Текст книги "Палачка"
Автор книги: Павел Когоут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
– Веревку, голубушка! – Последнее слово он прибавил не по инструкции – у него ни на минуту не выходила из головы истинная цель инсценировки.
Лизинка вновь подтвердила справедливость своей высокой репутации в училище: «шимка», заготовленная дома, в тот же миг легла в его руку с точностью до миллиметра. Петля была простой, ведь сегодня требовалось – в виде исключения – лишь слегка сдавить шею, не сильнее, чем жмет тесноватый воротничок рубашки. На долю секунды он оторвался от Мюллера, подпрыгнул – резко, как центровой под корзиной, – и ловко накинул крепкий узел на крюк «вешки». Затем правой рукой обхватил убийцу за пояс, приподнял, левой надел на его шею удавку и отрегулировал длину веревки так, чтобы тот опирался босыми ногами (тапочки свалились где-то по дороге) на ботинок Шимсы. Веревка почти натянулась, но пока не причиняла неудобств.
– Слушай, Мюллер – обратился к нему Шимса сдержанно, без намека на презрение или хотя бы неприязнь, – одна веревка за четырех крошек – согласись, маловато. Так что придется потерпеть подольше.
Он ухватил подол казенной ночной рубашки и задрал его по самую грудь негодяя, словно шелуху здоровенной луковицы. Один угол подола он закрепил скользящим узлом на веревке прямо над головой, так что клиент оказался оголенным от шеи до пят, и к тому же ничего не видел. Проделав все это, Шимса опять обхватил его за пояс, высвободил свою ногу из-под босых пяток и скомандовал:
– Потанцуй-ка на задних лапках!
Затем осторожно поставил его на носки. Возвращаясь к Лизинке, он оглянулся еще раз и, наметанным глазом оценив работу, удостоверился, что полного удушения произойти не должно, даже если Мюллер опустится на полную стопу. Однако клиенту предстояло по горло наглотаться впечатлений, в этом-то и была вся соль. Минут этак через пять-шесть Шимса отвяжет его, и тому придется выбирать: если будет держать язык за зубами, тогда в понедельник для него все закончится в один присест; если же проболтается, сегодняшнее мероприятие покажется ему безобидной забавой.
Мюллер сипло задышал под рубахой, старательно переступая на цыпочках, чтобы удержать равновесие, и Шимса не стал терять времени. Он резко рванул на Лизинке длинную молнию брезентовой куртки, стащил ее, одним махом расстегнул жакет, потом кнопку и молнию на джинсах. Предоставив девушке дальше раздеваться самой, он принялся за себя. Правда, потом все же пришлось помочь ей освободиться от одежды, ибо она как зачарованная (да ведь это, вспомнил он, ее Первый!)
смотрела на Мюллера. Разглядев кроваво-красное сердце, ядовито-синие легкие и прочие органы, отливающие всеми цветами радуги, она решила, что в помещении включен рентген, причем цветной; ей никогда прежде не приходилось видеть татуировку. Да и у Шимсы мелькнула подобная мысль, когда наколотое сердце начало бешено пульсировать; на самом деле это была просто конвульсия. Красивое молодое тело враз покрылось потом, как в сауне. От страха Мюллер обмочился. И в тот самый миг, когда он, не на шутку испугавшись, решил, что его песенка спета, ожил фаллос. Прижимаясь к обнаженной Лизинке всем телом, от щиколоток до лба, Шимса не отрываясь смотрел на Мюллера, с радостью ощущая, как твердеет его собственная плоть. Да, сомнения прочь, с ним опять все в порядке! Сейчас, сразу же, немедленно сделать ее женщиной, а там айда на дачу, блаженствовать в мягкой постельке, вознаграждая себя за все мучения! Он обхватил Лизинку сильными ручищами и уложил на низкую скамью. Разведя ее послушные ноги и мельком удостоверившись, что его мужское оружие в полной боевой готовности, он уже начал проникать в нее, как вдруг услышал звук, от которого похолодел.
Пуууук.
Он стремительно обернулся. Мюллер мотался из стороны в сторону, едва касаясь пятками пола, так как всю тяжесть его тела приняла на себя шея.
Занятия в школе закончились в пятницу, двадцатого июня. Наступило лето, а с ним и "святая неделя" подготовки к торжественному выпуску. Влк решил устроить его не только для того, чтобы приравнять ПУПИК к обычным учебным заведениям, но по причинам куда более существенным. Прежде всего ему надо было прийти в себя, потому что после гибели доцента Шимсы – машину подняли со дна у плотины уже в понедельник, 24 марта, труп, видимо, отнесло к ограждению турбин – он три месяца в одиночку, надрывая жилы вытягивал училище. Хорошо хоть, что оно вообще устояло: по закону подлости в воскресенье на Мюллера пришло помилование с направлением на принудительное лечение, и лишь с большим скрипом удалось убедить начальство, что он повесился сам. Автомобильная авария, в которую попал Шимса, оборвала следствие, подручного отыскать по приметам не удалось, и в результате все шишки попадали на Гонса – ему срезали премию. По совету Доктора Влк не стал искать замену Шимсе, крутился сам, как мог, уповая на то, что после каникул ему уже сможет ассистировать Альберт.
А главное, он хотел привести в порядок свои личные дела, пока окончательно не запутался. Он больше не сомневался, что Лизинка – пусть невольно – стала виновницей как обоих преступлений, так и обоих самоубийств. Но если Машина довели до срыва подростковые фантазии – он вообразил себя мстителем за честь своей возлюбленной, хотя она, по всей видимости, ею никогда не была, – то Шимса, очевидно, пал жертвой собственной сексуальной извращенности, пытаясь совместить странгуляцию и дефлорацию, – по счастью, до последней дело не дошло. Влка мороз по коже пробирал при мысли, что этот жеребец, так бесстыдно обманувший его доверие и едва не погубивший дело всей его, Влка, жизни, мог в угоду своей мерзкой жеребячьей похоти осквернить ее невинное тело и невинную душу… Тут он спохватывался, что думает о ней слишком чувственно, а ведь давал себе обещание, что останется по отношению к ней сугубо рациональным. И только!
Год тому назад – ему казалось, что прошло чуть ли не четверть века, – он смотрел на нее просто как учитель, к которому она должна испытывать глубокое уважение. Рука Рихарда Машина, обвившая ее плечи, пробудила в нем смутное отцовское чувство, требующее от нее благодарности. В ту роковую неделю марта, когда ему пришлось ради спасения школы задавать ей деликатные вопросы насчет Шимсы, он больше всего желал, чтобы она увидела в нем старшего брата и прониклась к нему доверием. С годами Влк свыкся с жизнью без детей, но по сей день тосковал по брату и сестре, которых потерял; его тоска усугублялась еще и тем, что он знал и адрес, и телефон сестры.
Со временем он перестал скрывать свои чувства. Он почти не вызывал Лизинку к доске, чтобы не травмировать ее чувствительную и робкую натуру, зато все чаще подключал к практическим занятиям, дабы она не замыкалась в своем таинственном мирке. При этом незаметно старался устроить так, чтобы ей не выпадала роль клиента: из опасения, как бы кто-нибудь (да хоть тот же Шимон) случайно не обидел ее неловкими действиями. Естественно, такое отношение скоро заметили, но комментарий по данному поводу прозвучал только один раз.
– Слушай, – сказал ей Франтишек, когда они невероятно жарким майским днем возвращались, измученные, с демонстрации, во время которой Влк заботливо предложил ей взять его под руку, – когда тебя можно будет называть "мадам Влк"?
Но тут же вскрикнул и грохнулся оземь.
– Sorry, – сказал Альберт, поглядев, цела ли подковка на каблуке ботинка.
Никаких дурацких шуточек на эту тему больше никто никогда не позволял. А вот выгоду от сложившейся ситуации вскоре почувствовали все. Например, опостылевший формализм субботних экскурсий сменился дружелюбием и даже сердечностью, причем заводилой был именно Влк. Правда, в спортивных достижениях Шимса так и остался непревзойденным, но в играх Влк участвовал, да с таким запалом, что не только не растерял свой авторитет, но даже завоевал мальчишеское признание, – а это высшая награда для учителя.
Поначалу он старался держаться поближе к Лизинке только для того, чтобы предохранить ее – а тем самым и училище! – от дальнейших неприятностей. Но за прошедшие недели отношения между ним и девушкой сплелись в запутанный узел. Ему это напоминало порт: поначалу океанский лайнер связан с материком до смешного тонким тросиком; матрос забрасывает его на мол, затем втягивает обратно на палубу вместе со швартовом; к швартову он крепит цепь, которую на берегу подтаскивают к железным кнехтам. Потом наступает черед якорей, кабелей, шлангов, и вот корабль и земля срастаются, как два органа в теле. В какой-то момент Влк попытался перерубить связь между собой и Лизинкой. Убедившись, что это выше его сил, он мобилизовал всю свою волю, чтобы стать по крайней мере материком, а не утлым суденышком.
За исключением короткого периода полового созревания, через который проходит каждый здоровый парень, он воспринимал жизнь чувств так же серьезно как и свою профессию. Коварный случай, столкнувший его с прямой стези учительства на орбиту палачества, был подобен землетрясению: он остался без родных и друзей. Поэтому он телом и душой прикипел к человеку, которого встретил в момент тяжелейшего кризиса.
Маркету он узнал, когда у него впервые в жизни разболелись зубы, и, как нарочно, в тот день он обрабатывал – еще без Шимсы – сразу четверых. Первых двоих он худо-бедно вздернул, но оставалась еще парочка – священники, так и не успевшие сбросить жирок за две недели заключения. С ними пришлось бы попотеть, а боль меж тем выстреливала из челюсти в самый мозг. Единственный раз за всю карьеру он попросил, чтобы «Тройку», которого уже подвели к «вешалке», как-нибудь отвлекли, а его самого тем временем подвезли бы в ночную «неотложку». Дежурила высокая стройная дантистка, манерами и внешностью – вылитая Грета Гарбо. Осмотрев полость рта, она заметила, что у мужчин в возрасте Христа таких зубов еще не встречала – без искривлений, без кариеса, в общем хоть сейчас на выставку; а болит оттого, что режется зуб мудрости, и помогут ему только лекарство и сильная воля. Первое она дала ему сама, второго лишь пожелала, правда, с легкой сочувственной улыбкой, которая тем не менее навсегда отпечаталась на сетчатке его глаз и покорила его сердце.
Едва управившись с работой – «Тройка» за время его отлучки тронулся рассудком, и, поскольку никого из начальства, кто разрешил бы отсрочку, на месте не было, а связать его, тем более вдеть в петлю, не удалось, то им с Карличеком пришлось запихнуть его в ванну, и все присутствующие скопом уселись сверху – он снова заявился в «неотложку», предварительно разузнав у тюремного врача, оформлявшего документы на четыре казни через повешение, сколько времени растет зуб мудрости.
– Неужели такой дождь? – ахнула она, разглядев на нем насквозь мокрую одежду (он хотел обернуться поскорее и не стал тратить время на переодевание). – Опять болит? – спросила она нетерпеливо и презрительно добавила, что настоящий мужчина должен уметь терпеть, а она может разве что подуть на больное место.
– Это идея, – согласился Влк. Подойдя к ней, он крепко, как тисками, сжал ее и приник губами к ее губам. Ему понравилось, что она сразу же напряглась и стала отбиваться. Он понял, что, несмотря на соблазнительную внешность и возраст – он дал ей двадцать семь и не ошибся, – в ней глубоко укоренилось целомудрие, удерживающее ее от безрассудных авантюр. (Жаль, что он не попытался сразу же выяснить причину!) Понравилось ему и то, что, когда он ослабил хватку, она не повела себя, как истеричная баба.
– Вы нормальный? – спросила она с металлом в голосе.
– Вполне, – ответил он. – Меня зовут Бедржих Влк.
– Это я знаю из вашей карты, – холодно сказала она. – А если снова полезете, узнает и полиция.
– Хорошо, не буду, – произнес он так деловито, словно они только что беседовали о зубах. – Я пришел спросить, не замужем ли вы.
Она перевела взгляд на вешалку, и это не ускользнуло от него. Там висел черный плащ и лежала черная шляпа, но тогда он не придал этому значения. Впрочем, тут она снова заговорила.
– Нет, – сказала она жестко. – Вам еще что-нибудь угодно?
– Да, – сказал он мягко. – Мне угодно составить вам компанию.
– Вы, может, не обратили внимания, что я на работе?
– Обратил, – сказал он, – и меня это возмущает. Такая женщина, как вы, должна в столь поздний час благоухать «Шанелью», а не лекарствами. И я готов хотя бы отчасти исправить эту несправедливость.
Он решил сменить пластинку: накинул белый халат, расположился на соседнем кресле и до самого конца дежурства развлекал ее смешными историями, пересыпая их изящными оборотами, свидетельствовавшими о его эрудиции, остроумии, а главное, о воспитанности – качествах, которые до сих пор ей доводилось встречать только у одного человека… Когда ушла последняя пациентка, уже светало. Ей не хотелось, чтобы он заметил следы усталости на ее лице, и она потушила лампу. Матовый утренний полумрак мгновенно поглотил белизну халатов, мебели и стен. В пространстве кабинета, внезапно утратившего очертания, темнел лишь силуэт высокого статного мужчины. Она вдруг испугалась – нет, не его самого, а ощущения, что именно в этот миг обрывается жизнь, которая хоть и текла бессмысленно, но принадлежала целиком ей, ей одной, и начинается путь в неведомое, где ей будет принадлежать, может, все, а может, ничего.
– Ну так что? – спросила она с нервным смешком, позвякивая ключами. – Еще чего-нибудь желаете на прощание?
– Да, – сказал он. – Я хочу на вас жениться. Она в последний раз попыталась ухватиться за спасательный круг иронии.
– Очень мило с вашей стороны. Вы имеете в виду остаток этой ночи, верно?
– Я имею в виду, – ответил Влк, – время, пока растет мой зуб мудрости.
– Берегитесь! Он иногда растет до самой смерти!
– Это и есть то время, – произнес он серьезно, – которое я имею в виду: вся оставшаяся жизнь.
– Ты сказал это, – говорила Маркета Влкова, вспоминая о том дне, – так искренне, что не поверить тебе означало поставить крест на любви, какая выпадает одной женщине из миллиона.
Потому-то она и не шелохнулась, пока он расстегивал пуговицы ее халата, под который она, чтобы не было жарко, надевала только какие-то прозрачные лоскутки, потому-то без сопротивления приняла его ласки, когда этот самонадеянный красавец опустился к ее ногам, потому-то сама в конце концов ослабила узел на его галстуке – большего ей стыдливость не позволяла. Позднее она клялась ему, что не помнит, как и в какой момент он овладел ею; очнулась она от собственных диких криков не изведанного доселе наслаждения, накатывавшего волна за волной, пока девятый вал не вынес ее за земные пределы, а потом бережно опустил… в зубоврачебное кресло.
Влк всю жизнь досадовал, что сразу, в то же утро не открыл ей потайную "тринадцатую комнату" своей жизни, как всегда поступал потом, – не сказал, кто он такой, и она долгое время принимала его за того, кем он был прежде – за педагога или, скорее, за школьного инспектора, – из-за частых командировок. Он не лгал ей, а просто позволял думать так. Ее кровавая профессия лежала – как он потом шутил – на полпути к его профессии и вроде бы должна была стать порукой тому, что она все поймет, когда придет время. Он очень хорошо знал, что женщины слетаются на палачей, как мухи на мед, и был счастлив, что в чувстве Маркеты нет и доли такой извращенности, а любит она его только за острый ум и неиссякаемую мужскую силу. Не торопясь посвящать Маркету в свое прошлое, он, конечно, и ее ни о чем не расспрашивал. Когда и то, и другое в одночасье обрушилось на них, они оказались не готовы к такому повороту событий, и поэтому оба перенесли удар тяжело.
Как-то утром она, зардевшись, сама не веря своей новости, шепнула, что ждет ребенка, – в ответ он, вне себя от счастья, воскликнул, что наконец-то начинает возвращать жизни, которые до сих пор только отбирал. Она не поняла. Тут-то он и раскололся; умолчал лишь – видимо, боясь вспоминать ту катастрофу, которая лишила его всего, – о причине, так резко изменившей его судьбу. Побелев как бумага, срывающимся голосом она сообщила ошеломленному Влку, что ее единственный возлюбленный, с которым она всего один год прожила, еще три военных года прождала и по которому следующих пять лет, до самой свадьбы с Влком, носила траур, – Влк ошибался, полагая, что черным цветом она компенсирует белый цвет докторского халата, – погиб от руки палача!
Маркета была умной женщиной, она долго любила Влка – причем в отличие от любви к погибшему герою любовь к Влку не была платонической, – поэтому она сразу же согласилась с тем, что нельзя ставить знак равенства между наемником-убийцей на службе у оккупантов и действующим в рамках Конституции исполнителем, стоящим на страже Родины и прогресса. (Конечно, в этой ситуации Влку пришлось утаить от нее ту роковую историю.) Однако что-то в ее теле или в душе, не зависящее от рассудка и воли, склонилось к решению, что за свою любовь она должна заплатить дорогую цену: на следующее утро она проснулась уже без плода, навсегда потеряв возможность иметь детей. Они оба горевали, но потом оправились, причем Влку было проще – Маркета оставалась и пылкой любовницей, со всей страстью отвечавшей на его порывы, и чуткой собеседницей, способной угадывать его мысли, и заботливой подругой в тягостные периоды внутренней депрессии или неприятностей на службе.
Он поглядел на ее снимок в резной рамке, доставшейся от матери, – первое, что он поставил на свой директорский стол в «волчарне» (так ребята звали между собой его кабинет). На снимке она была подстрижена под мальчика и улыбалась одновременно иронично и грустно, как в ту ночь, когда он познал ее. Никто не сказал бы, что ей больше пятидесяти: еще прошлым летом на Черноморском побережье вокруг нее крутилась целая команда тамошних пижонов – этой изящной даме со стройными бедрами, небольшим бюстом, легкой походкой, гладкой кожей они давали от силы лет сорок, не больше; и в этом году снова будут клеиться… В этом году?
Он мгновенно вернулся к действительности – пленник угрызений совести, испытывающий такое отвращение к самому себе, какого не помнил с тех давних дней, когда угодил в переделку. Подчиняясь некоему инстинкту морального самосохранения, он попытался заглушить его необъяснимым, но оттого еще более ожесточенным гневом на Маркету. Почему, подумал он, она висит на моей шее, почему не покончила с собой сразу же, как только узнала о своем бесплодии? Тут он стал до тошноты противен самому себе. Ведь именно сейчас, решившись подвергнуть их отношения новому испытанию, он не имеет права на подобные мысли!
Чтобы успокоиться, он позвонил домой. Услышав гудки, взглянул на часы: 15.05 – самое время. Пока он свободной рукой запирал ящики прибранного стола и внимательно обводил глазами комнату – не забыл ли чего, – он отвлекся, поэтому ее тихий альт застал его врасплох.
– Влкова, – проговорила она.
Он чуть не бросил трубку, но вовремя опомнился.
– Это я, Бедя, – в последний миг он вспомнил имя, которым она называла его все эти двадцать пять безоблачных лет. И тут же пожалел об этом – по ее ответу стало ясно, что он невольно подал ей надежду.
– Да? – с жадным нетерпением отозвалась она. – Да, Бедя?
Он прямо-таки чувствовал, как она гипнотизирует трубку глазами, некогда напоминавшими ему своей напряженной настороженностью тигриные; позднее он обнаружил, что она носит контактные линзы. Пришлось продолжить разговор более прохладно, отчего сам звонок потерял смысл.
– Я только хотел спросить, как у тебя дела.
– Отвратительно, – ответила она, – а ты что, хочешь их поправить?
Всю жизнь он проповедовал в браке взаимную открытость; она же боялась этого и держала свои страхи, недомогания и житейские неурядицы при себе – полагала, что у него и своих забот хоть отбавляй. Жаль, что она изменила этой привычке, за которую он, бывало, ее упрекал, именно сегодня, ну да ладно; еще не поздно переключиться на привычный жесткий тон.
– Знаешь ведь, – сказал он, – я уезжаю.
– Все-таки едешь? – спросила она, словно узнала об этом только что.
– Маркета! – Он не смог сдержать раздражения. – Зачем ты спрашиваешь?!
– Прости, – сказала она. – А зачем ты тогда звонишь?
Теперь он и сам не знал, что ответить, почувствовав безвыходность ситуации.
– Просто хотел узнать, как ты там…
– Ужасно, – сказала она. – Кошмарно. Легче сдохнуть. Еще вопросы есть?
Он опять разозлился, но снова взял себя в руки.
– Нет, – проговорил он сухо, – зато есть один совет. В ночном столике столько снотворного, что на всех жильцов в нашем доме хватит. Я хотел, чтобы тебе было ясно, – я за тебя беспокоюсь, потому что любовь проходит, а порядочность никогда, но ты мне только облегчила задачу.
– Берджи… – успел он расслышать и тут же швырнул трубку. Он почувствовал, что его трясет, а поскольку такого с ним уже не было лет тридцать, понял – наступает решительный момент. Если взять трубку, когда она перезвонит, то никуда он не поедет! В ее пользу говорили десять тысяч закатов и рассветов, когда она склонялась над ним, чтобы исцелить его раны, или распластывалась под ним, чтобы он мог утолить свою страсть… А та, другая, пока не более чем мираж и, возможно, останется им навсегда.
Он представил себе такой вариант: что, если он и Лизинку не получит, и Маркету потеряет. От такой бездонной пустоты у него в глазах потемнело. Но ведь я – пока еще я, Бедржих Влк, встрепенулся он, главный исполнитель, а не какой-нибудь там слюнтяй-интеллигент, которого две пизды могли бы положить на лопатки! Намеренно грубое слово вывело его из оцепенения. Все это чепуха, решил он. Ничего страшного не происходит, просто он едет с ученицей в служебную командировку. Да, он любит ее, а жене сообщил об этом, чтобы не осквернять ложью их многолетний союз. Но ведь он предупредил ее, что возраст девушки, а главное, непреодолимая пропасть в сорок четыре года не оставляют ему шансов; да он – как мужчина, как педагог и как палач – просто обязан был бы, изловчившись, плюнуть самому себе в лицо, если бы взял и попросту продырявил это дитя, словно барабан! Только ее ответная любовь позволит ему переступить через собственную тень, но пусть-ка Маркета сама скажет как женщина, можно ли на такое рассчитывать?
Он мог бы, конечно, и не ехать, но благословение, которое дал на поездку Нестор, возвращало училищу доверие, а главное – он не желал, отступив от принятого решения, потом провести остаток жизни в раздвоенном состоянии. Если он все-таки через три дня возвратится с девушкой, не изменившейся ни телом, ни душой, значит, не сострадание спасло их с Маркетой брак, просто он прошел боевое крещение. Тогда поездка обернется всего лишь эпизодом, о котором изредка будут вспоминать – он сентиментально, Маркета с горечью, – покуда его не развеет тихое дуновение подступающей старости. Влк представил себе сценку, похожую на рекламу в иллюстрированном журнале: Маркета и он возлежат в шезлонгах на палубе роскошного теплохода, соединив под пледом руки. Вечерний ветерок холодит кожу, разогретую тропическим солнцем, из-за моря встает огромная карибская луна. Они смотрят друг другу в глаза, лучащиеся любовью и благодарностью…
Луна всходила, но никак не отрывалась от кромки воды, хотя очертания ее уже утратили форму круга; она поднималась выше и выше, пока над горизонтом не проступил бледный, как фата-моргана, но сияющий лик Лизинки Тахеци. Влк вздрогнул, поглядел на часы и, стремительно поднявшись, схватил кожаный чемодан, плащ-пелерину, шляпу и выбежал в дверь. Второпях он не обратил внимания, что Маркета, вопреки обыкновению, ему не позвонила.
– У вас есть вещи для досмотра, девушка? – спросил таможенник. Лизинка наблюдала за солдатом, маячившим с автоматом в руках между поездом и бетонной стеной. В сторону локомотива он делал тринадцать шагов, в обратную – на один больше; таким образом, он неумолимо передвигался к хвосту поезда.
– Нет, – машинально ответил за нее Влк. Таможенник, до этого момента не отрывавший глаз от Лизинки, только теперь заметил его. Влк с опозданием понял: этот рослый красавчик считает, что он неотразим, а при своей должности и вовсе подобен богу.
– Вы – отец? – спросил он Влка на всякий случай вежливо, ибо Лизинка произвела на него потрясающее впечатление.
– Нет… – ответил Влк сконфуженно – его задели за самое больное место. Парень разозлился.
– Тогда лучше о себе побеспокойтесь, – бросил он пренебрежительно. – Предъявите чемодан.
Обращаясь к Доктору с просьбой устроить ему поездку, Влк, памятуя о случившемся с Машином и Шимсой, тем не менее шел на это без особого энтузиазма, просто иной возможности не предвиделось. Замкнутость девушки, а вернее, даже какая-то бесконечная отрешенность, казалось, совершенно не мешали ей в жизни – напротив, в сложной ситуации всякий раз кто-нибудь обязательно брался опекать ее. В чужой стране, не зная языка и обычаев, она окажется целиком в его власти. Сама по себе идея прокатиться за границу ни за что бы не реализовалась, если бы Влк не придумал простого, но гениального – как все, что он делал, – обоснования: ПУПИК (0002) впервые направляет делегацию стажеров – по официальной версии, гарантирующей соблюдение секретности и облегчающей поиск наиболее полной информации, – для возложения венка к памятнику жертвам лагеря смерти Хольцхайм-Нихаузен. Выбор данного малоизвестного объекта Влк объяснил необходимостью не привлекать внимания; истинная цель делала его план ценным вдвойне.
– Профессор! – с непривычной серьезностью обратился к нему Доктор, явившись на очередную Акцию.
Влк уже переоделся в спецодежду и немного нервничал. Вдобавок к личным неприятностям ему предстояло обрабатывать женщину, к тому же известную. Имя этой вагоновожатой прогремело в европейской прессе после того, как она направила свои трамвай в хвост процессии, организованной в честь революционного праздника, и твердила, что сделала это умышленно, – дабы быть повешенной. Из-за политического характера дела государство было скорее заинтересовано в ее пожизненной госпитализации. Однако психиатры, констатировав абсолютную вменяемость подсудимой, задали Влку работу, которая была ему совсем не по душе. Акции над женщинами неизменно вызывали взрыв возмущения в обществе, причем больше всего доставалось исполнителям, в то время как начальство, по обыкновению, умывало руки. Однако и сейчас у него хватило самообладания сосредоточиться на словах Доктора.
– Не будь мы давно знакомы, – продолжал Доктор, – мне следовало бы отказать в содействии, но доверие к вам заставляет меня согласиться с доводом, что успешная поездка лучше всего оправдает существование училища и поднимет его престиж. Правда, Инвестор требует – не буду скрывать, что и я вместе с ним, ибо на сей раз дело касается моей собственной, -
Доктор виновато улыбнулся, – шкуры, – требует, чтобы надежность предприятия была гарантирована самым убедительным образом.
Что-то знает, мелькнуло у Влка, или просто подыгрывает? Что ж, в таком случае звезды снова благосклонны ко мне!
– Поначалу, – произнес он задумчиво, чтобы Доктор поверил, будто присутствует при рождении новой идеи, – я хотел взять с собой Альберта Шкаха, первого ученика, но условие, поставленное вами, вынуждает меня заменить его кандидатуру на Лизинку Тахеци. В худшем случае я приобрету репутацию потрепанного дон -
Влк тоже улыбнулся и закончил:
– жуана, который переоценил свои возможности.
– Браво! – воскликнул Доктор, и Влк понял, что он действительно ни о чем не догадывается.
Тут Карличек вывел клиентку, и Влку пришлось попотеть, так как к этому моменту желание болтаться на веревке у нее окончательно испарилось. Он запоздало пожалел, что из-за чрезмерной щепетильности ни разу хорошенько не изучил "двойную шимку" – изобретение Шимсы. Он в очередной раз убедился, что его нежелание обрабатывать женщин вполне объяснимо: мужчина, переламывающий шею женщине на глазах у присутствующих, поневоле чувствует себя не в своей тарелке. К счастью, даже чертовски трудные личные обстоятельства не повлияли на его профессиональные навыки. Он щелкнул пальцами, и Карличек сунул ей в рот кляп, а во влагалище – правда, тут было посложнее – запихнул тампон; как-то раз у одной клиентки от нервного потрясения началась менструация, и после того случая Влк не желал рисковать: как бы опять не показалось, что он ее зарезал. В то же время это был психологический трюк, который удался и на этот раз. Клиентка, шокированная тем, что Карличек шарит у нее между ног под холщовой рубахой, в какой-то момент перестала уворачиваться от Влка, держащего петлю наготове. Услышав короткий свист Карличека, означавший, что там, внизу, он закончил, Влк в одну минуту проделал все остальное: петля – на шею, толчок сзади под колени (клиентка потеряла равновесие), а затем знаменитый «триктрак» – и все это так искусно, что со стороны выглядело, будто дама поскользнулась, а он галантно ее подхватил. Затем он поспешил закончить разговор с Доктором, пребывавшим после такой Акции, конечно же, в благодушнейшем расположении духа.
В результате он сейчас находится на государственной границе вместе с необыкновенной девушкой, но зато – в целях конспирации – с обыкновенным заграничным паспортом, и поэтому какой-то наглец с завитым хохолком может безнаказанно измываться над ним. В данный момент тот безжалостно потрошил его чемодан, а Влку ничего не оставалось как молча предвкушать: погоди у меня, вот поеду обратно! В купе вошел пограничник с паспортами и локтем толкнул таможенника в бок – пора, мол, поезд отходит. Тут только красавчик заприметил большой круглый пакет, висящий над головой Лизинки.
– Это ваше? – осведомился он, насторожившись.
Лизинка не отрываясь наблюдала за автоматчиком. Теперь, поворачивая к хвосту поезда, он делал двенадцать шагов, а на обратном пути – на два больше; таким образом, он медленно, но неотвратимо приближался к локомотиву.
– Да, – ответил Влк за нее.
Хотя в упаковке вполне могла оказаться автомобильная камера, набитая маком, который по эту сторону границы идет на булочки, а по ту – на опиум, таможенник откозырял.
– Счастливого пути, – пожелал он девушке, уязвленный до крайности.
Ее в эту минуту интересовало только одно – закончится ли маятниковое движение автоматчика в том же самом месте, откуда началось часом раньше.
– Благодарю, – не преминул вставить Влк.
А парню, принявшему его за обыкновенного развратника, скорее всего деятеля искусств, отправляющегося со своей любовницей прибарахлиться, оставалось только вполголоса отвести душу:
– Погоди у меня, вот поедешь обратно!
Дверь захлопнулась. Солдат с автоматом остановился, зато поезд тронулся.
