Текст книги "Можайский — 3: Саевич и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

«Михаил Фролович, Михаил Фролович, – поспешил вмешаться Сергей Ильич. – Вы бы поаккуратней всё же. Неровен час, сломаете бедолаге шею: видите, какая она у него тонкая? И куда нам тело прятать? До реки в экипаже тащить? Оно же нам всю обивку замарает! Вот если бы вы не поторопились по носу ему треснуть…»

Инихов, на которого мы все, услышав невероятные подробности, воззрились с изумлением – настолько привычный для нас образ вечно пыхтящего сигарой помощника Чулицкого не соответствовал описанной Чулицким безобразной сцене, – развел, улыбаясь, руками и дал себе труд пояснить:

– Полноте, господа! Это же – старый, как мир, прием: запугать человека до смерти. Психология. Когда непосредственные угрозы не помогают, обращаться следует к угрозам опосредованным, как бы делая вид, что испытуемого и нет уже вовсе. Очень хорошо прочищает мозги обсуждение, например, похоронных ритуалов: на какую глубину копать, учитывая обстоятельства места? Забрасывать или нет могилу опавшей листвой? Стоит ли предварительно снять с пальцев кольца, чтобы по ним – буде труп, паче чаяния, все-таки обнаружат – невозможно было провести опознание? Говорят, – вот теперь по лицу Инихова пробежала тень отвращения, и мы узнали нашего добродушного, как правило, курильщика, – что поразительных результатов можно добиться, если подискутировать о зубах…

– О зубах?! – это уже я.

– О зубах, – подтвердил Инихов. – Существует теория, что зубы человека уникальны, и по ним очень даже можно устанавливать личность. Причем, что в нашем – полицейском – деле бывает важно чрезвычайно, у совершенно изуродованных или испорченных временем останков. Были бы челюсти с зубами, а всё остальное уже и не нужно!

– Но помилуйте! Как же это?

Инихов пожал плечами:

– Я ведь говорю: теория. Взять, например, отпечатки пальцев. В деле опознания трупа толку от них, как от козла молока, если нет картотеки отпечатков или если в картотеке отсутствуют идентичные. Но если есть и то, и другое, опознание много времени не займет. Согласны?

– Разумеется.

– Аналогично и с зубами. В нашей любезной сердцу столице одновременно трудятся без малого три сотни зубных врачей и более ста человек – дантистов [31]31
  31 В описываемое время термином «дантист» назывались зубные техники без высшего специального образования – в противоположность зубным врачам: специалистам с высшим медицинским образованием.


[Закрыть]. Если каждый из них будет вести подробную карту состояния зубов пациентов с описанием особых примет, процедур – пломбирования, скажем, и если пломбирования, то какого и как… В общем, если каждый из них будет вести такую карту, а сама карта будет стандартизирована, мы сможем создать «зубную» картотеку, обращение к которой поможет опознанию. При условии, разумеется, что найденные и нуждающиеся в опознании останки принадлежат человеку, который при жизни обращался за помощью к одному из упомянутых врачей или дантистов.

– Ах, вот оно что!

– Именно.

Теперь оживился Саевич, до этого с некоторым испугом на лице слушавший откровения – анекдот, как он сам заявил – Чулицкого:

– Можно придумать способ попроще!

– То есть? – Инихов с интересом посмотрел на Саевича. Мы – и я, и все остальные, включая даже Можайского – тоже.

– Фотография. Можно сконструировать аппарат, позволяющий делать снимки зубов. Ведение и обновление фотографической картотеки представляется лично мне делом более продуктивным и не таким громоздким, как ведение и обновление картотеки по предложенному вами, Сергей Ильич, образцу.

– Ну, конечно! – Инихов хлопнул себя ладонью по лбу. – Мог бы и сам догадаться: кто о чем, а фотограф – о карточках!

И Сергей Ильич рассмеялся.

Саевич – немножко, но, кажется, не всерьез, обиженно – нахмурился:

– Я совершенно серьезно.

– Я тоже, – отрезал Инихов, но, чтобы сгладить похожую на ненужную грубость «отповедь», добавил: «Возможно, вы и правы, Григорий Александрович. Но если уж и карточная система – дело, в лучшем случае, не завтрашнего дня, то что же говорить о фотографии?»

– Гм… – Саевич на секунду задумался, а после был вынужден подтвердить: «Да, пожалуй. Тут есть определенные нюансы. Мы пока еще не умеем делать приближенные фотографии. То есть – таких объектов, которые находятся непосредственно перед объективом и требуют при этом высокой степени детализации. Но это – проблема решаемая. Полагаю…»

– Довольно, господа! – перебил Саевича Митрофан Андреевич, снова требуя не тратить попусту время на отвлеченные от дела беседы. – Я даже не уверен, что и ваш рассказ о генерале так уж необходимо заканчивать. Может, обойдемся?

– Ну уж нет! – Чулицкий встал в позу. – Вы меня лошадью обозвали! Так что будьте любезны дослушать до конца!

Митрофан Андреевич вздохнул и натянуто улыбнулся:

– Да какая вы лошадь, Михаил Фролович? Вы – просто…

– Господа! – взмолился я, вставая на линии между сидевшими в креслах друг напротив друга брандмайором и сыщиком. – Прекратите. Это уже не совещание, не подведение итогов, а какой-то шекспировский вечер. Комедия вперемежку с драмой!

– Он первый начал!

– Я? – Митрофан Андреевич, стараясь рассмотреть за мной своего оппонента, свесился через подлокотник. – Я?

– Господа!

– А лично я, – вдруг заговорил Можайский, – так ничего и не понял. В чем анекдот-то? Не знаю, как вы, Митрофан Андреевич, а я не прочь услышать разгадку. Вам нравятся пресные блюда?

Полковник перевел взгляд на его сиятельство и прошипел подобно головешке под струей воды:

– Вам кажется, что солью можно исправить протухшее блюдо?

Можайский широко распахнул свои неизменно улыбающиеся глаза и вперился страшным взглядом прямо в глаза Митрофана Андреевича. Но фокус, как сказали бы в цирке, не удался: брант-майор только усмехнулся.

– А впрочем, – неожиданно сменил он гнев на милость, – черт с вами. Чулицкий! Заводите шарманку!

Михаил Фролович покраснел:

– Шарманка у вас в депо [32]32
  32 Чулицкий имеет в виду пожарное депо, находившееся на Пеньковой, 6. Ныне по этому адресу расположены судебно-экспертное учреждение «Испытательная пожарная лаборатория по Санкт-Петербургу», отдел административной практики и дознания ГУ МЧС России по Петербургу и специализированная пожарная часть по тушению крупных пожаров.


[Закрыть]. А у меня – исключительно точные инструменты!

– Лупа и линейка?

Чулицкий вскочил:

– Нет, милостивый государь! Знание дела и здравый смысл!

– Здравый смысл? У вас? Сушкин! Да вы-то хоть не маячьте у меня перед глазами!

Я вздрогнул: отойти с линии огня и дать непонятно отчего заведшимся оппонентам сцепиться врукопашную? Или по-прежнему столбом стоять между ними?

Пока я размышлял, Кирилов начал подниматься на ноги.

– Стойте, – закричал я. – Стойте!

– Ну, что еще там у вас?

– Драться вам я никак не могу позволить!

– Драться? – усы полковника встопорщились, приняв по обыкновению параллельное полу положение, слегка раскосые глаза сделали попытку округлиться, но это у них не очень получилось. – Драться? Сушкин! Да вы с ума сошли? Или уже надрались в стельку?

– Что вы делаете? – Я преградил дорогу вставшему из кресла и сделавшему шаг вперед Кирилову. – Не пущу!

Полковник остановился, смерил меня от макушки до пят высокомерным взглядом – взгляд этот был настолько холодным, что я поневоле съежился – и, взяв меня за рукав пиджака, отодвинул в сторону. Я не смог ему противостоять и, когда он двинулся дальше, только беспомощно – открывая и закрывая рот – наблюдал за происходившим.

Однако к Чулицкому Митрофан Андреевич не подошел. Он занял позицию у стола, позвенел стаканами, выбирая меж них по какому-то ему одному известному принципу, повертел в руках очередную бутылку, искоса взглянул на стоявшего чуть поодаль Михаила Фроловича и вдруг, подмигнув, пригласил:

– А не выпить ли нам, господин хороший?

Несмотря на вульгарный оборот, использованный Митрофаном Андреевичем, в самом тоне, каким это было сказано, ничего оскорбительного, как ни странно, не оказалось. Напротив, тон имел характер дружелюбный и отчасти шуточный.

Михаил Фролович, тоже уловив эту перемену, переступил с ноги на ногу – как бы в нерешительности – и подошел к столу:

– Сами вы – господин хороший! Наливайте!

Кирилов разлил водку по двум стаканам, и оба эти брюзги, чокнувшись, выпили.

– А все-таки, Сушкин, – крякнув, заявил Кирилов, – водка у вас – дрянь!

– Отменная гадость! – поддержал полковника Чулицкий и тоже крякнул.

Не знаю, с какой, собственно, стати, но я почему-то начал оправдываться:

– Да я вообще понятия не имею, откуда она у меня взялась! Обычно я выбираю нашу, бекмановскую [33]33
  33 Сушкин имеет в виду производившиеся в Петербурге водки товарищества «Бекман и Кº».


[Закрыть], и кто сюда приволок эту смирновскую поделку, хоть убейте – не знаю!

Это не было чистой правдой. На самом-то деле, я, разумеется, знал, откуда у меня, да еще и в таких количествах, взялась смирновская водка. За несколько дней до описываемых событий один мой коллега – имени его я называть не стану, чтобы не позорить – принес мне несколько дюжин этой отравы из дурно очищенного картофельного спирта [34]34
  34 Сушкин, полагая, что отчет будет напечатан, чернит продукцию Смирнова из корыстных соображений: как и ныне, одним из хороших источников дохода для репортера было участие в конкурентных «войнах». Говоря проще, Сушкину заплатили.


[Закрыть]. Поступил он так не по доброте душевной и уже тем более – не из желания меня отравить. Просто-напросто, он проиграл пари; спор, состоявшийся между нами еще с полгода назад и заключавшийся в необходимости за год обойти все питейные заведения Петербурга, выпивая в каждом из них по целой бутылке «ректификованного вина». Я-то понимал, что эта затея абсурдна, а вот коллега мой – нет. И тогда мы ударили по рукам: если он сможет проделать такое, я выставлю ему триста шестьдесят пять бутылок; если нет – он даст мне по бутылке за каждый «неотработанный» день!

Пари, как и следовало ожидать, коллега проиграл. Явившись ко мне на днях – бледный, с тяжелыми мешками под глазами и синяками вокруг них, – он, дыша на меня отвратительным перегаром, с порога заявил:

– Всё: больше я не могу! Забирай свой выигрыш!

И тогда в мою квартиру чуть ли не силой начали заносить корзины и ящики. Всего в них оказалось двенадцать с половиной дюжин смирновских бутылок: при виде их мне едва не сделалось дурно!

– А может, не надо? – жалобно вопросил я, с ужасом глядя на то, как мои кухня и гостиная превращались в склад непотребного напитка.

Коллега злобно усмехнулся и отрезал:

– Надо, Сушкин, надо! Уговор дороже денег.

– Но…

– И никаких «но»: я пил вот это целых семь месяцев, теперь – твоя очередь!

– Да ты с ума сошел! – закричал я в невероятном волнении. – Кто же тебя заставлял пить именно смирновскую водку?!

На этот раз коллега только развел руками:

– Начал по глупости, остановиться не смог.

– Что значит – не смог? – удивился я.

– А то и значит. – Коллега с ногами в грязных ботинках взгромоздился на мой диван и – полная уже неожиданность – достал из кармана штофик [35]35
  35 Бутылка объемом примерно 0,25 литра.


[Закрыть]: разумеется, смирновский же!

– Не понимаю.

– Экий ты несообразительный, – коллега откупорил штофик и сделал глоток. – Я и продержался-то так долго только потому, что не смешивал. Если бы начал смешивать, прыгать с водки на водку, только на кладбище ты бы меня и видел!

– Тьфу, ерунда какая!

– А вот и нет! – Коллега сделал еще глоток. – Спроси хоть у кого угодно. Да хоть у господина Менделеева!

Имя Дмитрия Ивановича впечатления на меня тоже не произвело: этот, безусловно, выдающийся ученый муж сам открыл и свое открытие внедрил в сознание масс, что тяготы похмелья зависят исключительно от состава напитка, а никак не от того, какие напитки между собою смешиваются. При условии, конечно, схожей их крепости и, если можно так выразиться, «консистенции». Говоря проще, водка на водку к скверным последствиям не приведет, если обе водки – или большее их количество – составлены из спирта одинаково хорошей очистки. А значит и переход с напитка сивушного на качественно-добротный не только не даст никаких осложнений, но и напротив – смягчит отравление.

Высказав это коллеге, я обозвал его дураком – ласково, но с упреком – и выпроводил восвояси, для чего, правда, мне пришлось еще с четверть часа уговаривать его сойти с моего дивана.

Наконец, избавившись от него, я смог задуматься: а что же мне теперь делать со всеми этими бутылками? Двенадцать с половиной дюжин – не мышкины слёзки и даже не кот начхал! Выпить их все я, разумеется, не мог никак, да и желания делать это у меня не было никакого. Раздать? Но кому? Вот поставьте, читатель, себя на мое место и попробуйте сообразить: найдется ли среди ваших знакомцев хоть кто-то, кто не взглянул бы на вас ошеломленно и с оскорбленным видом, предложи вы ему такое вспомоществование? Уверен, что нет [36]36
  36 Сушкин, конечно, намеренно преувеличивает.


[Закрыть]!

Но, какой-никакой, а все же выход я обнаружил.

Дело в том, что с некоторых пор в соседнем домовладении объявился побитого вида мужичок. Нанялся он помощником дворника, да и вообще – мастером на все руки, к Степановой: Марье Сергеевне, купчихе, в доме которой успешно обосновалось питейное заведение для не слишком разборчивой публики. Поговорив с беднягой – мужичок поведал мне несколько приключившихся с ним душераздирающих историй, – я вступил с ним в то, что с некоторым основанием и при известном недоброжелательстве можно было назвать преступным комплотом. А именно: я взялся снабжать его полудюжиной бутылок ежедневно, а он, в свою очередь, – сбывать их в кабаке.

Разумеется, сделка эта выглядела не очень-то чистоплотно, поскольку подразумевала нанесение определенного убытка владелице заведения, но собственную свою совесть я успокоил разъяснением отчаянной нужды, а до совести моего товарища дела мне не было никакого. Кроме того, я дал себе слово анонимно возместить загодя подсчитанный мною ущерб, что, к слову, и сделал в итоге. Представляю, как удивилась Марья Сергеевна, получив однажды уведомление о денежном переводе на ее имя от пожелавшего остаться неизвестным человека!

И вот, за несколько дней, включая и утро того злосчастного вечера – вечера совещания и взрыва, – мне удалось избавиться уже от нескольких дюжин бутылок. А все-таки к моменту заседания их у меня оставалось столько, что грех было не воспользоваться случаем и не выставить хотя бы часть из них на стол!

Понимаю, что и этот мой поступок вряд ли способен украсить мою репутацию: все-таки поить почтенных людей отравой – не слишком красивый замысел. Но, читатель, прошу вас искренне и от всего сердца: войдите в мое положение!

Итак, услышав – справедливые, вынужден заметить – замечания Митрофана Андреевича и Михаила Фроловича, я начал зачем-то оправдываться, одновременно с тем и солгав:

– Господа, я и знать не знаю, откуда в моем доме взялась эта дрянь! Но что же делать, если кроме нее ничего другого нет?

Митрофан Андреевич посмотрел на меня с упреком, и то же сделал Михаил Фролович:

– Сушкин, – заявил первый, – если уж вы настояли на том, чтобы все мы собрались у вас, вам следовало позаботиться о надлежащем приеме!

– Сушкин, – заявил второй, – это ваше… художество я буду расценивать как неуважение к полиции!

Я замахал руками, тем самым давая себе небольшую отсрочку и в то же время судорожно соображая: а не слишком ли далеко я зашел?

– Господа! – пошел я на попятную. – Я вообще и думать не думал, что наше… э… собрание может превратиться в заседание сорвавшихся с цепи членов… гм… First-century Christianity [37]37
  37 Сушкин имеет в виду организацию так называемых «ранних христиан», боровшуюся, в том числе, и против пьянства. В 1908 году из нее выделилась «Оксфордская группа», ставшая основой широко известной ныне организации «Анонимные алкоголики».


[Закрыть]. Но…

– Сушкин! – вскричал Митрофан Андреевич.

– Сушкин – вскричал Михаил Фролович.

– С-с-сушш-к-кин! – внезапно очнулся и подал с дивана голос доктор, Михаил Георгиевич. – В-вы н-нас а… аб… бидеть х-хотите?!

Я остолбенел: да уж, сравнение, слетевшее с моего языка, вряд ли было удачным!

– Нет-нет, господа! – отступая к буфету и показывая на него рукой, промямлил я. – Ничего подобного! Просто…

– Ну?! – взревел Михаил Фролович.

– Просто я подумал, что вдруг… случайно… вы понимаете?.. в буфете… что-нибудь еще обнаружится?

– То есть, – начали – в буквальном смысле! – наступать на меня начальник Сыскной полиции и брант-майор, – вы специально поили нас этой… этой… слов нет?

Я попятился, но, уперевшись спиной в буфет, вынужден был остановиться.

– Я всё объясню!

Митрофан Андреевич и Михаил Фролович тоже остановились.

– Уж будьте любезны, сделайте милость!

В общем, пришлось рассказать о пари и о моем отчаянном в связи с его результатами положении. К счастью, оба раздражительных и склонных впадать во всесокрушающий гнев господина не были, как это известно в широких кругах, лишены и чувства юмора. Выслушав мою историю, они рассмеялись и отступили. Во всяком случае, лица их прояснились, кулаки разжались.

– Ну, Сушкин, вы и гусь! – Михаил Фролович – с улыбкой – покачал головой. – Чем заниматься кабацкими аферами, могли бы просто сделать пожертвование!

– Какое? – не понял я.

– Водку могли бы отдать в полицейские буфеты.

– В полицейские буфеты?!

Ожил Можайский:

– Ты что же, Никита Аристархович, ничего не знаешь о затее Николая Васильевича [38]38
  38 Клейгельса.


[Закрыть]?

Я совсем растерялся:

– О какой еще затее?

Можайский, Чулицкий и Кирилов переглянулись и захихикали. Можайский, лицо которого, несмотря на смешки его обладателя, оставалось привычно мрачным, пустился в пояснения:

– Ну, как же? Тому назад какое-то время Николай Васильевич изволил озаботиться бытом нижних чинов. Устроил при каждом полицейском доме библиотеки, игорные помещения, буфеты…

– Игорные помещения?!

Митрофан Андреевич и Михаил Фролович захохотали в голос, и тогда, наконец, я понял: надо мной откровенно издевались!

– Именно-именно: игорные помещения, – начал было Можайский, но я его перебил.

– Прекрати!

– Что значит – прекрати? – Можайский насупился, отчего шрам между его разбитыми бровями приобрел вид разбухшего каната. – Отличное начинание!

– И ведь что интересно, – подхватил Чулицкий, – столько среди нижних чинов оказалось искусных игроков, что хоть соревнования устраивай! Я и сам грешным делом полюбил партейку-другую вечерком сыграть! Поначалу, конечно, меня стеснялись, но теперь…

У меня голова пошла кругом: что за чушь? Неужели это – не издевательства и насмешки, а самая что ни на есть правда? Но почему тогда я до сих пор не слышал ни о чем подобном, тогда как сохранить такого рода новость в тайне попросту невозможно? Игорные заведения в полицейских домах? Нет: решительно невозможно! Или возможно? Репутация Николая Васильевича – прошу прощения, ваше высокопревосходительство, но говорить необходимо прямо – вполне уживалась с идеей подобной «модернизации»! И все же, даже для нашего предприимчивого градоначальника это было бы совсем уж чересчур!

– Прекратите морочить мне голову! – сделал я выбор и, присев на корточки, распахнул нижние дверцы буфета. – Это уже не смешно!

– Конечно, не смешно. Что же смешного может быть в шахматах?

Я так и застыл – с протянутой рукой к паре бутылок бекмановской водки.

– В шахматах?

Кирилов и Можайский – другого сравнения у меня просто нет! – захрюкали от удовольствия. Чулицкий же – важно – подтвердил:

– Разумеется. А вы о чем подумали?

– Тьфу на вас, Михаил Фролович! – я взял бутылки, выпрямился и подошел к столу. – Полагаю, водку в буфетах все-таки не подают?

И тогда Михаил Фролович подмигнул мне, Можайскому и Кирилову и заявил совершенно серьезно:

– Кому – нет. А кому и да! Не положено, конечно, но что же мы – звери? Как запретить согреться стопочкой стоявшему на морозе человеку? В общем, собирайте эту свою смирновку, Сушкин: я ее у вас заберу. Или вот, еще лучше: отдайте ее Михаилу Юрьевичу.

Я посмотрел на Можайского, тот кивнул в ответ:

– Отдам в наш полицейский дом [39]39
  39 Юрий Михайлович имеет в виду полицейский дом Васильевской части – общий для всех участков.


[Закрыть].

У меня словно камень с души свалился! Откуда мне было знать, что этим бутылкам так и не будет суждено покинуть мою квартиру?

– Какое счастье! Ты – мой спаситель!

Можайский сделал рукой вальяжный жест: мол, не о чем и говорить!

Чулицкий и Кирилов приняли у меня одну из нормальных бутылок, Михаил Фролович откупорил ее и вновь наполнил стаканы – свой и Митрофана Андреевича:

– Ну, за пожарную команду! Признаюсь, я ожидал худшего.

Кирилов вздрогнул и побледнел: Чулицкий опять – на этот раз, правда, невольно – наступил ему на больную мозоль.

– Уж лучше за сыщиков, – мрачно ответил он, поднимая стакан. – Среди вас, по крайней мере, предателей не обнаружилось!

Теперь омрачился Чулицкий: поняв, что допустил бестактность тогда, когда и в мыслях не держал ничего подобного, он попытался загладить неловкость, но вышло у него это неважно. Пробормотав что-то не очень вразумительное, он в итоге махнул рукой и резко переменил тему:

– А помните, Сергей Ильич, – обратился он к Инихову, – какая физиономия сделалась у аквариумного, когда он всерьез решил, что мы и впрямь способны свернуть ему шею и заявить, что так оно и было?

Инихов вынул изо рта сигару и ответил с усмешкой:

– Еще бы!

– И все же, господа, нам так и не удалось вырвать из него имя подозреваемого! Теперь, когда выяснилось, что это был Кальберг, удивляться не приходится, но тогда упорное молчание человека изумляло и настораживало одновременно. Я было даже подумал, что от нас пытаются скрыть имя какого-нибудь влиятельного и потому особенно опасного уголовника: ведь мало, кто отважится встать у такого на пути! Но сразу отказался от этой мысли: что-то в ней было не то, хотя по приметам вроде бы всё и сходилось – кто еще, кроме бандита, будучи сам элегантно одетым, станет ходить в компании оборванца? Это встречается часто. Бывает и так, что не всегда и поймешь, кто заводила: одетый с иголочки или разряженный в лохмотья! Уголовная иерархия – штука причудливая, а промыслов столько и настолько разных, что театральный костюмер, решись он перейти на работу в шайку, без дела не остался бы никогда. И все же, повторю, было в этой идее что-то не то. Концы с концами не сходились. И прежде всего, а главное – на фоне упорного молчания человека из «Аквариума», не вязалось с ней не менее упорное увиливание от прямых ответов самого пострадавшего генерала. И вот тут я должен признаться, что не меня, а моего помощника осенила мысль! Сергей Ильич, тоже ничего не понимавший…

Инихов, окружая себя облаками табачного дыма, благодушно закивал.

– …вдруг хлопнул себя по лбу, взял меня за локоток, побуждая отпустить из хватки прижатого к стене беднягу, и, едва я того отпустил, отвел меня в сторону:

«А ведь это – человек из общества!»

– Элегантный?

«Он самый. – Сергей Ильич понизил голос до шепота, чтобы никто, проходи он мимо, нас не услышал. – Судите сами. Юлят оба: и этот, – кивок в сторону аквариумного, – и генерал. Очевидно, оба и нападавшего узнали! Вряд ли генерал обладает обширным кругом сомнительных знакомств. Логичнее предположить, что напавший на него известен ему по свету. И занимает этот разбойник такое положение в свете, что генерал не решился довести ситуацию до приличного в таких случаях завершения и просто-напросто послать ему вызов или хотя бы прилюдно высмеять. Непонятно, правда, зачем он, испугавшись прямых последствий, инициировал это нелепое следствие, но какое-то объяснение быть должно!»

– Догадка Сергея Ильича показалась мне разумной. И хотя, окажись она соответствующей действительности, оставался непроясненным еще один момент – наличие в истории оборванца, – выглядела она заманчивой и многообещающей. Посовещавшись, мы с Сергеем Ильичом решили вернуться к генералу и поговорить с ним начистоту.

Инихов кашлянул.

– Да?

– Барышня.

– Ах, да, – спохватился Чулицкий, – барышня! Дело в том, что прямо у ротонды все это время – пока мы находились в ресторане – стояла удивительного вида барышня. Приметили мы ее и раньше: еще когда подъехали. Да и как было не приметить ее! Представьте себе, господа, особу юную – лет, вероятно, шестнадцати, не больше, – одетую с изысканной и дорогой простотой, с лицом, отчасти еще детским, но уже и со всею свойственной женщинам прелестью… матовой смуглости, с как будто исподволь проступающим румянцем… добавьте пухлые – тоже еще по-детски – губы, уже очерченные, однако, так, что чувственность их не вызывает никаких сомнений! Каштановые, шоколадного оттенка волосы под шляпкой с бутоном розы никак не сочетающегося цвета – бледного, ненасыщенного…

– Михаил Фролович!

Чулицкий вздрогнул и замолчал, моргая глазами.

– Пощадите молодых людей, – Инихов кивнул в сторону стоявших рядом друг с другом Любимова и Монтинина, – смотрите: они уже взмылены и бьют копытом!

Поручик и штабс-ротмистр, действительно завороженно слушавшие Чулицкого, одновременно покраснели.

– Да будет вам, господа, – промямлил поручик, едва наши взоры обратились на парочку молодых офицеров, – что в этом такого?

– Решительно ничего, – ухмыльнулся Инихов и погрозил сигарой. – А все-таки – держите себя в руках… И вы, Михаил Фролович: не нравится мне что-то ваше настроение!

Чулицкий, подобно молодым людям, покраснел:

– Да что же?.. Я – ничего…

– Оно и видно.

– Ладно… хорошо… – вздохнул Чулицкий. – В общем – барышня. Э… стояла она у ротонды и… э… пользовалась большим успехом.

– Цветочница! – воскликнул вдруг Саевич и – к моему немалому изумлению – тоже покраснел. – Цветочница!

– Верно, – подтвердил Чулицкий. – Барышня торговала цветами. Надо полагать, оранжерейными, потому что выбор в ее корзинках был очень велик, причем большинство из представленных в них цветов в открытом грунте уже отошли. Покупателей было много, временами даже образовывалась очередь. Вот и подумал я: а не могла ли и барышня что-то заметить – при условии, конечно, что и в тот вечер она вела торговлю?

Саевич покраснел еще больше, а мы – все остальные, исключая Чулицкого, – обменялись взглядами. С одной стороны, прелюбопытной была реакция фотографа, а с другой – явно не слишком благонамеренные побуждения Михаила Фроловича. Уж кто-кто, а он-то должен был знать, что вечерами обосновавшиеся у ресторанов цветочницы больше обходят залы, нежели торгуют у входов!

– Подошли мы к ней, представились, начали выспрашивать. На первых порах отвечала она бойко, уверенно… любо-дорого было видеть, как сверкали ее зубки, и слышать, как струился ее голос – грудной, свободный от…

– Тьфу!

– А? Что?

– Давайте-ка лучше я. – Инихов отложил сигару. – Иначе мы так и будем ходить вокруг да около!

Чулицкий совсем смутился, и это обстоятельство, признаюсь, привело меня в совершенный восторг: оказывается, этот наш скандалист и брюзга был способен – прости меня, Господи! – влюбиться по уши. Или, как более точно определяет такое чувство современная молодежь, втрескаться. Потому что вряд ли, конечно, начальник Сыскной полиции влюбился по-настоящему. А вот то, что образ юной особы не давал ему покоя, было очевидно. Хорошо еще, не менее очевидным было и то, что Михаил Фролович сумел удержаться в платонических рамках: будь как-то иначе, это не могло бы остаться тайной.

– Ну, извольте. – Чулицкий – похоже, даже с облегчением – отдал бразды рассказа своему помощнику, а сам потянулся к стакану. – Говорите.

Инихов заговорил:

– Поначалу, как уже сказал Михаил Фролович, барышня отвечала по существу и без уверток. Но едва речь зашла о происшествии с генералом, заюлила! Прямо как и человек из «Аквариума»! Прямо как сам генерал! Что за чертовщина? Допустим, генерала можно было понять, если в происшествии и впрямь была замешана какая-то высокопоставленная персона. Допустим, и человека из «Аквариума» понять было можно: его мотивы изворачиваться не были столь очевидны, но и они могли получить надлежащее объяснение. Но цветочница? Ей-то какой резон запираться?

– Боялась потерять доходное место, – внес предположение Можайский.

– Э, нет, Юрий Михайлович! Такой красотке de bon ton [40]40
  40 Буквально – «хорошего тона». Здесь – в противоположность определению «вульгарная».


[Закрыть], почти mondaine [41]41
  41 Буквально – «светская». Сергей Ильич имеет в виду, что юная цветочница своим обличием и впрямь больше походила на барышню, представительницу высших сословий, нежели на обычную торговку.


[Закрыть], опасаться было нечего. Это она давала выгоду месту, а не место ей!

– Гм… – усомнился Можайский. – Неужели действительно так хороша?

– Чертовски!

– Ладно, допустим. И что же дальше?

– А дальше, – Инихов с ловкостью фокусника завертел пальцами невесть откуда взявшуюся в них коробку спичек, – я задал ей очень простой вопрос: а где вообще она находилась в тот вечер?

«Здесь», – ответила она.

– Где – здесь? – не сдался я и уточнил: у ротонды или в зале? Барышня замялась, но делать было нечего: на прямо поставленный вопрос пришлось и ей дать прямой ответ.

«В зале».

– Ах, вот как! – воскликнул я, а Михаил Фролович… Михаил Фролович досадливо поморщился.

– Ничего я не поморщился!

– Поморщились, поморщились, не возражайте!

Чулицкий засопел.

– А что же, голубушка, – продолжил я наседать, – не заходил ли в зал оборванец?

«Оборванец?» – барышня сделала вид, что не понимает.

– Да: натуральный такой оборванец. В сопровождении элегантно одетого господина.

«Да ведь здесь – публика исключительно приличная!» – упорствовала барышня.

– А кто говорит иное?

«Но… оборванец?»

– А разве оборванец не может быть приличным человеком? – Я выстрелил почти наугад, хотя, признаюсь, кое-какие подозрения во мне уже теплились. И попал! Внезапно барышня ощутимо смутилась и покраснела, как… ну, чисто как Михаил Фролович! – Инихов открыл и быстро закрыл коробку, а затем подбросил ее и поймал. И всё это с видом насмешливым, хотя и необидным.

– Да, вздохнул и подтвердил слова Инихова Чулицкий. – Это было… странно.

– Вот именно. И обратите внимание на то, господа, что эта странная реакция последовала на оборванца, а вовсе не на элегантного господина и уж тем более не на генерала, видеть которого барышня вообще не могла!

Я посмотрел на Саевича: Григорий Александрович пламенел уже настоящим раком!

Это заметили и другие. По гостиной понеслись смешки.

– Вот вы смеетесь, господа, – продолжил, между тем, Инихов, – а нам не смеяться нужно было, а хорошенько задуматься! Не знаю, как Михаил Фролович…

– Да причем тут я?! – Чулицкий переминался с ноги на ногу, явно не находя себе места.

Стоявший рядом Митрофан Андреевич положил ему руку на плечо и снисходительно, прямо-таки по-отечески, вымолвил:

– Пора вам бороду отращивать, Михаил Фролович. В вашем возрасте без бороды – никуда!

Все захихикали. А Иван Пантелеймонович, Можайского кучер, так и вовсе, проведя рукой по своей собственной окладистой бороде, отпустил – без малейшего смущения – совсем уж панибратскую шутку:

– Их высбродь верно говорят. Желаете бесовских утех, имейте совесть и правилам бесовским подчиняться! Вот я, например: был безбород, так и ходил монахом. А как бороду отрастил, так и на свечках экономия пошла! Вы на рубль свету сжигаете, а я на рубль удовольствий имею!

Чулицкий, взявшийся было за стакан, едва не поперхнулся:

– Что ты мелешь, морда твоя бесстыжая!

Иван Пантелеймонович хитро прищурился и – с искринкой в глазах – отбил подачу:

– Да разве дело это – человеку в самом соку предаваться разврату в мыслях, а не тешить себя естественно, как природой положено?

Как ни странно, Чулицкий, услышав такое, грубую часть пропустил мимо ушей, ухватившись только за лестное предположение:

– Гм… – Михаил Фролович поставил стакан и чуточку выпятил грудь. – Значит… я еще… ничего?

– Да как же иначе, вашвысродь, если всё аккуратно при вас?

На минуту в гостиной стало тихо: все растерялись, не зная как на это реагировать. Наконец, Инихов кашлянул и, словно фривольного обсуждения мужских достоинств Михаила Фроловича не было и в помине, вернулся к теме повествования.

– Проявить бы нам тогда настойчивость, и дело о нападении на генерала было бы раскрыто: ведь явно получалось так, что юная особа прекрасно знала если и не элегантного господина, то оборванца – точно…