

– …только избавить его от страданий. Что он и сделал, разрядив последнюю остававшуюся в револьвере пулю в голову солдата!

Можайский замолчал. Саевич смотрел на него, хлопая глазами и не в силах вымолвить хоть слово.

Первым опомнился Чулицкий:

– Ты хочешь сказать, что Кальберг…

– Всему свое время, – Можайский кивнул на Гесса, – полагаю, Вадим Арнольдович сможет нас просветить. Когда придет его очередь.

– Гесс? – не очень уверенно спросил Чулицкий, обращаясь к Вадиму Арнольдовичу.

Вадим Арнольдович, ничуть не прояснев лицом, подтвердил:

– Да, Михаил Фролович. Рассказ Кальберга – ложь от начала и до конца. И все-таки в Панджшехе он был.

– То есть… – Чулицкий даже выговорить опасался то, о чем думали уже все мы. – Вы хотите сказать…

– Да.

– Всемилостивый Боже!

Вмешался Можайский:

– Кальберг, казалось бы, полностью контролировавший ситуацию и потому никак не ожидавший, что беседа примет такое направление, случайно проговорился Григорию Александровичу. В итоге, сочинять ему пришлось на ходу, а что на ходу можно придумать, если не мелодраму? А все мелодрамы, как известно, на одну стать: меняются имена и место действия, но сам сюжет и даже детали остаются неизменными!

– Ложь от начала и до конца? – переспросил потрясенный Саевич.

– Именно. Театральное представление, причем представление избитое и поэтому пошлое. Если бы вы, Григорий Александрович, больше уделяли внимания жизни, вместо того чтобы возиться с иллюзиями, вы бы поняли это еще тогда, сразу и самостоятельно. Глядишь, и не было бы того, что приключилось с вами впоследствии!

Повесив голову и глядя в пол, Саевич ничего не возразил. Однако, размышления его длились недолго и были прерваны настоятельной просьбой продолжить рассказ:

– Иначе мы здесь до утра просидим, – Чулицкий, вполне и быстро оправившись от изумления, вернулся к своей манере ворчать, – чего бы мне совсем не хотелось. Вторую ночь подряд лично я не выдержу!

Вздохнув, Саевич вернулся к своему повествованию.

– Тогда я находился под сильным впечатлением от рассказанного бароном и чувствовал себя неловко: как человек, пусть и невольно, допустивший бестактность. Впрочем, барон и сам быстро опомнился, и меня постарался утешить. К нему вернулось благодушное дружелюбие.

«Не берите в голову, – сказал он. – Всё это в прошлом, а я привык жить настоящим. Бывает, конечно, так, что мысли возвращаются в те дни, но проку взращивать из них культ обид и неприязни нет никакого. Напротив даже: опыт-то бесценный, и как из всякого опыта, из этого я тоже стараюсь вытянуть максимум пользы. И что мне в этом особенно помогает – спорт. Вы даже представить себе не можете, насколько спортивные мероприятия могут быть… недобрыми, если вы понимаете, что я хочу сказать, и сколько в них происходит событий, способных стать очень серьезным испытанием для психики. Бывало, на моих глазах крепкие с виду и закаленные люди плакали от несправедливой обиды, кляли – на чем свет стоит – арбитров и соперников, а уж стенания на зло сложившиеся обстоятельства я и вовсе подсчитать не смогу: их просто без счета! Кто знает? Вполне возможно, я и достиг-то определенных успехов только потому, что более закалился душой и сердцем, нежели соперники. Впрочем, полагаю, еще и потому, что закалка эта не только избавила меня от непродуктивной злости, но и научила нехитрой, лежащей на самой поверхности, однако так часто игнорируемой истине: добро приносит больше выгод. Вкладывайтесь в добро, и вам не придется однажды оказаться у разбитого корыта!»

Можайский издал смешок:

– Нечто подобное я уже слышал. Быть дурным человеком не менее трудно, чем быть хорошим, а тяготы последствий дурных поступков превышают тяготы хороших. Но если так, зачем же выбирать зло [20]20
  20 Трудно сказать, на кого ссылается Юрий Михайлович: похожие мысли можно встретить у широкого круга «авторов» – с античных времен и до времени самого Можайского.


[Закрыть]? Похоже, правда? Беда лишь в том, что просветление случается редко, и еще реже произносят это с верой в самими же сказанное. Кальберг – хороший тому пример.

– Может, – накинулся на его сиятельство Чулицкий, – ты помолчишь и дашь говорить человеку?

Можайский махнул рукой:

– Молчу, молчу!

– Если судить по последствиям, – Саевич бросил взгляд на Чулицкого, – Юрий Михайлович прав: следуй барон своим собственным словам, не было бы человека лучшего. Но… получилось так, как получилось. Однако в тот день, а точнее – в тот вечер у меня не было никаких причин не верить барону. Его высокопарные слова вовсе не казались высокопарными на фоне сказанного ранее. Скорее, они выглядели подходящим и логичным завершением рассказа о пережитых бароном ужасах. И вызывали не смех, – теперь Саевич бросил взгляд на Можайского, – а уважение.

«Однако, давайте закончим. – Барон, стоявший всё это время – время, потребовавшееся ему на рассказ о его злоключениях в Азии, – с моим штативом на плече, шагнул от парапета к коляске и принялся пристраивать в нее не слишком удобную для перевозки вещь. – Ну, как-то так».

– Я поднял последний из остававшихся на панели ящичков – он был снабжен веревочкой для носки через шею или плечо – и, поколебавшись, решил не ставить его в коляску, а так и держать в руках: веса он был невеликого, а в ногах мог бы и пострадать.

«Разумно, – одобрил барон. – Странная штука. Вроде бы и не маленькая коляска, но посмотрите: заполнена вся. Да так, что нам и самим-то места едва достанет!»

– Может, мне лучше дойти пешком?

«Ну, что вы, Григорий Александрович! – Барон взгромоздился в коляску, взял вожжи и подал мне свободную руку. – Давайте!»

– Я тоже пристроился, и мы покатили. Ехать нам было недалеко: барон вызвался доставить меня домой, а в коляске весь путь едва ли мог занять больше пяти минут. Но движение было достаточно плотным: в обе стороны по набережной шел поток самого разного транспорта. Это требовало внимания, и правивший самостоятельно барон сосредоточенно смотрел на дорогу, не отвлекаясь на беседы. Только раз или два он обратился ко мне с какими-то ироничными – насчет других участников движения – замечаниями. Всё остальное время я был предоставлен самому себе и занимался тем, чем люди обычно и занимаются в таких ситуациях: глазел по сторонам.

Саевич мимолетно улыбнулся, вызвав невольные улыбки и у других.

– Пока мы ехали вдоль сада, было полное ощущение того, что уже наступила ночь. Небо над нами совершенно стемнело, помимо половинки Луны, на нем показались звезды. Фонарные огни отчасти засвечивали картинку, но тем сильнее и яснее было понимание того, что день ушел безвозвратно. Однако стоило нам поравняться с Карповкой, как в широкий просвет ударило солнце! В сущности, оно уже село. Только прихотью места его лучи – последние, задержавшиеся лишь на минуту – достигали земли и, отделившись от невидимого уже светила, касались воды и зданий. Вода золотилась густо, можно сказать – неприятно, слепя и волнуясь беспокойными бликами. А вот к домам лучи притрагивались ласково и бережно. Торец офицерского корпуса, в белый день не слишком приветливый в своей болезненной желтизне, теперь казался воплощением неземной красоты: настолько нежным, непередаваемым никакими словами стал его цвет! Даже не цвет, а оттенок цвета – один из возможных тысяч. Увидев это, я загрустил: вот еще одно доказательство того, что ни моя, ни чья-то еще камеры никогда не смогут схватить такое совершенство и навек запечатлеть его на фотографию! Чего же стоили мои усилия? И был ли смысл их продолжать? На сердце стало тоскливо. А когда коляска снова, поравнявшись с фасадом корпуса, погрузилась в ночь, тоска затопила меня совершенно!

Саевич, заново переживая впечатление – не слишком, впрочем, судя по нашим лицам, понятное остальным, – омрачился взглядом и на мгновение умолк.

– Подъехали к дому. Барон остановил коляску у разбитого тротуара.

«Вот что, Григорий Александрович, – сказал он, немного помедлив и словно бы взвешивая каждую мысль. – Давайте поступим так. Выгрузим ваше имущество, а потом еще немного прокатимся».

– Не сразу поняв, что именно предлагал барон, я возразил: становится слишком холодно для прогулок в открытой коляске. Холодало и впрямь стремительно. Казалось, что с ясным небом пришел и космический мороз. Луна белела как айсберг. Звезды сверкали – как искры ледяной крупы. Конечно, казалось так исключительно мне: по худости одежды и множеству часов, проведенных на свежем воздухе. Будь у меня что-то, подобное сосуду Дьюара [21]21
  21 Сосуд Дьюара – стеклянная колба с двойными посеребренными стенками, предшественник термоса. Сэр Джеймс Дьюар (1842–1923), именем которого назван этот сосуд, – шотландский физик и химик. Его «сосуд» уже буквально через год после описываемых событий лег в основу известных всем термосов, промышленное производство которых начал немецкий предприниматель и основатель фирмы Тhermos GmbHРейнгольд Бюргер.


[Закрыть], в чем я мог бы хранить, допустим, разогретый чай, было бы проще. Но – увы! Сосуды эти слишком хрупки для того, чтобы их можно было носить с собой. Да и стоят они немало.

«Нет-нет, – тут же опроверг мое предположение барон. – Нам есть, что обсудить, а сделать это лучше всего за ужином. Двойная, как говорится, польза: и согреемся, и побеседуем».

– Я смутился: барон предлагал отправиться в трактир, но так как заплатить сам за себя я бы не смог, мне бы пришлось положиться на щедрость пусть и предлагавшего захватывающее сотрудничество, но все еще мало, по сути, знакомого мне человека. Как вы понимаете, господа, было это неловко. Но еще хуже было то, что барон предложил совсем уж неприемлемый для меня вариант:

«Вы ведь знаете, – без тени сомнения заявил он, – «Аквариум», на Каменноостровском. Туда мы доберемся в пять минут, а кухня в нем, несмотря на всю неметчину замысла заведения в целом [22]22
  22 Кальберг намекает на то, что владелец ресторана – купец Георгий Александров – и его брат – Владимир – подсмотрели идею у берлинского «Аквариума» на Унтер-ден-Линден. Ресторан являлся «частью» театра и сада. Сейчас на этом месте (Каменноостровский проспект, 10) находится студия Ленфильм.


[Закрыть], вполне достойна похвал. Ну же: решайтесь!»

– Помилуйте… Иван Казимирович! Да как же я туда пойду?

«А что такое?»

– Да вы посмотрите на меня: перед вами – оборванец!

«Гм… – барон окинул меня взглядом и вынужден был согласиться. – Одежда у вас и впрямь не совсем… в порядке».

– Какое там – «не совсем в порядке»! Правильно сказать – совсем не в порядке. Если еще в трактир какой-нибудь меня и пустят в этаком виде, то из «Аквариума» вытолкают взашей!

«Забавно!» – воскликнул барон.

– Забавно? – изумился я.

«И еще как!» – лишенное растительности лицо барона сморщилось в невероятной гримасе, а сам барон – вдруг, без всякого перехода – оглушительно расхохотался.

– Не вижу ничего веселого, – буркнул я и вылез из коляски. Барон, продолжая смеяться, тоже спрыгнул на тротуар.

«Подождите! – вытирая слезы, воскликнул он. – Выслушайте меня! Знаком ли вам – по книжкам, я имею в виду – некий Марк Твен?»

– Марк Твен?! – изумился я и повторил: «Марк Твен?»

«Именно! – барон, наконец, справился с последствиями своего гомерического смеха, убрал в карман платок и теперь говорил вполне серьезно. – Пару лет назад [23]23
  23 На самом деле собрание сочинений Марка Твена издавалось в период с 1896-го по 1899-й год.


[Закрыть]типография Пантелеевых [24]24
  24 Одна из самых известных петербургских типографий второй половины 19-го – начала 20-го веков. Принадлежала братьям Григорию и Петру Фомичам Пантелеевым.


[Закрыть]напечатала одиннадцать томов. Не знаю, как вы, а лично я проглотил их все».

– Так интересно?

«Значит, незнакомы?»

– В университете прочитал What Have the Police Been Doing? [25]25
  25 «Чем занимается полиция?» – эссе М. Твена 1866-го года.


[Закрыть]Не понравилось.

«Ну, тогда слушайте…»

– Барон, временами хихикая – хорошо хоть, опять не впадая в истерический смех, – пустился в путаный и, на мой взгляд, не сказать, что веселый рассказ о каком-то американце, без гроша в кармане оказавшемся в Лондоне. Мистер Твен назвал эту историю незамысловато: The Million Pound Note. Вкратце, она сводилась к тому, что пара не вполне душевно здоровых братьев снабдила американца казначейским билетом в миллион фунтов стерлингов и велела ему продержаться месяц, не прибегая к размену. Американцу это удалось.

«Расчет был прост: никто не потребует с миллионера мелочь и никто не заставит миллионера сразу платить по счетам. Если человеку априори бедному получить кредит совсем непросто, то априори богатый может жить в долг столько, сколько ему заблагорассудится».

– И что же с того?

«Давайте это проверим!»

– Как? А главное – зачем?

«Как – легко: в «Аквариуме». А вот зачем… неужели вы не любите пошутить и посмеяться?»

– Я задумался. Не поймите меня неправильно, господа: я по-прежнему не видел ничего смешного в том, чтобы объесть кого-то, пользуясь его замешательством или низкопоклонничеством. Напротив: сама идея использовать капитал экономии ради на бедняках или снобах казалась мне отвратительной! Заказать яичницу в трактире, хозяйка которого сама едва-едва концы с концами сводит, и предложить в оплату, с обязательством дать сдачу, миллион – это ли не гнусность? Или воспользоваться печальной болезнью трепета перед деньгами, чтобы даром или с большой отсрочкой заполучить костюм: что же в этом добродетельного? Но с другой стороны, предложение барона манило меня: вынужден это признать! Чем? Полагаю, возможностью выплеснуть накопившуюся во мне злость. Против чего? Да против всего абсолютно: бедности, бесприютности, несправедливых суждений, плохой погоды, вот уже два месяца подряд лишь изредка перемежавшейся приличными деньками… В общем, к стыду моему, чем больше я думал, тем сильнее склонялся принять предложение. А барон, видя происходившую во мне нравственную борьбу, только подзуживал:

«Решайтесь, Григорий Александрович: будет очень весело!»

– Или:

«Решайтесь, Григорий Александрович: поучительный опыт!»

– Стоит ли удивляться тому, что, в конце концов, я сдался?

Можайский, глядя на Саевича с прищуром – слегка подавляя неизменную улыбку в глазах – поддакнул не без ехидства:

– Конечно, не стоит!

Саевич не обиделся:

– Вы, разумеется, образец деликатности, Юрий Михайлович. Вы на такое не пошли бы никогда!

Чулицкий хохотнул. Можайский же, перед мысленным взором которого – судя по тому, как быстро он взглянул на меня и тут же отвел глаза – промелькнуло одно имевшее место наше совместное приключение, вскинул перед собой ладони – «ваша взяла!» – и ничего не ответил.

– Итак, господа, – продолжил Саевич, – я согласился. Но все же определенные сомнения продолжали меня грызть, и я поделился ими: ну, допустим, Иван Казимирович. Однако не хотите же вы сказать, что в вашем бумажнике завалялся билет в один миллион рублей?

«Помилуйте, нет, конечно, – моментально ответил барон. – Я даже не уверен, что такие вообще существуют!»

– Но как же тогда?..

«А вот так!» – барон, в поисках портмоне, похлопал себя по карманам и, достав его, извлек из него закладной лист дворянского банка [26]26
  26 Саевич имеет в виду Государственный Дворянский Земельный Банк, функционировавший в 1885–1917 годах и основной целью которого являлось поддержание дворянского землевладения.


[Закрыть]. Я принял его и чуть не присвистнул:

– Пятьдесят тысяч рублей?

«Даже лучше: с купонами на выплату процентов из расчета трех с половиной годовых. До полного погашения, как вы изволите видеть, еще добрых шесть лет, так что общая сумма простирается до шестидесяти с лишком тысяч!»

– Но ведь это не деньги?

«То есть?» – удивился моему вопросу барон.

– Я имею в виду, что этот лист – не платежный документ. Его не обязаны принимать повсеместно.

«Ах, вот вы о чем! – барон заулыбался. В свете ходовых фонарей коляски его зубы как-то ненатурально заискрились, и я даже подумал: уж не протезы ли это? – Не беспокойтесь: если уж воры не брезгуют такими, то что говорить об остальных? Закладные листы – платежное средство ничуть не хуже любого другого».

Мы – присутствовавшие в моей гостиной – обменялись взглядами: похоже, Кальберг ничего не стеснялся, хотя ничего не говорил и напрямую. Во всяком случае, Саевичу и в голову не пришло поинтересоваться, при каких обстоятельствах барон разжился листом, да еще и на такую сумму.

«Кроме того, мне даже интересно: предложит ли ресторатор какие-то совсем уж невыгодные условия, чтобы вы смогли расплатиться закладной. Ну: решились?»

– Да.

«Отлично! Давайте разгружаться и поторопимся».

– За несколько минут мы перенесли фотографические принадлежности из коляски в мой угол – барон, оглядываясь в убогой обстановке, вел себя очень деликатно – и, наконец, покатили в сторону Каменноостровского. Барон правил уверенно, дорогу выбирал безупречно, лошадь его слушалась не хуже, чем если бы ею правил настоящий кучер. Стемнело уже совершенно: солнце не пробивалось нигде и никак. На проспекте – впрочем, затруднения начались еще с Посадской, практически вставшей из-за невесть чего – мы уперлись в настоящее столпотворение различных экипажей и телег. Чуть позже выяснилось, что на пересечении с Кронверкским опрокинулся конный вагон, перегородив не только пути – собственным своим корпусом, – но и мостовую: разбросанными по всей ширине телами жертв крушения. Место самой аварии мы, разумеется, видеть не могли, но пассажиров и возниц застрявших в беспорядочной свалке тех экипажей, которые направлялись от Кронверкского, эмоции переполняли так, что они делились ими со всеми окружающими, не обойдя и нас. Это обстоятельство показалось мне весьма зловещим предзнаменованием, и я даже предложил барону отказаться от нашей сомнительной затеи.

«Бог с вами, Григорий Александрович! – Барон, протиснув коляску к тротуару, передал мне вожжи и похлопал по колену. – Нам и осталось-то всего – пересечь проспект. Сделаем это пешком. Вот только коляску пристроим. Подождите минуту!»

– Он спрыгнул наземь и тут же исчез в суматошной толпе. Я остался сидеть, чувствуя себя не очень уютно. А если по совести, то совсем неуютно! В какой-то момент мне даже захотелось просто сбежать, но я пересилил себя и, чтобы отвлечься, стал прислушиваться к разговорам и крикам.

– Да, – пыхнул сигарой Инихов, – происшествие было страшное. Я ведь тоже в тот вечер – какое совпадение, а? – стоял на проспекте, только поближе к месту крушения и в экипаже… ну да не суть. Говорили, что в вагон бросили бомбу, но это оказалось неправдой. Однако узнал я об этом только на следующий день. А в тот вечер… черт меня побери, если у меня мурашки по коже не бегали! Но самое скверное заключалось в том, что я никак не мог оставить экипаж и лично пройти к перекрестку. Все, что мне удалось, это окликнуть спешившего туда жандарма и задать ему несколько вопросов. Жандарм – каналья – отвечал сквозь зубы, так что я едва эти зубы ему не пересчитал!

– Сергей Ильич, Сергей Ильич! – Чулицкий – немножко в театральном духе – всплеснул руками. – Что же это такое вы говорите?

Инихов, пыхтя сигарой, ответил, как отрезал:

– А нечего строить из себя важную птицу!

– Полноте! Может, он вас не узнал?

– Ну, конечно: не узнал. А потом, продолжая не узнавать, еще и по имени-отчеству обзывался. После того, как я охламона в охапку сгреб!

По гостиной прокатилась череда смешков. Похоже, каждый из нас представил эту картину: помощника начальника Сыскной полиции, сгребающего в охапку жандарма! Однако, справедливости ради, нужно отметить, что смешки как начались, так и прекратились: уж очень бестактноони смотрелись на фоне рассказа о трагическом происшествии.

– Вот что за времена настали? – Инихов отложил сигару и заговорил серьезно. – Почему, господа, стоит случиться чему-то из ряда вон выходящему, и первое, что мы подозреваем – террор? Взять хотя бы этот случай с вагоном. Опрокинься он где-нибудь в Лондоне или в Париже, разве первой пришедшей в головы мыслью была бы мысль о бомбе? Нет. Грешили бы на состояние путей или состояние самого вагона. Грешили бы на вагоновожатого или на других участников движения. Но бомба?

– Вы ошибаетесь, Сергей Ильич. – Можайский поднял на Инихова свой улыбающийся взгляд. – Европа тоже полыхает. А Лондон – пример совсем уж неудачный. Вот увидите: ни в одной европейской столице не будет совершенно такое же количество террористических актов, как в Лондоне! И причина тому – Ирландия, эта вечная язва на теле британской монархии. До тех пор, пока Ирландию не признают в качестве суверенного государства, ирландцы будут методично и, что самое страшное, с абсолютной беспощадностью мстить. Не имея возможности прямо воздействовать террором на правящий класс – по его зависимости от народа, – они и мстить станут народу. Их методом устрашения будет резня. Взрывать они станут не парламент и его депутатов, а лавки и общественный транспорт… Да что я говорю? Они уже приступили к своей сатанинской деятельности! Неужели вы ничего не слышали о взрывах 1883-го года, когда пострадало даже здание Скотланд-Ярда?

Инихов кивнул:

– Слышал, как не слышать. Но… атака на полицию – не то же самое, что на трамвай или просто толпу людей!

– Значит, – в голосе Можайского появилась нотка удивления, – вы пропустили мимо ушей новость о взрыве бомбы на Лондонском мосту в восемьдесят пятом [27]27
  27 В 1885-м.


[Закрыть]и – в том же году – о взрыве на станции Гауэр-стрит лондонской underground [28]28
  28 Подземка, метро.


[Закрыть]?

– Нет, но…

– О взрыве в Гринвиче в девяносто четвертом?

– Нет, но…

– О взрыве в тоннеле между станциями Чарринг Кросс и Вестминстер?

– Нет, но…

– О взрыве на станции Паддингтон, когда пострадали шестьдесят человек?

– Нет, но…

– О взрывах на Золотом Юбилее [29]29
  29 Юрий Михайлович имеет в виду торжества, посвященные пятидесятилетию царствования королевы Виктории.


[Закрыть]?

– Да подождите вы! – Инихов буквально взмолился, ошеломленно глядя на его сиятельство. – Знаю я обо всем этом, знаю!

– Тогда что же вы тут говорили о спокойной Англии?

– Да только то, что, несмотря на все эти ужасы, англичанин все равно не подумает о бомбе, увидев опрокинувшийся вагон!

– Это почему же?

– Ну…

– Эх, Сергей Ильич! – Его сиятельство склонил голову к плечу и прищурился. – Страшно вы далеки от британского народа!

Инихов вздрогнул и пристально посмотрел на Можайского:

– Что вы имеете в виду?

– Да только то, – это прозвучало почти передразниванием, – что, несмотря на все ваши знания о происходивших и происходящих в Англии ужасах, вы так и остались англофилом– иностранцем.

– Я?!

Изумление Инихова было настолько сильным, что сигара выпала из пальцев Сергея Ильича и шмякнулась на паркет.

– Вы еще тут пожар устройте! – воскликнул я.

Инихов метнулся с кресла вниз и подобрал сигару.

– Я? – повторил он, по-прежнему не веря своим ушам.

– Вы. – Его сиятельство улыбнулся губами, не сводя, однако, с Инихова своих улыбавшихся глаз. – Конечно же, вы.

– Ну, знаете ли! Вы… у вас… вы сегодня просто не в духе!

Выражение лица Можайского немного изменилось. Хорошо знавшие его сиятельство люди могли бы прочесть на этом лице ироничный вопрос. Инихов прочел:

– Конечно! Иначе как еще объяснить ваше поведение? Напали на Саевича, напали на… меня. Да что с вами, Юрий Михайлович?

– Господа! – решительно встал с кресла брант-майор, Митрофан Андреевич. – Всё это очень интересно, но давайте как-нибудь в другой раз? Уши, если честно, вянут от вашего словоблудия!

Митрофан Андреевич прошел к столу и налил себе выпить. Саевич – сидевший тут же, на краешке стола, – едва увидев приближавшегося полковника, соскочил на пол и посторонился. Ему явно не хотелось опять угодить под руку вышедшего из себя пожарного!

– Да не шарахайтесь вы так: не съем! – рявкнул Митрофан Андреевич и опрокинул в себя содержимое стакана.

Саевич попятился.

– Хватит рассусоливать! Что произошло в «Аквариуме»?

Саевич – на мой взгляд, вполне благоразумно – отступил к другому концу стола и обвел вопросительным взглядом Можайского, Инихова и Чулицкого. Те, не желая вступать в пререкания с красным от злости Митрофаном Андреевичем, закивали, подобно китайским болванчикам, головами: мол, черт с ними, с террористами – говорите, что спрашивают! И фотограф, поняв, что рожденная на пустом месте, а потому особенно странная перепалка между его сиятельством и Сергеем Ильичом продолжения иметь не будет, заговорил, дождавшись, однако, чтобы Митрофан Андреевич вновь уселся в свое кресло.

– Прошло, наверное, минут десять, прежде чем барон вернулся к коляске. Вернулся он не один: его сопровождал какой-то мальчишка – из тех проныр, которые и газетами торгуют, и спичку готовы поднести, и поручение какое-нибудь выполнить.

«Ну-с, Григорий Александрович, выходите! – барон принял у меня вожжи и передал их мальчику. – А ты – поставь коляску так, чтобы не мешалась. Если сможешь, переведи ее к ресторану. Мы будем там. Сделаешь, обратись к вооон тому типу: видишь, в ливрее?»

– Барон и мальчик встали так, чтобы рассмотреть противоположную сторону проспекта, почти скрытую от взгляда хаотичным скоплением экипажей. Мальчик утвердительно кивнул.

«Он отдаст тебе деньги».

– Оставив коляску на попечение новоявленного грума, мы с бароном начали пробираться на четную сторону, и это, замечу, потребовало от нас определенных усилий и ловкости. Однажды нас едва не придавило оглоблями ломовой телеги к колесу изящной кареты. В другой раз с отчаянной бранью на нас накинулся всадник в офицерской шинели, но барон, ухватив его лошадь под уздцы, погрозил ему кулаком в лимонного цвета перчатке, и всадник, оценив, вероятно, могучее телосложение барона и его залихватское щегольство, почел за благо замять конфликт.

«Вот народ! – усмехнулся барон. – Сначала нарывается, а потом на попятную. Никакого веселья!»

– Хотите подраться?

«Что вы, Григорий Александрович! Но размять мышцы в порядочном боксе очень даже полезно!»

– Ну, тогда вам представился случай! – Я, подергивая барона за рукав пальто, заставил его повернуться влево, и барон тут же – лицом к лицу – столкнулся с по пояс высунувшимся из коляски генерал-лейтенантом. Генерал-лейтенант этот, багровый и одновременно какой-то мертвенный в свете фонарей, с пышными усами, старомодными баками, окладистой бородой, исходил нечеловеческой яростью, только что не хватаясь за саблю. «Мммерррзаавцы! – кричал он. – Прочь с дороги! Зашибу до смерти! На куски порублю: мать родная не узнает!» Выглядело это, мягко скажу, омерзительно: такой почтенный – внешне – человек и так себя вел! Конечно, можно было понять, что нервы его находились на пределе, но разве это был повод давать себе волю настолько полно? Барон, очевидно, подумал также:

«Стыдитесь, сударь!» – воскликнул он и добавил, перекрывая крики: «Вам это совсем не к лицу!»

– «Сударь?! Сударь?» – завопил еще пуще генерал. – «Ты как ко мне обращаешься, скотина?!» Барон пожал своими атлетическими плечами и, вновь повернувшись ко мне, спросил:

«Надеюсь, вы не подумали всерьез, что я стану боксировать с выжившим из ума стариком?»

– Да нет, конечно, – ответил я. – Просто к слову пришлось!

И тут, обрывая Саевича почти на полуслове, оглушительно и одновременно захохотали Чулицкий и Сергей Ильич:

– Так вот кто это был! – захлебываясь смехом, выдавил из себя Чулицкий. – А мы два месяца искали!

– Ха-ха-ха! – надрывался Инихов.

– Да что такое? – Кирилов, едва успокоившийся, вновь вскочил с кресла. – Что вы ржете, как лошади по тревоге?!

Михаил Фролович, одной рукой тянясь за платком, замахал на полковника другой:

– Это просто анекдот… но позвольте… минутку…

Насилу перестав смеяться и утерев глаза, Чулицкий пустился в пояснения:

– Только представьте себе: однажды вызывают нас – одновременно меня и Сергея Ильича – туда, – наш главный сыщик ткнул пальцем в потолок. – Кровь из носу, – приказывают нам, – найти и привлечь шестерых негодяев, осмелившихся напасть на генерал-лейтенанта N: на глазах у сотни свидетелей, в людный вечер, на Каменноостровском проспекте! Недопустимо, чтобы прославленный воин остался с неотмщенной законом обидой! Стали мы – вы понимаете – проводить расследование: а куда деваться, если приказ исходит с самого верха? Дел-то у нас и без того по горло, людей – нехватка острая, а тут на тебе: никого не убили, не ограбили… но будь любезен – найди и повяжи! Первым делом, мы постарались отыскать свидетелей нападения, для чего встретились с самим генералом и попытались его опросить: вдруг какие-нибудь детали его высокопревосходительство заметили и запомнили? Но не тут-то было: его высокопревосходительство юлил, крутился и вертелся, словно уж на сковородке! Добиться от него чего-нибудь внятного не получалось: даже впечатление такое начинало складываться, что темнил – и ох, неспроста темнил! – этот прославленный воин! И все же, кое-какую зацепку он, сам того не понимая, нам дал. Совсем уж разойдясь в пространных речах, он брякнул что-то об «Аквариуме», и мы за это ухватились: «Аквариум» и Каменноостровский – указания точные.

Чулицкий подмигнул Инихову, а тот широко улыбнулся в ответ.

– Явились мы в «Аквариум». Так, мол, и так, на генерала напротив ротонды [30]30
  30 Оформленный ротондой вход в «Аквариум».


[Закрыть]напали, жестоко избили, едва ли не ограбили, морально надругались… видели что-нибудь? Знаете? Слышали? Уточняющий вопрос – когда именно? – заставил нас полюбопытствовать: а что, напротив ресторана постоянно генералов морально насилуют? Обслуга, однако, юмор не оценила; впрочем, мы и сами-то шутили сквозь зубы!

«Нет, ваше высокородие: Бог миловал. Каждый день на генералов не нападают. А вот вечером третьего дня случай один приключился. Двое…»

– Как вы сказали? Двое?

«Да: один – элегантный такой, и второй – ну, сущий оборванец!»

– Мы с Сергеем Ильичом переглянулись: вот тебе на! Не шестеро, стало быть, а только двое? Ах, генерал, генерал… Или, возможно, речь о каком-то другом случае? Но ведь странно: и вечер тот же, и место то же. Нет, вряд ли – простое совпадение!

«Эти двое через проспект переходили и едва под коляску генерала N не угодили…»

– Генерала N? – воскликнул я. – Так вы его знаете?

«А как же, – ответил человек. – Он у нас частенько бывает. Но в тот вечер просто мимо проезжал».

– А те двое?

«Ну…»

– Человек замялся. Я пригрозил ему всеми небесными карами, если он не развяжет язык: ведь видно было, что он узнал молодчиков! Но угрозы не помогли. Тогда Сергей Ильич попробовал подступиться с лаской, но и ласковое обращение ничего не дало. «Да что же ты, мерзавец! – не сдержавшись, закричал я. – За нос водить нас вздумал? Ну так я тебе твой собственный нос живо укорочу!» И – хлоп его ладошкой по…

Тут Михаил Фролович употребил определение человеческого носа, которое в сильно смягченном виде звучит вот так: е******к. Вы понимаете, дорогой читатель, что если уж цензуре подвергается и это определение, то нет никакого смысла заполнять многоточие тем, другим – данным начальником Сыскной полиции!

– Поднялась суматоха. Забегали всякие-разные: кто мокрое полотенце молчуну подавал, кто – ванночку со льдом. В одну минуту нарядный – с богатым набивным узором – пластрон молчуна, сорочка, жилет превратились в непотребное зрелище, начав напоминать одежду мясника на бойне. Разве что фартука кожаного не хватало!

«Вы за это ответите! – держась за разбитый нос, начал угрожать несмышленыш. – Я жаловаться буду!»

– Вы представляете, господа? Он жаловаться будет! И на кого? – Чулицкий хохотнул. – На представителей самого! Понятно, что это нытье вперемежку с угрозами разозлило меня еще больше. Я схватил полоумного за отвороты фрака, оторвал его от земли…

Михаил Фролович мог. Силушкой Бог его не обидел, а природная вспыльчивость, как водится, удесятеряла ее!

– …и, прижав спиной к стенке, заорал ему прямо в его воровато-обиженное лицо: «Молчать! Жаловаться будешь надзирателю на каторге! А до тех пор я тебя в фарш превращу!»