Текст книги "Падение царского режима. Том 1"

Автор книги: Павел Щёголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

Завадский. – Вам было известно, что министр юстиции А.А. Хвостов был родным дядей министру внутренних дел А.Н. Хвостову. Вам Алексей Николаевич Хвостов не говорил, чтобы вы докладывали государю об увольнении Белецкого, потому что тот может подумать, что дядя мстит за племянника, и потому он, при всем желании выгнать Белецкого, не может об этом доложить государю и предпочитает, чтобы это сделал председатель Совета Министров?

Штюрмер. – Я не помню подробно, я бы скорее сказал, что это было так: докладывал сначала я, а потом Хвостов.

Завадский. – Тем не менее он от сенаторства не был уволен.

Штюрмер. – Я не просил об этом; А.А. Хвостов писал после личного словесного доклада, из которого он вынес впечатление, что он остается.

Соколов. – Господин Штюрмер, вы начали говорить, что у вас были секретные поручения относительно назначения и увольнения всех чиновников, которые имеют непосредственное отношение к государю, упомянули о случае с Белецким. Еще какие были секретные поручения?

Штюрмер. – Простите, я не припомню, может быть и были.

Соколов. – Вы сейчас не вспоминаете? Нет, секретные поручения другого характера, относящиеся не к назначениям.

Штюрмер. – Нет.

Соколов. – Вы сказали, что вам давали другие. Одно было секретное поручение расследовать вопрос о том, действительно ли Ржевский покушался на жизнь Распутина, затем ваш доклад о личности Белецкого – это не по поручению, а по вашей личной инициативе. Какие еще поручения вам давались секретного характера?

Штюрмер. – По какому отдельному вопросу определенно сказать не могу. Какие поручения? Вроде этих?

Соколов. – Хотя бы и вроде. Вы секретные другие поручения не вспоминаете?

Штюрмер. – Т.-е. то, что под рубрикой секретных поручений; они у меня не являются, я их не вспоминаю.

Председатель. – Разрешите сделать маленький перерыв.

Штюрмер. – Позвольте обратиться к вам с просьбой. Дайте мне какие-нибудь указания о том, что на войне делается, потому что я, как русский человек, очень близко этим интересуюсь, и мне никто ничего не говорит.

Председатель. – Это потом.

После перерыва.

Завадский. – Комиссии очень важно знать, не были ли вы знакомы с Манасевичем-Мануйловым в бытность вашу ярославским губернатором ?

Штюрмер. – Нет.

Завадский. – Никакими постройками не занимался Манасевич-Мануйлов в Ярославле?

Штюрмер. – Я его увидел, когда был директором общих дел, уже после Ярославля. Я перешел сюда в 1902 году.

Завадский. – А о деятельности Манасевича-Мануйлова при святейшем престоле в Риме и Париже вы что-нибудь слышали?

Штюрмер. – Слышать-то я слышал от директора, бывшего одновременно со мной директором духовных дел, А.Н. Мосолова. Он сам был при святейшем престоле, и он говорил о Манасевиче-Мануйлове в самых восторженных отзывах об его уме и таланте. Манасевич потом сейчас же уехал, и я не видел его многие годы до встречи у Витте, но я помню, что он отзывался о нем с очень хорошей стороны. Может быть теперь, нет, я думаю раньше, кто-то из родных Мосолова, кажется, вдова его брата рассказывала, что он в Риме вынес самое отрадное впечатление о деятельности Манасевича. В записках Мосолова, которые должны быть изданы, он очень высоко о нем отзывался. Вот все, что я помню.

Завадский. – А вам не было известно, что в составе миссии при святейшем престоле требовали отозвания Манасевича, как компрометирующего?

Штюрмер. – Нет, я этого не помню; может, в памятной записке, которая мне была подана, там это есть, но я об этом ничего не знаю.

Завадский. – И о роли, какую в Париже в сыске принимал Манасевич, вам тоже неизвестно?

Штюрмер. – Нет. Помню, что это слово «сыск в Париже» упоминалось, потому что это было кажется в последнее время.

Завадский. – Вот вы говорили, что вы дурное узнали о Манасевиче, не ранее, как поднялся этот процесс, значит в последнюю пору. А до этого не было такого происшествия, относительно книги о России, которая должна была выйти на французском языке? Участвовал тут Мануйлов и сообщал вам об этой книге?

Штюрмер. – О России?

Завадский. – О государственных деятелях России предполагалась книга, будто бы, в Париже к изданию 1916 года, в которой упоминалось и о вас, при чем Манасевич, тревожась о вас, что о вас будет дурно там написано, решил, что нужно предупредить выход этой книги.

Штюрмер. – Ничего подобного. Первый раз слышу о том, что будто бы предполагался выход такой книги, где обо мне будут дурно отзываться. Какое же было отношение Мануйлова?

Завадский. – У нас есть сведения об этом.

Штюрмер. – Нет, я этого не знаю, если я это говорю, но об этом не помню, не знаю никакой книги.

Смиттен. – Князь Волконский, в качестве товарища министра внутренних дел, не имел ли, при своем вступлении или при вашем вступлении в должность министра, беседы с вами о том, что Манасевич вполне бескорыстный человек? Не говорили ли вы, что он вам навязан и что вы хотели бы от него отделаться?

Штюрмер. – По поводу того, что было после секретарства?

Смиттен. – Секретарство было в январе, а была ли у вас какая-нибудь беседа с Волконским, не высказывали ли вы, что Манасевич-Мануйлов был вам навязан?

Штюрмер. – Я говорил ему, что я не могу простить, что он назвался моим секретарем, и я ему высказал, что я им недоволен, но чтобы сказать – хорошо, что вы мне это сказали…

Смиттен. – Что князь Волконский говорил при этой беседе?

Штюрмер. – Я не помню. Вы не знаете, что такое министр внутренних дел. Каждый день столько дела. Совершенно не помню.

Соколов. – Вы не высказывали князю Волконскому, что Манасевич навязан, что вы недовольны, что человек называет себя чужими именами, чужими должностями.

Штюрмер. – Очень может быть, что я это говорил. От людей близких я это не скрывал. Я помню, что мне кто-то говорил из Министерства Внутренних Дел о нем. Тогда я спрашивал: это такой черненький, маленький, который был за границей. – Нет, он теперь здесь. – Он служил тогда информатором в Министерстве Внутренних Дел, по какому департаменту – не знаю, но знаю, что в октябре он был информатором и получал 400 рублей. Эта цифра у меня осталась в памяти.

Соколов. – Я спрашиваю вас по поводу навязывания. Кем был навязан Манасевич? «Навязан» говорят тогда, когда нельзя отказаться. Не вы его искали, кто вам его указал?

Штюрмер. – Вероятно, Министерство Внутренних Дел или Белецкий, или Хвостов. Слово «навязан» я не помню, чтобы я говорил. Наконец, вы изволите видеть, он получал 12.000 рублей и был доклад о том, чтобы ему прибавить еще 6.000 рублей, а я ему дал всего 6.000 рублей.

Соколов. – Когда начался процесс Манасевича, вам известно было, что были хлопоты процесс погасить, отложить дело?

Штюрмер. – Я знаю, что этого не было.

Соколов. – Вам известно, что дело было назначено к слушанию, но потом было отложено?

Штюрмер. – Да, я это знал.

Соколов. – Вам известно, что для этого делались особые шаги, министр юстиции писал об этом, была переписка между министром юстиции и председателем суда?

Штюрмер. – Я могу сказать только по городским слухам. Меня это не касалось, как председателя Совета Министров, я в это не вмешивался.

Соколов. – Но вы, как глава правительства, не можете ли объяснить нам, почему процесс скомпрометированного чиновника то откладывается, то назначается, то употребляется какое-то давление, чтобы его прекратить?

Штюрмер. – Могу сказать одно, что я уже говорил, он был назначен заведывать Распутиным.

Соколов. – Почему процесс чиновника, скомпрометированного по службе, вызывает такое волнение и кто те силы, те лица, которые могут оказывать давление и на суд и на министра юстиции?

Штюрмер. – Они не оказали давления.

Соколов. – Кто эти люди, которые оказывали это давление?

Штюрмер. – Позвольте мне на это не отвечать, вы отлично знаете, в чем дело. Я не могу говорить, это дело меня не касалось.

Соколов. – Я потому спрашиваю, что мне это неясно; я хотел бы, чтобы вся Россия, заинтересованная, как это случилось, узнала, что в процессе чиновника, который вызывает такое волнение, пускаются в ход почти политические силы.

Штюрмер. – Я могу сказать, что один раз приехал в Совет Министров министр юстиции Макаров и заявил: «Вы знаете, что сегодня или вчера Манасевич, о котором не было речи с августа месяца, что он арестован и что с ним сделался удар, и местный врач дает такое заключение, что за ним надо ходить; там, где он сидит в тюремном заключении, это невозможно, но, сказал мне Макаров – я решил назначить особую комиссию и прокурору палаты говорил об этом, чтобы назначить особую комиссию его свидетельствовать». – А затем через несколько дней в следующее заседание эта особая комиссия пришла к заключению, что его тут содержать нельзя, и он был отпущен на дом. Вот, что я слышал.

Соколов. – Вы на мой вопрос сказали, что добивались, но не добились. Так, что вы знаете?

Штюрмер. – Я знаю, что дело следствия потом было отложено, и если добивались, чтобы дело было снято, то совсем этого не добились.

Соколов. – О процессе добивания и старания отложить, что вам известно?

Штюрмер. – Все дело идет о Распутине, а как велось дело, как добивались, я не знаю.

Соколов. – Вы сказали, вам это известно и ясно. Вы думаете, что и мы знаем. Будьте любезны сказать ваше предположение, что вам известно.

Штюрмер. – Что об этом, вероятно, хлопотал Распутин.

Соколов. – Через кого он хлопотал?

Штюрмер. – Не знаю. Посредственные или непосредственные отношения были.

Соколов. – Ведь вы наблюдали за Распутиным, читали записи филеров, кто у него бывал, кто личностью Распутина интересовался. Через кого Распутин мог добиваться давления на министра юстиции и суд?

Штюрмер. – Я у него никогда в жизни не был и не знаю, где он живет.

Соколов. – Так что, через кого добивался Распутин, вы не можете сказать?

Штюрмер. – Позвольте мне этого не говорить.

Соколов. – Вы ссылаетесь на служебную тайну; какой у вас имеется мотив, чтобы не отвечать Следственной Комиссии?

Штюрмер. – Мне это было сказано доверительно.

Соколов. – Кем было сказано?

Штюрмер. – То, что было сказано относительно Распутина, касалось дела Ржевского, мне было сказано доверительно.

Соколов. – Я спрашиваю вообще о Распутине. Вы говорите – позвольте не отвечать, через кого Распутин хлопотал.

Штюрмер. – Через кого хлопотал я могу сказать свое заключение. Думаю, что он хлопотал в Царском Селе.

Соколов. – Через кого?

Штюрмер. – У него была знакомая, госпожа Вырубова.

Соколов. – Что вы знаете об отношении Распутина к Вырубовой?

Штюрмер. – Она была им совершенно загипнотизирована, она считала его за какого-то прорицателя, чуть не за святого человека.

Соколов. – А на кого Вырубова могла влиять?

Штюрмер. – Думаю, что перед известными лицами в Царском Селе могла ходатайствовать.

Соколов. – На кого она имела влияние?

Штюрмер. – Не влияние, а думаю, она могла просить.

Соколов. – Кого просить?

Штюрмер. – Думаю, что государыню, при которой она состояла.

Соколов. – Вы думаете, что Распутин влиял на Вырубову, а Вырубова на императрицу?

Штюрмер. – Что Вырубова имела к нему отношение – это мне известно, но дальше я не знаю. Она имела к нему поклонение, а дальше я не знаю.

Соколов. – Вы говорите, что Вырубова не могла сама непосредственно влиять на министра юстиции. Для того, чтобы влиять на министра юстиции, Вырубова должна была иметь еще посредника?

Штюрмер. – Этого я не могу сказать, так как это дело не моей компетенции; я не знал, что делается во дворце.

Соколов. – Ведь вы давно состояли в придворных чинах?

Штюрмер. – Да.

Соколов. – Ваше отношение ко двору, к Царскому Селу, продолжалось в течение последнего времени?

Штюрмер. – Да. Но они не были никогда близки. Я не открещиваюсь, напротив, но я говорю то, что есть. Я 15 лет ведал церемониальной частью.

Соколов. – Вы указали на одно из лиц, которое имело влияние на Распутина и которое могло просить молодую императрицу. Кто еще из лиц, проживающих в Царском Селе, имеющих влияние, имеющих возможность влиять на императрицу, вам известен?

Штюрмер. – Только одна Вырубова.

Соколов. – Других лиц вы не знаете? Не знаете ли кого-нибудь из статс-дам?

Штюрмер. – Нет.

Соколов. – Вам известна фамилия Ден?

Штюрмер. – Нет.

Соколов. – Фрейлина или статс-дама Буксгевден?

Штюрмер. – Она фрейлина, дочь нашего посланника в Дании, очень симпатичная, милая женщина.

Соколов. – Она принадлежала к числу лиц, которые влияли на политические воззрения молодой императрицы?

Штюрмер. – Нет, эта совсем другого характера.

Соколов. – А кто же из деятелей другого характера, характера г-жи Вырубовой?

Штюрмер. – Г-жа Вырубова была к ней очень расположена. Так как Вырубова очень добрая женщина, то я допускаю и теперь, что она могла о многом просить. Во всяком случае дружба тут была, это мне известно, а из мужчин я никого не знаю. На ближайших я могу указать на Буксгевдена.[*]

[Закрыть]

Соколов. – Вам не приходилось обращаться к Вырубовой, чтобы подготовить тот или другой вопрос?

Штюрмер. – Нет, нет, я получал указания, что сделать. Я не знаю, какое впечатление вы вынесли, но во всяком случае я свое знамя служебное держал высоко и никогда не делал ничего против закона.

Соколов. – Я не говорю, что против закона. Вы делали в пределах возможности. Вы, в качестве министра иностранных дел, министра внутренних дел и председателя Совета Министров, могли быть заинтересованы, чтобы тот или другой ваш государственный проект встретил бы сочувствие в Царском Селе.

Штюрмер. – Как можно обращаться к дамам. В дела государственные дамы не вмешивались, что же дамы понимают в государственных делах?

Соколов. – Вам приходилось с молодой императрицей говорить о государственных делах?

Штюрмер. – Очень часто.

Соколов. – Вы не можете сказать, на какие более серьезные государственные темы вам приходилось беседовать с молодой императрицей?

Штюрмер. – Я могу указать, например, на такой разговор. Государыню посещали поляки, часто в последнее время, осенью, перед тем временем, когда была речь о том, чтобы поляки получили то, что они просят. Они составляли списки, и тут раз был разговор об этом потому, что я приехал после того, как вышел один из поляков. И тут поневоле пришлось говорить на эту тему.

Соколов. – Что же вы говорили и что говорила императрица?

Штюрмер. – Я говорил, что моя политика, моя система такая, что как угодно будет, – вопрос еще не разработан, – надо пригласить особую комиссию, которая работает под председательством, кажется, Горемыкина. Моя теория была такая. Поляки желали, чтобы было объявлено, что им дается, и как можно скорей. Мой разговор был такой, что им будет объявлено, они получат, потому что оставить поляков так, как они есть, нельзя; но мое глубокое убеждение, что теперь этого нельзя делать, надо, чтобы русский народ раньше знал, что можно России дать, когда все бесчисленные жертвы будут закончены, что он получит.

Соколов. – Правильно ли я вас понимаю? Вы сказали, что прежде, чем будет известно, что получит русский народ…

Штюрмер. – Нельзя сказать, что можно дать полякам.

Соколов. – А что, вы думали, русский народ может получить?

Штюрмер. – Проливы.

Соколов. – Нет, вы сказали внутри. Вы это считали внутренним вопросом?

Штюрмер. – Я на это обращал все свое внимание.

Соколов. – А императрица что говорила по этому вопросу?

Штюрмер. – Государыня была согласна.

Соколов. – Она сочувствовала полякам и этому настроению или нет?

Штюрмер. – Я заметил, что нет. Извините, это мое личное впечатление.

Соколов. – Какие поляки, какие общественные деятели обращались к ней?

Штюрмер. – Я встретил там выходящим Велепольского. У меня был Велепольский и член Государственной Думы Гарусевич.

Соколов. – Затем, какие еще вопросы были?

Штюрмер. – Очень часто приходилось беседовать с государыней по текущим вопросам. Простите, может быть я вспомню потом. Позвольте мне сказать относительно того, какие другие секретные поручения мне государыня давала. Например, одно дело – это Ржевского, другие – переговорить с тем, переговорить с тем или другим о предстоящих сменах, – таких секретных поручений было много.

Соколов. – Мы к этому вернемся. Я бы хотел, чтобы вы продолжали о разговорах ваших с молодой императрицей на государственные темы.

Штюрмер. – Я может быть потом вспомню и скажу, только, извините меня, я не могу так сказать.

Соколов. – Но не можете ли вы так сказать. Я не знаю, конечно, ваших бесед, и я могу только в такой форме предлагать вам вопросы. Можете ли вы, на основании ваших бесед с императрицей, характеризовать систему ее политических воззрений: как она относилась к внешней политике, к внутренним вопросам, каких взглядов она держалась по отношению к нашим союзникам, к неприятелю, к внутренним реформам?

Штюрмер. – По отношению, например, внешней политики – самая твердая дружба с Англией, самые твердые отношения. Затем, кроме полного согласия и единодушия, я ничего не слыхал и не видал от нее. Разговоры по поводу взятия Эрзерума были в самом оптимистическом тоне.

Соколов. – В отношениях ее к Германии – находила она нужным скорейшее заключение мира?

Штюрмер. – Если кто-нибудь это утверждает, то я говорю – никогда ничего подобного не было. Это было такое презрение к Вильгельму, какое я редко от кого слышал, именно скажу презрение, иного ничего не было. Еще о чем вы меня спросили?

Соколов. – Отношение ее к Франции?

Штюрмер. – К Франции самое хорошее отношение. Она может быть была более довольна присоединением Румынии, чем это заслуживает.

Соколов. – А отношения ее к вопросам внутренней русской жизни?

Штюрмер. – Спорадически. Ее, например, возмущало, с точки зрения бедных людей, что повысили таксу на трамвай. Государь мне сказал, что, насколько для бедных рабочих людей, которые ездят, такое повышение не отвечает их средствам, надо сделать все возможное. Я помню, что я вызывал градоначальника и говорил с ним на эту тему. Потом она очень интересовалась снабжением Москвы. В Москве оказалось, что муки совсем нет. Она обратила на это особое внимание.

Соколов. – Теперь отношение ее к Государственной Думе.

Штюрмер. – Я никогда не слыхал ни одного дурного слова.

Соколов. – Вам приходилось беседовать по вопросу о том, что члены Государственной Думы отрицательно относятся к действиям правительства?

Штюрмер. – Она меня сама не поощряла в таких разговорах, потому что все-таки она императрица и все-таки это дела такие, которые касаются государя, и я не заметил, чтобы я находил его мысли в ее словах.

Соколов. – Не только, среди общественного лагеря, но и среди правительственных деятелей были разные течения, одни более благоприятные – народного представительства, другие менее благоприятные. Одни консервативные, другие прогрессивные. Каким течениям, среди государственных деятелей, сочувствовала молодая императрица?

Штюрмер. – Она не то что сочувствовала одним и не сочувствовала другим, ее волновало, когда говорили слишком сильно и делали нападки на правительство. Но не было принципа, которого она бы держалась, правого или левого взгляда, она в это не входила, но, если бывали какие-нибудь выступления, слова слишком резкие, тяжелые, это встречало ее неудовольствие.

Соколов. – Значит, вам приходилось говорить, что Государственная Дума так или иначе, более резко или более мягко реагирует на правительственную деятельность?

Штюрмер. – Критикует. Она была недовольна резкой критикой.

Соколов. – Как она относилась к вопросу о том, как добиться, чтобы этой резкой критики не было?

Штюрмер. – Я помню один случай, когда мне пришлось сказать, что во Франции и Англии, которые более культурные государства, бывают еще более резкие выходки.

Соколов. – Были разговоры по поводу выступления первого ноября, когда были резкие нападки по вашему адресу?

Штюрмер. – Она щадила меня, потому что выступления были настолько неверные. Конечно, я сам об этом не говорил. Она о себе – что там говорилось, – не упоминала.

Соколов. – Вы так чувствовали, или это ваше умозаключение, что она не касалась этой темы? Тогда не возникал вопрос, что тем министрам следует выйти в отставку, что следует подчиниться общественному мнению, или, наоборот, она не говорила, чтобы Государственная Дума подчинилась взглядам правительства?

Штюрмер. – Само собой, было. Когда это было, я сейчас же поставил вопрос, что я справиться не могу. Я даже поставил его раньше, когда не открылась Дума и когда председатель Государственной Думы Родзянко был у меня (я лежал с больной ногой).

Соколов. – Вы говорите о вашем отношении, а отношение императрицы?

Штюрмер. – Я говорил, что не могу оставаться.

Соколов. – Вы сказали это молодой императрице? Как она отнеслась к этому?

Штюрмер. – Она меня щадила.

Соколов. – Не нашла ли она необходимым, щадя вас, написать государю о том, чтобы ваша отставка не была принята, чтобы вы были оставлены председателем Совета Министров?

Штюрмер. – Я думаю, что этого не было, потому что я видел государыню перед самым отъездом в Ставку. Я этого не формулировал. Потом я не заметил в словах государыни какого-нибудь волнения. Сейчас же председатель Совета Министров Горемыкин вышел в отставку, на другой день то же самое, и я должен был сделать.

Соколов. – Во время вашего пребывания у власти в должности министра внутренних дел и должности председателя Совета Министров у вас не возникал среди ваших сотрудников по правительству вопрос о том, что роспуск Государственной Думы, или отложение заседания Государственной Думы, временное приостановление, может вызвать в населении брожение, недовольство, враждебные, по отношению правительства, действия?

Штюрмер. – Конечно, большинство думало, что этого следует избегать.

Соколов. – Так что такие опасения существовали?

Штюрмер. – Были разговоры. В особенности, когда был съезд представителей управ в Москве.

Соколов. – Это было в октябре месяце?

Штюрмер. – Да. Большинство, и я лично, держались того взгляда, чтобы до последней возможности не допускать закрытия Государственной Думы, не то что перерыва, а отсрочки закрытия Государственной Думы.

Соколов. – Как вы относились к отсрочке или перерыву?

Штюрмер. – При мне не было перерыва, я отстранился от перерыва сокращением срока. Государственная Дума закрылась 21 июня, так что собственно я не имел случая говорить об отсрочке; когда она открылась 1 ноября, судьба ее была решена. Я только себе представлял так: если Государственная Дума будет действовать, как в предшествующей сессии, которая сошла благополучно с критикой отдельных ведомств, но без удаления предметов[*]

[Закрыть] занятий, если будет так, слава богу. Если будет иначе, – то все-таки сокращать срок не следует, следует итти дальше; если же будет что-либо нежелательное, то тогда можно будет закрыть.

Соколов. – Как вы ожидали, как отнесется население к предполагаемому вами решению, сокращению занятий Государственной Думы?

Штюрмер. – Я не могу вам ответить на это. Если бы я знал, что население относится ко мне отрицательно, тогда бы я сказал, что этим нельзя рисковать, тогда мне и может быть надо было сейчас же уходить.

Соколов. – Вы 1 или 2 ноября не входили в Совет Министров с тем, что правительство встречает со стороны Государственной Думы резкие нападки, но что ее надо разогнать?

Штюрмер. – Нет. После 1 ноября я не мог вносить этого, потому что шла речь о том, что не надо в Совет Министров внести вопрос о том, что я считаю себя оскорбленным клеветою, которую член Государственной Думы Милюков сказал по поводу моего взяточничества и моей измены. Я обращался в Совет Министров с просьбой направить это дело в 1-й департамент Государственного Совета.

Соколов. – А перед этим не был возбужден вопрос о том, что следует так или иначе реагировать, что если вас, главу правительства, оскорбляют, то правительство должно ответить роспуском Думы.

Штюрмер. – Это было 1-го числа. 1-го числа я не мог.

Соколов. – Вы подали в отставку 8-го?

Штюрмер. – 8-го.

Соколов. – С 1 по 7-е в течение семи дней вы не ставили вопрос о том, что следует на эту резкую критику ответить?

Штюрмер. – Нет. Может быть кто-нибудь и подымал этот вопрос, но я не помню.

Соколов. – В вашем присутствии?

Штюрмер. – Я не помню.

Сокоров.[*]

[Закрыть] – Значит, в вашем присутствии этого не было?

Штюрмер. – Я, может быть, совершенно память потерял, но этого не было. Я ставил вопрос о клевете. В тот же вечер собрались министры, и вопрос был поставлен так.

Соколов. – Во время вашего пребывания министром внутренних дел у вас не разрабатывались меры на случай возможного беспорядка в населении, вызванного дороговизной, отсутствием продовольствия или недовольством действиями правительства? Какие вы считали нужным поставить меры в противодействие такому народному движению?

Штюрмер. – Вообще плана кампании не вырабатывалось, а в тех местах, где могли быть центры, например, сахарный центр, кожевенный центр, чугунный завод, например, Пермской губернии, там вырабатывалось, что можно сделать, а общего принципиального плана не вырабатывалось.

Соколов. – Известно вам, чем была вооружена полиция во время пребывания вашего в качестве министра?

Штюрмер. – Такой вопрос не возбуждался.

Соколов. – Вы знали, что чины полиции вооружены или не знали?

Штюрмер. – Я не знаю, как понимать этот вопрос?

Соколов. – Самым простым образом. Каким оружием располагала полиция в то время, когда вы были во главе полиции?

Штюрмер. – Что же, мне было итти заниматься осмотром шашек?

Соколов. – Вы знали, что были шашки, револьверы; какой тип вооружения был принят во время вашего пребывания?

Штюрмер. – Не было никаких заявлений смотреть в этом отношении, что делается, вопрос такой не поднимался.

Соколов. – Вы были главой полиции. Вопрос тут следующий. Каким оружием была вооружена полиция: что бы вы могли на это ответить?

Штюрмер. – Если бы этот вопрос был поставлен, я бы знал ответить на это, а когда вопрос не возбуждался, я решительно не могу себе представить, что бы меня могло заставить осматривать.

Соколов. – Чем была вооружена полиция? Пушками, пулеметами, шашками?

Штюрмер. – Откуда я могу знать, почему, какой повод, бывали ли случаи или, лучше сказать, откуда должны были появиться пулеметы на каком-нибудь месте? Какие случаи?

Соколов. – Вы даете ответ, что, по вашему мнению, по вашему взгляду, полиция не должна была быть вооружена пулеметами?

Штюрмер. – Если бы в каком-нибудь городе оказался пулемет, я бы на это обратил внимание.

Соколов. – Как на явление чрезвычайное? Так что, по вашему мнению полиция не должна была располагать пулеметами?

Штюрмер. – Может быть, пулеметы может быть пушки, я не знаю. Надо же что-нибудь, что бы привлекло внимание.

Соколов. – Позвольте прямо вам поставить вопрос. Имелись ли сведения о том, что полиция располагает пулеметами?

Штюрмер. – Нет.

Соколов. – Если бы у полиции оказались пулеметы, какой орган, вам подведомственный, мог бы снабжать их пулеметами?

Штюрмер. – В Министерстве Внутренних Дел – никакой. Я не могу себе представить.

Соколов. – Каким законным оружием полиция располагала?

Штюрмер. – Шашками и револьверами.

Соколов. – По вашему заключению, всякое иное оружие, кроме револьвера и шашек, является незакономерным?

Штюрмер. – Тут было такое переплетение военных и гражданских властей, настолько доминировала военная часть, что все, что касалось гражданской части, отходило на задний план. Этот вопрос никогда не возбуждался.

Завадский. – Я буду продолжать свой вопрос. Можете ли вы мне сказать, какое у вас было отношение к министру юстиции, а впоследствии к министру внутренних дел А.А. Хвостову?

Штюрмер. – Отношения какие, личные?

Председатель. – Не личные, а как к министру внутренних дел?

Штюрмер. – Самые лучшие. Я просил Хвостова, чтобы он принял пост министра внутренних дел, потому что я считал, что он самый подходящий человек. Он был правителем канцелярии, когда Горемыкин был председателем Совета Министров. Затем он был заведывающим местным хозяйством, это тоже самое крупное дело в Министерстве Внутренних Дел. Оттуда и пошло мое ходатайство о том, чтобы он был назначен.

Завадский. – При каких условиях вы ходатайствовали?

Штюрмер. – Я прежде с ним говорил.

Завадский. – Когда?

Штюрмер. – Числа я не помню.

Завадский. – Вы говорили 4 июля, после того, когда уже говорили с государем без ведома самого Хвостова?

Штюрмер. – Я должен был предварительно говорить государю о человеке, которого я предлагал. Совершенно верно, я говорил государю, угодно ли его принять, и он мне сказал, что согласен, а потом я говорил уже Хвостову; тот сказал, что затрудняется, что любит Министерство Юстиции, желал бы остаться в Министерстве Юстиции, но согласен, может перейти, но надеется, что это временно, о чем он и говорил государю – если будет найден другой, он вернется обратно в Министерство Юстиции. Вот какие у меня были отношения.

Завадский. – Т.-е., другими словами, вы государю доложили о замене Хвостова Макаровым, а потом говорили Хвостову?

Штюрмер. – Нет, когда было установлено, что я не могу оставаться министром внутренних дел, возник вопрос о том, кто бы мог быть министром внутренних дел. Я предложил государю Хвостова и говорил ему, что Хвостов занимал две должности крупные в Министерстве Внутренних Дел и что он исполнительный и очень хорошо знающий дело человек.

Завадский. – И Макарова указывали?

Штюрмер. – Макарова – министром юстиции.

Завадский. – Вы указывали государю, не зная, согласен ли Хвостов, распоряжались его судьбою и заместителя ему наметили?

Штюрмер. – Когда государь спросил меня, кто будет заместителем, я указал на Макарова, с оговоркой на Хвостова, что это временно, если будет найден другой преемник ему. Тогда государь согласился, при чем Хвостов не очень охотно шел на это.

Завадский. – Значит, у вас нехорошие были отношения, когда вы делаете человеку без спроса то, что ему явно неприятно.

Штюрмер. – Нет, не плохие отношения. Человек, который считает, что нужно служить отечеству, может перейти и на другой пост. Вот с этой точки зрения мы и говорили. Хвостов – это был такой человек, который имел прошлое, знал Министерство Внутренних Дел.

Завадский. – Да, но Макаров был раньше министром внутренних дел, кем не был Хвостов. Во всяком случае Хвостов говорил, что он не хотел бы.

Штюрмер. – Он говорил: «Пожалуйста, освободите меня, поищите другого». Да, он несколько был недоволен.

Завадский. – Вы сказали: хотя бы временно, впредь до приискания заместителя. Значит, человек занят в Министерстве Юстиции, вы указываете на него, как на министра внутренних дел, и говорите: «Пусть он уйдет в Министерство Внутренних Дел до приискания заместителя».

Штюрмер. – Нет, я не так сказал. Я несколько подробнее расскажу об этом. Он говорил: «Найдите другого, ищите другого». Другого не нашли. Тогда он остался, говоря, что идет очень неохотно и будет очень рад, если чаша сия минует его.