Текст книги "Веселыми и светлыми глазами"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
– Верно, – согласился дядя Саша. – Идите…
Мы вышли на улицу.
В стороне залива засыпал день.
Небо там синело, как стекло громадной витрины. Мы тихо шли по широкому проспекту. Постепенно, незаметно гасло небо, как гаснет в театре свет. Но темнота так и не наступила, сгущалась синь и лишь подворотни домов стали черными.
– Мне кажется, что я по вечерам не гуляла больше года, – сказала Инна. – Город совсем другой. Какой-то очень чистый. И большой. И такой удивительно красивый. Не хватает только музыки.
– Верно, – согласился я.
Мы бродили, пока Инна не озябла.
– Знаешь, давай куда-нибудь зайдем, погреемся, – предложила она. – И музыку послушаем.
Мы зашли в кафе «Север».
Прошли в зал и сели за свободный столик. Заказали кофе. Я осмотрелся и неожиданно увидел Витю. Он сидел за соседним столом в компании парней. Их было человек шесть. Плечистые, дюжие молодцы, стул под каждым – как детский стулик. Пятеро, склонившись к центру стола, голова к голове, слушали, а шестой что-то шептал, озираясь. И вдруг – га-га-га-га-га! – все разом откинулись назад. Как зонтик открылся. Га-га-га-га-га! И смолкли.
Улыбаясь хитро, оглядывались. Витя увидел нас.
– А! – кивнул он нам. – Идите сюда! Братцы, потеснитесь. А это моя сестра. Единоутробная!
«Братцы» вскочили, галантно раскланялись, загремели стульями.
– По такому поводу не мешало бы винца. Да побольше!
– Тебя Филя искал, – сказала Инна Вите. – Несколько раз к нам домой звонил. Ты сегодня играл?
– Да нет. Пошел швырнул ядро. Оказалось, по второму разряду. Сам не понял, как вышло. Ведь никогда не тренировался. В первый раз взял… Потом смотался с одним парнем. Хохма! Одеваемся, слышу, меня ищут. Желают лавры возложить. Где, где? А нас уже и след простыл. Зачем нам лавры! Вот мы где, здесь! Ку-ку!
– Как тебе не стыдно, Витька! – шепнула Инна. – Тебя там Филя искал. Ведь ты ему обещал. Ну как ты можешь так, пообещать и не сделать.
– Это моя сестра. Прошу любить и жаловать! Она любому из вас может прочистить мозги. Здесь же! Она это здорово умеет. И даже мне!
– Да, потому что ты…
– Потому что я, по ее словам, не такой как все. Но граждане! Новое и молодое приходит на смену старому. Закон диалектики! И может быть, во мне уже прорастают какие-нибудь ростки нового! Присмотритесь!
– Пижон ты. Ломаешься, даже неприятно на тебя смотреть. Будь ты немножко серьезнее.
– Точка. Буду! Какая мне разница! А по такому поводу выпьем по рюмочке и идем домой. – Он наклонился и тревожно спросил Инну: – Там мама одна? С дядей Сашей? Тогда порядок…
Домой мы возвращались трамваем.
Выйдя из трамвая, Витя нахлобучил на глаза шляпу, заложил глубоко в карманы руки и, насвистывая что-то, пошел впереди. У парадной остановился, обернулся к нам. Сказал деловито:
– Ну что ж. Вы постойте немножко. Полюбезничайте. А я пошел. Ауфвидерзеен!
– Дурак ты, Витька! – вспылила Инна.
А он, этак игриво посвистывая, пританцовывая, поскакал по ступенькам лестницы.
Мы стояли и молчали. Держались за руки и тихонько раскачивали сомкнутые руки. Я смотрел на нее. Смотрел прямо в лицо. А она стояла, прислонясь спиной к двери, прикусив нижнюю губу, и смотрела вниз, под ноги. И лишь изредка медленно поднимала ресницы и взглядывала на меня. И повторяла тихо:
– Ну что? Что?
А я смотрел и думал, поцеловать мне ее или нет? Может быть, все-таки решиться и поцеловать?
А потом я решился.
Я взял ее за плечи и привлек к себе. Она подняла голову ко мне, придвинулась лицом и выжидательно закрыла глаза. И я ее поцеловал.
Она вырвалась и побежала. А я, прислонясь к холодной стенке, смотрел, как она бежит по лестнице.
Я не дышал.
И было мне жарко.
– До завтра, – тихо сказала она мне сверху и помахала рукой.
– До свиданья, – буркнул я.
– Павлик, милый…
А я стоял, пыжась, и горел. Горел от ушей и до пяток. Весь.
…Потом она ушла, и я вышел на улицу.
Я постоял возле парадной.
Я верил и не верил, и не понимал, как же так все получилось. Я ее поцеловал.
Да было ли это?
Я посмотрел на второй этаж, на ее окно. Оно ярко светилось.
2Наш шеф Женя произнес коротенькую, но очень содержательную речь. Он только что пересчитал оставшиеся ненастроенные блоки и теперь говорил, размахивая руками, как корабельный сигнальщик:
– Дней у нас – с гулькин нос. А блоков еще масса! Пожалуй, с завтрашнего дня придется работать по вечерам. Но надо сделать. Обязательно!
Действительно, блоков было еще очень много. И даже если все пойдет хорошо, проверить все будет довольно трудно.
Один только Витя хранил олимпийское спокойствие. Он работал, мурлыкая что-то себе под нос.
– Зарядочка, – сказал Витя.
– Что?
– Одиннадцать часов. Физзарядка.
И в самом деле, было одиннадцать часов. Я услышал, как где-то внизу включили радио. Исполнялся спортивный марш.
– А я гирьку притащил. Двухпудовочку, – сообщил Витя. Он вытащил из-за прибора гирю. – Евгений Леонидович, сколько раз сможете выжать?
– Кто, я? – удивленно указал на себя Женя.
– Да.
– Хм, – Женя оценивающе посмотрел на гирю и как-то заметно смутился. По лицу, по выражению глаз было видно, что Женя не знает, сколько он выжмет – раз, два, а может быть, и ни разу. – Не-е представляю.
Витя легко, играючи выжал гирю десяток раз левой рукой, затем – правой. Женя с любопытством и завистью смотрел на него.
Мы не заметили, как на вышку поднялся дядя Саша, позвал Витю.
– Был в месткоме, – сказал дядя Саша. – Кажется, все уладим, путевочка будет.
– Вот спасибо.
– Подожди! – отмахнулся дядя Саша. – Теперь задача – уговорить мать. Я вчера с ней уже вел беседу. Не хочет ехать, волнуется за вас. А ей обязательно надо, понимаешь! Обязательно! И место такое хорошее – на заливе, сосновый бор, тишина. Лучше ничего и не придумаешь. Ты, Виталий, попробуй поговори с ней. Возможно, она тебя послушает.
– Спасибо, дядя Саша. Я просто не знаю, как вас благодарить! Спасибо большое!
– Может быть, мы все вместе ее и выходим, а?
Дядя Саша поправил кепочку.
– Надо привезти волномер, – сказал Женя, – он внизу, в лаборатории.
– Сейчас схожу, – ответил Витя. Он достал сигарету, прикурил и, улыбаясь радостно, шмыгнул за дядей Сашей в кабину лифта.
– Стоп, стоп! – сказал дядя Саша. – Подожди! А ну-ка, брось папиросу!
– Да что вы, дядя Саша! Что я, в самом деле, маленький!
– Маленький не маленький, а бросай! Инструкцию читал: «на вышке не курить».
Он достал из угла банку и протянул Вите.
– А ну, долго еще буду говорить! Бросай!
– Что, железо сгорит? – усмехнулся Витя и небрежно, щелчком швырнул сигарету в банку.
– А теперь выйди-ка, пожалуйста, на минутку, – попросил дядя Саша. – Выйди, выйди.
Витя вышел.
– В кабине запрещено людей возить. До свиданья, – сказал дядя Саша, нажал кнопку и поехал вниз.
– Хы… Вот чудик, а? – растерянно огляделся Витя. – Ну и дает!
– Дядя Саша свое дело знает! Нельзя – значит нельзя. Верно! Так что заучи, – непривычно сурово ответил Женя.
– Ну я, кажется, совсем влип! – шепнул мне Витя.
На вышку поднимался Филя.
– Привет! – завопил Филя. – Фу, вот это тренировочка! Что надо!
Он со всеми поздоровался за руку, особенно почтительно с Евгением Леонидовичем.
– Ты что же не пришел? Ведь обещал, – спросил Филя Витю.
– Да понимаешь… легкоатлеты перехватили.
– Я уже знаю. Хорошо, хоть сразу признаешься, не юлишь. А вообще-то непорядок. Нечестно так. Сказал бы сразу!
– Непорядок, – согласился Витя.
– Ты выбери наконец что-нибудь одно. Одну секцию. Что больше нравится. Сориентируйся.
– Выберу!
– Ведь ты мог бы стать мастером спорта. У тебя отличные задатки. Ты же гигант! В тебе столько заложено, просто завидно! Но для этого надо тренироваться, упорно, настойчиво! Нужна строжайшая самодисциплина, контроль. Это – основа основ. Можно многого добиться. Кто-то из великих говорил, что без усилий, без труда никто ничего не добьется, даже пусть он гений первого ранга.
– Блестяще!
– Что?
– Отличная речь! С учетом аудитории, с цитатами! Пробрала до слез.
– А-а! – сокрушенно махнул рукой Филя.
– Нет, серьезно! Тронул! Только, Филенька, дорогой, пойми, я еще не знаю, чего я хочу, что мне нравится. Не знаю, и все! Поверь, мне все нравится! Но ты ведь не за тем пришел, чтобы выяснять? А тогда можно было бы проще. Когда играть, завтра? И где? С кем?
Витя обнял Филю Мотькина за плечи, и они стали спускаться с вышки.
Я вставил все блоки в стойки приборов.
Блоки были действительно тяжеленными. Наверняка килограммов по сорок. Может быть, и пятьдесят. Три пуда! А самый большой и тяжелый блок – номер один – лежал еще внизу. В цехе. Я видел его сегодня утром. Возле него споткнулся о ломик.
А сколько раз я смогу выжать двухпудовку?
Пять?
Десять?
Надо купить гантели потяжелее.
На вышке было очень тихо. Припекало солнце. Из темного стал серым кусок брезента. А если под брезент засунуть руку – так еще холодно. И корпуса приборов теплые только с одной стороны.
Женя сидел со мной рядом, изогнувшись, как складной метр. Тоже разделывал концы жгутов. Было как-то очень уютно и просто. Женя сейчас не был начальником. Он был просто Женя. Мы были равны. Иногда, когда он не знал, куда подключать, он вопросительно и по-детски озабоченно смотрел на меня, и я кивал ему – «правильно» или же «нет» – и показывал, что надо делать. Нам было хорошо. Потому что мы оба делали нашу работу. Она была наша, его и моя.
В обеденный перерыв мы вместе спустились с вышки, и я пошел к спортивной площадке, туда, где обычно ждала меня Инна. На этот раз вместе с ней сидел Витя.
– Ты где пропадаешь? – спросил он меня.
– Да так. Заработались.
– Потеряно пятнадцать минут драгоценного заслуженного отдыха.
Он сидел, заложив руки в карманы брюк, откинувшись и вытянув ноги.
– А я сейчас звонила в институт. Мальчишки, вы думаете поступать куда-нибудь или нет? – спросила Инна.
– Нет, я не думаю. Не в смысле, что не собираюсь, а просто не думаю. Я отдыхаю, – ответил Витя.
Она смотрела на меня и ждала. И я понял, что она ждет моего ответа. И поэтому спросил:
– А ты?
– Но ведь ты знаешь, я не готовилась. Как заболела мама, так я перестала ходить на подготовительные.
– Я тоже не ходил. Я два месяца был в командировке.
– Еще есть время. Если только взяться. И как следует.
– Времени навалом, – сказал Витя.
– Тебе-то конечно! Ты, Витька, у нас или гений, или просто дурак. Ты не сердись! Но говорят, что везет дуракам. А уж тебе везет! Я готовлюсь, готовлюсь, пойду сдавать, даже трясет от страха. А ты прочтешь один раз и сдашь!
– Личное обаяние! – ответил Витя.
– Надо решить, будем поступать в этом году или нет. Мне сказали, уже скоро начнут принимать заявления. Надо решить. И уж если решили – никаких поблажек себе…
– Ох, не люблю я эти разговоры насчет поблажек! «Следить за собой». Филя, она, мама – все! А зачем, если я могу и без этого? Ты не можешь – пожалуйста! А мне зачем? Зачем спать на гвоздях, как Рахметов? Глупо! Может, мне – дано! Новые времена, и жить надо по-новому. Свободно, весело, окрыленно! Мне начхать на этот самоконтроль, самокритичность. Это – оглядка. Пугливая оглядка, и все! Это от вчерашнего, от прошлого, от старичков отцов. Анахронизм!
– Наш отец умер сразу же после войны. Кого ты имеешь в виду? Конкретно? Учителей, маму? Может быть, дядю Сашу?
– Да нет, никого конкретно. Я в целом.
А я думал. Я сидел, смотрел на солнечные пятна под деревьями на песке и думал. Я почему-то вспомнил вдруг моего школьного учителя физики Николая Васильевича Бокчея. Я вдруг ясно увидел этого толстенького и лысого старичка в сером простом костюме. Брюки немного пузырились на коленях, хоть и были всегда отглажены. И старый потертый портфель.
Ребята рассказывали, что во время войны, в блокаду, Николай Васильевич оказался в доме, который разбомбили. Он стоял в простенке между дверей. Дом рухнул, несколько пролетов. А он остался стоять на четвертом этаже. Он стоял там в дыму, в пыли, между раскачивающихся дверей. Он стоял, пока его не сняли. Но это я слышал от ребят. А сейчас я вспомнил другое. Совсем другое.
…Мы собрались во дворе у школьного крыльца. Нас было человек тридцать. Нам не очень-то хотелось идти на экскурсию на эту Пятую ГЭС, мимо которой мы каждый день ходили в школу. Ну что там могло быть интересного, на что там можно было смотреть!
В то утро мы весело носились друг за другом по двору. Но появился Николай Васильевич.
– Идемте! – сказал он нам, и мы пошли. Он шагал впереди нас, веселый и быстрый. В проходной ГЭС он стоял рядом с вахтером и, пропуская нас через турникет, все время повторял: «Это – мои, это – мои».
Потом мы ходили по ГЭС. Ходили по чистым и светлым залам, где стояли генераторы, где мелко дрожал пол и где дышалось легко, как после грозы.
А затем прошли в помещение четырехэтажной высоты. Здесь было полутемно, и потолок был где-то высоко-высоко над головами. А все стены были гладкие, высокие и темные. Смотреть быть явно нечего.
Но вдруг Николай Васильевич сказал нам:
– Посмотрите вот на этот луч света. Обратите внимание. Свет распространяется прямолинейно. Видите?
Мы все подняли головы и увидели белый ровный луч, который как стрела падал к нам сверху. Свет распространялся прямолинейно. Он не делал никаких зигзагов. Закон физики.
Все очень просто…
Я сидел и думал. И почему-то вдруг вспомнил этот луч света. Именно этот луч. Как он падал прямо к нам, не искажаясь…
– А ты что скажешь? – вдруг спросил Витя.
– Я? – Я будто очнулся. – Я ничего не скажу.
Я хотел было сказать ему про луч. Но почему-то стесняюсь говорить о таких вещах вслух.
– А в общем-то она права.
– Ха-ха! Вот ты ей и попался! Недаром сказано, любовь слепа. Хоть она мне и сестра, еще раз тебя предупреждаю: это же прокурор! Убегай скорее!
– Перестань, Витька! Вот дурак! Вот представляешь, он всегда такой, как ребенок.
А я незаметно пожал ей руку. Так легко пожал. Что значило: «Не сердись. Не обращай на него внимания. Я тебя люблю. Я же знаю, что он добрый. Он добряк».
– Пойдем, покидаем в баскет, – предложил мне Витя.
Мы пошли на площадку.
Витя играл легко и красиво. Он, как таран, проходил мимо защитников, прорывался под щит. Прыжок! Два очка. Мяч в воздухе. Прыжок! Еще два очка.
Я разыгрывал мяч. Я начинал атаку. Я слышал, как болельщики кричали мне: «Дай Вите! Молоток-мужик!» Я знал, что сейчас все смотрят только на него. Я и сам любовался Витей.
– Минутку, братцы! Подождите, не бросайте, не убейте меня!
На площадку вышел парень в рабочей спецовке.
– Послушайте, ребята, помогите разгрузить машину, – попросил он. – Все ушли на обед, а мне ехать надо.
– Ну вот еще! – сказал кто-то. – Подождешь, когда придут, тебе за простой платят.
Ребята не глядели на шофера, прохаживались по площадке. Кто-то небрежно поигрывал мячом.
– Но мне вот так вот надо, – сказал шофер. – Я вас прошу как человека: помогите. У меня жена… ну… в больнице.
– Пошли поможем, – сказал Витя. – По-быстрому.
И мы пошли. За нами еще несколько парней. Шофер суетливо побежал впереди.
Машина была гружена здоровенными балками. Их пришлось осторожно скатывать по доскам и складывать одна на другую. К тому же они пачкались. Мы провозились с ними почти весь обеденный перерыв.
За минуту до звонка мы с Инной выбежали за проходную. Инна позвонила домой. Она говорила, а я стоял рядом с телефонной будкой, смотрел на разговаривавшую Инну, не слышал слов, но по выражению ее лица, по прищуру глаз понимал – все хорошо. Я чувствовал, что по-другому и быть не может. Сейчас все должно быть хорошо. Только хорошо! Весна!
– Маме лучше, – открыв дверь, быстро сказала мне Инна. – По голосу слышно.
А затем мы, обгоняя друг друга, бежали до проходной.
После полудня на вышке было особенно солнечно. От света щурились глаза. Нева вся играла и серебрилась зеркальными чешуйками. В проезжающих по набережной машинах взбрызгивали искрами стекла.
Я включил приборы. Они загудели гулко, будто в них забрались шмели.
На вышку, таща громоздкий волномер, поднялся Витя. Молча скинул волномер мне на руки. Разогнулся, морщась и держась за поясницу.
– Фу пропасть! Лифт испортился.
– Как? Я только что видел, он поднимался.
– Вот то-то и плохо, что поднимался! Можно уехать, когда на третьем этаже дверь шахты не закрыта. Поэтому не поднимают, опасно. Дядя Саша там специально кабину оставил, пошел механиков вызывать. Вот повезло!
3Мы таскали блоки. Полдня. Сначала несли их наверх, а затем, настроив, вниз.
К обеденному перерыву я устал, как после лыжной гонки. Болели руки и ноги. Все болело. Витя присел отдохнуть. Он сидел, прислонившись затылком к перилам.
– Я взволнован, – сказал он мне. – Я сегодня до слез сочувствую ишакам! Садись рядом, отдохни. Посидим и подумаем вместе, как бы облегчить их участь.
Я промолчал. Мне говорить не хотелось.
Я спустился вниз. Не выбирая, взял блок, поставил в угол ломик, что лежал под ним, и пошел наверх. На пути встретил Витю. На площадке я положил блок рядом с другими. Постоял немного у перил и снова пошел вниз. Не помню, но, кажется, я спустился до четвертого этажа. И тут я услышал… А может быть, мне показалось, что я услышал. Был глухой удар. И вскрик. Может быть, сначала вскрик. Я тотчас почувствовал – что-то случилось. Там, внизу. И я побежал вниз. Я мчался, перепрыгивая через две-три ступеньки. И когда я бежал, кажется, уже тогда я догадался, что произошло что-то страшное, невозможное, непоправимое. Помню, как я подбежал к открытой двери шахты лифта на третьем этаже, помню, как бежали туда же ребята из цеха.
– Что там, что?
– Дядя Саша упал! – крикнул кто-то. Я оттолкнул стоящих, заглянул вниз, и там, на первом этаже, я увидел дядю Сашу. Он лежал между двух бетонных выступов. Кабина лифта стояла вверху, над нами. Меня кто-то оттеснил, и я побежал вниз, на первый этаж. Там, у дверей уже толпились ребята. Они дружно рвали за дверную ручку, изо всех сил били в дверь. А из-за двери слышались стоны.
– Лом надо, лом! – крикнул кто-то. И я побежал в цех. Я принес лом. У меня тотчас вырвали его из рук и стали бить им. Но дверь, тяжелая, плотная, лишь гудела, не поддавалась.
А он громко стонал, все громче и громче. И я стал бить в дверь. Изо всех сил. Но она только вздрагивала.
И тогда я побежал наверх. У открытой двери стояли женщины.
– Дядя Саша, дядя Саша! – звал кто-то.
– Саша, Сашенька!
– Он жив, жив!
– Что же не открывают? Бегите туда, ломайте дверь.
– Ее не взломаешь!
– Можно спуститься по тросам.
– А вдруг пойдет лифт. Задавит.
– Саша, Сашенька!
– Открывайте снизу…
– Он жив еще. Он шевелится. Быстрее!
Я, перегнувшись, смотрел вниз. Я видел его.
– Пусти! – толкнул меня Женя. Вцепившись в реи перегородки, он вошел в шахту лифта. Он карабкался по стенке. Закусив губу, побледнев, он двигался вперед. Все внимательно следили за ним. Женя ухватился за тросы и повис на них. Затем, неумело перебирая руками и ногами, он стал спускаться вниз. И я видел, как он удивительно неловок, неуклюж. Я тоже пошел по реям. И, уцепившись за трос, стал тоже спускаться вниз. Только я вторым. За Женей. Кабина висела над нами. Но я не думал о ней и не смотрел на нее. Мы оказались рядом с дядей Сашей. Женя приподнял его, а я, нажав на ролик, открыл дверь. И сразу же несколько человек вскочили в нее, дядю Сашу подняли и на руках передали наверх. А потом в коридор. А потом его понесли, и стало тихо-тихо, народ расступился, и вдруг в этой ужасной долгой тишине кто-то истошно, сдавленно закричал: «Сашенька, Саша-а-а-а!». И разом со всех сторон зарыдали женщины.
Его несли на руках через двор, и к нам все бежали и бежали люди. Из нашего цеха, из других цехов, из охраны.
– Дядя Саша… Дядя Саша…
– Кто его?
– Жив, жив.
Мы принесли его в медпункт и положили в кабинете на диван.
– Выйдите, – попросила молодая девушка врач.
Дядя Саша был без сознания. Он лежал бледный, незнакомый и стонал. Врач и медсестра наклонились над дядей Сашей.
Руки у меня были липкими. Я вышел в соседнюю комнату, подошел к умывальнику. И только здесь я увидел, что держу его кепочку с козыречком, промятым сбоку, там, где он касался ее двумя пальцами…
Я слышал, как кто-то говорил:
– Во время войны – другое дело. Там война, не так обидно…
Пришла «скорая помощь». Дядю Сашу вынесли в коридор. Люди расступились и пошли за носилками следом. Я увидел Витю, бледного, лохматого, с красными крапивными пятнами на лице.
Я все еще держал в руках кепочку. И может быть, поэтому кто-то сказал мне:
– Садись, поехали.
Я сел в машину.
4Вот та́к, вот. Был чудесный весенний день. Шли люди. В сквере бегали и смеялись малыши. Рисовали мелом на асфальте.
А там, наверху, в операционной, лежал дядя Саша. Там все решали врачи. Я сидел в сквере, прислонясь спиной к чугунной решетке, и ждал.
Там, наверху, происходило необходимое и страшное. Я несколько раз пытался пройти наверх, но меня не пускали…
А дети прыгали, резвились. Несколько раз попадали в меня мячом…
Я все ждал и ждал.
Я снова пошел наверх…
– Вы кто ему, сын?
– Да, – не задумываясь, ответил я.
– Ну, пройдите, – разрешил профессор. – Но только не больше трех минут. И ни о чем с ним не говорите. Не спрашивайте ни о чем. Он только что пришел в сознание.
Мне дали халат. Я шел по длинному коридору и заглядывал во все двери направо и налево. И неожиданно увидел его. Он лежал возле самых дверей. Я узнал его. Подошел и сел рядом. Он, перебинтованный, бледный, лежал, закрыв глаза. А я сидел и смотрел на него. И даже не на него самого, не на лицо, а на руки, которые лежали поверх одеяла. Загорелые, темно-коричневые до запястий, а дальше – белые. Большие, узловатые, натруженные руки с толстыми извилистыми венами.
Он вдруг открыл глаза и мутным, затуманенным взором посмотрел на меня. И мне показалось, что он смотрит за меня, что он меня не видит. Он вяло прикрыл глаза и поморщился. И, почти не раскрывая губ, прошептал:
– Павел, кто меня?
– Никто, – ответил я, – никто. Я потом все расскажу. Вы все узнаете. Вам нельзя говорить, лежите, дядя Саша.
– Я-то выживу. Крепкий.
И он умолк. Я понял, что он опять потерял сознание Я тихонько встал и вышел. В коридоре у столика разговаривали нянечки.
– Само-то так ведь не могло случиться. Значит, кто-то виноват.
– Найдут, если надо.
– Начальству попадет в первую очередь. А у начальника, говорят, двое детей.
Я вышел на улицу. И только теперь я впервые задумался: а почему так произошло? Кто-то угнал лифт. Ведь он действительно не мог сам уйти. Кабина стояла на третьем этаже…
И вдруг я все понял.
– Не может быть! Не может быть!
Я понял все. Я вспомнил, как вчера споткнулся о ломик, и как сегодня я поставил его в угол, и как прибежал за ним. Ломик стоял на месте, но блоков «номер один» внизу не было.
– Не может быть! Невероятно! Не может быть!
Я остановился. Затем я решил бежать. Я хотел ехать на завод, но рабочая смена уже кончилась. Я метался по улице. Поискал такси. Затем я вскочил в трамвай, что-то сунул в кассу-автомат. Кажется, оторвал билет.
Не может быть! Нет, я точно помнил, где лежали блоки и где стоял ломик, когда я уходил. И после того как я ушел оттуда, прошло совсем немного времени. А когда прибежал – блока не было! Я случайно прислушался к тому, что говорили рядом. Маленький мальчик просил отца:
– Папа, ну расскажи еще что-нибудь про войну, слышишь.
– Хватит, Миша.
– Ну ты еще немножко, последний раз.
– А что про ее рассказывать. Она жестокая…
Потом я вышел из трамвая и пошел к их дому. Я не знал, что я скажу Инне, Анне Ивановне. Вообще, что я буду делать…
Он, ссутулясь, сидел возле дома в сквере. Он увидел меня и сразу же вскочил.
– Ну? – спросил он.
– Жив, – сказал я и упрямо посмотрел ему в глаза. – Ты?
– Что? – спросил он.
– Ты угнал лифт?
– Не-ет, – побледнев, ответил он. Но я понял – он! И тогда я соврал.
– Я все знаю! – сказал я. – Я видел, как ты вез блок наверх. Слышишь, я все видел!
Он отвернулся и сразу же сник.
– Но ведь я не специально. Я не специально, ты ж понимаешь. Я же не хотел этого!
– Подлец! – крикнул я. И, повернувшись, пошел по бульвару. И он потащился за мной. Я шел, заложив в карманы руки, и не оглядывался. А он шел следом и говорил, говорил, запинаясь, будто спотыкаясь:
– Ты же понимаешь, я не хотел этого. Я не думал, что так получится. Я никогда не думал. Что теперь делать?
– Пойдешь и скажешь всем.
– Нет. Я этого не могу. Я не боюсь. Слышишь, я этого не могу.
– Пойдешь!
– Нет. Я не могу, Павел. Павлуша, ты пойми… Ему мы не поможем. А мы сделаем еще хуже. Ты должен молчать. Никто не знает. Никто не видел. Только ты. А теперь уже все равно ничего не вернешь. Ему не поможешь.
– Подлец! – закричал я. Остановился и двумя руками вцепился ему в рубашку, стал изо всех сил трясти его. – А если он погибнет? Может быть, его уже нет. Тогда что? Тогда что? Ведь ты человека убил, понимаешь?
– Но я не хотел этого! Я не злодей какой-нибудь, нет!
– Ты убил его, понимаешь! А теперь ты просишь. Нет, никогда!
– Пусти! – он вырвался из моих рук и отступил шаг назад. – Я не за себя прошу. Ты пойми, я не за себя. Я не трус. Я пойду и всем расскажу. Я, может быть, честнее тебя. Пусть меня судят, пусть наказывают как надо, я заслужил! Пусть! А мама? Как мама? Когда она узнает… Я же убью ее. Ты понимаешь, что она не вынесет? Понимаешь? – Он всхлипнул и заговорил тихо: – Но я никогда не сделаю этого. Никогда. Не могу я, – и добавил зло: – А вот ты иди и скажи. Если ты можешь, ты иди и скажи. Сам. И еще один человек погибнет. Тебе будет легче, да? Неужели ты сможешь? Не за себя прошу, за маму. Пусть тебе на нее наплевать, но ведь ты любишь Инку!
Я почувствовал, как будто земля уходит из-под ног. То, что он говорил, было верно. Я стоял и не знал, что делать, смотрел на него и до боли сжимал зубы и уже не слушал, что он говорит. Я смотрел на него, на эти широченные плечи, плечи-скамейки, плечи-ступеньки, на эти руки-клещи, руки, которыми можно гнуть подковы, руки, не знающие устали. Он может все, все, что захочет. Что ему отнести наверх один блок – мелочь!
Что этот блок таким плечам!
– Уйди, – сказал я. – Уйди…
И он пошел.
– Решай, – сказал он и медленно поковылял.
А я стоял и смотрел на него. Смотрел, как он уходит. Потом и я пошел. Но только в другую сторону. На ходу я машинально срывал первые побеги с веток и растирал их в ладонях. Я не знал, что мне делать. Я чувствовал, что не должен таить то, что знаю только один я, не должен молчать, а если скажу, то что будет с Анной Ивановной? А если с ней что-нибудь случится? Инка! Если я не скажу, то смогу ли я встречаться с ней, как прежде, просто, открыто, честно? И как и что я буду говорить ей? О чем я буду говорить?
Я не знал, что мне делать. Я шел и растирал в ладонях первые побеги. Одно я знал точно, наверняка, – что жизнь, во всяком случае двум людям, испорчена. И за что, почему, ради чего вот так, по́ходя испорчена жизнь? Почему?
Надо было что-то делать. Но что?
