Текст книги "Падение царского режима. Том 1"

Автор книги: Павел Щёголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Смиттен. – Будьте добры сказать: вы считали Малиновского агентом-осведомителем или агентом-провокатором? Вы сами установили эти две категории…

Бурцев. – Я его считал агентом-провокатором, провокатором не в убийствах, не в активных действиях, а в том, что сеет раздор, ссору в социал-демократической фракции Думы – между большевиками и меньшевиками, между семеркой и восьмеркой. Он во главе большевистской фракции стоял. Думские разногласия – это его дело. Белецкий был вдохновителем всего этого, наверное влил сюда каплю своего меда, если это можно назвать медом…

Председатель. – Для вас совершенно ясен вопрос об этих законспирированных агентах, которые ведались только с директорами департаментов полиции: была ли такая категория агентов или – лишь единицы?

Бурцев. – Единицы только. Прежде таких совсем не было. Они не вносились в списки. Меньшиков еще говорил: был такой шкафчик в охранном отделении, до которого не добирались, который передавался от одного директора другому, с надписью: – «Не вскрывать без высочайшего повеления» или – «Вскрыть»… Даже бывали директора департамента, которые так и не вскрывали, а некоторые вскрывали и передавали другим. Я имею сведения, что среди нашего общества есть два-три особо законспирированных лица, в провокации которых я убежден, но подступиться нельзя, потому что нигде следов нет.

Председатель. – Вы их наметили уже?

Бурцев. – Наметил одного, которого я в течение 10 лет на груди своей вынашиваю, но к которому все еще не могу подступиться… Теперь, когда открыты архивы, можно сопоставить, допрашивать, можно добиться, если власть пойдет навстречу. Я думаю, не только Малиновский, но и кое-какие ответственные лица откроются.

Родичев. – Кроме Малиновского, вы не знали никаких других агентов на этих же правах?

Бурцев. – Знаю двоих, о которых сейчас говорил, что они у меня на душе лежат. Они играют очень большую роль. Это члены общества. Это особо законспирированные лица, раскрытие которых сделало бы еще больше шума, чем раскрытие Малиновского.

Родичев. – Но пока вы их не обнародуете, вы никого на правах Малиновского назвать не можете?

Бурцев. – Нет. Я над ними работаю. Я хочу обратиться с просьбою к министру, чтобы мне дали возможность повторить то, что я сделал с Виссарионовым.

Председатель. – Виссарионов склонен давать объяснения?

Бурцев. – Совершенно склонен, – обстоятельно, не утаивая ничего, и добросовестно заключения дает. Кстати, я могу то же самое сказать относительно Герасимова. Я их делю на две группы. Лица, которые до революции давали сведения, и которые дают после революции. Я виделся раз десять с Герасимовым до революции. Виделся летом, осенью, весной. Он сразу пошел на объяснения, – сказал, что фамилии агентов не считает себя вправе назвать, но объяснения все давал. Я отмечаю, что за все время никакой лжи не было. Я знаю его деятельность, знаю, что он порвал всякую связь с полицией в настоящее время. Наоборот: он не столько революционер (это термин не подходящий), но настроение у него было такое, что он, не будучи в заговоре, был однако, посвящен в планы дворцовых переворотов и не в целях шпионажа, а в качестве человека сочувствующего… Вы, конечно, знаете, что в декабре-январе ждали в Кронштадте дворцового переворота. Он был в это посвящен. Нельзя было обойтись без цареубийства, и он был за цареубийство, как и я, но с властью ничего общего он не имел. Он мог меня выдать сколько угодно, но, наоборот, – он был мне полезен, давал мне разного рода объяснения…

Председатель. – Значит, вы думаете, что Герасимов будет откровенно показывать. Кто еще?

Бурцев. – Будут также откровенно показывать Виссарионов и Васильев, заведывавшие особым отделом. Меня интересует этот последний – в особом смысле. Я не имею права этого касаться: чрезвычайно громкое, историческое дело, – европейское, которое вам станет известно в связи с войной, с шпионажем, с покушением на убийство Сазонова: здесь будут затронуты многие лица. Но я пока не имею права детально говорить. Я вскоре буду иметь возможность документально изложить.

Председатель. – А директор департамента полиции, Белецкий, вы думаете, будет давать откровенные показания?

Бурцев. – Я не виделся с ним; если б я с ними[*]

[Закрыть] виделся, я мог бы определенно сказать. Я видел его раза два в здании министерства внутренних дел, но не рисковал подходить близко с разговором интимным, а в частной квартире я не видел его. Затем, целый год давал мне объяснения по всем вопросам Манасевич-Мануйлов: он не скрывал ничего и поставил точки над «i» по всем вопросам. К Комиссарову я обращался тоже, он ничего не дал, заявил, что боится, не решается… Теперь-то, по всей вероятности, и он будет давать объяснения, но тогда не давал. Вам, думаю, неинтересны мелкие люди, с которыми я имел дело, например, «Лернер», – настоящей фамилии я не знаю. Он известен тем, что по его делу был арестован в редакции «Биржевых Ведомостей» Проппер…

Председатель. – Следующим у меня записано дело Штакельберга.

Бурцев. – Дело было в Париже в 1913 году. У меня были люди, которые сообщили сведения о том, что в Финляндию ожидается приезд террористов эс-эров, едущих в Москву (я не помню, – приезд царя в Москву был в апреле или в мае 1913 года), тогда я отправился к эс-эрам и говорю: «Правда, что у вас там то готовится покушение?»[*]

[Закрыть] – «Правда». – «Правда, что такие-то едут?» «Правда, а вы откуда знаете?» – Я говорю: «Из департамента полиции». Значит, провокация уже установлена. Когда я получаю такие сведения, у меня прежде всего является мысль: может быть, мне вдруг перепутали. Но, когда совпадает с фактом, тогда сомнений нет. Тогда я почувствовал, что мой источник правдив, что мне дают настоящие сведения. Я стал узнавать и остановил эту поездку. Террористы не поехали туда, покушение было отложено, и я занялся расследованием по моим источникам. Мой источник указал, что есть в Париже Штакельберг, – эс-эр: он и сейчас там. О нем положительных сведений я не имел, но начальник парижского охранного отделения, Красильников, о нем отозвался, как об очень симпатичном человеке и, повидимому, о чем-то с ним говорил. Меня это очень заинтересовало. Я обратился к эс-эрам, нет ли среди них Штакельберга. Мне сказали: «Да, он посвящен в это дело, он уже уехал в Петербург, чтобы навести справки, и он нас поведет, куда следует: он очень полезный и ценный человек». – Один из эс-эров меня спросил, почему я интересуюсь им. Я говорю: «Есть указание, что он шпик». – Конечно, сейчас протест: «Быть не может». – Я говорю: – «Я не обвиняю, но так оставить это не могу». Это было в феврале или марте 1913 года. Моя революционная совесть не позволяла мне не поделиться с эс-эрами теми опасениями, которые у меня возникали. Я попросил, чтобы прислали Штакельберга ко мне. Прислали. Я поговорил с час и увидел, что человек способен на все. Ну, а раз человек способен на все, нельзя его обвинять. Во всяком случае я разрушил их поездку в Москву в целях цареубийства. Впоследствии я не нашел новых подтверждений, хотя были указания, что он шпион, и никакого вывода больше не делал. До последнего времени я и не вспоминал об этом, но нынче я говорил с Доброскоком, который сейчас сидит в «Крестах», последний мне сказал: «Штакельберг – наш, один из основных провокаторов». – Доброскок дал откровеннейшее показание. У меня сейчас все сведения по этому поводу. Эти сведения очень ценны в отношении Штакельберга.

Председатель. – У вас нет письменного показания Доброскока?

Бурцев. – Нет, но он отказаться не может.

Председатель. – К кому вы ведете нас от Штакельберга, – к каким представителям высшей власти?

Бурцев. – Кроме Красильникова, никого нет. Я должен сказать, что когда в Петрограде в департаменте полиции каждый день ожидали приезда в Россию эс-эров, а я их задержал. В Париж каждый день приходили запросы из Петрограда (от кого – я не знаю, но по данным можно установить; в департаменте тогда был Курлов). – Запросы такого рода: «Почему не едут? торопите приезд». – Каждый ден[*]

[Закрыть] были телеграммы к Красильникову, который через своих агентов в Париже и осведомлялся, почему они не едут… Я тогда одновременно изобличал двух секретарей у эс-эров. Один был автомобилист, который должен был моментально ехать, а другой – Мас, которого посылали в Москву учредить книгоиздательство, – очень богатый человек. Накануне его поездки я его разоблачил. Это были два крупных провокатора. Кто-то прислал из Петербурга телеграмму (кто – не знаю), но в конце концов через этих агентов Красильников понял и дал в департамент сведения (почтой), что Бурцев какими-то путями узнал о том, что затевается, и что он остановил поездку террористов. Я получал каждый день сведения от близкого к Красильникову человека, который сообщил, что там делается. На-днях мне показали отчет Красильникова о том, как он со мной боролся, какие он принимал меры против меня: и о поездке написано, т.-е. не о поездке, а о провале ее. Так что я видел официальный документ. Они не поехали. Факт не совершился, – факт покушения на террор. Покушение, быть может, не было бы доведено до конца, но что всем виселица была бы, – в этом сомнения нет, тем более, что ехали такие, как Бартольд, по которому, – не знаю, по чьему выражению – виселица давно плакала…

Председатель. – Кто тогда был директором департамента полиции?

Бурцев. – Я думаю, что Белецкий. Происходило это не позднее 1913-14 года, я не помню точно, какая тогда была поездка царя в Москву.

Председатель. – Следующим у меня отмечено дело «Союза русского народа».

Бурцев. – Начну с моего разговора с Иллиодором в Норвегии. Это было в 1914 году…

Председатель. – Простите, нельзя ли тут некоторую хронологию соблюсти? Вероятно, в дела «Союза русского народа» входит, между прочим, и дело Иоллоса?

Бурцев. – Нет, то, что я хочу расказать,[*]

[Закрыть] имело место немного раньше: это относится к делу Герценштейна, а Иоллос позднее. Я хочу говорить о том, что мне сообщал Иллиодор в 1914 году (когда я ехал сюда во время войны) и что относится к 1906 году, а именно к покушению на Герценштейна.

Председатель. – Где сейчас Иллиодор?

Бурцев. – Кажется, едет сюда, во всяком случае, – хочет сюда приехать… Итак, он рассказывал такую вещь: когда он был в Петрограде, он встретился (я едва ли могу ошибиться в фамилии) – с Комиссаровым, помощником начальника охраны, который сказал ему следующее: – «Эти молодцы, убийцы Герценштейна, отправлены к вам, в Почаевский монастырь: за ними тут охотятся, пусть переждут некоторое время»… И когда Иллиодор приехал в свой монастырь, он узнал, что убийцы эти, действительно, скрываются там, там об этом говорилось совершенно спокойно: – «Наши люди поехали, – мы их отправляли: надо было вывезти их из Петрограда, чтобы их не поймали»…

Председатель. – Иллиодор передавал вам свой разговор с кем?

Бурцев. – Я на фамилии Комиссарова не настаиваю, но почти убежден.

Председатель. – Но все же маленькая вероятность есть, что вы ошибаетесь?

Бурцев. – Почти никакой, но я хочу быть осторожным. Иллиодор будет здесь, и вы можете у него узнать…

Председатель. – Вы попросите к нам Иллиодора?

Бурцев. – Перехожу к делу Иоллоса. Изложу сущность моей статьи в «Биржевых Ведомостях» и восстановлю то, что цензура не пропустила. В Париже пришли ко мне, с просьбой достать денег на поездку в Россию революционера, для совершения террористического акта. Это было в 1909 году. Я вынул деньги (у меня было, кажется, 300 фр.) и говорю: «Все-таки вы мне скажите, кто это и по какому поводу». – Мне отвечают, что это – убийца Иоллоса. Тогда я говорю: «Убийца Иоллоса в наших делах участвовать не может». – На том и покончили. Но затем предлагают: «Поговорите сами с убийцей Иоллоса и увидите, что он такое и на что способен». – «Хорошо». – Я пригласил его прийти ко мне: я разговаривал со всеми…

Председатель. – Это кто был?

Бурцев. – Федоров, убийца Иоллоса. Я ему сказал: «Единственно, что я могу рекомендовать, – никогда не принимайте участия в движении. Самое большое, что вы можете сделать, это ехать в Россию, отдаться в руки властей, чтобы вас судили, и на коленях просить прощения у русского общества за то, что вы сделали, по отношению к Иоллосу. Ничего другого не могу сказать. Но, предварительно, устроим так, чтобы вас из какой-нибудь страны выдали, чтобы было у русских властей обязательство вас судить. А на суде вы все это сделаете». – Он согласился. Тогда я сказал: «Прежде, чем вам ехать в Россию, я хочу, чтобы вас допросили: с одной стороны – кто-нибудь из членов Государственной Думы, или русские адвокаты, с другой стороны – французские журналисты». Он согласился. И тогда, в моей квартире, этого убийцу Иоллоса со всей подробностью допрашивали князь С.Д. Урусов и М.С. Марголин[*]

[Закрыть] – адвокат.

Председатель. – А протокол составлен?

Бурцев. – Они записывали. Но что с этими записями сделали, – не знаю… Марголин, когда я ввел Федорова и мы остались втроем, сказал: «Думал ли я когда-нибудь пожать руку убийцы моего лучшего друга?!»

Председатель. – А вы сами записали этот рассказ?

Бурцев. – Я пригласил французских журналистов, которые подробно опубликовали этот рассказ в «Matin», а затем в «Речи» появился экстракт из перевода этих показаний Федорова. Сущность того, что я сейчас говорю, я опубликовал в «Биржевых Ведомостях» не так давно, месяца три назад, в № 9 этой газеты. Я укажу, на что я обращаю ваше особенное внимание. В этом рассказе Федоров устанавливает, что имел дело с Казанцевым, агентом охранного отделения в Москве, и с графом Буксгевденом. Больше никого не назвал, но ему говорили, что есть большие люди, которые этим заведуют…

Председатель. – Где теперь Федоров?

Бурцев. – Страшная его судьба, мне даже трудно говорить о ней. Он несколько раз делал – так сказать – покушения на меня, приходил стрелять, резать и денег требовал… Я его, конечно, выгонял. Затем, когда я уехал из Франции, он поступил в французскую армию добровольцем и через 2-3 месяца устроил себе членовредительство, чтобы избавиться от окопов и получать пенсию. За это его осудили чуть ли не в каторжные работы. Может быть, он уже кончил свою жизнь. Оговариваюсь: я передаю со слов других, мне об этом писали. Это падение уже окончательное… Погибший человек…

Председатель. – Неужели не существует собственноручно записанного или, по крайней мере, записанного со слов Федорова и им подписанного показания его о том, как он убил Иоллоса?

Бурцев. – Я заставил его написать собственноручно.

Председатель. – Где рукопись?

Бурцев. – В моем архиве. И, кроме того, на ней имеются подписи целого ряда свидетелей: Урусова, Марголина.

Председатель. – Из соучастников Федорова вы назвали Казанцева, Буксгевдена, Герасимова. Может быть, еще кого-нибудь из представителей власти назовете?

Бурцев. – Я назову еще Климовича. Относительно Климовича у меня есть подробные сведения, проверить которые вы в состоянии. Дело в том, что, когда я приехал в Петроград, в конце ноября 1915 года, в тот же день ко мне явился от «Вечернего Времени» Манасевич-Мануйлов. Я никогда раньше с ним не виделся, но из-за границы я раз писал письмо такого рода – (через «Новое Время»), что, если он бывает за границей, – то пусть заедет ко мне, что он, по моему мнению, очень любопытный для меня человек и что мне, редактору «Былого», есть о чем с ним поговорить… Он пришел от «Вечернего Времени» и упомянул, что раньше не мог приехать, – опасался. Я ему ответил, что если в Петербурге есть два человека, которым надо поговорить по душам, то это он и я. С тех пор мы виделись очень часто и подолгу беседовали, и не было вопроса, на который бы он не отвечал. Он дал мне очень много ценных фактов.

Председатель. – Это верно, что вы просите его на поруки вам отдать?

Бурцев. – В одно из наших свиданий он, между прочим, говорил, что приехал Рейнбот, бывший градоначальник Москвы, и что в разговоре с ним, Манасевич, сообщил за верное, что Климович назначается директором департамента полиции. – «Неужели это верно?» – спрашивает его Манасевич.[*]

[Закрыть] – «Почему?» – «Да, кому же неизвестно, что он причастен к делу Иоллоса!»… Услышав это от Манасевича, я говорю ему: «Попросите, чтобы Рейнбот записал это». – Манасевич согласился; через некоторое время узнаю, что Рейнбот записал, но лично я не мог проверить и говорю со слов Мануйлова. Надо было дать официальный ход этому делу. Манасевич согласился передать записку Рейнбота Штюрмеру. По словам Мануйлова, записка была передана. Записка Рейнбота заключалась в том, что он, в качестве бывшего градоначальника, имел возможность впоследствии убедиться, что Климович имел отношение к организации Казанцевым убийства Иоллоса и к укрывательству убийцы.

Председатель. – В чем это отношение заключалось?

Бурцев. – В выдаче паспорта Федорову для побега. Затем установлено, что Казанцев имел сношения в Буксгевденом[*]

[Закрыть] и вел постоянно таинственные переговоры с ним.

Родичев. – Буксгевден был чиновником особых поручений при Гершельмане?

Бурцев. – Да. Гершельман также принимал участие во всей этой истории… Возвращаюсь к истории с рейнботовской запиской. Как говорили, Штюрмер, получив ее, заволновался, и был поставлен вопрос об удалении Климовича с поста директора департамента полиции. Не состоялось это потому, что в это время произошли новые перемены: Штюрмер отказался от поста министра внутренних дел и сделался председателем Совета Министров, а министром внутренних дел сделался Хвостов, и Хвостов отсрочил отставку Климовича. Климович не только не пострадал, а упрочился. Записка не была обнародована, ей хода не было дано, и Климович остался на этом месте. Существовала ли эта записка, какое ее содержание, – я точно не знаю. Но два раза я имел возможность, в интервью в «Вечернем Времени», коснуться существования этой записки и самого обвинения по адресу Климовича. От Климовича я не имел ни опровержения, ни возражения, – ни частного, ни в печати. Климовича я с тех пор не видел. Последний раз я видел его в апреле 1916 года, когда он объявил, что я должен уезжать; он решил меня выселить из Петрограда, но я обратился в Государственную Думу, и в конце концов меня оставили. Я здесь жил с паспортом и выехать просто отказался.

Председатель. – Эти показания ваши, значит, базируются целиком на словах Манасевича-Мануйлова, который, в свою очередь, говорил со слов Рейнбота?

Бурцев. – Я Рейнбота должен был видеть, но не мог. Я его не опрашивал.

Председатель. – Пожалуйста, продолжайте свои показания о «Союзе русского народа».

Бурцев. – Я сейчас ничего не могу определенного прибавить к уже сказанному.

Председатель. – В таком случае, перейдем к документам, которые у меня имеются. Вы что-то хотели сказать о Щегловитове и о показании Лыжина?

Бурцев. – Прежде всего, я поставил Щегловитова в известность о моем отношении к провокации в деле Азефа. Но ответа не имел. Это было между 1911-1914 г.г. Потом, когда я был арестован и был в Петропавловской крепости в 1914 году, я не думаю, чтобы Корсак не доложил Щегловитову о моем показании, данном в Петропавловской крепости, в совершенно определенной форме, для доклада Николаю II. Об этом показании и отношении к нему Щегловитова я дал целый ряд статей, что были в газетах. Я повторял это в своих изданиях за границей.

Председатель. – Вы хотели нам что-то сказать о Глобачеве?

Бурцев. – Да. А именно об его отношении к применению пулеметов. У меня сложилось убеждение, что обвинение против него или указание на его участие – неверны.

Председатель. – Значит, Глобачева надо вычеркнуть. Затем письмо Балка вы нам дали. Здесь фамилия Заварзин.

Бурцев. – Я слышал, что он освобожден. Его освобождение меня поразило, потому что у него репутация определенного охранника. О нем я, со слов Бакая, в «Былом» много писал, как о человеке, который не брезгал провокацией. Я сейчас точно не помню, – какое именно, – но только там прямое обвинение в провокации. У него порочная репутация: жандарм-провокатор. – Еще случай того же рода: выпущен сейчас на поруки Невражин, который, говорят, был правой рукой Протопопова. Это один из самых основных сотрудников Протопопова, замешанных в планы пулеметной расправы. На этой последней детали я, впрочем, не могу настаивать, но что он был непосредственный наперсник Протопопова и был арестован, а затем выпущен, – это я знаю.

Председатель. – А что вы можете сообщить о полковнике Собещанском?

Бурцев. – Я его лично знал в Петропавловской крепости в 1906 г. и теперь встречал: он меня возил в предварилку. Сведения об его участии в повешении Каляева – неточны: он столько же виноват, как все остальные, – а именно, как офицер жандармского гарнизона, который охранял Шлиссельбургскую крепость, когда Каляева вешали.

Председатель. – Каково было его официальное положение?

Бурцев. – Он был одним из офицеров Шлиссельбургской крепости. Яковлев, комендант крепости,[*]

[Закрыть] тоже присутствовал при этой казни. Но это по официальному положению.

Смиттен. – Вы, при первой вашей беседе в Комиссии, цитировали одно письмо: оно содержало указание на то, что вы получили подтверждение о деятельности автора письма, как провокатора. Вы это письмо передали Комиссии?

Бурцев. – Я подлинник принес: это письмо провокатора к Белецкому: провокатор этот – организатор всех московских выступлений эс-деков. Если вы позволите, я прочитаю несколько строк о том, как он обосновывает необходимость того, чтобы Белецкий шел ему навстречу и помогал ему. Это его прошение на имя Белецкого (читает)…

Председатель. – Это чьи показания?

Бурцев. – Того лица, которое я судил в Париже, при чем вынес вердикт, чтобы его устранить, но не решился этого опубликовать… В письме он писал Белецкому, что он еще может быть полезен, так как у Бурцева нет данных, чтобы опубликовать. Я думаю, впрочем, что это вам не подходит…

Смиттен. – Белецкий в какой роли выступает в данном случае?

Бурцев. – Автор прошения обращается к нему с просьбою о пенсии, просит его поддержать.

Председатель. – А что ответил Белецкий?

Бурцев. – Неизвестно. Этот документ чрезвычайно характерен с бытовой стороны, характерен для деятельности этого провокатора… Впрочем, я в точности не установил, что он провокатор, и на этом я не базируюсь, а говорю только о тех фактах, о которых есть точные сведения.

Председатель. – Нет, погодите, Владимир Львович!… По-моему, это письмо имеет к нам отношение, потому что оно устанавливает переписку агента-провокатора с Белецким.

Бурцев. – Одно письмо – к фон-Коттену, другое – к Белецкому.

Председатель. – Это одно лицо пишет и фон-Коттену и Белецкому?

Бурцев. – Да. Он писал обоим, чтобы они, один перед другим, за него постояли и оказали протекцию. В бытовом отношении это прекрасный документ, много говорящий…

Смиттен. – Меня интересует тот вопрос, который вы только мимоходом задели и относительно которого сказали, что не располагаете данными, чтобы выступить с разоблачениями: может быть, вы можете дать Комиссии какую-нибудь канву, по которой Комиссия пошла бы к расследованию этого вопроса, касающегося германского шпионажа и покушения на Сазонова и на взрыв моста?

Бурцев. – В интересах расследования, мне надо повременить еще полторы или две недели: тогда я смогу с именами и фактами все вам изложить. Расследование, в сущности, окончено, но я не получил лишь некоторых дополнительных сведений. Притом, получая их из известных источников, я обязался молчанием на самый короткий срок. До 1 мая будет выяснено, а, может быть, скорее. Тут замешан департамент полиции. В порядке изучения, а не в порядке допроса, я, однако, могу вас поставить до известной степени au courant всего.

Председатель. – Эта часть будет застенографирована, но мы наложим на эту часть veto, скажем, недели на две… Мы интересуемся шпионажем постольку, поскольку нам кажется, что он высоко гнездится.

Бурцев. – Позвольте излагать – без дат, фамилий, имен. Сущность вот в чем заключается. Один из самых громких нераскрытых провокаторов, фамилия которого не всплыла до сих пор, судился у меня в Париже. Мое убеждение было таково: агент – да; но ничего не поделаешь! Поговорил я с ним серьезно, дал ему понять, как я смотрю на него, – и больше я его не видел… На него это подействовало таким образом, что он ушел и больше в департаменте не служил. Это было в 1913-14 годах. 7-8 лет перед тем он играл большую роль. В начале 14-го года к нему обращается один иностранец и говорит: «Вы – выдающийся революционер (он, действительно, был выдающийся), вы боретесь с русским правительством … Теперь очень удобный момент». – Ругал меня: – вместо того, чтоб ехать в Берлин и оттуда бороться с русским царем, я, дескать, поехал в Россию и дал себя арестовать. – «Так, говорит, ему и надо». – «Вы – более умный человек, воспользуйтесь моментом, нанесите удар, для России надо, чтобы война была ею проиграна, в этих видах мы, комитет такой-то, и т.д…. От имени этого комитета вы можете устраивать взрывы в Сибири такого-то моста, покушение на Сазонова, взрыв такой-то шахты» … – Затем, появляется немецкий офицер, который дает средства – 50 тысяч рублей. И вот этот бывший агент, о котором идет речь, обращается к одному из видных представителей департамента полиции и заявляет: «Вот какие обстоятельства дела: будем обманывать немцев, деньги возьмем, и через них же узнаем их тайну». – Поселяется эта компания в России, не взрывает мостов, конечно: взрывов никто не делает. Но вмешано здесь много видных членов департамента полиции с именами (у меня все эти материалы имеются). Пользуются случаем: произошло какое-то крушение, – они сообщают немцам, что сделали такое покушение, но не вполне удачно. Затем, когда произведено было покушение на Нератова – сумасшедший какой-то ворвался в Министерство Иностранных Дел с ножом и был арестован, они опять сообщают: «Неудачное покушение». – Стали видеться с немецкими офицерами. Стали получать такие поручения: «Взорвать «Марию», «Пожар устроить в Архангельске»… Агент говорит: «Я сообщал, когда мне была дана задача взорвать «Марию». – «Мария» тогда не была взорвана, она была взорвана позднее. Вот – провокация на почве уже войны, и при наличности сношений с русской полицией. Я все имена знаю, у меня все запротоколировано, все данные мне известны. Вот это дело я хотел сообщить.

Председатель. – И здесь были замешаны высокопоставленные лица?

Бурцев. – Довольно высокопоставленные лица. Но, в интересах расследования, я некоторое время не опубликовываю этого дела.

Смиттен. – Я хотел бы получить следующую информационную справку: где сейчас находятся те материалы русской тайной полиции, которая ведала дела политических эмигрантских кружков в Париже, и все делопроизводство которой было на руках у Красильникова и при здании русского посольства?

Бурцев. – Я слышал, что этот архив запечатан сейчас Извольским. Если мои сведения верны, – часть бумаг находится на квартире самого Красильникова. Красильников – близкий человек Куркова и его ставленник.[*]

[Закрыть] Он все дела эти вел. Курлов и Красильников спровоцировали посылку людей в Петроград и Москву. Конечно, Красильников не без ведома Курлова действовал. Я почти убежден, что это дело Курлова. Я не имею достаточных оснований, чтобы утверждать, но думаю так…

Смиттен. – В каком году Красильников стал во главе политического сыска в Париже?

Бурцев. – С 1910 г. До него был Андреев, потом Гартинг.

Председатель. – Вы не знаете, – почему Штюрмер хотел заменить Красильникова Манасевичем-Мануйловым?

Бурцев. – Он хотел заменить его фон-Коттеном (весной этого года, кажется), – потому что Красильников, как агент, только врал, ничего не делал, вся его деятельность сводилась к нулю. Он был совершенно бесполезный человек. Они с Курловым делили деньги пополам. Деньги шли в Париж, потом частью возвращались к Курлову: это – два вора. Они даже в сыске ничем не занимались, кроме кражи, такой широкий размах у них…

Смиттен. – Каким путем переводились суммы Красильникову?

Бурцев. – Официальным путем – денежной корреспонденцией в Париж; а оттуда, обратно, каким путем? – Не имею понятия, нет сведений… Красильников был совершенно бесполезный человек, его надо было сменить; я имел возможность читать одно его донесение; он даром хлеб ел. Ничего не делал. Для нас, конечно, он был подходящий человек, но для департамента полиции…

Председатель. – А о Дубровине вы ничего не знаете?

Бурцев. – Специальных сведений о нем у меня нет.

Председатель. – Владимир Львович, будьте добры сделать отметки: – письмо Плетнева,[*]

[Закрыть] расписки Климовича, Жученко, начиная с 1916 г.; затем письмо Жученко, которое вы получили, комплект ваших статей, прошение Щегловитову, список показаний, статья: «Вопрос, требующий ответа», затем рассказ Федорова, напечатанный в «Биржевых Ведомостях». Мы просим еще рассказ Федорова из вашего архива. Большое вам теперь списабо.[*]

[Закрыть] У вас никаких документов не осталось?

Бурцев. – А вас не интересуют вопросы контр-шпионажной деятельности за последние годы?

Председатель. – Постольку, поскольку эта деятельность была обращена не на контр-разведочные сведения, а служила иным, преступным, целям, ничего общего с контр-разведкой не имеющим.

Бурцев. – Богатейшие данные… Но сейчас их дать не могу.

Председатель. – Мы очень этим интересуемся, в частности поскольку это касается Беляева.

Бурцев. – Порядок был ужасный. Они занимались всем, кроме борьбы с шпионажем. Они занимались личными делами, борьбой с рабочими организациями.

Председатель. – У вас есть сведения о провокационных выступлениях на тему о прекращении войны?

Бурцев. – Я не могу сказать сейчас, потому что я не закончил допроса лиц, которые дают эти сведения.

Председатель. – Вы знаете об организации рабочих, которая была при контр-шпионаже?

Бурцев. – Как раз у меня сегодня и вчера был допрос. Через некоторое время я его закончу…

Председатель. – Если, помимо этих сведений, вы получите еще какие-либо другие, – будьте добры сообщить нам.

Родичев. – Как вы думаете, – ваши сотрудники не прикусят ли язык, когда узнают, какое употребление вы делаете из их сообщений?

Бурцев. – Когда они идут ко мне, они уже знают, какое употребление я делаю из этих сведений. Я ничего не скрываю.

Председатель. – Позвольте вас поблагодарить.