Текст книги "Осип Мандельштам и его солагерники"
Автор книги: Павел Нерлер
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Вернемся еще раз в конец лета 1940 года, когда Н. В. Савоева в составе большой группы молодых выпускников 1-го Медицинского скорым поездом Москва – Владивосток отбыла во Владивосток.
Н. В. Савоева вспоминала:
«Городок на Второй Речке Владивостока не очень гостеприимно, без особого комфорта принял группу транзитных пассажиров, ехавших на Колыму. Еще несколько лет тому назад этот городок являл собою пересыльную зону ГУЛАГа для заключенных всех мастей и статей, направляемых на золотые прииски и оловянные рудники с правом умереть там от стужи, голода и непосильной работы. Теперь эту зону перевели в Ванино и Находку. А Владивосток принимает договорников»[487]487
Савоева Н. В. Я выбрала Колыму / Предисл.: И. Паникаров. Магадан: АО МАОБТИ, 1996.48 с. (Сер.: Архивы памяти. Вып.1). С. 11.
[Закрыть]
В ожидании парохода в Нагаево, как вспоминала Савоева,
«…молодых врачей попросили помочь на кухне, так как нагрузка на поваров была большая. Поварами, раздатчиками, уборщицами работали в основном женщины. И наша группа врачей на 80 процентов была женской. Одна из поварих работала здесь еще в лагерной кухне, когда этапы заключенных шли непрерывными потоками. Думаю, что и она сама была тогда заключенной с небольшим сроком по бытовой статье. Она со мной разговаривала доверительно, мне было интересно ее слушать. Я ходила к ней в гости несколько раз, и в беседе без свидетелей как-то она мне сказала:
– Хотите, я покажу вам в вашем бараке место на нарах, где умер в 1938 году известный поэт Мандельштам? Он был уже мертв, а соседи по нарам еще два дня получали на него хлеб, завтрак, обед, ужин. Он был известен еще до революции…
Мне это имя было тогда еще не знакомо, но я запомнила его в связи со столь трагической судьбой этого человека»[488]488
Там же. С. 11.
[Закрыть].
Молодая медичка хорошо запомнила то, что тогда услышала и увидела…
Наконец, пришел пароход («Феликс Дзержинский»), и в сентябре 1940 года она прибыла в Магадан. Спустя два года, став главврачом больницы в Беличьем, она познакомилась с больным Варламом Шаламовым, тяжелым полиавитаминозником и дистрофиком, которому в 1944 году и рассказала все то, что увидела или услышала о смерти Осипа Мандельштама[489]489
Там же. С. 12.
[Закрыть].
Исправим, вслед за В. Марковым (2011), некоторые неточности, что закрались в воспоминания Н. Савоевой.
Тот «негостеприимный и некомфортный городок на Второй Речке», в котором она очутилась под Владивостоком, был территорией вовсе не бывшей пересылки, а особого городка для вольнонаемных УСВИТЛа в поселке Рыбак – где-то между железнодорожной станцией и бывшей «Транзиткой»[490]490
В. Марков локализует его так: в районе нынешних улиц Иртышской, Гамарника, Постышева, Шошина и в междуречье Второй Речки и Ишимки.
[Закрыть]. Выглядел он, правда, немногим лучше пересылки, ибо являл собой комбинацию из нескольких старых каменных зданий и новых временных бараков с брезентовым верхом.
Радикально изменился и маршрут эшелонов с запада: из Владивостока они заходили в Находку (здесь как раз обустраивался новый лагерь), а затем в Ванино, к этому моменту перехвативший роль главной «Транзитки» ГУЛАГа. Впрочем, в 1940 году и старая пересылка все еще функционировала[491]491
Евсюгин А. Д. Судьба, клейменная ГУЛАГом. Нарьян-Мар, 1993. С. 92–94.
[Закрыть], но уже находилась в процессе передачи в ведение Тихоокеанского флота[492]492
Сюда, по данным Маркова, передислоцировался экипаж (воинская часть) № 15110.
[Закрыть].
Иными словами, фактически Н. В. Савоева была совсем не в том лагере, где был О. М., и то, что ей показала повариха, никак не могло быть мандельштамовским бараком и его нарами.
В то же время несомненно, что некая повариха ей что-то показала, о чем искренне думала: вот мандельштамовский барак и вот его нары. И что Нина Владимировна пересказала все увиденное и услышанное дальше. И что Шаламов оказался третьим в этой цепочке.
Никто из троих – ни повариха, ни Савоева, ни Шаламов – не встречали О. М. на пересылке и не закрывали ему глаза. То, что, однако, первой в этой цепочке услышала и восприняла повариха, в чем-то расходилось с реальностью и в то же время находилось с нею в некотором соответствии.
И это второе – соответствие реальности – и есть самое главное, тем более что в Шаламове эта реальность встретилась не с летописцем и не с историком, а с совершенно иной материей – с творческой, с писательской!
И это ж надо было такому случиться, чтобы весть о банальной смерти гениального поэта легла именно в его, шаламовские, уши!
Итак, с Осипом Мандельштамом Варлама Шаламова свела не жизнь, а смерть.
Смерть Мандельштама, уже наступившая, и смерть своя собственная, которая могла наступить в любой момент.
Душа и перо Шаламова отозвались на это в 1954 году – спустя 15 лет после самой смерти на Второй Речке – поразительным рассказом «Шерри-бренди». Впервые он был опубликован еще через 14 лет, в 1968 году, в американском «Новом журнале»[493]493
Новый журнал. № 91. 1968. С. 5–8. Эта публикация была дефектной. Р. Гуль (главный редактор), находя рассказ слабым, напечатал его не в авторской, а в своей редакции и исключительно по политическим соображениям.
[Закрыть].
Но еще до этого он гулял в самиздате, а однажды даже прозвучал на родине. 13 мая 1965 года Шаламов прочел его на вечере памяти Осипа Мандельштама на Мехмате МГУ: вечер вел Эренбург, а в зале сидела Надежда Яковлевна. Назывался рассказ тогда иначе – «Смерть поэта»[494]494
Изустная версия. Во всех черновиках название неизменно «Шерри-бренди».
[Закрыть], а сам Шаламов, по свидетельству А. Гладкова, «…исступленно, весь раскачиваясь и дергаясь, но отлично говорил…»[495]495
РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 105. Л. 47.
[Закрыть].
Н. Я. Мандельштам так отозвалась об этом рассказе в «Воспоминаниях»:
«Кое-кто сочинял новеллы о его смерти. Рассказ Шаламова – это просто мысль о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать. Это дань пострадавшего художника своему собрату по искусству и судьбе»[496]496
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т.1. Екатеринбург, 2014. С. 477.
[Закрыть].
Она решительно выделяла «Шерри-бренди» и даже противопоставляла шаламовскую реконструкцию смерти поэта всему множеству прочих «легенд».
Весной 1966 года, в частности, она рассказывала К. Брауну:
«О смерти М. существует невероятное количество легенд. Эти все легенды я собирала и как-то выковыривала что ли из них кусочки правды. В общем, получилась довольно ясная картина смерти. Легенды отпадали, потому что они всегда либо опоэтизировали, либо наоборот привлекали массу грубого вранья к рассказу.
„Шерри-бренди“ относится не к числу легенд, это теоретическое построение о том, как должен быть умирать человек с голоду в этих условиях. В конце прибавлена легенда, не знаю, было это на самом деле или нет, но такая легенда ходит, что несколько раз получали хлеб на мертвого. Умер М. в больнице, а не на нарах. Больница была достаточно ужасна, но во всяком случае не то, что описано. Самый же процесс смерти – это смерть от голоду, подробно рассказанная.
О том, что думал М.: вероятно, он думал другое, но, вероятно, Шаламов представлял, как он сам будет умирать и как эта смерть придет к нему – со стихами или без стихов. Вот приблизительно то, что я могу сказать об этом. Я не санкционирую это как факт, но уважаю, как одно из мнений»[497]497
Беседы профессора Кларенса Брауна с Н. Я. Мандельштам / Жить подальше от литературы. К 115-летию Н. Я. Мандельштам / Публ. и примеч. С. В. Василенко и П. М. Нерлера. Предисл. П. Нерлера. // Октябрь. 2014. № 7. С. 139–162. В Сети: http://magazines.russ.ru/october/2014/7/7p.html.
[Закрыть].
Конечно же, «Шерри-бренди» – мысль, конечно же, дань и, конечно же, «теоретическое построение». Но далеко не только это, и просто к размышлениям вслух или к чему-то вроде моделирования чувств умирающего в лагере поэта рассказ не сводится, это было бы упрощением.
Представить себя на месте Мандельштама колымчанину Шаламову, фельдшеру и поэту, было не трудно. Но он пишет не об историческом или медицинском фактах, а о перетекании жизни и смерти друг в друга, об их вхождении в умирающее тело и выхождении из него, – и об этом он пишет уже не понаслышке.
И как тогда быть с другими образами из «Шерри-бренди», например, с прорицателем из китайской прачечной или с завораживающими концентрическими линиями-бороздами на подушечках изъеденных табаком пальцев?.. Поэт, еще живой, смотрит на этот дактилоскопический узор как на срезы ствола дерева, уже спиленного и поверженного!..
Простой цеховой солидарности – зэческой или писательской – тут явно недостаточно, налицо совершенно иная глубина проникновения, вживание в один, быть может, из самых дорогих сердцу образов. Во всем этом художественная глубина, сделавшая рассказ «Шерри-бренди» великим и одним из лучших у Шаламова.
Изначально рассказ писался для всех читателей – и знающих, и не знающих Мандельштама, больше для вторых. Сам Шаламов писал об этом:
«Рассказ написан сразу по возвращении с Колымы в 1954 году в Решетникове Калининской области, где я писал день и ночь, стараясь закрепить что-то самое важное, оставить свидетельство, крест поставить на могиле, не допустить, чтобы было скрыто имя, которое мне дорого всю жизнь, чтобы отметить ту смерть, которая не может быть прощена и забыта. А когда я вернулся в Москву, я увидел, что стихи Мандельштама есть в каждом доме. Обошлось без меня. И если бы я это знал, я написал бы, может быть, по-другому, не так»[498]498
Шаламов В. Т. Собрание сочинений: В 6[7] тт. М.: Книжный Клуб Книговек, 2005. Т. 5. С. 150.
[Закрыть].
Для тех же, кто знал стихи и судьбу Мандельштама и кто угадывал в «Поэте» именно его, былое величье свободных исканий и творческих озарений только усиливалось на контрасте с низменными обстоятельствами этой смерти и способности мозга обдумывать одну лишь мысль – о еде.
Не забывает Шаламов и напомнить об окружающем умирающего поэта барачном социуме – тех самых «гурте и гурьбе», о которых сказано в «Стихах о неизвестном солдате». В концовке говорится об изобретательности этого социума: двое суток удавалось им выдавать умершего уже поэта за живого и тем самым получать за мертвеца дополнительную пайку дополнительные два дня. «Стало быть: он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов».
не Юз Алешковский
…Больной, у костра он читал сонеты Петрарки.
Илья Эренбург
…А нам читает у костра Петрарку
Фартовый парень Оська Мандельштам.
Народ
Ленинградский физиолог Василий Меркулов рассказывал Илье Эренбургу в 1952 году примерно то же, что и Моисею Лесману в 1969 году:
«Когда Мандельштам бывал в хорошем настроении, он читал нам сонеты Петрарки, сначала по-итальянски, потом – переводы Державина, Бальмонта, Брюсова и свои. Он не переводил „любовных“ сонетов Петрарки. Его интересовали философские».
Эренбург несколько препарировал эти сведения, и в 1961 году многомиллионный советский читатель, со ссылкой на брянского агронома Меркулова, прочитал в «Новом мире»:
«…в 1938 году Осип Эмильевич умер за десять тысяч километров от родного города; больной, у костра он читал сонеты Петрарки. Да, Осип Эмильевич боялся выпить стакан некипяченой коды, но в нем жило настоящее мужество, прошло через всю его жизнь – до сонетов у лагерного костра…»[499]499
Новый мир. 1961. № 1. С.144.
[Закрыть]
Сделал это Эренбург совершенно сознательно – «для стиля» (сам Меркулов даже называл это М. Ботвиннику «извращением»). Петрарку Эренбург взял, философичность интересовавших Мандельштама сонетов отбросил, зато добавил от себя нечто совершенно невозможное в условиях гулаговского лагеря – костры, у которых можно было собираться, чтобы почитать или послушать стихи.
Это породило два типа реакций: штучную, со стороны свидетелей, протестующих против искажения исторической правды «брянским агрономом» (например, реакция Д. Злобинского: «Боюсь, что конец Мандельштама был менее романтичен…»), и массовую, читательскую. Советский интеллигент, читая, живо представлял себе лицо поэта в отблесках костра и великие итальянские стихи под треск прогорающих сучьев – и все это накануне смерти в сталинских лагерях! Был в этой картине в его глазах некий особый героический шик и то, что сам Эренбург – и тоже, наверное, не случайно – назвал «настоящим мужеством», лишь оттеняемым физической немочью героя-поэта.
Именно этот, «разожженный» Эренбургом, костер надолго вытеснил из массового сознания все иные – «менее романтические» – образы и коннотации гибели поэта. На его несуществующих углях взошел и выпекся самый настоящий историко-литературный миф!
Эренбург, правда, не пишет, кто именно собирался у его костра – интеллигенция или шпана. То, что интеллигенция, – казалось ему само собой разумеющимся. Однако и эту мелочь блатари, как водится, забрали себе, как забирали приличную одежку и обувь.
Эту экспроприацию тонко уловила Н. Я., пропустившая через себя максимум словесной эмпирики на этот счет:
«Но среди новелл есть и другие, претендующие на достоверность и изукрашенные массой подробностей. Одна из них рассказывает, что Мандельштам умер на судне, направлявшемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ, как его бросили в океан. К легендам относится убийство Мандельштама уголовниками и чтение у костра Петрарки. Вот на последнюю удочку клюнули очень многие, потому что это типовой, так сказать, поэтический стандарт. Есть и рассказы „реалистического“ стиля с обязательным участием шпаны.
Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали „поэта“. Р. испугался ночных гостей – чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О. М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно: „Вторая речка“, пересыльный лагерь под Владивостоком. Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил»[500]500
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 477–478.
[Закрыть].
«Поэт Р.» – это Борис Ручьев, о его встрече с Мандельштамом (вернее, о том, что мы знаем об этой встрече) рассказано выше. В наиболее правдоподобной версии этой встречи нет ни подчеркнуто вежливой шпаны, ни «всю ночь не сомкнули глаз и проговорили», ни тебе самих глаз, закрытых одним поэтом другому…
В этом контексте песню «Товарищ Сталин, Вы большой ученый…» вполне можно рассматривать как попытку интеллигенции отбить у шпаны и по праву вернуть себе этого мифического Мандельштама, хотя бы и «Оську», хотя бы и «фартового».
Эта песня – чистая классика интеллигентского жанра «а’ля блатная песня». Она пользовалась настолько огромной популярностью, что имя ее автора долгие годы не существовало в исполнительском сознании, как бы оторвалось и затерялось в народных толщах.
Вместе с тем автор у нее был и даже, слава богу, есть: это Юз Алешковский (р. 1929), уроженец Красноярска на востоке России и житель штата Коннектикут на востоке США. Память у него прекрасная, она сохранила не только год, но и месяц написания песни: июль 1959 года.
Вот ее текст в авторизованной версии из 11 куплетов – на персональном сайте автора[501]501
См.: http://www.yuz.ru/pesni.htm/ Авторская версия в «Новом мире» содержит несколько несущественных отличий (Алешковский Ю. «Не унывай, зимой дадут свидание…» / Новый мир. 1988. № 12. С. 121–122). В другой печатной версии у песни есть заглавие («Песня о Сталине») и даже эпиграф: «На просторах родины чудесной / Закаляясь в битвах и труде, / Мы сложили радостную песню / О великом друге и вожде. В. Лебедев-Кумач».
[Закрыть]:
Товарищ Сталин, вы большой ученый —
в языкознанье знаете вы толк,
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ – серый брянский волк.
За что сижу, поистине не знаю,
но прокуроры, видимо, правы,
сижу я нынче в Туруханском крае,
где при царе бывали в ссылке вы.
В чужих грехах мы с ходу сознавались,
этапом шли навстречу злой судьбе,
но верили вам так, товарищ Сталин,
как, может быть, не верили себе.
И вот сижу я в Туруханском крае,
здесь конвоиры, словно псы, грубы,
я это все, конечно, понимаю
как обостренье классовой борьбы.
То дождь, то снег, то мошкара над нами,
а мы в тайге с утра и до утра,
вот здесь из искры разводили пламя —
спасибо вам, я греюсь у костра.
Вам тяжелей, вы обо всех на свете
заботитесь в ночной тоскливый час,
шагаете в кремлевском кабинете,
дымите трубкой, не смыкая глаз[502]502
Эта строфа также не входит в авторский канон.
[Закрыть].
И мы нелегкий крест несем задаром
морозом дымным и в тоске дождей,
мы, как деревья, валимся на нары,
не ведая бессонницы вождей.
Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
и в кителе идете на парад…
Мы рубим лес по-сталински, а щепки —
а щепки во все стороны летят.
Вчера мы хоронили двух марксистов,
тела одели ярким кумачом,
один из них был правым уклонистом,
другой, как оказалось, ни при чем.
Он перед тем, как навсегда скончаться,
вам завещал последние слова —
велел в евонном деле разобраться
и тихо вскрикнул: «Сталин – голова!»
Дымите тыщу лет, товарищ Сталин!
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
я верю: будет чугуна и стали
на душу населения вполне.
Песня длиннющая и очень неровная, но лучшие строфы и впрямь веселы и хороши. Так что запоминалась она легко и пелась широко – буквально всеми слоями и стратами населенья, наверное, и в КГБ тоже.
И вдруг с песней приключилось нечто совершенно необычайное: на какое-то время она действительно оторвалась от автора, улетела «в народ» и вернулась с приращением одного – неавторского – куплета.
Произошло это не сразу, но в конце 1962 года – по крайней мере в это время новация докатилась до Надежды Яковлевны Мандельштам. Очевидно, что через Александра Гладкова, 22 декабря 1962 года записавшего в дневник:
«Получил письмо от Н. Я. Мандельштам[503]503
Письмо это, увы, не разыскано.
[Закрыть]. Благодарит за посланный ей „День поэзии“, бранит сборник, негодует за вымарки из „Стансов“ О. Э., радуется посланному ей куплету песни про то, как „Фартовый парень Оська Мандельштам читает зека стихи Петрарки у костра“ (из известного „Письма зека товарищу Сталину“, текст которого растет на глазах)»[504]504
РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 102. Л. 92.
[Закрыть].
Понятно, что эти фольклорные «наращения» к песне Алешковского могли возникнуть только после «эренбурговских костров» в январской книжке «Нового мира» за 1961 год.
Сама же песня, но в особенности ее новый куплет сильно позабавили и порадовали Н. Я.: еще бы – она не забыла, как в видах барышей от кандидатской степени она и сама вступила в точности на ту же стезю, что и «товарищ Сталин» – на стезю языкознания. В общем-то из-за него, а не из-за Ахмановой с Левковской ей пришлось переделывать диссертацию, поскольку названные дамы, а также некоторые господа, нападая в ее лице на ее научного руководителя (Жирмунского), в качестве дубинок и палиц размахивали недостаточной – в свете указаний товарища Сталина – «демарризацией» ее диссертации.
Этот двенадцатый куплет позабавил и порадовал ее настолько, что она тут же поделилась им сразу с несколькими корреспондентами.
6 января 1963 года из Пскова она написала Н. Е. Штемпель:
Прислали мне строчки лагерной песенки (товарищ Сталин, вы большой ученый, в языкознаньи вы познали толк, а я простой советский заключенный, и мне товарищ серый брянский волк). Ее широко сейчас поют. И в ней новая строфа:
В Москве открыли ваш музей подарков,
Сам Исаковский пишет песни вам,
А нам читает у костра Петрарку
Фартовый парень – Оська Мандельштам.[505]505
См.: http://www.yuz.ru/pesni.htm/ Авторская версия в «Новом мире» содержит несколько несущественных отличий (Алешковский Ю. «Не унывай, зимой дадут свидание…» / Новый мир. 1988. № 12. С. 121–122). В другой печатной версии у песни есть заглавие («Песня о Сталине») и даже эпиграф: «На просторах родины чудесной / Закаляясь в битвах и труде, / Мы сложили радостную песню / О великом друге и вожде».
[Закрыть]
В те же, по-видимому, дни Н. Я. сообщила эту важную новость и Л. Я. Гинзбург:
Знаете песенку:
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
Во всех науках вы познали толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ серый брянский волк[506]506
Новый мир. 1961. № 1. С.144.
[Закрыть].
Ее поют с новой строфой:
В Москве открыли ваш музей подарков,
Сам Исаковский пишет песни вам,
А нам читает у костра Петрарку
Фартовый парень Оська Мандельштам.
Это идет перед:
Вчера мы хоронили двух марксистов.
Сама же строфа вписалась и мгновенно прилепилась к песне. И с тех пор всегда она исполнялась во все 12 куплетов, а если кто-то куплет-другой и опускал – по причине ли забывчивости, или сознательно отбрасывая самые неинтересные строфы, – то никогда в отброшенное не попадал припарковавшийся куплет из народа.
Но не все так ему радовались, как Н. Я. Искренне огорчался куплету-чужаку сам автор песни, Юз Алешковский, разглядевший в этом уникальном случае не проявление витальности своего произведения, а одно лишь покушение на чистоту даже не своих авторских прав, а авторского самолюбия. Мол, под моим именем – какие-то не мои, какие-то кукушкины строчки: да никогда!..
Я обратился к С. Неклюдову и узнал, что описанное явление – «дописывание» неустановленным кем-то строф-куплетов (как, впрочем, и их выпадение) – не уникально и является верным признаком фольклоризации песни[508]508
«У таких строк, конечно, всегда есть какой-то сочинитель, но обнаружить его практически никогда не удается. Более того, и к „признаниям в авторстве“ в подобных случаях стоит относиться предельно критично» (из эл. письма С. Неклюдова от 31 августа 2014 г.).
[Закрыть].
Поэтому печатная версия песни приобрела раздваивающийся вид. Сам автор публикует ее натурально без кукушкиного куплета, а кто-то – назовем его по имени: народ – печатает, как и поет, целиком: как реальную и живую песню[509]509
См.: Новый мир. 1988. № 12. С. 121–122; Музыкальная жизнь. 1989. № 12. С. 30–31.
[Закрыть].
При этом «канон» обсуждаемой строфы несколько отличается от того, что приводила Н. Я.:
Для вас в Москве построен «Дом подарков»,
Сам Исаковский пишет оды вам,
А здесь в тайге читает нам Петрарку
Фартовый парень Оська Мандельштам.
Что ж, перестанем препираться с авторской волей и полюбовно согласимся с автором, что это НЕ Юз Алешковский.
И оторвемся, наконец, от забавной предыстории вопроса, куда более интересного все же в другом отношении.
Постараемся понять, что эти две короткие, но емкие строчки – «…А здесь в тайге читает нам Петрарку / Фартовый парень Оська Мандельштам» – собой означают?
Что?
Сразу и одновременно (или, как сейчас говорят, в одном стакане): и циркуляцию, и фиксацию, и канонизацию мифа.
Мифа о гибели Поэта от рук Тирана и мифа о его победе над Тираном, коль скоро его первым вспоминают те, кто готов бесконечно смеяться над «большим ученым», познавшим толк и в языкознании.
мистификатор Павел Тюфяков
Н. Я. писала, что все ее информаторы о «Второй Речке» были доброжелательными и явно сочувствующими и О. М., и ей. За одним-единственным исключением:
«Дело происходило в Ульяновске, в самом начале пятидесятых годов, еще при жизни Сталина. По вечерам ко мне повадился ходить член кафедры литературы, он же заместитель директора, некто Тюфяков, инвалид войны, весь увешанный орденами за работу в войсковых политотделах, любитель почитать военные романы, где описывается расстрел труса или дезертира перед строем. Всю свою жизнь Тюфяков отдал „делу перестройки вузов“, и потому не успел получить ни степеней, ни дипломов, ни высшего образования. Это был вечный комсомолец двадцатых годов и „незаменимый работник“. С тех пор, как „его сняли с учебы“ и дали ему ответственное поручение, его задача состояла в слежке за чистотой идеологии в вузах, о малейших уклонениях от которой он сообщал куда следует. Его переводили из вуза в вуз, главным образом, чтобы следить за директорами, которых подозревали в либерализме. Именно для этого он и прибыл в Ульяновск на странную и почетную роль „заместителя“, от которого нельзя избавиться, хотя у него нет формальных прав работать в высшем учебном заведении. Таких вечных комсомольцев у нас было два – Тюфяков и другой, Глухов, эту фамилию следовало бы сохранить для потомства – внуков и дочерей, преподающих где-то историю и литературу.
Этот успел получить орден за раскулачивание и кандидатское звание за диссертацию о Спинозе. Он действовал открыто и вызывал к себе в кабинет студентов, чтобы обучить их, о ком и какую разоблачительную речь произнести на собрании, а Тюфяков трудился втихаря. Оба занимались разгромом вузов с начала двадцатых годов.
„Работу“ со мной Тюфяков вел добровольно, сверх нагрузки, ради отдыха и забавы. Она доставляла ему почти эстетическое удовольствие. Каждый день он придумывал новую историю – Мандельштам расстрелян; Мандельштам был в Свердловске, и Тюфяков навещал его в лагере из гуманных побуждений; Мандельштам пристрелен при попытке к бегству; Мандельштам отбывает новый срок в режимном лагере за уголовное преступление; Мандельштама забили насмерть уголовники за то, что он украл кусок хлеба; Мандельштам освободился и живет на севере с новой женой; Мандельштам совсем недавно повесился, испугавшись письма Жданова, только сейчас дошедшего до лагерей… О каждой из этих версий он сообщал торжественно: только что справлялся и получил через прокуратуру такие сведения… Мне приходилось выслушивать его, потому что стукачей прогонять нельзя. Кончался наш разговор литературными размышлениями Тюфякова: „Лучший песенник у нас Долматовский… Я ценю в поэзии чеканную форму… Без метафоры, как хотите, поэзии нет и не будет… Стиль – это явление не только формальное, но и идеологическое – вспомните слова Энгельса… С ними нельзя не согласиться… А не дошли ли до вас из лагеря стихи Мандельштама? Он там много писал“… Сухонькое тело Тюфякова пружинилось. Под военными, сталинского покроя усами мелькала улыбка. Ему раздобыли в Кремлевской больнице настоящий корень жень-шеня, и он предостерегал всех против искусственных препаратов: „Никакого сравнения“…»[510]510
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 478–479.
[Закрыть]
Нынче, благодаря раскопкам А. П. Рассадина в ульяновских архивах, мы знаем о Павле Алексеевиче Тюфякове (1907–1954) кое-что еще. После окончания Пермского индустриально-педагогического института он работал на различных должностях в сфере школьного и высшего образования: в гороно, преподавателем-ассистентом и заведующим кафедрой литературы, помощником заведующего учебной частью вуза, деканом и т. д. Участник Великой Отечественной войны, которую закончил в звании подполковника.
Летом 1950 года переехал в Ульяновск и был назначен зам. директора педагогического института «по учительскому институту» и старшим преподавателем кафедры литературы. В 1951 году, в связи с закрытием учительского института он был переведен на должность заместителя директора по заочному отделению; одновременно в течение некоторого времени исполнял обязанности зав. кафедрой немецкого языка. Был секретарем партбюро факультета иностранных языков[511]511
Архив Ульяновского Гос. Педагогического университета. Оп. 69. Личное дело Тюфякова.
[Закрыть].
Интересно, что 22 мая 1951 года, на заседании Ученого совета Ульяновского пединститута, во многом посвященном «критике» Н. М., Тюфяков был едва ли не единственным, кто за нее заступался.
Очевидно, что Тюфяков имел доступ к материалам из институтского Отдела кадров, но вряд ли был вхож в Военную прокуратуру. Так же понятно и то, что вряд ли Н. Я. – да еще при жизни Сталина – слезно просила его наводить какие-либо справки где бы то ни было.
Судя по дате смерти Тюфякова – 1954 год, – без Сталина ему и с женьшенем жизнь была не в жизнь. Он умер, как и Мандельштам, в 47 лет.
