Текст книги "Осип Мандельштам и его солагерники"
Автор книги: Павел Нерлер
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
Впрочем, иные, кроме литературных, обстоятельства «ходки на Соловки» нам почти неизвестны. Д. Лихачев вспоминает, что, кроме Соловков, Казарновский посидел еще и в Кеми, причем было это в 1929 году. Упоминания Шипчинского (серьезного географа) и Горского (серьезного моряка) наводят на мысль о какой-нибудь научной береговой шарашке…
Впрочем, существовало на Соловках то благородное правило, согласно которому администрация, если истечение срока заключения выпадало на вненавигационное время, заранее переводила счастливца из островного узилища в материковое – досиживать причитающиеся недели или месяцы в Кеми[296]296
На Колыме была прямо противоположная политика: под любым предлогом задержать рвущегося на волю до конца навигации и заставить его поработать еще одну зиму (а там, глядишь, и попадется на чем-либо – а тут мы и новый срок ему пришьем!).
[Закрыть].
Но о Казарновском известно, что ему – за примерное ли поведение (или за веселые стихи?) – скостили срок на полгода[297]297
Это навлекло на него нехорошие подозрения, впрочем, ни прямо, ни косвенно никем и ничем не подтвержденные, а вот судьбой опровергнутые.
[Закрыть]. В таком случае освобождался он не 19 декабря, а 19 июня 1932 года, а из материалов второго дела видно, что и того раньше – 2 марта 1932 года.
Так что по этой причине в Кемь ему не полагалось. Так что же и когда он делал в Кеми? Загадка?
Загадка.
И загадок еще множество в этой злосчастной судьбе.
Как бы то ни было, но летом 1932 года Казарновский – уже свободный человек. Неизвестно, заезжал ли он в Ростов повидать мать: но не удивимся, если и не заезжал.
Удивимся другому – тому, что за ним не тянулось никаких «минусов». Иначе он бы не смог переехать в Москву и с головой окунуться в столичную литературно-богемную жизнь, в богемную особенно.
Писатель, с 1934 года – член группкома писателей при Гослитиздате[298]298
Находился на углу Б. Черкасского переулка и Никольской ул.
[Закрыть]. Месячный литературный заработок – от 300 до 800 р. Беспартийный, со средним образованием. Роста, правда, хлипкого и здоровья не богатырского: туберкулез, легкая неврастения, сердце…
Хоть и лагерник, но Казарновский совершенно не испытывает в Москве тех изгойских проблем, что, скажем, в Воронеже мучили Мандельштама: «Читателя б! Советчика! Врача!..». Он вовсю печатается в центральной периодике («Красная новь», «Знамя», «Прожектор», «30 дней», «Красная звезда») и даже выпускает в ГИХЛе полноценную поэтическую книжку – «Стихи» (М., 1936), отрецензированную в «Знамени»[299]299
Соболев Л. «Заумный хвост павлина…»// Знамя. 1936. № 8.
[Закрыть].
Правда, книге, а точнее ее редактору Николаю Плиско, досталось на орехи от писательского функционера Ивана Марченко на совещании редакторов художественной литературы, состоявшемся 19 мая 1936 года. Р. Тименчик так сформулировал «эстетическую программу» Марченко: она «…выражается в охране символов советской государственности, в блокировании самой возможности пародийного, фамильярного, инфантилизирующего остранения слов-сигналов, имен-сигналов социалистической романтики»[300]300
См.: Тименчик Р. Об одном эпизоде в биографии Мандельштама // TSQ. 2014. Вып. 47. С. 237. Там же цитаты из стенограммы этого совещания, со ссылкой на: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 7. Д. 9. Л. 63–64.
[Закрыть]. А ведь в свободном романтическом иронизировании – вся соль «поэтики» Казарновского!..
Проживал он в Островском (бывшем Мертвом) переулке, д. 20, кв. 6 – в комнате жены. Жена же – Марийка (Мария Павловна) Гонта, 30-летняя кинодива. Там же, в Мертвом переулке, она жила и в 1920-е годы, когда была замужем за другим поэтом – Дмитрием Петровским (1892–1955), собственно, и вывезшим ее в Москву из Глуховского уезда Черниговщины. С Петровским она хаживала в гости и к Пастернаку[301]301
О чем оставила воспоминания: Гонта М. Мартирик // Воспоминания о Борисе Пастернаке. М.: Слово, 1993. С. 232–237.
[Закрыть], и к Маяковскому (то есть к Брикам), и к Татлину.
Тогда, в 1922 году, Марийка была и молода, и хороша собой[302]302
По одним данным, она родилась в 1900 г., по другим – в 1904 г. и по третьим – около 1907 г., а умерла – по одним данным – в 1994 г., по другим – в 1994 г. и по третьим – в 1995 г.
[Закрыть].
«Странная это была пара. Петровский – неистовый поэт и человек. В Гражданскую войну он примыкал к анархистам. Говорили – убил помещика, кажется, своего же дядю. Был долговяз, и создавалось такое впечатление, будто ноги и руки у него некрепко прикреплены к туловищу, как у деревянного паяца, которого дергают за веревочку. Стихи у него были иногда хорошие, но в некотором отношении он был графоман <…> Марийка была актриса (она снималась в эпизодической роли в „Путевке в жизнь“). Я редко видела такое изменчивое, всегда разное, очень привлекательное, хотя не сказать что красивое лицо. Одевались они с Петровским очень забавно в самодельные вещи (тогда еще трудно было что-нибудь достать), сшитые из портьер, скатертей и т. п., всегда неожиданные по фасону и цвету. Жили они очень дружно и были влюблены в друг друга, что не помешало Петровскому бросить Марийку»[303]303
Черняк Е. Б. Пастернак. Из воспоминаний // Воспоминания о Борисе Пастернаке. М., 1993. С. 128. Петровский и Гонта разошлись в конце 1920-х гг.
[Закрыть].
В «Анкете арестованного» Казарновский скромно обозначил жену как киноработника. В знаменитом – первом звуковом! – фильме Николая Экка «Путевка в жизнь» (1931) она сыграла свою главную кинороль – Лёльку Мазиху. Это она так лихо подпевала Михаилу Жарову (Фомке Жигану):
Не стой на льду —
лед провалитца.
Не люби вора,
вор завалица!
Роль эту можно было бы счесть и единственной, но это не так: в том же фильме она сыграла и вторую роль – нэпманши, из манто которой беспризорник Мустафа вырезает кусок каракуля[304]304
Янушкевич Р. Великий немой заговорил // Киноведческие записки. 2011. № 98. С. 65. В Сети: http://www.kinozapiski.ru/data/home/articles/attache/52–65.pdi. См. также: Громова Н. А. Узел. Поэты: дружбы и разрывы. Из литературного быта 20-х – 30-х годов. М.: Эллис-Лак, 2006. С. 57.
[Закрыть]. Кроме того, она пробовалась и в литературе (стихи, сценарии), и в журналистике[305]305
В 1930-е гг. она печатала очерки об авиации в журнале «Прожектор» и газете «Красная звезда».
[Закрыть].
В августе 1937 года, когда в Москве арестовывали Казарновского, Марийка была в Крыму, в Судаке, где близко сошлась с Даниилом Андреевым, посвятившим ей цикл стихов «Янтари»[306]306
См.: Андреев Д. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3/1. М.: Урания, 1996 г. В Сети: http://mirosvet.narod.ru/da/yantari.htm. На память об этом романе у М. Гонты осталось янтарное ожерелье, висевшее у нее дома на торшере (сообщено Н. А. Громовой).
[Закрыть]. Мы ничего не знаем о том, была ли она после ареста мужа как-то репрессирована, но известно, что в 1942 году, будучи в Елабуге, она была ограничена в правах передвижения и даже хлопотала через Пастернака и Фадеева о снятии с нее этих ограничений[307]307
Громова Н. А. Дальний Чистополь на Каме. М.: Дом-музей М. Цветаевой, 2005. С.126. Интересно, что там же, в письме Пастернаку от 12 октября 1942 г., можно прочесть: «Вот я сейчас еду проводить мужа на фронт и не нахожу всей силы и полноты горя и радости, всего, что могу принести и принять, всего ради чего несут трудности» (Там же. С.127). Кого именно имеет М. Гонта в виду, называя «мужем»? Едва ли Казарновского, бывшего, кстати, по состоянию здоровья «вне войсковой повинности» и тянувшего в это время лагерную лямку в ГУЛАГе (их брак с Гонтой, возможно, и вовсе не был зарегистрирован). Тогда кого же?
[Закрыть].
…Казарновского арестовали 11 августа 1937 года – и в тот же день допросили. В вину ему вменялись антисоветские разговоры, которые он вел буквально накануне – 10 августа.
Дело же, – если верить доносчице, – было так. Придя к гражданке Гарри-Поляковой Вере Григорьевне, проживавшей в квартире № 1 в доме № 6 по Хлыновскому тупику, и распив с ней три четверти литра водки, он завелся и разговорился: мол, зря арестовали ее мужа[308]308
Муж – это писатель Алексей Николаевич Гарри (Бронштейн; 1903, Париж – 1960, Москва), участник Гражданской войны (правая рука Г. Котовского), с 1927 г. журналист-известинец, автор ряда книг. По данным красноярского «Мемориала», Гарри был арестован в 1938 г., по нашим данным – в 1937-м (уже в ГУЛАГе он женился во второй раз – на балерине Марии Александровне Гарри, 1905–1973). Это не стыкуется со словами Казарновского, но сведений о более раннем его аресте не имеется (возможно, что указание на 1938 г. неточное). См. о нем: Нехамкин С. Котовец // Известия. 2006. 24 апреля; Щеглов-Норильский С. «Первые норильские писатели прошли здесь лагеря, потом были ссыльными…» // О времени, о Норильске, о себе… Кн. 11 / Ред. – сост. Г. И. Касабова. М.: Полимедиа, 2010. С. 384–425. В Сети: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=13215.
[Закрыть] и зря расстреляли троцкистов; мол, фашизм и есть самая правильная политика; мол, советская власть везде и всех преследует, но они плевать хотят на коммунистов и вождей, никто ничего им не может сделать и т. д.
Такие разговоры опасны и вредны не столько для здорового и занятого строительством коммунизма общества, сколько для самих собеседников, особенно если они ведутся в коммунальной квартире с тонкими перегородками вместо стен: следователи же были мастерами приделывать ноги и к более безобидным речам. А ведь у Казарновского даже паспорта не было: о его потере он заявил 8 апреля 1936 года, после чего нового не получил, а жил по временным удостоверениям, годным на срок не более трех месяцев[309]309
У последней такой ксивы срок истекал 28 августа 1937 г.
[Закрыть]!
Так что сел Казарновский за свой длинный язык. И хотя снова все оборвалось и покатилось в пропасть, но к Горькому он уже не обращался!
Донесли на него соседи Гарри-Поляковой – «в порядке общественности», как записано в феноменально безграмотном (с точки зрения русского языка, но только не советского права!) следственном деле.
Хронология, повторим еще раз, просто поразительная: «Протокол заявления» Евтеевой датирован 10 августа, а назавтра Казарновского арестовали («на 24 часа») и уже допрашивали! Нет, в 1937 году никакого «мертвого сезона» не было у НКВД: скорее, он был у его жертв, только без кавычек.
Настучала на Казарновского Вера Макашевна Евтеева, 1907 г.р., член ВКП(б) и студентка МГУ – донесла по должности, как председатель местного ЖАКТа (Хлыновский тупик, д. 3, кв.1). Той, в свою очередь, обо всем, что услышали, настучали непосредственные соседи (точнее, соседки) Веры Гарри-Поляковой – Мария Илларионовна Трусова и Александра Петровна Антонова. Впрочем, доносили они не на Казарновского, которого просто не знали, а именно на соседку, – «которую посещают каждую ноч (sic!) разные мужчины <…> Во время попоек занимаются контрреволюционными разговорами, соболезнуют о троцкистах».
17 августа свидетельница Трусова уточнила: «Наша квартира граничущая (sic!) с комнатой гр-ки Гари-Поляковой тонкой перегородкой, через которую передается хорошо разговор с соседней квартиры. 10/VIII/1937 г. к гр-ке Гарри зашол (sic!) неизвестный гр-н, впоследствии каковой оказался Казарновский Юрий Алексеевич».
И дальше – самая «клубничка»: «Мне из этого разговора стало известно следующее: они говорили у себя в комнате, вспоминая о Васильеве Павле (по-домашнему они его называли Пашкой). Мне фамилия Васильев Павел известен (sic!), так как он систематически посещал гр-ку Гарри. В данное время согласно сообщения печати он объявлен врагом народа – террористом».
К делу приложена вырезка из газеты «Правда» за 15 мая 1937 года: в ней, в частности, можно было прочесть и о «Пашке»: «У пьяной Гарри бушевал враг народа Васильев»[310]310
Т. Иванова, Э. Финк, Ф. Лейтес, А. Нейштадт, А. Стонова, Г. Макаренко, Л. Лежнева, Л. Тренева, Л. Файко, Е. Билль-Белоцерковская. «Личная жизнь» писателя. Открытое письмо президиума правления ССП // Правда. 1937. 15 мая. С. 4. В тот же день в «Литературке» тема была подхвачена: Р. «Личная жизнь»; Совет жен писателей. Уничтожить шуховщину! // ЛГ. 1937. 15 мая. С. 3. Обе публикации стали откликами на статью: «„Личная жизнь“ писателя Шухова» // Комсомольская правда. 1937. 9 мая. С.
[Закрыть].
В этой короткой фразе – смесь не только двух материй (бытового разложения и политики), но и двух разновременных событий: рутинного визита женсовета ССП по месту жительства семьи писателя-известинца Гарри и последнего, уже окончательного, ареста Павла Васильева: его взяли 6 февраля 1937 года – на улице, даже без оформленного ордера[311]311
Он завершился смертным приговором от 15 июля и расстрелом в Лефортовской тюрьме 16 июля.
[Закрыть]. Визит женской делегации состоялся, предположительно, в январе 1937 года – в рамках заказанной Литфондом проверки жилищно-бытовых условий жизни советских писателей. В квартире Гарри – среди бела дня – они застали красочную картину и трех действующих лиц: якобы пьяного писателя Гарри, его якобы больную жену за перегородкой, а третьим был вдребезги пьяный и ругающийся площадным матом Павел Васильев в одном грязном белье. Из-за перегородки доносился шум борьбы и крики: «Пашка, он меня бьет!»
Для ушей и сердец писательских жен это было слишком яркое впечатление (каждая подумала о «своем»), и женсовет обратился тогда с заявлением в партгруппу ССП. Но этот, мужской по преимуществу, орган твердо стоял на позициях невмешательства: частная жизнь писателя – его личное дело, нечего совать туда нос.
И только арест Васильева, придав этой бытовухе не достававшую ей политическую пикантность, вынес на поверхность и саму эту грязь – в виде состоявшегося 15 мая как бы сдвоенного залпа из публикаций в высших органах партийной и литературной печати. Об аресте прочли все, в том числе и малограмотные соседки Гарри-Поляковой, тогда как опровержение, написанное в тот же день А. Гарри и разосланное им в четыре адреса – в ЦК А. Ангарову, в ССП – В. Ставскому и двум главным редакторам (Л. Мехлису и А. Субоцкому), прочли в лучшем случае эти четверо.
Гарри оспаривал не факт, но существо события и утверждал, что сам прописан и проживает в Подмосковье, а со своей бывшей женой не живет уже больше года, потому что она психически ненормальная и алкоголичка. Время от времени он посещал ее лишь для того, чтобы передать деньги, которыми продолжал ее поддерживать. Так было и в описанный день, когда он, придя к Вере Григорьевне несколько раньше, чем женсовет, застал и водку на столе, и саму ее, не вполне одетой и «за завтраком» с Васильевым. За перегородкой он свою бывшую жену вовсе не бил, а лишь удерживал от выхода к делегации в неприличном виде[312]312
Возмущенный своим ошельмованием без предварительной проверки, а также тем, что из десяти писательских жен, подписавших письмо, лишь две лично присутствовали при событии, он требовал создания комиссии для проверки обстоятельств дела (см. заявления группы жен писателей и самого А. Гарри: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 236).
[Закрыть].
Позднее, в 1955 году, уже по ходу своей реабилитации, Казарновский подтверждал, что Гарри-Полякова говорила, что любит Васильева и что обвинение его в политических преступлениях отпало – он осужден только за хулиганство и всего к двум годам лишения свободы. Сам же Казарновский утверждал, что Васильев был хорош как писатель, но отвратителен в быту[313]313
Это было не первое дело П. Васильева. 15 июля 1935 г. его судили в Краснопресненском нарсуде и приговорили к 1,5 годам лишения свободы за антисемитский дебош в квартире Д. Алтаузена (см. в дневнике А. К. Гладкова за этот день: РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 76. Л. 139).
[Закрыть].
Известно, что «дело» самого Казарновского упоминалось на Секретариате ССП в связи с разбором очередного пьяного дебоша, устроенного 1 ноября 1937 года в Клубе писателей очередным писателем – С. Алымовым: «Недавно мы имели случай, когда Казарновский вел себя совершенно непотребным образом»[314]314
Протокол № 26 Заседания Секретариата ССП СССР от 11 ноября 1937 г. (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 162. Л. 4).
[Закрыть].
К этому времени Казарновский еще не был осужден, но никто в ССП, кажется, и не попытался его выручать.
Но вернемся из чрева ССП в чрево НКВД. На разбирательство самого доноса на Казарновского ушло не так уж и много времени. Уже 19 октября 1937 года помощник начальника 4-го отдела ГУГБ майор гб Гатов[315]315
Моисей Львович Гатов (1902–1939).
[Закрыть], обращаясь к начальнику отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляцией Управления Рабоче-крестьянской милиции г. Москвы майору милиции Орлову, предлагает обвинение Казарновского направить на рассмотрение Особого совещания, а Гарри-Полякову В. Г. выслать в административном порядке, разрешив ее вопрос непосредственно в 4-м отделе (для адмвысылки не требовалась даже имитация суда!)[316]316
ГАРФ. Дело П-20417. Л. 64.
[Закрыть].
А вот на вынесение приговора потребовалось еще пять месяцев. Выписка из протокола Особого совещания датирована 20 февраля 1938 года: «Слушали: Дело № 2937/МО о Казарновском. Постановили: Казарновского Ю. А. – за антисоветскую агитацию – заключить в ИТЛ сроком на 5 лет, считая срок с 11.8.1937. Дело сдать в архив». В качестве станции назначения указан город Медвежья Гора, а это значит – выгрузка и пересадка на Кемь, а уже оттуда – хорошо известным водным путем – на Соловки.
Как, кем и когда в это решение были внесены коррективы – неизвестно, но факт, что Казарновский прибыл совсем на другой остров ГУЛАГа – в транзитку под Владивостоком.
Произошло это вскоре после того, как туда прибыл О. М.: Казарновский оказался с ним в одном и том же бараке – в одиннадцатом.
О зэческой судьбе самого Казарновского известно крайне мало, но доподлинно то, что он попал на Колыму, где провел несколько тяжких лет. В 1941 году Лев Хургес встретил его на инвалидной командировке «23-й километр»:
Раз в месяц около столовой, а зимой в тамбуре столовой, вывешивалась наша стенгазета на нескольких листах ватмана. Ее техническим редактором был талантливый журналист Юрочка Казарновский, бывший работник областной газеты в Архангельске[317]317
Очевидно, что здесь имеются в виду Соловки. – Ред.
[Закрыть]. Газету оформляли такие художники, как Шведов и Голубин. Так что по части оформления она была шедевром: броские красочные надписи, профессионально выполненные рисунки и карикатуры, – было на что посмотреть. Чего не скажешь о содержании, состоявшем в основном из полуграмотных, суконным языком, написанных статей лагерного начальства. Единственным исключением и ярким пятном газеты был так называемый «Листок сатиры и юмора». Конечно, никакой критики лагерного начальства или лагерной жизни не допускалось, но Казарновский всегда что-нибудь да придумывал такое, от чего все читающие держались за животы от смеха. Особенно остроумными у него были «зарисовки с натуры», или так называемые «мысли вслух».Из «зарисовок» мне запомнилась одна на тему о том, как лагерный блатной жаргон входит в лексикон даже бывших священнослужителей. На рисунке были изображены двое «доходяг». Один, поднеся к лицу другого руку с назидательно поднятым указательным пальцем, что-то ему объясняет. Надпись же под рисунком гласит: «Бывший поп поясняет богобоязненному старичку притчу из священного писания: „И вот тут-то апостол Павел „зело фраернулся““».
А вот из «Мыслей вслух»: «Странно? Уже второй месяц лагстаростой, а все еще в старых сапогах ходит!», или «Уже месяц поваром, а все еще не Жора!». Таких «хохм» в каждом номере стенгазеты было немало, и «Листок сатиры и юмора» пользовался неизменным успехом как среди зэков, так и среди начальства[318]318
Хургес, 2012. С. 616–617.
[Закрыть].
В 1942 году он был освобожден из заключения и мобилизован для работы в Сиблаге МВД старшим санинспектором (Сиблаг в данном случае – это Мариинские лагеря для доходяг и лиц с ограниченной трудоспособностью). В конце 1944 года он уволился из МВД в связи с тяжелым нервным расстройством и некоторое время работал ответственным секретарем Мариинской районной газеты[319]319
Из письма Ю. А. Казарновского А. А. Фадееву от 1 октября 1955(?) г. (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 41. Д. 157).
[Закрыть].
При первой же легальной возможности Казарновский расстался с Сибирью и еще в 1944 году вынырнул в Средней Азии, в частности, в Ташкенте: Фадееву он писал, что служил в Минздраве Узбекистана и работал в различных среднеазиатских газетах и радиокомитетах.
Оказавшись в Ташкенте, он сам разыскал Надежду Яковлевну, став для нее первым посланцем с того света – очевидцем пребывания Мандельштама на пересылке и его смерти.
Свидетелем самой встречи Казарновского с Н. Я. стал юный Эдуард Бабаев:
«[Казарновский] пришел прямо с вокзала в Союз писателей на Первомайской улице, продиктовал машинистке свои новые стихи об азиатских ливнях, похожих на полосатою тигра.
Узнал кто где. И пришел прямо к Надежде Яковлевне, как призрак с того света.
Еще раньше, когда Анна Андреевна была в Ташкенте, я случайно отыскал в старом номере „Красной нови“ два стихотворения неизвестного мне поэта – „Зоосад“ и „Футбол“. Стихи понравились, и я сказал об этом Анне Андреевне.
Она как-то вдруг встревожилась и позвала Надежду Яковлевну.
Надя, – сказала она, указывая на меня, – он нашел Казарновского.
Надежда Яковлевна тоже была встревожена и сказала:
Казарновский был в пересыльной тюрьме с Осей… Кто знает, может быть, ты когда-нибудь увидишь его. Я не доживу…
И вот Казарновский пришел сам, как вестник из средневековой баллады. Когда его никто не ждал. И были в нем, как в средневековой балладе, смешаны смех и слезы»[320]320
Бабаев Э. Воспоминания. СПб., 2000. С. 180. Это цитата из очерка о Б. Пастернаке «Где воздух синь…». Бабаев рассказывал ему о Казарновском 17 января 1946 г. – в день своего первого визита к Пастернаку.
[Закрыть].
Интересно то впечатление, которое произвел 40-летний Казарновский на 17-летнего Бабаева:
«Казарновский был то, что называется „человек без возраста“.
На вид ему можно было дать и тридцать, и сорок лет…
Он был щуплый, легкий, одетый кое-как, в „рыбий мех“. Все на нем было или ветхое, или с чужого плеча. Всегда улыбающееся лицо с испуганными глазами…
Он подружился с букинистами, подторговывал книгами. Отыскал сборник своих стихотворений, изданный еще до войны. И читал завсегдатаям фанерного павильона возле ташкентского зоосада стихи про волка:
Ах, должно быть, страшно волку
Одному среди волков…
Здесь его хорошо знали. Давали выпить и в долг, когда не было денег, за стихи. Называли его просто Юрочка.
Но он не был пьяница. Он был поэт и умел соблюсти свое достоинство, когда читал стихи.
Но бывали такие обстоятельства, такие унижения…
Зимой комната Надежды Яковлевны промерзала по углам. И тогда она целыми днями не вставала с кровати, укрывшись одеялом и своей прожженной, с обезьяньим мехом и разорванным рукавом черной кожаной курткой. Иногда вода в чашке на столе покрывалась льдом.
Однажды Юрочка, ближе к вечеру, не выдержал и ушел за дровами. Как выяснилось, он разобрал часть какой-то изгороди на улице. И был задержан милиционером.
Юрочка привел милиционера к Надежде Яковлевне и сказал:
– Это моя тетя…
Милиционер поглядел на комнату, на холодную печку, на замерзшее окно и свалил у порога конфискованные дрова.
Надежда Яковлевна смеялась и плакала. А призрак Юрочка неумелыми руками колол дрова и растапливал печку.
В рассказах Казарновского о пересыльной тюрьме были дантовские подробности. <…> Это и был тот самый ад, о котором сказано: „Оставь надежду всяк сюда входящий…“
Иногда он говорил, как старый каторжанин. Но при этом оставался „жургазовским жуиром“, как называла его Надежда Яковлевна, „коктебельским мальчиком“. Он и сам говорил, что ему лично гораздо больше нравится начало того четверостишия из „Камня“, которое не поместилось на тюремной стене:
Я бродил в игрушечной чаще
И ни шел лазоревый грот,
потому что эти строки переносят его в Крым и напоминают ему тех прелестных нереид, от которых его насильственно оторвали и бросили в грязные бараки, о которых он и вспоминать не желает.
Ему негде было жить. Его пристроили в городскую больницу, где была крыша над головой и хоть какая-то горячая еда. Я посещал его в больнице. Он вызывал острое чувство жалости именно тем, что никогда ни на что не жаловался.
Только очень тосковал. Готов был хоть сейчас идти по шпалам в Москву. Я принес ему рубашку и брюки моего старшего брата, который тогда был в армии.
Юрочка отмылся, отлежался, как-то привык к палате, заигрывал с медицинской сестрой, писал стихи про „распоследнюю любовь“.
Весной он снова появился в фанерном павильоне:
Здесь ты увидишь легко и недлинно
Снова лицо своей первой любви
На заумном хвосте павлина…
Подвыпившие дружки хохотали и хлопали его по плечу»[321]321
Там же. С. 180–181.
[Закрыть].
Свой вклад в экипировку Казарновского внесла и Н. Я. Жил он в Ташкенте
«…без прописки и без хлебных карточек, прятался от милиции, боялся всех и каждого, запойно пил и за отсутствием обуви носил крошечные калошки моей покойной матери. Они пришлись ему впору, потому что у него не было пальцев на ногах. Он отморозил их в лагере и отрубил топором, чтобы не заболеть заражением крови. Когда лагерников гоняли в баню, во влажном воздухе предбанника белье замерзало и стучало, как жесть»[322]322
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 471.
[Закрыть].
Н. Я. – «тетя Надя»! – три месяца прятала Казарновского от милиции и
«…медленно вылущивала те сведения, которые он донес до Ташкента. Память его превратилась в огромный прокисший блин, в котором реалии и факты каторжного быта спеклись с небылицами, фантазиями, легендами и выдумками. Я уже знала, что такая болезнь памяти – не индивидуальная особенность несчастного Казарновского и что здесь дело не в водке. Таково было свойство почти всех лагерников, которых мне пришлось видеть первыми – для них не существовало дат и течения времени, они не проводили строгих границ между фактами, свидетелями которых они были, и лагерными легендами. Места, названия и течение событий спутывались в памяти этих потрясенных людей в клубок, и распутать его я не могла. Большинство лагерных рассказов, какими они мне представились сначала, – это несвязный перечень ярких минут, когда рассказчик находился на краю гибели и все-таки чудом сохранился в живых. Лагерный быт рассыпался у них на такие вспышки, отпечатавшиеся в памяти в доказательство того, что сохранить жизнь было невозможно, но воля человека к жизни такова, что ее умудрялись сохранять. И в ужасе я говорила себе, что мы войдем в будущее без людей, которые смогут засвидетельствовать, что было прошлое. И снаружи, и за колючей оградой все мы потеряли память.
Но оказалось, что существовали люди, с самого начала поставившие себе задачей не просто сохранить жизнь, но стать свидетелями. Это – беспощадные хранители истины, растворившиеся в массе каторжан, но только до поры до времени. Там, на каторге, их, кажется, сохранилось больше, чем на большой земле, где слишком многие поддались искушению примириться с жизнью и спокойно дожить свои годы. Разумеется, таких людей с ясной головой не так уж много, но то, что они уцелели, является лучшим доказательством, что последняя победа всегда принадлежит добру, а не злу»[323]323
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 471–472.
[Закрыть].
Конечно, под «беспощадными хранителями истины» Н. Я. имеет в виду прежде всего таких, как Шаламов или Солженицын. Но в поисках свидетельств о Мандельштаме ей или ее помощникам чаще всего встречались свидетели другого типа – те, кого еще можно было как-то разговорить, но кто ни за что сам за перо не взялся бы (лучшие того образчики – Константин Хитров и Юрий Моисеенко).
Казарновский, бесспорно, в число и таких очевидцев не входил, но как бы то ни было, именно он стал первым вестником с того света[324]324
Впрочем, возможно, и не совсем первый? У Н. М. есть странная фраза: «Задолго до его [Казарновского. – П. Н.] появления я уже слышала от вернувшихся, что Казарновский действительно находился в одной партии с О. М.». Но кто были эти вернувшиеся? Н. М. не оставила даже намека об этом.
[Закрыть], и его бессвязные рассказы стали, бесспорно, центральными для той картины, которую Н. Я. со временем нарисует (а точнее – выложит, как мозаику) в «Дате смерти».
«В „пересылке“ они жили вместе, и как будто Казарновский чем-то даже помог О. М. Нары они занимали в одном бараке, почти рядом[325]325
Это подтвердил позднее и Ю. И. Моисеенко.
[Закрыть]…<…> Состав пересыльных лагерей всегда текучий, но вначале барак, куда они попали, был заселен интеллигентами из Москвы и Ленинграда – пятьдесят восьмой статьей. Это очень облегчало жизнь. <…> О. М. всегда отличался нервной подвижностью, и всякое волнение у него выражалось в беготне из угла в угол. Здесь, в пересыльном лагере, эти метания и эта моторная возбудимость служили поводом для вечных нападок на него со стороны всяческого начальства. А во дворе он часто подбегал к запрещенным зонам – к ограде и охраняемым участкам, и стража с криками, проклятиями и матом отгоняла его прочь. Рассказ о том, что его избили уголовники, не подтвердился никем из десяти свидетелей. Похоже, что это легенда.Одежды в пересыльном лагере не выдавали – да и где ее выдают? – и он замерзал в своем кожаном, уже успевшем превратиться в лохмотья пальто, хотя, как говорил Казарновский, самые страшные морозы грянули уже после его смерти – их он не испытал. <…>
О. М. почти ничего не ел, боялся еды, <…> терял свой хлебный паек, путал котелки… В пересыльном лагере, по словам Казарновского, был ларек, где продавали табак и, кажется, сахар. Но откуда взять деньги? К тому же страх еды у О. М. распространялся на ларьковые продукты и сахар, и он принимал еду только из рук Казарновского… Благословенная грязная лагерная ладонь, на которой лежит кусочек сахару, и О. М. медлит принять этот последний дар… Но правду ли говорил Казарновский? Не выдумал ли он эту деталь?
Кроме страха еды и непрерывного моторного беспокойства, Казарновский отметил бредовую идею О. М., которая для него характерна и выдумана быть не могла: О. М. тешил себя надеждой, что ему облегчат жизнь, потому что Ромен Роллан напишет о нем Сталину. Крошечная эта черточка доказывает мне, что Казарновский действительно общался с Мандельштамом. Во время воронежской ссылки мы читали в газетах о приезде Ромена Роллана с супругой в Москву и об их встрече со Сталиным. О. М. знал Майю Кудашеву, и он вздыхал: „Майя бегает по Москве. Наверное, ей рассказали про меня. Что ему стоит поговорить обо мне со Сталиным, чтобы он меня отпустил“… О. М. никак не мог поверить, что профессиональные гуманисты не интересуются отдельными судьбами, а только человечеством в целом, и надежда в безысходном положении воплотилась у него в имени Ромена Роллана. А для меня это имя послужило доказательством, что Казарновский не вполне утратил память.
И вот еще характерный штрих из рассказов Казарновского: О. М. не сомневался в том, что я в лагере. Он умолял Казарновского, чтобы тот, если вернется, разыскал меня: „Попросите Литфонд, чтобы ей помогли“… Всю жизнь О. М., как каторжник к тачке, был прикован к писательским организациям и без их санкции не получил ни единого кусочка хлеба. Как он ни стремился освободиться от этой зависимости, ему это не удавалось: у нас такие вещи не допускаются, это невыгодно правителям… Вот почему и для меня он надеялся только на помощь Литфонда. Моя же судьба сложилась иначе, и во время войны, когда про нас забыли, мне удалось уйти в другую сферу, и поэтому сохранила я жизнь и память.
Иногда, в светлые минуты, О. М. читал лагерникам стихи, и, вероятно, кое-кто их записывал. Мне пришлось видеть „альбомы“ с его стихами, ходившими по лагерям. Однажды ему рассказали, что в камере смертников в Лефортове – в годы террора там сидели вперемешку – видели нацарапанные на стене строки: „Неужели я настоящий И действительно смерть придет“. Узнав об этом, О. М. развеселился и несколько дней был спокойнее.
На работы – даже внутрилагерные, вроде приборки – его не посылали. Даже в истощенной до предела толпе он выделялся своим плохим состоянием. По целым дням он слонялся без дела, навлекая на себя угрозы, мат и проклятия всевозможного начальства. В отсев он попал почти сразу и очень огорчился. Ему казалось, что в стационарном лагере все же будет легче, хотя опытные люди убеждали его в противном.
<…> Однажды, несмотря на крики и понукания, О. М. не сошел с нар. В те дни мороз крепчал – это единственная датировка, которой я добилась. Всех погнали чистить снег, а О. М. остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу. Вскоре Казарновский услышал, что О. М. умер и его похоронили, вернее, бросили в яму… Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по несколько человек в одну яму – покойников всегда хватало – и каждому к ноге привязывали бирку с номерком.
Это еще не худший вариант смерти, и я хочу верить, что рассказ Казарновского соответствует действительности»[326]326
Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 475.
[Закрыть].
