Текст книги "Торпедоносцы"

Автор книги: Павел Цупко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

В ответ красноречивое молчание. Действительно, торпедоносцы по сравнению с другими родами авиации больше теряли летчиков. Командование всесторонне анализировало проведенные бои, терпеливо и тщательно разрабатывало и совершенствовало тактику торпедных и топмачтовых атак. Но и гитлеровцы не сидели сложа руки, изыскивали свои контрмеры.

– Война заканчивается – это каждому ясно! Тем обиднее терять ребят, – с горечью проговорил Мещерин. – Вот Федор Николаевич предлагает использовать его метод ухода после атаки. Хотите послушать? Прошу!

Макарихин закурил предложенную папиросу, выпустил клуб дыма и спросил, глядя на Борисова:

– Вы заметили, что больше всего немцы сбивают нашего брата при пролете атакованной цели?

– Конечно! Их зенитчики бьют, когда мы идем на боевом курсе. А потом переносят огонь, когда проскакиваем над ними.

– Точно! Поднимают кверху стволы и строчат! А мы сами влезаем в эту полосу огня. Вывод сам напрашивается: надо уклониться от такого огня. Как? Я это делаю моторами. Как сброшу торпеду, сразу затяжеляю винт левого мотора, машину резко разворачивает почти на месте, да так, что она чуть не ложится на спину. Вот в этот момент я опять посылаю сектор управления винтом вперед, выравниваю машину и оказываюсь на обратном курсе…

Новый метод сразу заинтересовал всех летчиков. Его горячо обсудили и решили попробовать.

Гость распрощался и, тепло провожаемый всеми, ушел. Летчики окружили комэска.

– Константин Александрович, что слышно о Саше Богачеве? – спросил Борисов. – Как у него дела? Поправляется?

– Нашему врачу удалось дозвониться до госпиталя, Богачев все еще плох, но кризис миновал. Его череп пробили два осколка. Вроде бы сами по себе они не опасны, но извлечь их ничем не могут. Магниты не берут, так как броня из сплавов алюминия. А оперировать опасно; осколки вошли в мозг…

– Как же теперь с ним?

– Обещают скоро поставить на ноги. Жить будет.

– Ну-ну? Вот здорово! Молодцы лекари! А летать он будет?

– Этого они сказать не могут. Но жизнь Александра спасена.

В кубрике произошло движение. Все бросились к столику дневального, склонились к телефонной трубке.

– Что там? – поинтересовался капитан Мещерин.

– Приказ Сталина. Кенигсберг взят!

– Ура-а-а! – взорвалось в кубрике, Когда радость поутихла и летчики разошлись по кроватям, к Мещерину подошли Башаев и Репин.

– Товарищ капитан, разрешите по личному вопросу? – начал Репин.

Константин Александрович оглядел летчиков, их необычайно серьезные лица. Держались оба стеснительно.

– Хм! Вдвоем по личному? Обращайтесь!

– У нас… – замялся младший лейтенант, – В общем, так! Скоро будет семьдесят пять лет со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Мы с Димой хотим вступить в ряды ВКП(б). Устав партии изучили. Программу признаем. Просим рекомендовать.

Несколько мгновений Мещерин рассматривал юношей, и его строгий взгляд потеплел, угрюмые складки на лице расправились. Репин заметно волновался, его прямой без единой морщинки лоб покрылся испариной, в серых глазах застыло ожидание, губы сжаты. Крутолобый Башаев держался спокойнее, но по наклону головы и по тому, как он жевал кончик уса, было видно, что тоже взволнован.

– Как коммунист, – сказал капитан, – я ваше решение одобряю. Только хочу напомнить вам, что член партии всегда добровольно отдает себя туда, где всего труднее, выгод не ищет.

– Мы это знаем. Мы всегда готовы идти туда, куда прикажет партия. Для народного, дела.

– Прошу, Иван Петрович, и вас, Дмитрий Кузьмич, садиться. Побеседуем…

5

После падения Кенигсберга гитлеровское командование почувствовало близкий крах своей военной машины. На оборону фашистской столицы оно спешно стягивало все, что можно было наскрести в Германии, вплоть до полицейских и охранных войск. Но особую надежду ставка Гитлера возлагала на переброску из Курляндии и с Земландского полуострова своих самых верных частей. Интенсивность морских перевозок продолжала возрастать.

На совещании командиров соединений и частей авиации флота генерал Самохин поставил боевую задачу: всеми наличными силами резко усилить блокаду подходов к военно-морским базам и портам Пиллау, Либава, Виндава и Циммербуде, постоянными ударами с воздуха, ослаблять их оборону, уничтожать плавсредства и оборудование, срывать любые попытки эвакуации фашистских войск морем.

Авиаторы немедленно приступили к выполнению ответственной задачи: было значительно увеличено количество минных постановок ночью у этих баз, велось систематическое воздушное наблюдение.

Воздушный разведчик обнаружил недалеко от Либавы сильно охраняемый транспорт водоизмещением полторы тысячи тонн. Размеры транспорта были сравнительно невелики, но почему такой сильный эскорт? Чтобы разузнать все поточнее, командование послало на доразведку Борисова.

Спустя несколько минут его экипаж был уже в воздухе. Противника обнаружили довольно быстро, о чем сразу же сообщили в штаб полка.

Оттуда сообщили, что ударная группа вылетела.

Время шло. Борисов держался на видимости конвоя, а торпедоносцев все не было. Более того, Демин никак не мог установить с ними прямую радиосвязь. Экипаж нервничал.

Только через час радиостанция штаба ВВС флота передала:

– Будете работать с «Соколом» Пять! Обеспечьте наводку!

«Сокол» Пять – это позывной Владимира Фоменко, замкомэска первой эскадрильи. Борисов тотчас связался с ним, и спустя четверть часа вражеский транспорт отправился на дно.

На аэродроме выяснилось, почему на конвой была направлена другая группа.

…По пути к цели первая ударная группа встретила одинокий транспорт, и ведущий приказал Башаеву потопить его. Топмачтовик вышел в атаку и напоролся на такой ливень огня, что был подбит, загорелся и совершил посадку на воду. Экипаж успел выскочить из тонущего самолета и пересесть в надувную лодку.

Через несколько минут такая же участь постигла и экипаж Репина. Ведущий тоже атаковал неудачно: торпеда прошла под днищем транспорта, не задев его. Казавшийся беззащитным транспорт был хитроумной ловушкой: немцы замаскировали под торговое судно плавучую батарею и ловко подсунули ее нашим.

Но трагедия на том не кончилась. Для спасения летчиков из Швентойи подошли два наших торпедных катера. С помощью истребителей, барражировавших над лодками, они разыскали экипажи торпедоносцев, подобрали их и двинулись к своей базе. Их охраняло звено Ла-5.

Вечерело. Ведущий «лавочкиных» ждал смену. Завидев со стороны солнца восьмерку тупоносых истребителей, он обрадовался, покачал им крыльями и улетел в Палангу.

Тупоносые истребители оказались… «фокке-вульфами». Едва краснозвездные «ястребки» скрылись в дымке, как ведущий гитлеровец бросил свою машину в пике и с первого захода потопил головной торпедный катер. Другие «фоккеры» быстро расправились со вторым. Нападение врагов было столь неожиданным, что о нем моряки даже не успели сообщить в базу…

В душе Михаил Борисов терзал себя. Ему казалось, что если б комдив не сменил ведущего ударной группы, то есть если б ее повел, как вначале предполагалось, он, Борисов, то трагедии бы не произошло…

Боль невосполнимой утраты не уменьшилась и после того, как спустя несколько дней в районе острова Борнхольм ему удалось во главе четверки торпедоносцев настичь десятитысячетонный транспорт и отправить на дно вместе с тральщиком и быстроходной десантной баржей.

Комдив, следивший за этим вылетом, прибыл в Грабштейн и лично поблагодарил летчиков. Пожимая руку Борисову, он многозначительно сказал:

– Еще пару таких вылетов, Михаил Владимирович, и стотысячный рубеж будет вами преодолен.

Полковник Курочкин намекал, что общий тоннаж судов, потопленных экипажем, приближался к этой заветной цифре.

– Боюсь, не успеть, товарищ полковник, война-то вот-вот кончится.

6

Возле эскадрильского КП стоял капитан Мещерин и с улыбкой вглядывался в подъезжавший двухместный легковой «фиат». Автомобиль был так непривычно мал, что больше напоминал забавную детскую игрушку, чем транспортное средство. Смотреть на такую машину без улыбки было невозможно. Виновником появления «фиата» на аэродроме Грабштейн был Герой Советского Союза лейтенант Рачков, которому подарили ее в штабе 3-го Белорусского фронта. Теперь трофейный «фиат» стал «персональной каретой» геройского экипажа: Рачков садился за руль, рядом на сиденье втискивался Борисов, а Демин пристраивался сзади верхом на обтекателе запасного колеса. В таком порядке экипаж теперь передвигался повсюду: в столовую, на КП, стоянку, в кубрик.

Фыркнув моторчиком, «фиат» остановился. Летчики выпрыгнули из него и отдали честь командиру эскадрильи.

– Старший лейтенант Рачков! – строго позвал Мещерин. – Вы почему нарушаете устав, не представляетесь командиру по случаю присвоения очередного воинского звания?

Комэск с обычной суровостью на лице смотрел на штурмана звена, но голос его предательски дрогнул, в нем проскользнули торжественные нотки. Их уловил Иван Ильич, смутился, почувствовав, как от радости загорелись щеки.

– Я, товарищ командир, как пионер, всегда готов доложить начальству. Только… к начальству теперь не просто прорваться! То оно летает, то его еще более высокое начальство вызывает!

Рачков, как говорится, бил не в бровь, а в глаз! Накануне капитана Мещерина приглашали в Военный совет. Комэск вернулся оттуда в приподнятом настроении, но о причинах такой перемены никому не сказал. Ильич не упустил случая поддеть. Но Константин Александрович не отреагировал. Он протянул штурману новенькие золотые погоны с тремя звездочками.

– Приказ комфлота от седьмого апреля. Поздравляю!

– Служу Советскому Союзу! – вытянулся Рачков.

– О приказе объявим на построении. Из наших звание присвоено еще Богачеву. Можете сообщить ему в госпиталь.

– Как он там? – почти одновременно спросили летчик и штурман. – Что слышно?

– Поправляется. Разрешили свободно ходить, так он забунтовал, требует выписки.

– Это на Сашку похоже. Летать будет?

– Врачи обещают. Еще новость: сегодня шестнадцатого апреля началось наступление войск Первого и Второго Белорусских фронтов и Первого Украинского на…

– Берлин? – выдохнул Борисов. – Ну все! Теперь Гитлеру крышка! Конец войне! Слышишь, Ваня? Командир эскадрильи согласно кивнул:

– Да! Теперь конец близок! Но победу еще надо добыть… Готовьтесь! Немцы с Земландского полуострова отошли к Пиллау. Через сорок минут эту базу полетят бомбить гвардейские пикировщики Усенко и штурмовики Манжосова. Нам приказано блокировать ее подходы…

В один из последних апрельских дней, вернувшись из боя, Мещерин отозвал в сторону Борисова и, понизив голос, сказал:

– Спланируйте свое время так, чтобы в девятнадцать ноль-ноль с Рачковым быть у меня дома. Ясно? – И, видя недоумение на лице заместителя, добавил с улыбкой: – В столовую не ходите. Я сказал старшине, он все ужины доставит ко мне.

Написав боевые донесения, летчики заехали к себе переодеться. Каково же было их удивление и радость, когда они там увидели Александра Богачева, радостно кинулись поздравлять его с выздоровлением.

Внешне Александр почти не изменился: веет тот же Сухощавый, энергичный, только побледневший, он вышагивал по помещению и глуховатым голосом рассказывал про госпитальные порядки:

– Раненых много. Почти все из-под Кенигсберга и Пиллау. Мест в палатах не хватает, много лежит в, коридорах. Медики сбиваются с ног, но лечат хорошо. Мне, наверное, пуд кроем перелили! А кровь оказалась от балерин из Кировского театра!

– Потому и скачешь по кубрику? – поддел Рачков.

– А что? Возможно! Вот после войны возьму разыщу и женюсь! Как себя чувствую? Нормально. Дырки, на голове затянуло. Боялся, что спишут с летной работы. Но (5олей нет. Да у меня не так раны болели, как голова… Перед выпиской проверочку устроили, будто опять принимали в курсанты…

7

В назначенное время Борисов, Рачков и Богачев пришли к одному из коттеджей, что стройным рядком стояли за зелеными насаждениями. Там, на втором этаже, жил капитан Мещерин с флаг-штурманом капитаном Шараповым и адъютантом эскадрильи старшим лейтенантом Юрченко. Квартира представляла собой сравнительно просторную комнату, по углам которой стояли три железные кровати, платяной шкаф, а в середине продолговатый стол с прочными, дубовыми стульями.

Когда летчики вошли, на столе уже стояли тарелки, железные кружки и невесть откуда взявшийся тульский самовар, клокотавший паром. Над кастрюлями орудовали высокий Юрченко и коренастый Шарапов. Они раскладывали по тарелкам ужин. От стола по комнате струился аромат жареных котлет.

Помимо хозяев в комнате находился капитан Макарихин. Он сегодня был при параде; в хорошо отутюженном кителе, на котором краснели четыре ордена Красного Знамени. Федор Николаевич с трудом двигал тяжелые стулья, устанавливая их в ряд.

На угловой кровати у окна сидел, сохраняя на лице знакомую угрюмость, командир эскадрильи. Он рылся в потрепанном еще на перегонке чемодане. При входе офицеров Мещерин задвинул чемодан под кровать и встал. Увидев Богачева, озабоченно спросил:

– Как себя чувствуешь, Александр Александрович?

– Как учили, товарищ капитан! – радостно улыбался летчик. – Не хныкаю, а радуюсь; к полетам допущен. Готов лететь! А эти приготовления в мою честь, да?

– И в твою. Сам догадываешься, как мы все рады твоему благополучному возвращению в нашу семью. Но есть и главная причина; прощаемся с Грабштейном. Удивлен? Есть приказ о перебазировании полка в Кольберг. Как говорится, вперед, на Запад. Представители штаба и передовой отряд уже уехали туда. Точнее, улетели.

Новость для большинства собравшихся была неожиданной. Все заговорили. Но Мещерин чуть повысил голос:

– Собственно, нам здесь больше делать нечего. Остатки фрицев добивают на косе Фрише-Нерунг. Все побережье Балтийского моря теперь до самой Померанской бухты очищено, за исключением косы Хель. На сухопутье бои переместились за реку Одер в район военно-морской базы Свинемюнде и дальше до Ростока. Из Кольберга туда летать будет ближе на триста километров. Значит, опять станут возможны вылеты по сигналам разведчиков из боевого дежурства. Добивать курляндскую группировку здесь остаются пикировщики Усенко и штурмовики.

– Не многовато ли? – спросил Рачков.

– Не понял. Кого многовато?

– Да наших. От курляндской группировки осталось одно название. Ее за полгода боев давно ополовинили. Да часть удрало. Насколько я представляю, там уже и драться некому.

– Э, не говори, Иван Ильич! Силы там все еще большие. По оценке нашей разведки, там держится более ста тысяч человек. Причем это отборные части гитлеровского вермахта. Пока с ними покончат, еще много крови прольется… К слову, Иван Ильич, вам нужно зайти в строевой отдел полка, расписаться в приказе.

– Какой еще приказ?

– Не догадываетесь? Девятнадцатого апреля вас наградили… четвертым орденом Красного Знамени! Приказ командующего флотом. Теперь и вы стали полным кавалером. От души поздравляю!

– Наконец-то! – обнял своего штурмана Борисов. – Ох как долго я ждал этого часа!

Шумные излияния радости прервал Юрченко. Он застучал ложкой по пустой кастрюле и пропел, подражая корабельной трубе:

– Бери ложку, бери бак и беги на полубак!

Макарихин рассмеялся:

– На адъютантской службе, Евгений Иванович, оказывается, не забыл морские порядки?

– Федор Николаевич! То, что человек получает в курсантские годы, он никогда не забывает, а проносит с собой через всю жизнь. Правильно я говорю, Богачев? Впрочем, ты же военного выпуска, не все прошел, что мы. К этому сигналу нас приучили в учебном плавании. Молодые об этом не знают, а мы, летчики довоенных выпусков, проходили на кораблях морскую практику, потому обучены корабельным порядкам и сигналам. Одним словом, якоря, которые на наших пуговицах, носим недаром! Ясно?

– Давно, Евгений Иванович! Только соловья баснями…

– А я что говорю? Прошу всех к трапезе…

Оживленно переговариваясь, офицеры отодвигали стулья, усаживались, потирали руки и поглядывали на Мещерина.

Константин Александрович вернулся к своей кровати и принес к столу две железные банки золотистого цвета с иностранными этикетками.

Заинтригованные летчики молча уставились на банки.

– Сгущеное молоко и растворимый кофе! – объявил комэск. – Дивизионные товарищи из сорок третьей армии угостили еще в Паланге. Приберег к случаю. Думаю, сегодня в самый раз. Или есть возражения?

Все протестующе зашумели, а Мещерин прошел к торцу стола, сел, постучал вилкой по кружке, погашая шум и привлекая внимание, заговорил:

– Дорогие боевые мои соратники! Я пригласил вас на этот товарищеский ужин, чтобы восстановить нашу добрую перегоночную традицию. Помните? После завершения каждой перегонки и перед началом следующей мы собирались вот так, подводили итоги, выявляли все, что было хорошего, учитывали недостатки и ошибки, намечали будущие действия, и так росли от рейса к рейсу. Сейчас у нас тоже завершается определенный этап боевой деятельности. По-моему, стоит подвести итоги?

Константин Александрович замолчал, и Борисов удивленно посмотрел на его руку; она бесцельно передвигала по столу нож и вилку. Михаил насторожился: что случилось с железным батей? Почему он волнуется?

А Мещерин перевел дыхание, поднял голову и мягко посмотрел на летчиков.

– Друзья! – голос комэска заметно потеплел. – Два года плечо к плечу мы дружно шагали через все испытания на перегонке и здесь. Выдержали их! Такое не проходит бесследно. Я рад и счастлив, что в жизни встретился именно с вами. Думаю, на мою служебную строгость вы не в обиде. Превыше всего я ставил интересы нашей нелегкой службы, старался быть объективным, справедливым. Такими же воспитывал и вас. Считаю, что мне это удалось. Вот почему я прежде всего благодарю вас за эту совместную службу. Верил и верю: свой долг перед Родиной каждый выполнит до конца!

Михаил Борисов, слушая командира, невольно сжался, и на его юном мальчишеском лице отразилось смятение, так обычно люди говорят перед расставанием. Неужели Мещерин куда-то уходит? Может, потому он и вернулся из Военного совета с таким хорошим настроением? Летчик вдруг почувствовал себя осиротевшим, не представлял, как будет дальше жить и служить без него, бати, Константина Александровича?..

– Восемь месяцев назад, – продолжал Мещерин, – в этот минно-торпедный полк нас пришло с перегонки пять экипажей. Не стало Валентина Соколова и Владимира Мясоедова, Григория Зубенко и Сергея Гаранькова. Позже пришла эскадрилья Михайлова. Не стало его, не стало Комлева, Иванова, потом Репина, Башаева. Наши боевые товарищи погибли здесь, освобождая родную землю, освобождая Балтику…

Последнее Константин Александрович говорил скованно, через силу, волновался. Его волнение передалось присутствующим. Каждый мысленно оглянулся назад и увидел дорогу длиной в два года. Нелегкой была та дорога. Продолжительные тяжелейшие перелеты, изматывающие их, еще не окрепшие физически организмы, схватки с непогодой, изнурительные поездки в переполненных вагонах поездов дальнего следования, воры и вши, ругань на пересадочных станциях, постоянное недоедание, отсутствие отдыха, жесточайшая самодисциплина – подчинение всех юношеских желаний одному: быстрее доставить самолеты на фронт, быстрее вернуться в глубокий тыл за очередной партией и снова лететь, лететь! Наконец фронт с его особыми лишениями, боями, гибелью товарищей рядом – через все это прошли они, двадцатилетние! Возмужали, окрепли крылья, стали зрелыми воздушными бойцами, даже асами, пришла слава…

Да! Слава! Михаил оглядел взгрустнувших друзей. На груди каждого сверкали ряды боевых орденов, трое стали Героями Советского Союза, почти все полными кавалерами ордена Красного Знамени – разве это не слава, не признание личных заслуг? Безусловно!

Нет, за наградами, за славой они не бегали. Она пришла сама как результат ратного труда. Они ежедневно гонялись за фашистскими транспортами и кораблями, продирались к ним сквозь ливни смертоносного металла ради одного – пустить на морское дно эти суда, начиненные боевой техникой, оружием, боеприпасами, солдатами, чтобы эти солдаты, оружие и техника не убивали советских людей там, на фронте, не приносили родной стране, ее земле, населению разрушения, горе и слезы. Гонялись и кое-чего добились! На долю сидевших рядом за столом четырех экипажей торпедоносцев приходилось сорок потопленных транспортов, не считая боевых кораблей врага, – это почти четверть миллиона тонн всевозможных военных грузов. Если бы был жив Федор Андреевич Ситяков, то обязательно сказал бы, что для перевозки этих грузов по железной дороге потребовалось бы двести пятьдесят эшелонов, шестнадцать тысяч вагонов – вот каков вклад в Победу экипажей Мещерина, Борисова, Богачева, Макарихина! Но счет еще не закрыт!

Говорят, только в труде, в бою познается человек, в борьбе с трудностями выковывается его характер, закаляется воля, формируется личность. Верно! Но хорошо, когда при этом формировании рядом есть надежный опытный товарищ, командир, который всегда убережет от неверного шага, подскажет выход в сложной ситуации, защитит.

Таким старшим товарищем, строгим наставником и преданным другом для Борисова и Рачкова, Богачева и Конько, Макарихина и Лясина, для многих других летчиков всегда был и остается Константин Александрович Мещерин, внешне нелюдимый, но очень чуткий, добрый человек… Неужели его больше не будет рядом?..

Федор. Николаевич встал и, подняв сжатый кулак, сказал:

– Да, война кончается. Кто знает, где мы будем после нее и доведется ли нам собраться вот так? Потому мне хочется сказать о дружбе. О нашей боевой флотской дружбе, не стареющей с годами, чистой, верной и вечной! О дружбе, перед которой стираются грани между званиями, должностями, которая помогла нам выстоять в испытаниях, в борьбе, в боях, которая помогает побеждать, сегодня! Дорогой наш Константин Александрович, позвольте так называть вас? – склонил голову в поклоне Макарихин. – Из присутствующих я знаю вас больше всех. Еще в тридцать седьмом году в Ейске из ваших рук я получил путевку в морское небо. Это дает мне право от имени сотен ваших учеников сказать, что вы научили нас не только, летать и. воевать, но и дружить, Верно, к ласковым командирам вы не относитесь, послаблений не; даете. Вы – человек долга! Мы, тоже старались быть такими. Вы терпеть не можете подхалимов и угодников, людей цените по отношению к труду. Мы тоже против подхалимажа и угодничества, за честный и благородный труд. Вы всегда со всеми ровны и строги. Но ваша строгость – не самодурство, не каприз барина, а отеческая, верная. Мы старались и в этом походить на вас потому, что для нас вы были, есть и останетесь примером самого честного отношения к служебному долгу, к товарищам, к совести, к дружбе. Спасибо, Константин Александрович, вам за все то, чему вы нас научили. Я уверен, где бы ни были, куда бы ни забросила нас, судьба, мы сохраним благодарность вам и нашей большой настоящей дружбе!

Летчики одобрительно загудели, Михаил взглянул на комэска. Глаза того блестели влагой…

– Дорогие! – встал и Мещерин. – Спасибо вам за добрые слова. Они для меня особенно ценны потому, что высказали их вы, кто два года шел рядом. Я сохраню эти слова в сердце, как самую дорогую награду за прожитое. Спасибо! Прав Федор Николаевич, конец войны уже виден. На улицах Берлина идут бои. Столица гитлеровского рейха вот-вот падет, а с ней и фашизм. Пора и нам подумать о будущем. В этой страшной войне проявились бойцовские и командирские качества каждого из вас. Вы стали прославленными морскими летчиками. Перед вами открываются перспективы служебного роста. Ваш боевой опыт потребуется для укрепления авиации Военно-Морского Флота. Но этот опыт будет намного ценнее, весомее, если вы закрепите его теоретически. Поэтому мое вам желание и наказ: закончить войну победой и уйти на учебу! Искренне желаю вам успехов в жизни и в службе на благо Родины. Я уверен, что вы с честью выполните любое задание партии.

– Разрешите мне? – встал Борисов и посмотрел на соседей, как бы приглашая их присоединиться к тому, что собирался сказать. – Вот вы, товарищ капитан, назвали нас прославленными летчиками, командирами. Наверное, так оно и есть. Только мы этого не чувствуем. Нет, лично я горжусь своей Золотой Звездой и часто поглядываю на нее, горжусь, что у меня штурман Герой Советского Союза, за друга Сашу Богачева, за всех вас, мои боевые товарищи. Но висят ли награды на груди или не висят, мы продолжаем делать то, что делали до наград вчера и позавчера, то есть летать, воевать, дежурить. И завтра будем заниматься тем же делом. Что я хочу этим сказать? То, что в повседневных делах мы никакой славы не знаем, не чувствуем…

– Подожди, Миха! Скоро она обрушится, не рад будешь!

– Вот я и хочу сказать об этом. Ребята! Скоро мы почувствуем славу, затаскают нас по всяким вечерам, встречам, конференциям, торжествам, вознесут до небес! Но я хочу и прошу, чтобы вы, мы, даже там, под небесами, оставались такими, как сейчас, как наш командир! Чтобы слава и чины не вскружили головы! Чтобы каждый из нас всегда и везде помнил о своем долге, о своих товарищах, без которых нам бы никогда не стать Героями, чтобы не зазнавался, а оставался, как говорит комэск, человеком!

Борисов закончил и сел. Раздались хлопки, возгласы:

– Правильно, Миша! Так держать! Рачков, привлекая внимание, поднял руку:

– Прошу слова.

– Комсомольский комиссар просит слова!

– Я по существу! – Иван Ильич повернулся к Мещерину: – Константин Александрович, прямой вопрос можно?

Мещерин хмыкнул:

– Правда, Иван Ильич, являлась и является основой моей жизни. Потому признаю только прямые вопросы. Прошу!

– Хорошо, Вы… от нас уходите? Все дружно уставились на командира. Тот нахмурился. Потрогал кончик своего носа пальцем, но молчал.

– Для чего вас вызывали в Военный совет? Капитан строго посмотрел на летчиков, увидел их напряженные лица, прочитал скрытую боль за него, командира, и сказал:

– Говорить об этом я не должен. Но, верю, все, что я скажу, останется между нами. Мне предложили перейти в разведку.

– И вы? – не выдержал паузы Богачев.

– И мы… отказались!.. Евгений Иванович! Самовар уже выкипел. Где же наш кофе?..

8

С первыми лучами солнца тихий сонный Грабштейн был разбужен потрясающим рокотом мощных моторов взлетающих торпедоносцев. На большом кругу они собирались в строй девяток. К ним присоединялись юркие «яки», и сводные группы таяли в голубой дымке юго-запада, где у низких берегов лениво плескались волны притихшего перед штормом Балтийского моря.

…Невысокое солнце слева освещало серо-синюю морскую гладь. Борисов глядел на пустующее море, наблюдал за полетом соседних в строю торпедоносцев и с нетерпением ждал появления кольбергского аэродрома.

– Миша! Впереди Кольберг!

На огромном прямоугольнике зеленого поля между лесным массивом и берегом моря белели две длинные параллельные взлетно-посадочные полосы. У одной из них, ближней к побережью, высился двухэтажный в форме башни с балконами домик стартового командного пункта. Вдоль леса и у берега – ряды капониров с «илами» и «яками». В западной части летного поля темнели большие казармы, а за ними дальше – красные крыши Кольберга.

Так вот, какая она, Померания, польская земля, захваченная фашистами!..

Прилетевших встречали Макарихин, его заместитель Богачев, флаг-штурман Лясин, другие летчики и техники.

– Поздравляю, Михаил Владимирович, с благополучным прибытием на немецкую землю! – торжественно сказал Лясин. – Встречаю вас добром – вестью: наши войска взяли рейхстаг!

– Да ну? – обрадовался Борисов и закричал: – Берлин наш!

Новость взбудоражила прилетевших. Раздались дружные крики «Ура-а!».