Текст книги "Осип Мандельштам и его солагерники"

Автор книги: Павел Нерлер

В Российском государственном военном архиве хранится документация конвойных войск НКВД – ценнейший источник по российской истории. Сколько тысяч эшелонов прошло через них, сколько миллионов душ – зэков и спецпоселенцев, своих или чужих, военнопленных, – они отэтапировали!

Дела в фонде конвойных войск систематизированы по полкáм, так что найти здесь конкретного человека – все равно что иголку в стогу. Но Николаю Поболю и его легкой руке в марте 1998 года чудом удалось обнаружить здесь документы, относящиеся к этапированию именно мандельштамовского эшелона[173]173
  РГВА. Ф. 18444. Список 2. Д. 203. Л. 75–122. Тут следует с благодарностью отметить и консультации А. Гурьянова. См. о находке подробнее в: Собеседник на пиру, 2013. С. 14, 417–430.


[Закрыть].

 
…Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
– Я рожден в девяносто четвертом…
– Я рожден в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья – с гурьбой и гуртом —
Я шепчу обескровленным ртом:
Я рожден в ночь с второго на третье
Января – в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем.
 

Этот список (см. Приложение 1) дважды публиковался полностью: в 2008 году, в дальневосточном альманахе «Рубеж» и в 2010 году, в моей книге «Слово и „Дело“ Осипа Мандельштама»[174]174
  Список подготовлен совместно с Н. Поболем. См.: Нерлер П., Поболь Н. Мандельштамовский эшелон. К 70-летию гибели поэта // Рубеж. 2008. № 8. С. 249–267; Нерлер, 2010. С. 113–134. Актуализирован Л. А. Штанько в 2015 г. В примечаниях к нему даются краткие биографические справки о тех, о ком хоть что-то удалось установить (см. его актуализированную версию в Приложении 1).


[Закрыть]. Признаться, был расчет на то, что его прочтут и на него отзовутся родственники тех, кто увидел и узнал бы «своих» в этих нескончаемых строчках. Но не отозвался, увы, почти никто, если не считать Д. Зубарева и Г. Кузовкина, сумевших восстановить в нем дополнительное имя, а буквально фамилию: Рубинштейн.

Конечно, не стоит переоценивать силу и проникаемость печатного слова – этого «стареющего сына» глиняных табличек и папирусов. Как только небольшой фрагмент списка – всего несколько десятков еврейских фамилий, выбранных из перечня тех лишь, кого, как и Мандельштама, делегировали в эшелон Бутырки, – оказался в Интернете, на сайте сетевого журнала «Заметки по еврейской истории»[175]175
  Нерлер П. Цинберг, Александров и Герчиков… Еврейский след в истории последних дней Мандельштама. К 75-летию со дня гибели поэта // Заметки по еврейской истории. 2013. № 11. В Сети: http://www.berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer11_12/Nerlerl.php.


[Закрыть], немедленно пришли первые отклики, ощутимо расширяющие или уточняющие наши знания[176]176
  Тот же журнал сыграл решающую роль в идентификации Сергея Цинберга как солагерника О. М. и косвенного свидетеля его смерти (см. о нем ниже).


[Закрыть].

Первым отозвался Элеазер Рабинович из Нью-Джерси, сын Меера Рабиновича, 1893 г. р., механика, 2 августа 1938 года – в тот же день, что и Мандельштам, – осужденного за контрреволюционную деятельность:

«Я совершенно потрясен увидеть имя отца в одном списке и одном поезде с Мандельштамом. Отец, конечно, понятия не имел, с кем он ехал, и никогда не рассказывал о Мандельштаме».

Меер Лейзерович Рабинович, родился в Минске в 1893 году. В 1923 году женился на Брохе Медалье, дочери главного московского хасидского раввина Шмарьяху-Иегуда-Лейба Медалье (1872–1938). Был рабочим высокой квалификации, специализировался на ремонте зубоврачебного оборудования. Глубоко религиозный человек, состоял одно время в Совете Московской хоральной синагоги, главным раввином которой был его тесть. Тестя арестовали 4 января 1938 года и уже 26 апреля, на второй день после Пейсаха, расстреляли.

Меера же арестовали 9 июня 1938 года и приговорили к 8 годам ИТЛ. Провел он их на Колыме. Освободился летом 1946 года и поселился в Петушках, в 100-километровой зоне от Москвы. 14 февраля 1949 года его арестовывают вновь, приговаривают к вечной ссылке и отправляют на поселение в глухую деревню в Красноярском крае, откуда он сумел перевестись в райцентр Большая Мурта. Осенью 1954 года, после смерти Сталина, ему разрешили вернуться из «вечной ссылки», но в Москве вплоть до 1955 года не прописывали, хотя и за нарушениями режима не следили. В феврале 1959 года Меер Рабинович умер от простого гриппа.

Вторым «нашедшимся» человеком из еврейского списка мандельштамовского эшелона оказался Эммануил Соломонович Гольдварг, родившийся 1 апреля 1917 года в селе Яковка Березовского района Одесской области. Перед арестом проживал на станции Пушкино Московской области. Работал в Москве техником радиоузла в Центральном доме культуры железнодорожников[177]177
  Книга памяти Московской обл. Личное дело: Р-15890.


[Закрыть]. Вспомнивший его Л. Флят виделся с ним в Москве и запомнил, что его лагерный стаж составлял примерно 16–17 лет, что заставляет предположить, что он, как и М. Рабинович, был одним из повторников. В начале 1990-х гг. он репатриировался в Израиль, жил в Тель-Авиве, где и умер 31 декабря 2006 года, не дотянув всего 3 месяца до 90-летия.

Третьим – Норберт Аронович Горовиц, родившийся в 1909 г. Впервые его арестовали в 1931 году, когда он имел глупость бежать из румынской Северной Буковины в СССР. За это его арестовали и сослали. Освободившись в 1935 году, он поступил в Московское государственное еврейское училище при ГОСЕТе. В 1937 году – второй арест, с приговором на 5 лет лагерей. Освободился в 1942 году[178]178
  См.: Эди Бааль [Эдуард Белтов]. Вторая катастрофа. Кн.1. Иерусалим, 1998. С. 283 (сообщено Л. Флятом).


[Закрыть].

Четвертым «нашедшимся» был Авив Аросев, так и не доехавший до «Второй Речки»: но о нем уже говорилось.

Сюда же следует добавить Генриэтту Михайловну Рубинштейн (1911–1987) – вторую жену Сергея Седова (младшего сына Льва Троцкого), инженера-текстильщика по профессии[179]179
  См.: «Милая моя Ресничка!..» Сергей Седов. Письма из ссылки / Сост. С. Ларьков, Е. Русакова, И. Флиге. СПб.: НИЦ «Мемориал», 2006. Была она и одноклассницей Л. Хургеса (Хургес, 2012. С. 605–606).


[Закрыть]. 2 августа 1938 года ее приговорили к 8 годам ИТЛ. Прибыв на пересылку, вместе с О. М., 12 октября, она была отправлена морем в Магадан 20 ноября 1938 года. Работала в магаданских лагпунктах (штукатуром, затем чертёжницей). После освобождения (8 марта 1947 года) отбывала ссылку и жила в посёлке Ягодное (в 1947–1962 гг.), где встретила и реабилитацию (28 ноября 1956 года). В 1962 году со своим вторым мужем Г. М. Рубинштейн переехала в Таллин, где и умерла 5 июня 1987 года.

Найти ее в опубликованном списке мандельштамовского эшелона было непросто, ибо она наличествовала в нем только именем-отчеством[180]180
  Нерлер, 2010. С. 132.


[Закрыть], тогда как ее фамилия пришлась как раз на то место оригинала, где глубокая подшивка листов дела не позволяла ее прочитать[181]181
  Заслуга уточняющей идентификации принадлежит Д. Зубареву и Г. Кузовкину, посвятившим это свое открытие памяти С. Ларькова и Н. Поболя.


[Закрыть].

Поистине вся огромная советская страна сошлась и отразилась в этих будничных для НКВД документах! Вглядимся в них попристальнее.

На истлевающей, какая попадется, бумаге, иногда папиросной, – эшелонные списки. Нестройные колонки слов и цифр – иногда только имена, но нередко еще и профессии, возраст, статьи, сроки…

Практически все из списка Бутырской тюрьмы были осуждены или за контрреволюционную или антисоветскую деятельность, или за агитацию, или по подозрению в шпионаже, или как СОЭ – «социально опасный элемент»[182]182
  Надо сказать, что наш опыт сплошного сличения этого списка и ряда других имен с уникальной мемориальской базой данных «Жертвы политического террора в СССР» (http://lists.memo.ru) показал сравнительно небольшую квоту совпадений (см. подробнее в наст. изд.).


[Закрыть]. Исключения составляли лишь двое, осужденные за педерастию, и два оперативных работника, совершившие должностные преступления.

Социальная широта этого списка буквально поражает: кого тут только нет! В основном это рабочие и колхозники – каменщик, электромонтер, плотник, землемер, инженер, торговый работник, техник-конструктор, экономист, бухгалтер, иногда мелкие хозяйственники, и подозрительно много учителей.

Да тут же весь советский народ, от лица и от имени которого якобы существует и говорит советская власть!

Бросается в глаза и то, как непропорционально много людей с прибалтийскими, финскими, немецкими и, само собой, еврейскими фамилиями. Много и русских, но родившихся за пределами СССР, в той же Прибалтике. Наша постоянная шпиономания!

Главный, наверное, вывод после прочтения эшелонного списка: осужденная партийная, советская, военная и чекистская номенклатура – лишь капля в океане репрессированного народа. Самый большой начальник из ехавших с Мандельштамом – это Тришкин, беспартийный секретарь захудалого Высокиничского райисполкома[183]183
  Впрочем, есть одно занятное исключение – В. М. Потоцкий (№ 132 в списке Бутырской тюрьмы), портной, обвиненный в преступлении по должности. Интересно, какое должностное преступление может совершить портной? Оказывается, на самом деле этот «портной» – начальник отдела НКВД Башкирской АССР (в то время не было специальных лагерей для чекистов и его закамуфлировали под портного). Впрочем, судя по мандельштамовскому следователю – Шиварову (Нерлер, 2010. С. 27–29), им и в лагере жилось, не в пример прочим заключенным, куда как неплохо. Ворон – ворону…


[Закрыть].

Идея уничтожения непосильным трудом – не сталинская и не гитлеровская. Она ничья, как и все, что носится в воздухе[184]184
  Хургес, 2012. С. 543–545.


[Закрыть].

В сущности, лагерь – та же «вышка», только растянутая во времени. На общих работах на Колыме долго было не протянуть никому, и если бы не 5 марта 1953 года («…И, клубясь, издох питон»), то мало кто вообще бы вернулся.

Этот день – 5 марта – вполне заслуживает того, чтобы стать всенародным праздником и нерабочим днем.

На пересылке: последние одиннадцать недель

…Итак, 12 октября 1938 года, в среду, мандельштамовский эшелон прибыл на безлюдную станцию Вторая Речка, в 6 км к северу от тогдашнего Владивостока.

Замедляясь и переставая стучать колесами по стыкам, переходя на скрип и лязг, состав остановился. И только в зэковских ушах долго еще раздавался, все не уходил этот перестук – пыгы-пыгы, пыгы-пыгы, пыгы-пыгы…

За месяц отвыкшие от движения и отекшие от лежания тела словно целиком сковало и свело: так затекала иногда нога или рука, – но чтобы все тело? Легкие привычно втягивали в себя спертую и парашную атмосферу запертого вагона, как вдруг слева, сквозь решетчатые окна и щели влетели струйки свежего соленого воздуха…

Море? Океан?..

И тут же – сквозь гудящую смесь стоящего в ушах перестука и тишины прорвался совершенно новый, неожиданный и гортанный, звук: те, кто рос или жил на берегах морей или хотя бы больших рек, сразу же узнали его, – чайка! крик чайки!

Так, значит, океан? Значит, приехали? Значит, конец пути?..

Обычно эшелоны с «врагами народа» ставили на запасной путь под разгрузку рано утром: выгрузка из вагонов и передача невольников из одних рук в другие занимала часа четыре-пять, не меньше.

Один за другим, но только поодиночке настежь открывались и опорожнялись вагоны. Лестниц или сходней не было, и измученные дорогой и ослепленные дневным светом люди спрыгивали с полутораметровой высоты прямо на щебенку или на землю. Иные падали, подворачивали затекшие ноги, а те, кто спрыгнуть не мог, садились на край и свешивали ноги вниз: медленно переваливаясь, они соскальзывали в распростертые руки тех, кто уже был внизу…

Съехал на землю и Мандельштам в своем истрепанном эренбурговском пальто – желтом кожаном реглане. Его вагон был в хвосте поезда, и если посмотреть назад, то открывалась живописная перспектива: с одной стороны и до горизонта – зеленые сопки, с другой – и всего в сотне метров – серо-голубой океан… Тихий, спокойный, ручной.

«На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушкó!..» – молил когда-то поэт.

Вот и получил – на игольное только ушко: точь-в-точь, тютелька в тютельку!..

Между тем длинная змея красно-коричневых вагонов, с их решетками, пулеметами и прожекторами, ушла на запасной путь – дожидаться конвоя.

Семьсот человек построили в колонну по пятеро в ряд, окружили свирепым кольцом с собаками и повели в сторону сопок. Конвоировали не спеша, понимая, что после месячной полуголодной неподвижности в запертом товарном вагоне тела еще не привыкли к движению, что каждый шаг давался с трудом.

А идти, все забирая в гору и не останавливаясь, предстояло четыре километра.

…Часа через два, когда появились вышки и забор с колючей проволокой, стало понятно, что уже пришли.

Сто сорок пятерок медленно вплывали в широкие ворота КПП, украшенные каким-то дежурным лозунгом. С обеих сторон колонны стояли офицеры и пересчитывали ряды. Эшелонный конвой передавал свой «груз» лагерной охране: «эшелон сдал» – «эшелон принял».

«Акт приемки» датирован 12 октября 1938 года. Его подписали начальник эшелона Романов и целая приемная комиссия Владивостокского отдельного лагпункта Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей НКВД – начальник учетно-распределительной части по фамилии Научитель; врид начальника санчасти, главврач Николаев, начальник финчасти Морейнис и врио начальника Отдела учета и распределения Владивостокского райотделения Управления НКВД Козлов.

Принято было ровно 700 человек – 643 мужчины и 57 женщин, и все, согласно акту, здоровые. Хотя в этом как раз стоило бы и усомниться: если верить акту, то и горячая пища в пути выдавалась каждодневно, а эшелон сопровождал некий военврач, фамилия которого не указана. И понятно, почему не указана: даже согласно командировочному предписанию – никакого врача в эшелоне не было!

Старожилы – те, кого выбросили в этот лагерь из таких же эшелонов раньше, – высыпали к проволоке поглядеть на пополнение. Тысячи пар глаз искали среди прибывших знакомых и друзей, может быть, родню.

Осматривались и новички. Сразу после сдачи-приемки началось их распределение по зонам.

Первыми отделили женщин от мужчин, потом «политических» («контриков») от «ýрок». Это было большим облегчением для «контриков»: оставалась более или менее своя среда – с общим прошлым, общими разговорами и общими интересами.

Потом начали тасовать самих «контриков». Часть погнали еще в какую-то зону. «Привет огонькам большого города» – насмешливо встречала их обслуга зоны.

Лагерь в четырех км от станции Вторая Речка существовал с 1932 года и имел официальное название: Владперпункт (Владивостокский пересыльный пункт).

Именовали его и транзитной командировкой Владивостокского ОЛП[185]185
  Отдельный лагерный пункт.


[Закрыть], а также пересыльным лагерем Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛ) или Главного управления строительства Дальнего Севера[186]186
  Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. 1923–1960. Справочник / Сост. М. Б. Смирнов. М., 1998. С. 187.


[Закрыть]. В обиходе же – «Пересылкой», или «Транзиткой».

За аббревиатурами скрывалась административная структура «Дальстроя» – государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы. Основанный в 1932–1933 гг. для комплексного освоения и эксплуатации природных ресурсов Северо-Востока Сибири, он нашел и проявил себя главным образом на колымском золоте, а после 1938 года – еще и на олове. С самого начала «Дальстрой» был могущественной организацией, государством в государстве – своего рода «Ост-Индской компанией», независимой от всяких там местных властей.

Начиная с 4 марта 1938 года «Дальстрой» передается уже в прямое ведение НКВД с преобразованием его в Главное Управление строительства Дальнего Севера НКВД СССР «Дальстрой», К этому времени «Дальстрой» приобрел черты горнопромышленного треста-монстра, требующего и пожирающего рабсилу, сколько бы ее ни завезли.

В течение почти двадцати лет[187]187
  В 1953 г. имущество «Дальстроя» было передано Министерству горнорудной промышленности.


[Закрыть] Дальстрой ежегодно получал почти по несколько десятков тысяч зэков (в 1938 и 1939 гг. – примерно по 70 тыс. чел.)[188]188
  Эту аббревиатуру некогда знали буквально все: она происходит от «з/к», что означало «заключенный-колонист», или, фактически, просто «заключенный».


[Закрыть], но из-за высокой смертности общая численность работников на Колыме редко превышала 200 тысяч душ одновременно, из них 75–85 % составляли заключенные[189]189
  См.: Широков А. И. Дальстрой: предыстория и первое десятилетие. Магадан, 2000; Бацаев И. Д. Особенности промышленного освоения Северо-Востока России в период массовых политических репрессий. 1932–1953. Магадан, 2002; Навасардов А. С. Транспортное освоение Северо-Востока России в 1932–1937 гг. Магадан, 2002; Bollinger М.). Stalin’s Slave Ships. Naval Institute Press, Annapolis, Maryland, 2003.


[Закрыть]. Всего же за 1932–1953 гг. в системе «Дальстроя» перебывало около миллиона человек[190]190
  Согласно А. Г. Козлову – 876 тыс. чел. (Козлов А. Г. В период «массового безумия» //http://www.kolyrna.ru/magadan/index.phpnewsid=389.


[Закрыть]. К 1939 году Магадан окончательно утвердился в сознании как административный центр «Дальстроя» – а стало быть, и Колымы как его синонима.

Первым начальником «Дальстроя» был знакомый Шаламову еще по Красновишерску Эдуард Петрович Берзин (1893–1938)[191]191
  Он «начинал» еще в 1931 г. на строительстве Красновишерского целлюлозно-бумажного комбината.


[Закрыть]: его арестовали 29 ноября 1937 года, в поезде Москва – Владивосток, на станции Александров, и расстреляли 1 августа 1938 года. Вторым – с 21 декабря 1937 по октябрь 1939 г. – старший майор гб Карп Александрович Павлов (1895–1957, покончил жизнь самоубийством). При Павлове начальником УСВИТЛа (с 21 декабря 1937 по 27 сентября 1938 г.) был полковник Степан Николаевич Гаранин (1898–1950), прославившийся своими расстрелами, личным садизмом и жестокостью[192]192
  После следствия в Магадане Гаранин был переведен в Москву, а с мая 1939 г. находился в Сухановской тюрьме, но вину нигде не признал. Осужден ОСО при НКВД в январе 1940 г. «за участие в контрреволюционной организации» на 8 лет ИТЛ; впоследствии срок заключения был во внесудебном порядке продлен. Умер в 1950 г. в Печерлаге МВД. В 1990 г. реабилитирован как осужденный внесудебным органом.


[Закрыть]. Мандельштам попал во Владивосток уже после ареста Гаранина в сентябре 1938 года и накануне замены его на капитана гб Ивана Васильевича Овчинникова (работал с 14 октября 1938 года до 10 февраля 1939 года).

В 1935 году начальником пересыльного лагеря был Федор Соколов[193]193
  См. его доклад от 1935 г. (Бацаев, Козлов, 2002. Ч. 2. С. 214. Со ссылкой на: ГАМО. Ф. Р-23-сч. Оп. 1. Д. 3805. Л. 66).


[Закрыть]. Осенью 1938 года, по свидетельству Д. М. Маторина, начальником был некто Смык, а комендантом, по свидетельству Е. М. Крепса, – Абрам Ионович Вайсбург, сам из бывших ссыльных. Оба оставили по себе добрую память относительной незлобивостью.

Назначение лагеря – быть перевалкой для бесконечной рабсилы, завозимой с материка на Колыму. А также для обратного ручейка – тех, кого вызвали на переследствие, или тех, кто, если выжили, отбыли свой срок на Колыме и не подохли.

Пересыльный лагерь был своеобразным ситом и сортировочным пунктом сразу в нескольких смыслах слова. Во-первых, политических («контриков») тут отделяли и содержали отдельно от уголовных («урок»), что было для первых огромным, хотя и кратковременным, облегчением. Во-вторых, людей сортировали по их физическому состоянию. Более крепких и сравнительно здоровых отправляли морем на Колыму, остальные же попадали в «отсев» (часть зимовала на пересылке, а большинство – в основном инвалиды – направлялось на запад, в Мариинские лагеря недалеко от Кемерово).

Сроки индивидуального пребывания в транзитном лагере были непредсказуемы. Четверка дальстроевских пароходов – «Джурма», «Дальстрой» (бывший «Ягода»), «Кулу» и «Николай Ежов» (будущий «Феликс Дзержинский») – лишку не простаивала. Одна только «Джурма» – крупнейший из пароходов – могла забрать в свои трюмы население трех-пяти эшелонов, если только допустить, что все эти люди работоспособны на Колыме.

Одних гнали в трюмы и на Колыму буквально назавтра после приезда, другие кантовались месяцами, а третьи умели так приспособиться к требованиям начальства, что жили здесь годами. Попавших в отсев и не зацепившихся за этот лагерь ждали Мариинские инвалидные лагеря.

Место для пересылки было выбрано безлюдное и в то же время доступное. Лагерь был вытянут по долине Саперки и занимал около 7 гектар, по периметру – с небольшим интервалом – вышки. Численность охраны зависела от емкости и наполняемости лагеря: считалось, что 1 охранник причитался на 33 заключенных[194]194
  Ср. в приказе Берзина по «Дальстрою» № 30 от 11 февраля 1937 г.:
  «…Для охраны Транзитной командировки Владивостокского ОЛП численность Охраны утвердить… в размере 3 % от числа содержащихся на ней заключённых».
(Бацаев, Козлов. 2002. Ч. 1. С. 254. Со ссылкой на: ГАМО. Ф. Р-23 сч. Оп. 1. Д. 24. Л. 227)

[Закрыть].

Территория лагеря была испещрена частой сетью канав – дренажных водосточных каналов, необходимых при ливневых дождях.

Бараки оседлали пологий южный склон Саперной сопки[195]195
  Однако северный склон сопки был достаточно крут; внизу протекала речка Саперка, ныне забранная в трубу.


[Закрыть], так что из лагеря хорошо были видны, пусть и вдалеке, и Амурский залив, и сопки – и покрытые тайгой, и лысые[196]196
  Сама территория лагеря и даже его конфигурация в течение длительного времени не подвергались изменениям благодаря тому, что все это перенял так называемый «экипаж № 15110» – одна из учебных военно-морских частей Тихоокеанского флота. Из построек 1930-х годов на территории «экипажа» частично, но всё же до самого конца сохранялись здания пищеблока и больницы. В 2007 г. экипаж окончательно ликвидировали, а его бывшую территорию поглотил город – теперь уже вся территория бывшего лагеря застроена. С юга «лагерь» был бы ограничен нынешней Днепровской улицей, с севера – Печерской, а с востока – Областной, долгое время служившей северным выездом из города. Ныне вся территория и железнодорожной станции, и лагеря, и причала находится в пределах городской черты Владивостока. А «Вторая Речка» – это название большого городского микрорайона. Местность же, где располагалась пересылка, называется «Моргородком».


[Закрыть]. На одной из них было заметно укрепление – один из люнетов Владивостокской крепости.

Особо приветливым это место не назовешь. Тем не менее пересылка была сравнительно благополучным и обжитым лагерем: обтянутые брезентом добротные бараки из доски-шестерки[197]197
  Из-за брезента некоторые поначалу и вовсе воспринимали их как палатки.


[Закрыть], трехэтажные нары в них (в летние месяцы бывал и четвертый «слой» – стихийный: лежали и на полу), «буржуйки».

Да и начальство особо не зверствовало – сказывался, возможно, гаранинский шок. В пределах своей огороженной зоны по лагерю днем можно было свободно передвигаться, двери бараков закрывались только на ночь – ходи из одного в другой и общайся[198]198
  В случае крайней необходимости пробирались из барака в барак и ночью, как, например, в случае Хинта, хотевшего повидать Мандельштама, но уезжавшего утром на запад, на переследствие.


[Закрыть]. В сочетании с бархатной осенью эта свобода внутри несвободы воспринималась как подарок судьбы.

Пересылка состояла из двух частей: в первой находились уголовники, или «урки» (около двух тысяч человек), во второй – политические, или «контрики».

В центре, в учетно-распределительной («ничейной») зоне, – административное здание и несколько в глубине – двухэтажная, буквой «П», деревянная больница-стационар на 100 коек в зимнем режиме и на 350 в летнем (за счет доразмещения в палатках). Рядом – амбулатория пропускной способностью до 250 человек в сутки, аптека[199]199
  Из доклада начальника перпункта Ф. Соколова за 1935 г. (Бацаев, Козлов, 2002. Ч. 2. С. 254). И. К. Милютин, единственный, сообщает о двух печах для сжигания трупов умерших (Милютина, 1997): этому не только нет подтверждений – этому прямо противоречит вся, многократно зафиксированная, «технология похорон» на пересылке.


[Закрыть].

Здесь, как бы в центре лагеря, всегда толкался народ из разных бараков, шел перманентный торг и обмен.

Напротив КПП – пищеблок с кухней, а в противоположном конце лагеря – в глубине урочьей зоны – находилась баня с прожаркой. Рядом с ней – небольшой карьер, откуда и Мандельштам с Хитровым перетаскивали на тачке каменья.

Та часть лагеря, где содержались «контрики», называлась «Гнилой угол», или «Тигровая балка», причем в ней были три обособленные зоны: мужская (на 5–7 тыс. чел.), женская (на 2 тыс.) и «китайская» (на 3 тыс. – для эмигрантов из Харбина и китайцев Приамурья). В зоне «контриков» стояли комендантский барак и больничка на двенадцать коек (изолятор). В отгороженном от глаз дощатым забором домике в китайской зоне располагалась своего рода «шарашка» местного значения – так называемый лагпункт № 1, или конструкторское бюро, обслуживавшее нужды города и «Дальстроя». Женская зона представляла собой огромный огороженный колючей проволокой и основательно загаженный двор, пропитанный запахом аммиака и хлорной извести.

Между зонами – десятиметровые полосы, в которые на ночь выпускали собак. Женская зона была огорожена двумя дополнительными рядами колючей проволоки, а «китайская» – забором.

В лагере – около 20 добротных бараков, каждый емкостью примерно в 600 человек. Итого пропускная способность лагеря – 10–12 тысяч зэков[200]200
  Е. М. Крепс назвал меньшую цифру – 2 тыс. чел. – из расчета 100 человек на барак, но, вероятно, он имел в виду лишь одну из зон. В мужской зоне было два ряда по 10 бараков, нары в бараках в основном трехэтажные. В. Л. Меркулов говорил о 40 тыс. зэков в пиковые периоды (по прикидке Ю. И. Моисеенко – около 20 тыс.).


[Закрыть]. Но в теплое время – в предвкушении транспорта и Колымы – здесь скапливалось гораздо больше людей. Многие ночевали четвертым барачным слоем – под нарами или же прямо на улице. Зимнее население лагеря было, конечно, много меньше[201]201
  Согласно инженеру Н. Н. Аматову, прибывшему в лагерь 31 декабря 1937 г., новый 1938 год там встречало около 3 тыс. чел.


[Закрыть].

Бараки были царством крупных черных клопов и жирных бесцветных вшей. Редкий мемуарист забывал помянуть этих незабываемых насекомых. Они господствовали по всему лагерю, переползая из зоны в зону. И даже прожарка не помогала.

С ними расползались тиф и дизентерия, «высвобождая» нары и лучшие места в бараках для все новых и новых последующих. Но ожидаемой эпидемии сыпняка осенью еще не было – она ударила в декабре-январе.

Чем кормились клопы и вши, мы уже знаем, а чем кормились люди? Один вспоминал: баланда (похлебка из крупы или чечевицы), перловая каша, иногда кусок селедки, летом даже зеленые помидоры. По словам другого (лагерного раздатчика и будущего академика), рацион был такой: утром – хлеб, сахар-рафинад (два кусочка) и кипяток, на обед и ужин – баланда, разваренное мясо или рыба, каша (перловка или соевая).

Перед завтраком всех заставляли пить заменитель витаминов – смолисто-мыльную, на сырой воде, хвойную настойку: считалось, что она помогает от цинги. Десны с зубами она, может, и стягивала, но пить это пойло было явным испытанием рвотных рефлексов.

Режим был нестрогий: бараки закрывались только на ночь – с 10 вечера (кувалдой по рельсине) до 6 утра. В остальное время броди по своей зоне как хочешь.