Текст книги "Торпедоносцы"
Автор книги: Павел Цупко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– Ваня! Ваня! Слышу плохо, Как у вас дела?
– У нас нормально, а ты почему долго не отвечал? Что случилось, Миша? Что это был за удар?
– Все в порядке! – поспешил успокоить друга Борисов. – Горгрот разнесло. Но моторы как звери! А ты почему не доложил, как прошла атака?
– Нормально! Торпеда попала в кормовую часть транспорта, и ее взрывом оторвало. Транспорт тонет. Я сфотографировал.
Набрав высоту и развернувшись, Михаил с нетерпением поглядел на корабли. Их строй давно перемешался: в середине сквозь клубы черного дыма и пара просвечивался корпус тонущего «шеститысячника». Его носовая часть вздыбилась над водой, корма скрывалась в волнах – судно доживало последние минуты. И вдруг радость победы сменилась беспокойством: где ведомый?
Топмачтовика нигде не было.
– Демин! Рачков! Где Башаев? Ищите Башаева!
У радиста обзор из башни во все стороны превосходный. Но молодой Александр Демин забылся и смотрел не за обстановкой в воздухе, а за тем, как, окутавшись дымным облаком, огромный транспорт медленно ложился на борт, все больше задирая нос кверху, и погружался в море.
– Двадцать восьмой! Двадцать восьмой! – Я – Двадцать седьмой! – вызывал Башаева командир. – Отвечайте! Где находитесь? Дайте свое место, Двадцать восьмой! Прием!
Эфир молчал. Беспокойство летчиков переросло в тревогу. Не дожидаясь, когда утонет торпедированный транспорт, Борисов развернул машину к северу.
– Кто видел Башаева последним? Демин, доложите!
– Командир! Я видел только, как его бомбы рванули баржу. Потом он пролетел над транспортом и ударил по сторожевику. А дальше мы отвернули, и я стал стрелять по тральщику.
Поредевший караван давно скрылся в дымке, когда штурман через нижний люк рассмотрел на фоне серо-зеленой воды топмачтовик, С большим креном он летел у самой воды, направляясь к острову Рухну.
Борисов подлетел к ведомому, опять запросил его:
– Двадцать восьмой. Вас вижу. Отвечайте, как слышите?
– Миша! Да у него, наверное, разбило рацию. Подойди к нему!
Вблизи башаевская машина выглядела ужасно: зияли рваные пробоины в ее крыльях и фюзеляже, правый винт еле вращался – самолет летел на одном моторе. Но Башаев его на воду не сажал, продолжал борьбу – это было видно по напряженной сгорбленной позе летчика. У Михаила сжалось сердце: чем помочь?
Внезапно внимание командира группы привлекла маячившая в башне голова радиста Баланцева. Тот прикладывал руки к головным телефонам и утвердительно кивал головой. Выходит, слышал? Борисов обрадовался и закричал в эфир:
– Двадцать восьмой! Если слышите, качните головой! Баланцев закивал еще энергичнее. Но Башаев позы не изменил. А может, его силы были на пределе!
– Двадцать восьмой! Дима! Ничего страшного не произошло. Самолет отлично ходит на одном моторе. Вспомни Богачева! Держись, друг, и слушай меня внимательно! Надо уменьшить лобовое сопротивление, поставить винт правого мотора во флюгер. Смотри на панель. Там две красные кнопки. Видишь? Нажми правую! Да не перепутай, Дима! Жми правую! Правую! Смелее!
Башаев зашевелился, протянул руку к приборной доске и тотчас лопасти правого винта развернулись, и он перестал вращаться.
– Отлично, Дима! – продолжал подбадривать летчика Борисов. – Теперь триммерами сними нагрузку с левой ноги и выбери крен, отрегулируй горизонтальный полет…
Снова Башаев зашевелился. Его самолет выровнялся, полетел более устойчиво. Но опасность еще не миновала – вода темнела совсем близко.
– Дима! Постарайся набрать высоту! Только очень осторожно! Следуй за мной. Пойдем в Пярну!
Беспокойство командира группы было понятным: до берега оставалось около ста километров. Башаев физически был крепким, сильнее Богачева, но как летчик еще молод, слабее; будучи авиатехником, он всего два месяца назад переучился на пилота. К тому же в такой переплет попал впервые.
Так, не спуская глаз с ведомого, командир сопровождал его до самой посадки.
4
Утром следующего дня Михаил Борисов поспешил на стоянку торпедоносцев, чтобы взглянуть, как идет ремонт машин. Первым с краю стоял его самолет. Со снятыми капотами, открытыми бомболюками и опущенными посадочными щитками самолет выглядел понуро, будто стеснялся рваных дыр в крыльях и в фюзеляже. Стуча молотками и покрикивая, по машине лазили техники и механики. На левой плоскости приклепывали заплату из некрашеного дюраля. Виктор Беликов, завидев летчика, соскочил со стремянки, подошел к нему.
– Завтра я смогу слетать? – поинтересовался Борисов.
– Что вы, товарищ лейтенант? Здесь же нужен заводской ремонт! Удивляемся, как вы долетели? Обнаружили повреждение тросов руля высоты, у правого элерона отбито ушко, бензобак… – техник назвал столько поломок, что летчик пал духом.
– Значит, продержишь меня до морковкиного заговенья? Когда я буду воевать? – спросил он сердито.
– А мы прохлаждаемся, да? – внезапно обиделся Беликов. – Клепаем от зари до зари и ночью при фонарях. Стараемся! Поесть некогда. Но работы много; сами видите!
Михаил ценил Беликова и не хотел обижать его. Но так вышло, не сдержался. Он сказал:
– Ладно, Витя… Я тоже не к теще на блины… Беликов сунул руку в бездонный карман своей куртки и вытащил кусок рваного металла с зазубренными краями.
– Вот, возьмите на память! Нашел на вашем сиденье. В парашюте застрял.
Борисов взял осколок, взвесил в руке – тяжелый! И внезапно догадка осенила летчика. Он наклонился, осмотрел дыры в ватных брюках, потом ощупал их и, К общему удивлению, извлек из ваты еще такой же осколок, объяснил:
– Еще в воздухе я почувствовал на ноге тепло, да не понял, в чем дело. И потом при ходьбе вроде что-то мешало! Даже в голову не пришло…
– Да-а! – взял осколок инженер Завьялов. – Крупнокалиберный!.. Сохрани, командир, на память. Доживешь до светлых дней – сыну покажешь!
К самолету с баночкой краски в руках подошел сержант:
– Разрешите, товарищ лейтенант, приступить к работе?
– Что за работа? Красить латки? Сержант оскорбился:
– Я ж не маляр, а художник. Приказано на вашей машине нарисовать три транспорта.
– Какие еще транспорты?
– Те, что вы потопили. Чтоб все видели и знали, гордились вашими победами. Теперь так будет у всех. Такой порядок давно заведен в первом гвардейском минно-торпедном…
Сержант подтащил к носу самолета стремянку, взобрался на нее, и под кабиной летчика точными быстрыми движениями кисти начал рисовать силуэт судна.
Михаил издали любовался работой художника, втайне гордился силуэтами. Потом вспомнил, что командир эскадрильи, улетевший на разведку еще на рассвете, не вернулся, пошел на КП узнать о радиограммах.
Замкомэска встретил адъютант Драпов:
– Хорошо, что сам пришел. Приказано поднять пары Богачева и Зубенко. В Рижском заливе опять идет караван. Вот его координаты.
Михаил схватил бумагу, приказал:
– Звоните на стоянку; срочный вылет! Я – туда!
5
У дальних капониров, что неровной дугой топорщились по краю летного поля, техники торопливо готовили самолеты к вылету. Инженер Завьялов руководил их работой и настороженно поглядывал на летчиков, выстроившихся у опушки леса.
Но вот техники прекратили беготню, закончили подготовку и доложили инженеру. Тот пошел к летчикам.
– Добро! – выслушал рапорт Завьялова Борисов и опять повернулся к строю: – Позывные, опознавательные у всех есть? Вопросы ко мне? Тогда слушайте порядок взлета. Первыми пойдут Богачев с Мифтахутдиновым…
– А можно попробовать взлет парой? – блеснул раскосыми глазами Мифтахутдинов. – Александр Александрович Богачев рассказывал, что вы на перегонке взлетали даже звеньями!
– Не выдумывать! – отрубил Борисов. – Сейчас не до экспериментов. А в будущем такие тренировки проведем. Ясно? Итак, взлет одиночно. Зубенко! Вы с Кролько вылетите через три минуты после Богачева. До цели пойдете самостоятельно. Вылет немедленный. По самолетам!
Строй сломался. Летчики с шутками и смехом кинулись к машинам. На месте остались только Борисов, Рачков и Завьялов. Издали они наблюдали, как экипажи исчезали в кабинах. Воздух содрогнулся от рева запускаемых моторов. Самолеты взлетели и скрылись за лесом.
А через час вернулся капитан Мещерин. Борисов ждал его и, когда над лесом показался торпедоносец командира, пошел на стоянку встречать, потом остановился, насторожился; самолет Мещерина в воздухе вел себя странно – на посадку заходил с большим креном и на значительной высоте, будто намеревался пройти над посадочной полосой, а моторы гудели непривычно напряженно, на высокой ноте. Этот ненормальный гул усилил беспокойство, вызвал тревогу. И вдруг гул оборвался; торпедоносец несся к земле под большим углом, будто падал. И Михаил со страхом замер: ждал неминуемого – удара и взрыва. Но самолет не ударился. Покачнувшись, он у самой земли вышел из опасного угла, пролетел несколько десятков метров и плавно коснулся ВПП основными колесами, покатился, гася скорость.
Обрадовавшись благополучному исходу, Борисов кинулся к проезжавшему мимо бензовозу и остановил его. В этот миг сзади летчика раздался страшный скрежет, Михаил обернулся. Машина командира стояла неподвижно, развернувшись поперек бетонки. Правое ее крыло было опущено, упиралось в землю. Лопасти винта изогнулись в баранку.
– Гони! – приказал летчик шоферу.
Матрос понял. Бензовоз затрясся на неровностях летного поля. С другой стороны аэродрома к самолету мчалась «санитарка»-автобус, другие автомашины.
Еще издали Борисов заметил флаг-штурмана Шарапова. Он стоял на земле у хвоста самолета, срывал с себя лямки парашюта и капку, Мещерин сидел в пилотском кресле не шевелясь. Он увидел подбежавшего заместителя, с трудом ответил на его приветствие. Но позы не сменил.
Михаил обежал самолет. Покрышка правого колеса была иссечена осколками и висела на ободе рваными клочьями. На правом моторе воздушного винта не было, а от двухрядной звезды осталось всего несколько цилиндров. Остальные были снесены взрывом прямого попадания крупнокалиберного зенитного снаряда. Второе крыло и кабина пилота зияли дырами. Подбежавшие техники громко считали пробоины. Их было более полусотни. В руле поворота сквозила такая огромная дыра, что в нее свободно пролезла бы голова механика.
– Почти четыреста километров летели вот так! – показал на машину Шарапов. – Подбили нас за островом Рухну. Погибли, если бы не Константин Александрович… Вот летчик, скажу тебе, Михаил! – штурман закурил папиросу, несколько раз судорожно глотнул горький дым. – Со многими довелось мне летать. Добрым словом вспоминаю: прекрасные пилотяги! Но их с Мещериным не сравнить!..
Шарапов опять затянулся дымом и присел на парашют.
– Как же это? – Борисов не договорил; комок застрял в горле.
– Не только нас! Там троих срубили на глазах: нашего ведомого и двух из первой эскадрильи… Понимаешь, за Рухну мы обнаружили конвой. Богатый! Четыре транспорта и дюжина кораблей эскорта – в Ригу шли. Похоже, везли живую силу; солдат на палубах много да в воздухе над караваном висели три пары «фокке-вульфов». Мы сразу сообщили в штаб ВВС и стали ждать подмогу, как вдруг увидели, что с кормовых секторов на конвой в атаку вышли два наших торпедоносца. Два против двухсот зениток и шести истребителей! Мещерин, как увидел, крикнул: «Надо выручать!» И тоже бросился в атаку. Наш ведомый, естественно, вперед выйти не успел, потому весь огонь мы приняли на себя. Все бы ничего, да не повезло; мотор разворотило снарядом еще на подходе, наверное, с эсминца. Тут такое началось – не передать! Самолет трясет, как в лихорадке, бросает по сторонам и в довершение – грохот, будто кувалдой по листу железа! Даже мотор не слышно. Но Константин Александрович не отвернул. Вышел на боевой курс, сбросил торпеду – она оторвала нос у двухтрубного… Мы начали выходить из боя, а тут – «фоккеры»! Хорошо, Николаев подоспел, срубил одного и нас прикрыл. Но сам не уцелел. Погиб… Спрашиваешь, сколько потопили? Двух…
Подъехавший трактор заглушил голоса. Он зацепил израненную машину и потащил в сторону леса.
– Куда его? – спросил Михаил инженера, подразумевая самолет.
Завьялов удивленно посмотрел на него.
– На свалку. Такой не восстановишь, живого места нет. Конечно, мы снимем мотор, оружие, часть приборов, Пригодятся на запчасти. Но планер?.. Не знаю, что будем делать, машин остается все меньше, а для нашего полка война только началась.
6
Прилетели Богачев с Мифтахутдиновым. Потом Кролько. Их машины тоже имели серьезные повреждения. Они привезли плохую весть; не вернулся экипаж Зубенко.
Кролько рассказал, что видел, как при атаке конвоя торпедоносец ведущего был подбит, загорелся и упал в штормящее море примерно в километре от вражеских кораблей. Большего о судьбе экипажа выяснить не удалось. По всем данным, он погиб.
Весть о гибели Григория Алексеевича Зубенко, его штурмана Сергея Ивановича Гаранькова и воздушного стрелка-радиста Виктора Родаева еще одним тяжелым камнем легла на сердца летчиков.
Менее месяца здесь, на Балтике, воевали они, бывшие перегонщики, И вот из пяти осталось только три экипажа…
Григорий Зубенко был сыном краснолучского шахтера из Донбасса. Доброволец. Ворошиловградскую школу военных летчиков закончил еще до войны и с фашистами встретился на западной границе под Белостоком в первые минуты их вероломного нападения на Советский Союз. Бои в небе Белоруссии, Смоленска, Подмосковья, над просторами северных морей, длинные маршруты перегонки – все прошел этот молодой способный летчик, пока вражеская очередь не срубила его самолет в туманных далях Рижского залива.
Сергей Гараньков пришел в военно-морское авиационное училище имени С. А. Леваневского вместе с Борисовым и Рачковым весной 1941 года. Вместе учились, стали летчиками, вместе попали в перегоночный авиаполк и потом сюда. Гараньков стал летать с Зубенко уже здесь, на фронте. Летали хорошо, дружно, славно воевали; на боевом счету экипажа было записано два потопленных транспорта и поврежденный сторожевой корабль – для двух недель войны счет отличный!
Друзья любили Сергея. Высокий рост и добродушный характер молодого штурмана нередко служили объектами дружеских шуток и розыгрышей. Но Гараньков никогда не обижался, сам не меньше других любил шутить. Он относился к тем людям, одно присутствие которых вносило в коллектив веселую струю – Виктор Родаев всегда и везде был верен долгу и экипажу…
Во имя победы над врагом летчики-торпедоносцы не щадили себя, смело бросались в любой огонь, против любого количества врагов с одной целью! потопить врага, нанести ему ощутимый урон. И добивались этого. Но и их ряды уменьшались; за месяц боев из двадцати семи экипажей авиаполка одиннадцать навсегда исчезли в морской пучине… Вот они в столовой, их фотографии… Буквально вчера они радостно, шумно поздравляли друзей с победами, произносили в их честь торжественные речи, поднимали тосты, а партийная и комсомольская организации экстренно выпускали посвященные им плакаты-листовки с фотографиями, что теперь остались на стенах. Только вчера… Друзьям еще помнится цвет глаз и мимика, интонации голосов, привычки каждого, ощущается тепло рукопожатий. Но людей уже нет. И не будет никогда! Это страшно, с этим нельзя смириться, в это нельзя поверить. Как так? Сегодня утром рядом с тобой был жизнерадостный парень, полный сил и энергии, он, как все, шутил, смеялся, сердился, трудился, ел, пил – и вдруг не стало. Ни его самого, ни товарищей по экипажу. И от них ничего не осталось. Даже могил… Вот только эти фотографии да память в сердцах тех, кому они были дороги при жизни…
Александр Богачев поправил рассыпавшиеся белокурые волосы, смахнул с лица гримасу страдания и глухо сказал:
– Тяжело… Кто знает, кого завтра унесет косая? А ведь кого-то обязательно унесет. Мы же торпедоносцы.
– Не согласен! – стукнул кулаком по столу Борисов. Он исподлобья сердито взглянул на друга, и его карие глаза потемнели от гнева. – Не согласен! – повторил замкомэск. – Тут ты, Сашка, не туда загнул! Мы что, смертники? В Японии, знаю, есть камикадзе. Вот то действительно смертники, живые торпеды, платные самоубийцы. Они заранее продают себя, получают за свою проданную жизнь и потом идут на смерть. Пусть! Это их дело. Ну а мы? Вот – мой Иван Рачков, наш командир, флаг-штурман, Гусман Мифтахутдинов, ты, я – разве мы похожи на самоубийц? Продали себя, обречены, как камикадзе? Врешь, брат! Мы совсем из другого теста! И цель, жизнь у нас другая! Мы не нанимались служить богатым классам угнетателей, воюем не за их интересы, а являемся бойцами Рабоче-Крестьянского Красного Флота! Нашего родного советского флота! И служим сами себе! Вот мы кто! И долг наш, святая обязанность – дать свободу нашим людям, освободить их от фашистского рабства, уничтожить гитлеровцев под корень! Но погибать нам нельзя, Саша, слышишь? Погибать мы не имеем права. Родине нашей мы нужны живые! Как воздух нужны для ее жизни! Наши руки, наш ум, знания – все нужно ей и нам! Кто ж, если не мы, будет доводить дело отцов до конца?..
Красив был Михаил Борисов в эту минуту! Он стоял во весь рост и, сверкая темными глазами, бросал в повисшей тишине гневные слова не только Богачеву, сколько тем, кто явно или тайно думал, как он. В словах замкомэска звучало столько убежденности, любви к Родине, к каждому сидевшему за столом, столько ненависти к фашистам, что равнодушных не осталось. Душевный порыв Борисова заставил каждого по-новому взглянуть на себя, как бы со стороны. Взглянуть и переоценить свои думы, поступки, посмотреть вперед.
От переполнявших душу чувств Рачков тоже разрумянился. Он крутнул свой черный ус кверху, горячо поддержал командира:
– Верно! Миша! Правильно сказал! Хорошо сказал! Мы нужны Родине для ее будущего, для ее детей!
– Браво! Молодец! – раздалось отовсюду.
Все зашумели, а Рачков вскочил на ноги, потребовал:
– Прошу слова! Слова!
– Дать комсоргу слово! Дать!.. Рачков поднял руку, призывая к тишине.
– Я уверен, что Саша, точнее, комсомолец Богачев думает так же, как ты, Михаил, как все мы. И все-таки в его горечи есть истина. Какая? Не знаю, как ее правильно выразить. Жалость к погибшим, что ли?.. В общем, что-то у нас не так. Воюем не так, как надо. Что-то недоучитываем и потому несем потери…
– Конечно, не так! – согласился Борисов. – Я не раз думал: почему мы атакуем конвой малыми силами? Ведь немецкие конвои всегда очень сильные! Одних зениток до двухсот стволов! А мы против них лезем парой! На что надеемся? Авось промажут. А они не мажут!.. Нет, так воевать нельзя! Константин Александрович, вы не помните 22 сентября? Тогда в море на траверзе Таллина мы громили сильный конвой. Но майор Ситяков организовал бой так, что в атаку одновременно вышли пять наших экипажей, да еще с разных сторон! Растянули зенитную оборону немцев и утопили сразу два транспорта. Конечно, тогда мы потерь не избежали, погиб Пудов. Но потеря потере рознь.
– Да! Тогда было не так, как сегодня, – сказал Богачев. – Меня сегодня «фоккеры» зажали так, что не знаю, как оторвался от них. У Мифтахутдинова убили радиста… – Летчик резко повернулся к комэску: – Почему пикировщики Ракова в бой всегда летают с истребителями, а мы редко? Получается странная картина: нас клюют сверху, бьют с воды, а прикрыть некому. Нужно менять тактику!
– Согласен! – откинулся на стул Мещерин. – Но на какую! Предлагайте, думайте! У Ракова давно перешли от одиночного пикирования к пикированию парами и звеньями. Оттого и потери у них уменьшились. А что можно нам предпринять? Думайте!..
– А… если вылетать по сигналу разведчика?
– И большими силами!..
7
В начале октября войска 1-го Прибалтийского фронта повели решительное наступление из Шяуляя в направлении Мемеля и Либавы, Фронту активно помогали балтийские летчики и катерники. В результате одновременного удара с суши, с воздуха и с моря укрепления врага были прорваны, и наши войска вышли на побережье Балтийского моря.
Усилился натиск наших войск и на Рижском направлении.
В эти дни отличился экипаж Александра Богачева: он потопил сторожевой корабль «Ильтис» и транспорт водоизмещением четыре тысячи тонн. Эта победа была добыта в очень трудном бою. Прикрываемый Мифтахутдиновым, Александр смело прорвался сквозь заградительный огонь кораблей эскорта и на дистанции торпедного залпа нажал кнопку электросбрасывателя. Но торпеда с замков почему-то не сошла; то ли была перебита электропроводка, то ли попался плохой пиропатрон. А транспорт был так близко, что на аварийный сброс времени не осталось. И тогда летчик решил торпеду не тратить, а повторить атаку. Ему удалось вырваться из огня невредимым. Он отошел от конвоя в сторону, перевел дух и снова – в этот раз в одиночку – ринулся на врага.
Теперь по отчаянному смельчаку стреляли все зенитки врага: удары непрерывно сотрясали торпедоносец. Богачев энергично маневрировал, но внезапно уменьшилась тяга левого мотора, и он остановился. Машину бросило к воде. Ни тогда, ни после Александр не смог объяснить, как ему удалось удержать машину от удара о воду. Но он удержал! Продолжил атаку, вышел на боевой курс и аварийным сбросом торпедировал транспорт.
Однако испытания для экипажа на том не кончились. При выходе из боя одна длинная очередь малокалиберных снарядов пропорола мотогондолу и заднюю кабину, попала в ящик с сигнальными ракетами – они воспламенились, все заволокло дымом, начался пожар. Николай Конько не дрогнул; обжигая руки, он хватал горящие ракеты и через нижний люк выбрасывал их в море. Самолет и экипаж были спасены.
Известно, что летчикам мужества не занимать. Но даже они поразились необыкновенному самообладанию Богачева и Конько.
На земле выяснилось, что при первой атаке на торпедоносце снаряды перебили электропровод, при второй – трубку подачи бензина.
В те же дни после длительного невезения экипаж Борисова во время разведки настиг под Ригой транспорт водоизмещением пять тысяч тонн и удачно торпедировал его. Через минуту на месте судна до облаков взвился гигантский гриб взрыва. Оказалось, гитлеровцы перевозили боеприпасы, от удара торпеды они сдетонировали.
Капитан Мещерин написал на летчиков обоих экипажей представления к правительственным наградам.
8
Вскоре после этих событий полк перелетел на аэродром близ литовского города Паневежис. На новом месте летчики с интересом разглядывали огромное летное поле с широкой бетонной ВПП, такими же рулежными дорожками и скрытыми в лесу прекрасно оборудованными стоянками самолетов. Такого отличного аэродрома многие из них в своей жизни еще не видели.
– Да, – дивились летчики, – строили фашисты капитально, не думали, что под зад коленкой получат.
Личный состав поэскадрильно поместили в красивых одноэтажных коттеджах, стройный ряд которых тянулся за северной окраиной аэродрома вдоль небольшой речушки. Вода в речке была такой чистой и прозрачной, что ее единодушно предпочли водопроводной и стали умываться прямо на берегу.
Жить устроились хорошо, комнатки оказались небольшими, в них помещалось по два, четыре человека. Впервые не было, ставшей привычной, скученности. В широкие и высокие окна заглядывали деревья, которые своими кронами гасили аэродромные шумы. В коттеджах сохранялась прямо-таки санаторная тишина. После первой же ночи летчики почувствовали себя настолько бодрыми, словно вернулись из недельного отпуска.
Пока подтягивалось полковое хозяйство, летный состав приступил к боевым вылетам. День за днем экипажи Мещерина в паре с Давыдовым, Борисова с Башаевым, Богачева с Мифтахутдиновым наряду с другими товарищами уходили на боевые задания. Теперь радиус их действия намного увеличился; торпедоносцы вышли на оперативный простор Балтики, Полеты с паневежисского аэродрома позволяли контролировать всю центральную и южную часть акватории моря. Маршруты удлинились до Данцигской бухты и даже до Померанской на западе. Хотя морское побережье Латвии и Литвы по-прежнему находилось в руках гитлеровцев, захват нашими войсками района Паланги позволил командованию флотской авиации использовать образовавшийся коридор для пролета по нему групп самолетов в море и возвращения. Торпедоносцы, вылетая из Паневежиса, миновали палангский коридор и сразу оказывались в районах прохождения основных немецких коммуникаций в Мемель, Либаву и в Виндаву.
С утра и до позднего вечера, когда позволяла погода, экипажи улетали в море, подолгу и упорно искали врага. Но конвои и тем более отдельные суда встречались все реже. Стало ясно, что гитлеровское командование после крупных потерь изменило маршруты движения и время прохождения караванов. Надо было вскрыть новые приемы в тактике врага. Воздушные разведчики и «охотники» усилили поиск.
В конце октября на паневежисский аэродром прибыл командующий военно-воздушными силами Краснознаменного Балтийского флота генерал-лейтенант авиации Самохин Михаил Иванович.
Михаил Иванович пользовался у летчиков особым уважением. Не только потому, что был сравнительно молод – ему шел сорок второй год, но главным образом из-за той славы, которой был окружен. Уроженец Сталинградской области, Самохин рано связал свою судьбу с Красной Армией. В 1924 году он стал красноармейцем-конником знаменитой 6-й Чонгарской кавдивизии. Смелому, физически развитому парню прочили карьеру кавалерийского командира, продвигали по службе. Но Михаил рвался в небо. И добился своего: в 1928 году его зачислили курсантом Военно-Теоретической школы ВВС РККА; через год он ее успешно закончил и был переведен в 1-ю Военную школу пилотов. В 1930 году бывший лихой конник стал не менее отважным морским летчиком. Через четыре года Михаил Иванович уже командовал авиаэскадрильей, потом авиаполком. Вскоре способного командира-летчика направили на учебу и в 1939 году назначили заместителем командующего военно-воздушными силами Краснознаменной Балтики.
В войне с белофиннами Самохин проявил недюжинные способности и за умелое руководство боевыми действиями флотской авиации был награжден орденом Красного Знамени.
Но в полной мере его полководческий талант раскрылся в Великой Отечественной войне. В июле 1941 года Михаил Иванович становится командующим ВВС КБФ, руководит операциями балтийских летчиков, участвующих в обороне Ленинграда. С октября 1941 года – в самый напряженный период блокады – он разрабатывает и руководит операциями по прикрытию с воздуха Дороги жизни на Ладожском озере, пунктов погрузки и разгрузки. Тогда же Самохин становится одним из инициаторов контрбатарейной борьбы и руководит операциями по уничтожению дальнобойных артиллерийских батарей противника, варварски обстреливавших Ленинград. Одновременно участвует в подготовке и осуществлении операции по прорыву блокады города в январе 1943 года, а через год – ее полной ликвидации. С начала 1944 года Самохин возглавляет наступление военно-воздушных сил Краснознаменного Балтийского флота на море, участвует в разработке и непосредственно руководит операциями при прорыве укреплений Карельского вала на выборгском направлении, за освобождение островов Бьеркского архипелага, Финского залива, Советской Прибалтики. Это по инициативе и под прямым руководством Самохина на Балтике стали широко применяться крейсерские полеты летчиков-торпедоносцев и топмачтовиков, по его настоянию к лету 1944 года был сформирован второй на КБФ минно-торпедный авиаполк.
Широким шагом генерал подошел к середине строя авиаполка, выслушал рапорт нового, назначенного после гибели Ситякова, командира, потом повернулся к шеренгам и громко поздоровался:
– Здравствуйте, товарищи славные торпедоносцы! Ему дружно ответили.
– Товарищи! Ваш полк – самый молодой на Балтике, – сказал командующий. – Но своими ратными делами на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками вы прославили свое знамя, заслужили благодарность Родины. Военный совет Краснознаменного Балтийского флота поручил мне сегодня вручить отличившимся в боях летчикам и техникам боевые награды. Начальник штаба, зачитайте приказы!
Михаил Борисов из строя смотрел на все приготовления и чувствовал, как в груди постепенно нарастало ни с чем не сравнимое чувство гордости. Он проследил, как капитан Иванов шагнул к столу, раскрыл папку и торжественно громким голосом прочитал:
– Приказ командующего Краснознаменным Балтийским флотом номер… от тринадцатого октября тысяча девятьсот сорок четвертого года… – эхом отдавались слова в сердце летчика. – За образцовое выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом мужество и героизм наградить орденом Красного Знамени… младшего лейтенанта Богачева Александра Александровича!
Михаил увидел, как Саша, чеканя шаг с места, направился к командующему, как с трудом выдавил из себя положенные по уставу слова. Генерал сделал вид, что не заметил чрезмерного волнения летчика, тепло по-отечески улыбнулся ему, прикрепил к его груди первый орден, а потом поздравил, крепко пожав руку.
– Спасибо! – совсем не по-уставному сдавленным голосом ответил Богачев и только потом опомнился, повернулся к строю и громко сказал: – Служу Советскому Союзу!
Михаил смотрел на растерявшегося друга и, настраиваясь на церемонию, думал; «Неужели я тоже буду волноваться?»
– Миша! Тебя! – толкнул в спину Рачков. Ноги враз стали непослушными, будто одеревенели. Как происходило дальнейшее, Борисов плохо помнил. Собрался с мыслями только тогда, когда Самохин тряхнул руку.
– Служу Советскому Союзу! – звонко, во весь голос сказал Михаил и, четко повернувшись, вернулся в строй.
Первая награда Родины, да еще какая! Высшая боевая – орден Красного Знамени. В детстве Борисов часто заглядывался на висевший над кроватью литографический портрет Семена Михайловича Буденного, Легендарный командарм был изображен верхом на коне, в шинели и островерхом шлеме, а на его груди сияли четыре ордена Красного Знамени. Мать называла героя полным кавалером. Слово «кавалер» было непонятным, но внушало особое уважение, А теперь и он удостоен такого же ордена! Как же не волноваться, не гордиться, не радоваться? Михаил нет-нет да и косил глазами на левую сторону груди, где алела муаровая лента и эмаль ордена.
Тем временем к столу по очереди подходили Мещерин и Шарапов, Рачков и Конько, Башаев и Мифтахутдинов, Арбузов и Локтионов, Демин и Иванов, другие летчики и техники, радовался за них, гордился вместе с ними, ликовал и… загрустил, когда в списках награжденных орденом Красного Знамени услышал фамилии майоров Ситякова и Заварина, младших лейтенантов Зубенко и Гаранькова, других героев, не вернувшихся с моря…
Награждение закончено. Но почему строй не распускают? Почему капитан Иванов опять раскрывает папку и достает из нее новые листы?