Текст книги "Осип Мандельштам и его солагерники"
Автор книги: Павел Нерлер
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Самуил Хазин (1962)
Встречалась Н. Я. и со своим однофамильцем, Самуилом Яковлевичем Хазиным.
По словам Казарновского, услышав о том, что на пересылке находится человек по фамилии Хазин, О. М. попросил его «…пойти с ним отыскать его, чтобы узнать, не приходится ли он мне родственником. Мы оказались просто однофамильцами».
Хазин рассказал ей, что О. М.
«…умер во время сыпного тифа, а Казарновский эпидемии тифа не упоминал, между тем она была, и я о ней слышала от ряда лиц. <…>
Сам Хазин человек примитивный. Он хотел познакомиться с Эренбургом, чтобы рассказать ему о своих воспоминаниях начала революции, в которой он участвовал вместе со своими братьями, кажется, чекистами. Именно этот период сохранился у него в памяти, и все разговоры со мной он пытался свести на свой былой героизм…»[350]350
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 474–475.
[Закрыть]
Прочтя мемуары Эренбурга, Хазин написал ему, и Эренбург устроил ему встречу с Н. Я. Хазин рассказал ей, что видел О. М. дважды: в первый раз – когда О. М. пришел к нему с Казарновским и во второй, когда он свел его к лагернику, который его разыскивал.
Свидание с Хазиным состоялось летом 1962 года. Н. Я. жила в Тарусе и, видимо, совместила встречу Хазиным с приездом в Москву Сохранилась ее беглая запись об этой встрече:
«28 июля 1962. <…> В Москве: поездка за Болшево[351]351
Вероятно, в санаторий «Сосновый бор» за Болшево: этот адрес записан на одном из листков, сохранившихся в архиве: «Ст. Болшево. Санаторий „Сосновый бор“, корпус 2» (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Д. 109. Л. 90).
[Закрыть] к Хазину – не родственнику. Мне еще К[азарновский] говорил, что О. М. в лагере разыскал моего однофамильца, чтобы спросить, не родственник ли он мне. Тот, по словам К[азарновского], принял О. М. весьма холодно. Он ничего не мог сказать, кроме изложенного в письмах. Свидеться хотел, чтобы завязать знакомство. Его мечта – писать мемуары о тех событиях, свидетелем которых он был. Для этого ищет путей. Лагерь его не интересует совершенно, а только родное местечко и „история революции“, т. е. из его местечковых знакомых, которые как-то участвовали в событиях 17–20 годов или выбились в люди в эти годы.По профессии он инженер, но от него попахивает чекой; мне вдруг показалось, что из такого в лагере можно было сделать отличного стукача. Видимо, отличный читатель Эренбурга, хотя и ругает его в духе послевоенного нападения на его военную публицистику: „немцы тоже люди… немецкий народ…“. Чем-то, я подумала, он должен быть похож на рядового американца, которого я никогда не видела. Трагедия полуобразования».[352]352
HAFSO Bremen. F.104 (Borisov).
[Закрыть]
В письме к А. К. Гладкову от 17 декабря 1962 года Н. Я. вспомнила об этой летней встрече:
«Смерть на пароходе – явная легенда. Их будет еще много. Пусть. Этим летом я видела незамысловатого типа, встречавшего О. Э. в лагере. По его версии – видимо точной – О. Э. умер на Второй речке между ноябрем 38 и январем 39 года. В самом начале января он вышел из больницы – подтверждает тиф и все прочее, уже знал о смерти О. Э. Лучше смерть – бросить в море, чем в яму. А впрочем, все одно»[353]353
РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 298. Л.1 (сообщено М. Михеевым).
[Закрыть].
Тем не менее то, что сообщил Хазин, было очень ценно и важно.
Вот только —
«Можно ли положиться на сведения Казарновского и Хазина?
Лагерники в большинстве случаев не знают дат. В этой однообразной и бредовой жизни даты стираются. Казарновский мог уехать – когда и как его отправили, так и осталось неизвестным – до того времени, как О. М. выпустили из больницы. Слухи о смерти О. М. тоже ничего не доказывают: лагеря живут слухами. Разговор Меркулова] с врачом тоже не датирован. Они могли встретиться через год или два…
Никто ничего не знает. Никто ничего не узнает ни в кругу, оцепленном проволокой, ни за его пределами. В страшном месиве и крошеве, в лагерной скученности, где мертвые с бирками на ноге лежат рядом с живыми, никто никогда не разберется.
Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб.
<…> Вот все, что я знаю о последних днях, болезни и смерти Мандельштама. Другие знают о гибели своих близких еще меньше»[354]354
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 484.
[Закрыть].
Н. Я. пишет:
«Хазин говорит, что встреча О. М. с этим разыскивающим его человеком была очень трогательной. Ему запомнилось, будто фамилия этого человека была Хинт и что он был латыш, инженер по профессии. Хинта пересылали из лагеря, где он находился уже несколько лет, в Москву, на пересмотр. Такие пересмотры обычно кончались в те годы трагически. Кто был Хинт, я не знаю. [Это был соученик Евг. Эмильевича[355]355
Ошибочно. Перепутано с Крепсом.
[Закрыть].] Хазину показалось, будто он школьный товарищ О. М. и ленинградец. В пересылке Хинт пробыл лишь несколько дней. И Казарновский запомнил, что О. М. с помощью Хазина нашел какого-то старого товарища»[356]356
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 474.
[Закрыть].
«Инженер Хинт» – это, казалось бы, не самый сложный случай для идентификации солагерника О. М. Его привел в 11-й барак посреди ночи тот самый Хазин, которого О. М. с Казарновским разыскали незадолго до этого. Накануне его привезли с Колымы, Хинт ехал на запад на переследствие. Был он, по словам Хазина, латышом (но скорее всего – эстонцем) и ленинградцем, и еще, кажется, школьным товарищем Евгения Мандельштама. Сама их встреча, по словам Хазина, была очень трогательной.
Однако рабочая гипотеза, что этим Хинтом мог быть Иоханнес Александрович Хинт (1914–1985) – известный эстонским изобретатель и лауреат Ленинской премии СССР за 1962 год, а впоследствии политический заключенный, младший брат эстонского писателя Ааду Хинта (1910–1989), – не подтвердилась.
Первой эту гипотезу сформулировала сама Н. Я. В одном из своих первых писем из Пскова, куда она переехала в сентябре 1962 года, она спрашивала свою эстонскую корреспондентку – Зару Григорьевну Минц:
В «Воспоминаниях» Н. Я. резюмировала:
«Мне следовало бы принять меры, чтобы разыскать Хинта, но в наших условиях это невозможно – ведь не могу же я дать объявление в газету, что разыскиваю такого-то человека, видевшего в лагере моего мужа…»[358]358
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 475.
[Закрыть]
После того, как загадка имени даже «физика Л.» разрешилась, «инженер Хинт» остается, кажется, последним нераскушенным орешком такого рода.
P.S.
А. Я. Разумов, составитель бесконечного «Ленинградского мартиролога», сообщил мне, что в его картотеках значится «Хинтт Юганес Янович, 1905 г. р.», проходивший по групповому делу, суть которого и год производства точно не известны[359]359
В то же время известно, что один из его однодельцев – Онель Александр Юганович, 1887 г. р., уроженец Везенбергского уезда Эстляндской губернии, эстонец, б. член ВКП(б), рабочий фабрики им. Рубена, проживавший в Ленинграде, на проспекте Газа, д. 21, кв. 125, арестованный 13 февраля 1938 г., – 25 марта 1938 г. был приговорен по ст. 58–6 УК РСФСР к высшей мере наказания и расстрелян в Ленинграде 1 апреля 1938 г. (сообщено А. Я. Разумовым).
[Закрыть].
Что стало с Юганесом Хинттом – неизвестно, но время, когда его вызвали на переследствие (своего рода пересменок между Ежовым и Берией), было весьма перспективным именно для того, чтобы выжить.
В то же время смущает отсутствие упомянутого Хазиным «лагерного опыта». Да и возраст Ю. Хинтта исключает совместную учебу не только с О. М., но и с его младшим братом.
Давид Злобинский (1963, 1968, 1974)
О последних днях Мандельштама рассказал еще один очевидец – Давид Исаакович Злобинский, написавший Эренбургу в феврале 1963 года. Прошло два с лишним года после выхода номера «Нового мира» с «брянским агрономом М.», и все это время Злобинский боролся со своими страхами и собирался с духом для того, чтобы написать Эренбургу!
«23/11–1963 г.Уважаемый Илья Григорьевич!
Давно уже – почти два года – собираюсь вам написать по поводу одного места в 1-м томе ваших воспоминаний „Люди, годы, события“. Речь идет о судьбе О. Мандельштама. Вы пишете (со слов брянского агронома В. Меркулова, посетившего вас в 1952 году) о том, что О. Мандельштам в конце 1938 года погиб на Колыме. Уже находясь в заключении, в тяжелейших условиях Бериевской Колымы, О. Мандельштам – по словам В. Меркулова – сохранил бодрость духа и преданность музе поэзии: у костра он читал своим товарищам по заключению сонеты Петрарки. Боюсь, что конец Мандельштама был менее романтичен и более ужасен.
О. Мандельштама я встретил в конце лета или в начале осени (то ли конец августа, то ли середина сентября) 1938 года не на Колыме, а на Владивостокской „пересылке“ Дальстроя, т. е. управления Колымских лагерей.
На этой пересылке оседали только отсеянные медицинской комиссией (вроде меня). Остальные, – пробыв некоторое время на пересылке, – погружались в пароходы и отправлялись в Колыму. На наших глазах проходили десятки тысяч людей.
Я и мои друзья, любящие литературу, искали в потоке новых и новых порций прибывающих с запада зеков – писателей, поэтов и, вообще, пишущих людей. Мы видели Переверзева[360]360
Переверзев Валерьян Федорович (1882–1968) – литературовед и педагог, автор книг о Достоевском (1912), Гоголе (1914) и др., профессор Института философии и литературы МГУ. В 1929–1930 гг. состоялась дискуссия о «переверзевской школе», в ходе которой он был обвинен в ревизии марксизма и отстранен от должности. Арестован 3 марта 1938 г. по обвинению в принадлежности к партии меньшевиков. Осужден 8 июня к 8 годам ИТЛ, срок отбывал на Колыме, где возглавлял бригаду по изготовлению игрушек (Хургес, 2012. С. 608–609) и в Мариинске, где работал над Пушкиным… Освободился только в 1947 г., но в 1948 г. был арестован вновь. Реабилитирован в 1956 г. (ГАРФ. Дело № П-23055).
[Закрыть], Буданцева[361]361
Буданцев Сергей Федорович (1896–1940) – прозаик и поэт, член группы «Центрифуга». Арестован 26 апреля 1938 г., а 8 октября этого года осужден Особым совещанием на 8 лет лишения свободы. Прибыл на Колыму этапом на пароходе «Дальстрой» 6 июня 1939 г. Был направлен на прииск «Дусканья» Южного ГПУ, где работал на добыче золота забойщиком в шахте. В конце 1939 г. направлен на инвалидную командировку ОЛПа «Инвалидный» (23/6 км основной трассы), где и умер 6 февраля 1940 г. в результате «…крупозного воспаления правого легкого и миодегенерации сердца…». Реабилитирован Судебной Коллегией Верховного Суда СССР 12 февраля 1955 г. (Бирюков А. М. Жизнь на краю судьбы. Магадан: ОАО «МА-ОБТИ», 2005. С. 277–289).
[Закрыть], беседовали с ними. В сыпнотифозном больничном бараке, куда я попал в декабре 1938 года, мне говорили, что в одном из отделений барака умер от сыпняка Бруно Ясенский.А О. Мандельштама я нашел, как я уже писал, задолго до этого – в конце лета или в начале осени. Клопы выжили нас из бараков, и мы проводили дни и ночи в зоне в канавах (водосточных). Пробираясь вдоль одной канавы, я увидел человека в кожаном пальто, с „хохолком“ на лбу. Произошел обычный „допрос“:
– Откуда?
– Из Москвы…
– Как ваша фамилия?
– Мандельштам…
– Простите, тот самый Мандельштам? Поэт?
Мандельштам улыбнулся:
– Тот самый…
Я потащил его к своим друзьям… И он – в водосточной канаве – читал нам (по памяти, конечно) свои стихи, написанные в последние годы и, видимо, никогда не издававшиеся. Помню – об одном стихотворении, особенно понравившемся нам, он сказал:
– Стихи периода Воронежской ссылки. Это – прорыв… Куда-то прорыв…
Он приходил к нам каждый день и читал, читал. А мы его просили: еще, еще.
И этот щупленький, слабый, голодный, как и все мы, человек преображался: он мог читать стихи часами. (Конечно, ничего записывать мы не могли – не было бумаги, да и сохранить от обысков невозможно было бы).
А дальше идет вторая часть – очень тягостная и горькая. Мы стали (очень быстро) замечать странности за ним: он доверительно говорил нам, что опасается смерти – администрация лагеря его хочет отравить. Тщетно мы его разубеждали – на наших глазах он сходил с ума.
Он уже перестал читать стихи и шептал нам „на ухо“ под большим секретом о все новых и новых кознях лагерной администрации. Все шло к печальной развязке… Куда-то исчезло кожаное пальто… Мандельштам очутился в рубищах… Быстро завшивел… Он уже не мог спокойно сидеть – все время чесался.
Однажды утром я пошел искать его по зоне – мы решили повести его (хотя бы силой) в медпункт – туда он боялся идти, т. к. и там – по его словам – ему угрожала смерть от яда. Обошел всю зону – и не мог его найти. В результате расспросов удалось установить, что человека, похожего на него, находящегося в бреду, подобрали в канаве санитары и увезли в другую зону в больницу.
Больше о нем мы ничего не слышали и решили, что он погиб.
Вся эта история тянулась несколько дней.
Может быть, он окреп, выздоровел, и его отправили на Колыму? Маловероятно. Во-первых, он был в очень тяжелом состоянии; во-вторых, навигация закончилась в 1938 году очень рано – кажется, в конце сентября или в начале октября – из-за неожиданно вспыхнувшей эпидемии сыпного тифа.
Невольно настораживает фамилия и инициалы „брянского агронома“ В. Меркулова…
В числе нашей группы любителей литературы был Василий Лаврентьевич Меркулов – ленинградский физиолог. Но на Колыме он не был – его вместе со мной и другими, оставшимися в живых после эпидемии, направили
в Мариинск, где мы и пробыли до освобождения – сентября 1946 г.
Наш Меркулов ничего не мог знать о колымском периоде жизни Мандельштама, если тот действительно туда попал. Какой же Меркулов вам это сообщил? Однофамилец? Или наш, решивший приукрасить события и придать смерти Мандельштама романтический ореол?
Вот все, дорогой Илья Григорьевич, что я считал себя обязанным вам сообщить.
С глубоким уважением – Д. Злобинский».
В постскриптуме автор письма просил И. Эренбурга держать его имя в секрете:
«Я культа нет, и повеяло другим ветром, а все-таки почему-то не хочется „вылезать“ в печать с этими фактами. Могу только заверить вас, что все написанное мною – правда, и только правда».
От Эренбурга письмо попало к Н. Я., но его содержание никак – хотя бы под инициалом – не отражено в ее «Воспоминаниях» (интересно бы понять – почему?). Н. Я. передала письмо А. А. Морозову для дальнейших контактов, но тот не смог разыскать Злобинского по указанному в письме адресу[362]362
В июле 1967 г. Злобинский переехал из Перловской, где его не смог разыскать Морозов, в Мытищи, жил по адресу: Мытищи-8, Юбилейная ул., 3, к. 3, кв. 64 (привожу его на тот случай, если потомки Злобинского отзовутся и сообщат что-то новое хотя бы для энциклопедической справки о нем).
[Закрыть]. В результате письмо хранилось и сохранилось у него и было включено в морозовские примечания к первому изданию «Воспоминаний» Н. Я. Мандельштам на родине[363]363
Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1989. С. 427–430; Перепеч.: Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 522–524.
[Закрыть].
Однако в 1968 году между Д. Злобинским и Н. Я. установился и прямой контакт, о чем свидетельствуют его письма к ней[364]364
РГАЛИ. Ф.1893. Оп. 3. Д. 200. В письмах от 11 и 28 января 1968 г. Злобинский, встретивший упоминание книги О. М. в издательском плане, просит Н. Я. об экземпляре, а в письме от 1 марта того же года благодарит за полученную книгу (очевидно, за «Разговор о Данте»).
[Закрыть], а также запись беседы Ю. Л. Фрейдина со Злобинским, состоявшейся 16 февраля 1974 года и дополненной письмом Злобинского от 18 февраля[365]365
Там же. Д. 281.
[Закрыть].
Из них мы узнаем некоторые интересные подробности о Мандельштаме в лагере, но прежде всего о самом Злобинском. В 1920-е гг. он начинал свою журналистскую карьеру в Харькове, в частности, в 1926 году работал в «Харьковском пролетарии»[366]366
Об этом времени он написал 10–12-страничные записки, которые передал Эренбургу.
[Закрыть] помощником редактора. Затем, видимо, перебрался в Москву и работал в «Комсомольской правде».
Сам он был арестован летом 1937 года, во Владивосток на пересылку (он называл ее «транзитной колонией») прибыл в июле 1938 года. Осенью встретил на ней О. М.
Приведу дайджест того, что он рассказал собеседнику, не смущаясь повторами, по сравнению с тем, что он сообщал в письме Эренбургу.
«Сидит в канаве человек в кожаном пальто, такой хохолок. Сидит с безучастным видом, будто не от мира сего.
Из поэтов 20-х гг. – Безыменский, Жаров, Уткин – О. М. признавал только Светлова.
Однажды О. М. попросился в наш барак почитать стихи – „Цикл воронежских стихов“ – стиховой прорыв, так сам называл.
Стал опускаться. Мучали паразиты – сидит и чешется.
Какие-то отсутствующие глаза, бормочет что-то. Мне нужно уйти, потом исчез.
Потом встретились: почему не заходите?
Недели три с нами был, не выдержал. На работу не ходил, никто его не мучил. Но никакой хватки, никакого умения приспособляться. Ничего не мог делать.
Все опасался, что его отравят. – Да кто же? Вы меня опасаетесь? – Нет, но вообще.
Врач из Ногинска. „Я в ужасном состоянии, ПОЙДЕМТЕ К ВРАЧУ!“ Решил, пойду поговорю со старостой.
Ищу его, ищу – а его вчера увезли в больницу, в 1-ю зону. Это было в октябре. В декабре у нас был карантин».
У самого Злобинского были никуда не годные позвоночник и легкие, из-за чего медкомиссия УСВИТЛа выбраковала его почти сразу: нахлебники-калеки были Колыме не нужны. Он, как и О. М., попал в отсев, но, заболев в конце года сыпняком, до апреля 1939 года, как и Моисеенко, пробыл в больнице.
Вскоре после выписки (то есть еще весной 1939 года) Злобинского перевели в Мариинск, а еще позднее – в поселок Свободный, центр Бамлага. Тамошний начальник проявил к нему большое внимание и назначил учетчиком.
В Мариинске он встретил своих «старых знакомых» по пересылке – Василия Меркулова[367]367
С подачи Крепса, он был бригадиром кухонной бригады еще во Владивостоке.
[Закрыть], преподавателя западных танцев Виктора Соболева[368]368
Злобинский запомнил, что его отец, чекист, сам погиб в Большой террор.
[Закрыть] и мастера спорта по альпинизму[369]369
Его уникальное имя – Дадиомов – Злобинский вспомнить не смог, зато помнил его фаланги без отмороженных пальцев, как и то, что осужден он был за восхождение на Эльбрус с немцами.
[Закрыть], но никто из них больше не видел Мандельштама.
После реабилитации Злобинский работал где-то за Новым Иерусалимом. Фрейдину он говорил, что чья-то байка в «Литературке» о двух якобы разобранных половицах и о побеге О. М. из лагеря – «форменная белиберда»! Ю. Фрейдин при встрече, по-видимому, передал ему томик О. М. в «Библиотеке поэта». В своем письме[370]370
Отправлено с адреса: Московская область, Мытищи 141020, Юбилейная ул., 3, к. 3, кв. 64.
[Закрыть] Злобинский, во-первых, благодарит Н. Я., во-вторых, просит ни в коем случае не использовать его рассказы «для широкой публичной информации» и вообще не упоминать его имя «даже в частных разговорах»[371]371
Большая часть его письма – подробный рассказ о тех удивительных льготах, которыми пользовались в ГУЛАГе инвалиды:
«…При приеме в больницу была дискриминация в отношении ходячих больных нашей категории. <…> Я это наблюдал сам в 1938 г. в Читинской обл. и во Владивостоке, но с 1939 г. подули другие ветры – нас „без всяких“ принимали в больницы любого ранга. Так было до самого конца пребывания моего в тех местах. Я сам провел 4(!) месяца в центральном госпитале в 1940–1941 гг. и 1 месяц в местной больнице в 1946 г. А с осени 1942 г. во много раз усилилось внимание инвалидам. Для них были сделаны повсеместно (по всем „епархиям“ СССР) уменьшенные рабочие дни (по 8, 6 и 4 часов) с соответствующим уменьшением норм выработки. Летом 1941 г. нас – инвалидов и всех туберкулезников – собрали в один пункт и с 1942 г. до самого конца моего пребывания в нем (1946 г., осень) все туберкулезники и большая часть других категорий инвалидов получали систематически из месяца в месяц специальное больничное питание (трехразовое). „Вольняшки“ нам с завистью говорили, что мы, т. е. инвалиды, питаемся лучше их. Все то, что я пишу (о питании), звучит невероятно, но так оно и было – я живой свидетель»
– (заслугу установления такого либерального режима Злобинский относил на счет начальника лагеря Б. (предположительно – Б. Бялика)).
[Закрыть].
Борис Ручьев via Борис Слуцкий 91964)
Среди законспирированных информантов Н. Я. – один «физик» («Л.») и два поэта: «Д.» и «Р.». «Д.» – это Домбровский, а кто же «Р.»?
Довольно долго о нем было ничего не известно, кроме того, что его рассказ передал Н. Я. Борис Слуцкий, что произошло это скорее всего в 1964 или 1965 году (упоминание «Р.» успело войти в главу «Последняя дата»[372]372
Наша датировка этого контакта 1964 годом – чистая условность, подчеркивающая то лишь, что попытка контакта с «поэтом Р.» предшествовала контакту с «физиком Л.».
[Закрыть]) и что прямой контакт между Н. Я. и «Р.» не состоялся.
Н. Я. упомянула его в одном абзаце этой главы – и скорее даже не как свидетеля, а как образец мифотворчества:
«Есть и рассказы „реалистического“ стиля с обязательным участием шпаны.
Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали „поэта“. Р. испугался ночных гостей – чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О. М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно: „Вторая речка“, пересыльный лагерь под Владивостоком. Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил»[373]373
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 477–478.
[Закрыть].
Раскроем это инкогнито.
«Поэт Р.» – это Борис Александрович Кривощеков, по псевдониму Ручьев (1913–1973), которому Виктор Астафьев приписывает авторство классической песни про Ванинский порт[374]374
Биографически это маловероятно, ибо на Колыму он попал еще в «до-ванинское» время.
[Закрыть]. Арестовали Ручьева в Златоусте 26 декабря 1937 года, а 28 июля 1938 года ему присудили «десятку» – срок, который он отбыл полностью, в основном в Оймяконе. Если летом-осенью 1938 года Ручьев задержался на владивостокской пересылке до конца навигации, то их встреча с О. М. более чем возможна.
Существует несколько иная версия ручьевского рассказа о встрече с Мандельштамом – менее мифологизированная, зато куда более правдоподобная. В ее основе – то, что Ручьев рассказал Юрию Георгиевичу Функу, старейшему врачу и краеведу Магнитки, а тот, в свою очередь и много позже, пересказал журналисту «Челябинского рабочего» Юрию Кормильцеву:
«Однажды кто-то из больничной обслуги крикнул мне: „Борька, с этапа прибыл какой-то Мандельштам. Он уже не встает. Все время бормочет стихи“. Я мигом туда. Вижу – седой, бледный и худущий старик. Истощенный до невозможности. Обомлел я: ведь передо мною был сам Осип Мандельштам! Я схватил его руки – тонкие и прозрачные, как у ребеночка. Встал перед ним на колени. Наклонился к самому его уху и говорю: „Осип Эмильевич, здравствуйте! Я уральский поэт Ручьев“. А он каким-то нездешним уже голосом чуть слышно шепчет: „Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел лишь до средины…“ И умолк. А я, замерев, жду продолжения и слышу только жуткую тишину. Он что – забыл или отключился? „… сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся“, – продолжаю я прерванное стихотворение. Осип Эмильевич слабо пожал мне руку. А в эту минуту раздается: „Борька, где ты? Тебя Белый ищет!“ Вскакиваю. Снова беру безжизненные руки поэта, бережно пожимаю их. И мчусь к врачу, которому срочно понадобился зачем-то. Мандельштама я больше не видел, его увезли в другое место, где он и скончался, как мне сказали потом…»[375]375
См.: Кормильцев Ю. «Я список кораблей прочёл лишь до средины…» (старейший краевед Магнитки Ю. Г. Функ о встрече на Колыме Бориса Ручьева с Осипом Мандельштамом) // Челябинский рабочий. 1998. 10 марта (благодарю А. Смолянского за помощь в ознакомлении с ее текстом).
[Закрыть].
Если память Ручьева или память Функа ни в чем их не подвела, то встреча Ручьева с Мандельштамом состоялась скорее всего в самом конце ноября, когда поэт оказался в лагерной больнице.
«физик Л.», он же Константин Хитров (1965)[376]376
Письма и фотографии К. Е. Хитрова и М. П. Смородкина предоставлены их дочерьми, Натальей Константиновной Мельниковой и Светланой Михайловной Смородкиной, а также Дмитрием Игоревичем Малевичем, внуком П. Х. Малевича. Автор сердечно благодарит: Т. Г. Кувырталову, Е. Е. Чернову и Л. К. Чернову – за помощь в идентификации «физика Л.»; Н. К. Мельникову, М. А. Хитрова, С. В. Мироненко, Д. Ч. Нодия и Л. А. Роговую – за помощь в сборе материалов о К. Е. Хитрове; И. Арскую, М. Я. Буткеева, ЕР. Злобину, Н. Ю. Катонову, Н. Е. Клеймана, Д. И. Малевича, Н. М. Молеву, Т. А. Ренде, А. Д. Сарабьянова, С. Сафонову, С. М. Смородкину, В. В. Сухова, М. А. Хитрова и И. Чувилина – за помощь в сборе материалов о М. П. Смородкине и П. Т. Малевиче. Особая благодарность – Г. Суперфину, чьи остроумные догадки и советы позволили уточнить множество деталей в биографиях этих художников.
[Закрыть]
В том же транспорте, что и Мандельштам, но в другом вагоне ехал 24-летний «физик Л.» – очевидец, с которым встречалась Надежда Яковлевна и чьи свидетельства она считала самыми достоверными и надежными из всех. Виделись они, вероятней всего, летом или осенью 1965 года, когда Надежда Яковлевна уже закончила «Воспоминания». Их заключительная главка «Еще один рассказ», – сжатый пересказ того, что ей сообщил «Л.», – смотрится в них как своего рода постскриптум, добавленный в последний момент.
Твердое желание «физика Л.» сохранить инкогнито более чем понятно[377]377
Об этом же просил Эренбурга в феврале 1963 года (то есть еще при Хрущеве!) и Д. И. Злобинский.
[Закрыть]. В 1965 году, когда за спиной не было даже такой призрачной защиты от сталинизма, как Никита Хрущев, больше всего хотелось поберечься и не рисковать ничем.
Инкогнито «физика Л.» продержалось почти полвека – до ноября 2013 года!..
Конечно же, фамилия единственного физика в эшелонных списках привлекла мое внимание еще в 2001 году, когда списки были обнаружены.
«170. Константин Евгеньевич Хитрое, 1914 г. р., физик, к.р. агит.».
Мало того, К. Е. Хитров – один из тех немногих, сведения о ком отложились и в мемориальской базе данных; известен даже номер его следственного дела.
Но принятое на веру – и, как оказалось, напрасно – указание Надежды Яковлевны на то, что ее физик Л. был из Таганской, а не из Бутырской тюрьмы, уводило на ложный след и ни к кому не вело. Долгое время я думал, что Надежда Яковлевна вообще замуровала эту тайну: не был ее информатор физиком и фамилия его не начиналась на «Л.»! И что если мы что-то когда-то о нем и узнаем, то от смекнувших детей или внуков.
Оказалось, однако, что буква «Л.» действительно была намеренно неточной, а вот наводящие сведения о профессии своего собеседника Надежда Яковлевна сообщила правильно[378]378
В одном из датированных 1966 годом набросков Н. Я. видна попытка сретушировать и это: «Л.» там не «физик», а «инженер», к тому же уже «покойный» (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Д. 108. Л. 26).
[Закрыть]. Просто и с ними ничего бы не удалось найти вплоть до 2011 года, когда средние учебные заведения Подмосковья компьютеризировались и – не все, но некоторые – даже обзавелись своими сайтами.
И вот его величество «Гугл» привел меня на сайт Фряновской вечерней (сменной) общеобразовательной школы[379]379
См.: http://smenschool.edusite.ru/p8aal.html.
[Закрыть], где я прочел:
«История школы – это история страны со всеми ее трудностями и достижениями. Вместе со страной пережили все ее беды и радости и учителя, работавшие в школе. В нашем архиве сохранились Книги приказов с 1951 года, когда директором школы была Клавдия Иосифовна Орлова, замечательный человек и педагог.
Более двадцати лет проработал в школе, ныне покойный, Константин Евгеньевич Хитров, где он был директором с 1966 по 1981 год. Во время его директорства о Фряновской „вечерке“ часто писали в районной газете, так как школа рабочей молодежи постоянно занимала первые места в социалистическом соревновании среди вечерних школ села Трубино, поселка Монино, города Щелково. На базе школы часто проводились районные семинары и совещания.
<…> Сам Константин Евгеньевич запомнился всем как мудрый наставник и прекрасный педагог. Он многому научил своих коллег, жил их заботами, помогал сотрудникам в трудные минуты их жизни. Талантливый математик и физик, Константин Евгеньевич был репрессирован 1938 году за выступление на молодежном диспуте в студенческие годы. После смерти Сталина его реабилитировали, и Хитрое приехал во Фряново, где работал сначала учителем, а потом директорствовал. Его школу руководителя прошли многие директора школ: Т. А. Мартынова, Л. A. Деньгова, С. А. Шибалова, Е. В. Левина».
Физик, учитель физики! Репрессированный в 1938 году!.. Указанные на сайте контактные данные, однако, вели уже в никуда: означенную школу летом 2013 года ликвидировали, присоединив к Щелковской открытой школе. Скоро, видимо, не будет и самого сайта. Иными словами, Интернет приоткрыл нам лишь узенькую щелочку и на очень короткое время!
Но ниточка уже повилась, и я начал с указанного на сайте мобильного номера Любови Константиновны Черновой – последнего, как оказалось, директора этой школы. Сама она не знала Хитрова, но много слышала о нем как о замечательном педагоге и человеке. В разговоре с ней наметились точные импульсы и адреса дальнейшего поиска, наиболее многообещающими из них показались – и оказались – Щелковское районо (руководитель Татьяна Геннадьевна Кувырталова) и Фряновский краеведческий музей (главный хранитель Екатерина Евгеньевна Чернова).
Кстати, в оставшееся временно бесхозным помещение закрытой школы въехал именно этот музей. Уже в силу одного этого в нем обнаружилась небольшая коллекция материалов, связанных с Хитровым, – даже картина «Осень», написанная Хитровым, но не Константином, а Александром, его старшим братом, преподавателем живописи[380]380
У К. Хитрова была старшая сестра Мария (1902 г.р.) и трое старших братьев – Александр (1904 г.р.), Борис (1905 г.р.) и Юрий (1910 г.р.).
[Закрыть].
