Текст книги "Веселыми и светлыми глазами"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
И вот мы выходим в море.
Час назад ко мне прибежала Дралина:
– Собирайся, ты идешь на выход! Вместо Инки. По-быстрому!
– А Инна Николаевна разве не пойдет? Почему?
– Много будешь знать, скоро состаришься.
Это для меня было полной неожиданностью. Я уже знал, что возьмут только трех человек, но никак не предполагал, что пойду я.
Я стою на капитанском мостике рядом со старпомом. Сумеречно. Верхушки сопок расплывчатыми контурами вырисовываются на фоне фиолетового неба. Лодка медленно и тихо вытягивается из бухты, журчит вода под бортами, будто там кто-то пошевеливает прутиком. Кажется, что мы стоим на одном месте, а всё – берега, пирсы, разноцветные топовые огни на лодках, – всё отплывает, отодвигается от нас.
На мостике зябко. От воды, своей ощутимой плотностью и тяжеловесностью похожей на нефть, веет холодом.
Теперь уже видно соседнюю бухту, видно город, кучу съежившихся от холода огней. И где-то среди них огонек в номере Эджворта Бабкина.
Лодка разворачивается и идет теперь носом в сторону океана. За нами следом бежит «бобик», маленький пузатенький пароходик. Я не знаю его назначения, но он будет сопровождать нас до льдов.
На мостике стало по-настоящему холодно. Я спустился в лодку. Нашей гражданской троице была отведена офицерская кают-компания. Посередине каюты стоял узкий длинный стол, по обеим сторонам, почти вплотную к столу, обитые кожей скамейки. Вера спала, с головой укрывшись пальто.
Филютек читал. Что он там может видеть при таком освещении? Я всмотрелся и с трудом разобрал: «Древние греки».
– Вот одеяло и подушка, – сказал мне матрос, дежурный по нашему отсеку. Он был не намного старше меня и не знал, как ко мне обращаться, на «ты» или «вы».
– А тебя как зовут? – спросил я.
– Потатин.
– Нет, а зовут как?
– Толик. Что он одеяло не берет? Я уже два раза предлагал, молчит, – показал на Филютека.
– Оставь, – сказал я. – Понадобится, так возьмет.
– Есть оставить.
Я лег. Лежал и слушал, как за перегородкой шумит вода. В корме, далеко отсюда, монотонно гудели дизеля. Сюда доносилось только их урчание да легкая глухая дрожь. Мы шли в океан… Я смотрел на Филютека и думал о древних греках.
Ушли люди. Остались лишь легенды об их выдающихся подвигах. Ушли выдающиеся личности.
А ведь были и тогда те, кто, как принято писать теперь, «помогал ковать победу». Были мастера-оружейники, имена которых забылись, были кузнецы. Много было тех тружеников, без которых не добывается ни одна победа.
Потом я стал думать о Лизе. Так в последнее время бывало всегда. В свободные минуты я начинал думать о чем-нибудь и вдруг ловил себя на том, что думаю о ней.
Что она делает там сейчас? Чем занимается? Ведь, собственно, я почти ничего не знаю о ней, что ей нравится и что она ненавидит? Очень мало я знаю ее. Так почему же я так грущу?
Я, наверное, остался в ее воспоминании как забавный чудак, тощий длинный хохмач. Вспомнилось, как она сказала тогда: «Перестань паясничать. Это стыдно». И какое у нее было огорченное, скорбное лицо. Стыдно! Не могу себе простить, как по-идиотски я вел себя!
Шумела, шумела вода за бортом. Мелко дрожал стальной корпус, постукивали дизеля…
И тут стало вдруг происходить нечто невероятное. Откуда-то вылез дядька, мой сосед по номеру Эджворта Бабкина, схватил меня за ноги и стал таскать туда-сюда.
Я пытался вырваться, но не мог.
– Уйди, ты не грек! – кричал я на него.
– Я игрек, – отвечал он мне и продолжал свое противное дело.
Наконец я проснулся. И сразу же ощутил качку. Качало, да еще и как! Ноги вдруг высоко вздымало к потолку, и сам потолок вздымался вверх, а затем и стены, и скамья, на которой я лежал, все проваливалось. На мгновение все замирало в таком состоянии и медленно начинало дыбиться, ползти обратно. По обшивке лодки шаркало будто стальными швабрами, и не верилось, что так может шаркать вода.
Напротив меня на скамейке лежал Филютек. Точнее, пол-Филютека лежало на скамейке, а другая половина, изломившись, свешивалась к полу.
На полу стояла картонная коробка, упаковка от электроннолучевой трубки, и в нее по плечи был засунут Филютек. Можно было подумать, что он там что-то высматривает. Можно бы, да уж очень безжизненным, вялым было его тело. Изредка оно импульсивно вздрагивало, и тогда из коробки раздавался звук откупориваемой бутылки.
– Шторм, – сказал я.
– Умираю, – сказал Филютек.
Я сразу понял, что действительно ему очень плохо. Да и мне было… не очень-то.
– Матрос, – слабо позвал Филютек.
– Что вам? – вскочил я.
– Не знаю, – ответил из коробки Филютек.
– Толик! Потатин! – крикнул я. Выскочил в узкий коридорчик, заглянул в соседний кубрик.
Толика я нашел не сразу. Он прятался от Веры в темном углу.
– Здесь я, – отозвался он шепотом.
– Там человеку плохо.
– Качка, – сказал Толик. – Я к нему уже раз пять подходил. Коробочку удружил. А что я еще могу!
– Так неужели нет никаких средств, чтобы не укачивало?
– Всех укачивает, только по-разному. Одним есть хочется, а других на корпус пробивает.
– Как это на корпус?
– Короткое замыкание. Ты ведь радиотехник, должен знать. Когда конденсатор пробьет на корпус, масло начинает сочиться.
– Пошел ты со своим маслом!
Не знаю, чем бы кончился наш разговор, но здесь из соседнего отсека через круглое отверстие в переборке, расположенное в полуметре от пола, проворно выскочил старпом и, оглядываясь, как оглядываются на приближающуюся лавину, еще проворнее сиганул в следующий отсек, успев шепотом кинуть Потатину:
– Где я, не говорить! Ну, не баба, капиталистическая система!
Но и Толика вмиг не стало.
– Где они здесь? – загрохотало из отсека, откуда бежал старпом. – Где они? Это не матросы, это облака в штанах! Пескарики! Салака! Я им покажу! – оттуда выкарабкалась Веруня. Взглянув на меня, она сказала вдруг каким-то вялым, упавшим голосом:
– Человек умирает. Погибает такая светлая творческая головка!
– Нет, я не умираю, – произнес из коробки Филютек. – Умирать не собираюсь. – И откупорил очередную бутылку.
– Что вам дать?
– Оставьте сейчас же матросов!
– Хорошо, – сказала Веруня и погладила Филютека по плечу.
– Сведите его на мостик, на свежий воздух. Сразу лучше будет, – из угла прошептал Потатин.
Я подхватил под руки легонького и тощенького, как цыпленок, Филютека.
На мостике стоял офицер, одетый во все темное и кожаное. Я глянул и увидел грифельно-черное море. Оно дыбилось, оно катило вздымающиеся выше лодки валы. Они перехлестывали через лодку, вода прокатывалась так близко, что, казалось, до нее можно дотянуться рукой. И даже небо было рваным и свисало клочьями.
Офицер сурово, из-под бровей, посмотрел на нас и скомандовал резко:
– Вниз!
Пока мы ходили, Потатин раздобыл Филютеку другую коробочку. Филютек шлепнулся на прежнее место, воскликнул восторженно: «Какое море, красота!» – и сунул голову в коробку.
Шторм усиливался. Но я воспринимал все, как в каком-то полусне, вяло, безразлично. Звучали команды, гремели звонки, бежали матросы, но все это я видел как будто бы откуда-то со стороны, издалека.
А лодка жила своей напряженной жизнью. Она выполняла задание.
Я засыпал, просыпался, опять засыпал. И в полусне слышал, как кто-то сказал, что лодка начинает погружаться. Идти в такой шторм по поверхности нельзя. И сразу на лодке стало шумнее, суетнее, вроде бы даже звонки зазвучали громче.
Я не ощутил, чтобы лодка шла вниз. Просто стало меньше качать. А потом качка прекратилась совсем и исчез шум волн.
Я прошел в первый отсек, сел на ступеньку металлического трапа, до блеска отдраенного каблуками. Здесь было очень тихо, и мне почудилось, как под огромной тяжестью воды похрустывает корпус лодки, будто корка перезревшего арбуза. Я подошел поближе к корпусу, присмотрелся. Железо было сырым. По нему катились росинки.
В помещении лодки периодически то становилось жарко и душно, то сифонил холодный ветер, когда начиналась продувка.
И под водой мы тоже шли долго. Филютек понемногу ожил.
К нам зашел старпом.
– Как дела? Потерь нет? – покосился на Веруню.
– Ну вот, оказывается, можно что-то сделать, чтобы не укачивало, – сказала Веруня. – Все в ваших силах.
– Конечно, подводная лодка это вам не какое-нибудь надводное корыто. Система!
Мы шли еще несколько часов. Старпом снова пришел к нам:
– Аппаратура в порядке? Включать можете?
– Можем.
– В добрый час.
– А что, мы уже подо льдами?
– Начинаются.
Наступал самый ответственный момент. До этого на стендах мы уже десяток раз включали систему, но там мы работали на «эквивалент». А вот теперь наступила последняя минута. И боязно включать. Да или нет?
– Поехали!
Включили… И ждем…
Мне показалось, что экран трубки очень долго не засвечивается. И другим, наверное, подумалось так же. Вера нетерпеливо пошевелила переключатель. Так бывает, когда во время хоккейного матча прибегаешь домой, торопливо включаешь телевизор, звук уже появился, а изображения нет и нет. И ручки покрутишь, и вовнутрь корпуса заглянешь, подергаешь шланг. И что бы еще такое!..
Но вот застрекотал высоковольтный выпрямитель, щелкнуло реле-пускач. И на экране мы увидели бледное, туманное, расплывчатое изображение. Что-то серое двигалось слева направо.
– Лед, – тихо сказал кто-то, я даже не заметил, кто это произнес. Вера повертела ручку усиления. Старпом совсем оттеснил меня, и я толкался в коридорчике, никак не мог заглянуть в кубрик. Но вот все-таки выбрал щелку. Теперь было четко видно, как движутся льды. На самом деле они, конечно, не двигались, а это двигалась под ними лодка. И, как перед окошком, плыли по экрану ледяные глыбы, между ними бежала мелкая рябь, такими представлялись на расстоянии волны.
– Айн момент! – сказал старпом и придержал Веру, не дал ей крутануть децибельник.
Все молчали. Напряженно дышал за моей спиной Толик Потатин, тоже пытался заглянуть. Подошел еще какой-то матрос.
Удивительное труднопередаваемое ощущение одновременной радости и тревоги, когда человек впервые видит, как работает его прибор. Раньше он представлял себе все это лишь умозрительно, «вынашивал идею», затем «воплощал в железо», а вот теперь… поехала-пошла!
– Айн момент! Позовем командира. Приходил командир лодки, операторы локационных станций. Смотрели на экран, и всем нравилось.
– Все плюнули через левое плечо? – спросил командир. – Тогда будет все в порядке. Получены данные места всплытия. Аэроразведка дала точные координаты.
Командир и другие зрители разошлись, у индикатора остались только мы.
Льды постепенно начали сгущаться, все реже появлялись чистые «окна». На экран стало неинтересно смотреть, так же как с самолета на облака. Лишь изредка мелькали мелкие узкие прорешки.
Мы оставили систему включенной, а сами перешли в офицерскую кают-компанию. Я лег и стал читать книгу про греков. Увлекся – и очнулся, лишь когда услышал, как тревожно-растерянно воскликнула Вера:
– В чем дело?
Это будто хлестнуло меня. Я вскочил и понял – плохо!
Индикатор не работал. Возле него суетился Филютек.
– Вы ничего не трогали? – спросил он меня.
– Нет.
– Проверьте напряжение сети.
Я побежал и посмотрел на вольтметр. Стрелка стояла возле отметки «двести двадцать», у красной черты.
Филютек открыл прибор, выдвинул блок из корпуса. Мы так и ринулись вперед, всматриваясь в каждую деталь. Нет, лампы светились. Внешне все было по-прежнему.
А на лодке уже прозвучала команда «приготовиться к всплытию!». И сразу же к нам пришел старпом:
– Ну как, порядок?
Но, увидев вытащенный блок, сразу все понял.
– Авария? – спросил тревожно.
– Типун вам на язык, – неожиданно зло ответил Филютек.
– А в чем дело?
– Пытаемся выяснить.
Старпом посмотрел на часы:
– Вам осталось… Одна, две…
– Со всплытием повремените.
– Хорошенькое дело! Вы понимаете, что вы говорите? Вам известно, чего стоит каждая подводная минута?
Потом командир вызвал Филютека, и тот вернулся розовый, будто из бани.
Но мы пока ничего не могли сделать. А без нас они не могли всплыть. Сверху был лед.
Для нас сейчас время летело неимоверно быстро, а для командира оно тянулось ужасно медленно.
Теперь или командир, или старпом, но кто-то постоянно стоял в коридоре. Нас они не ругали, ждали.
А ведь наверняка пустяк, ерунда какая-нибудь! И тем более обидно. Все равно – серьезная причина или пустяковая, а придется возвращаться ни с чем. Выход сорван!
Почему-то во второй раз командир пригласил к себе Веру.
– Сколько вам надо времени?
– Не знаю. Неполадку еще надо найти, а затем устранить.
– Ориентировочно? Час? Два? Десять минут?
– Не скажу.
– А мне надо знать точно.
– Такие вещи не поддаются планированию.
– Понимаете… Извините, мне с вами приходится говорить резко. У меня лодка, а не карета. У меня люди! Людям нужен воздух. Мы не можем находиться под водой, сколько вам захочется. Есть такое понятие – ресурс. Если вы быстро не устраните неполадку, нам придется возвращаться и рассчитывать так, чтобы дойти до чистой воды. Конечно, вы это понимаете?
– Да.
– Час хватит?
– Постараемся.
Но прошел час… И еще час…
Мне было жарко. Я сбросил с себя меховую куртку, пиджак. Но все равно было жарко. Филютек метался между прибором и столом, на котором были разложены схемы.
– При настройке ты не замечал ничего подобного? – спрашивала у меня Вера.
– Нет.
– Примус у вас, а не прибор! – ругался старпом. И мы пристыженно молчали. – Утопить его на самом глубоком месте! И сами вы – холодные сапожники. Надо просить ваше командование, чтобы вас вздрючили как следует, по первое число!
Что ему ответить? Прав!
А лодка совершала циркуляции все в одном и том же заданном районе.
Наконец командир пригласил к себе нас сразу всех и сказал, не глядя:
– Я отдал приказ возвращаться на базу. Другого варианта нет.
– Ну вот! Дождались! Значит, всё!
Такую горечь поражения я испытывал впервые. И пусть не я предложил принцип построения этого прибора, не я его разрабатывал, а все-таки он был и моим. Он был наш. Здесь была частица и меня, моей жизни, моих радостей и огорчений.
Я вернулся в отсек. Сел возле индикатора, уставился на пустой экран. Филютек и Вера остались у командира. «Что же ты? – хотелось мне сказать индикатору. – Что же ты, а?»
И вдруг мне вспомнилось… Еще когда я занимался в техникумовском радиокружке, мы сконструировали телевизор. И там был момент… Не было привязки… Сначала не было привязки к нулю напряжения на модуляторе трубки… И, следовательно, переходный процесс…
Говорят, что хорошие мысли всегда приходят неожиданно. Я тогда еще не очень верил, что получится. Просто решил попробовать. Ведь надо же было что-то делать, принимать какие-то меры! Я поменял диод, взял другой. Но прежде чем впаять, тестером проверил старый. В нем был обрыв. Я еще и еще раз проверил. Да, действительно – обрыв. Сердце мое напряженно стучало. Даже во рту пересохло от волнения. Неужели нашел? Выключатель щелкнул, и опять томительные секунды.
– Есть! – вскочил и закричал я, когда, мигнув, на экране появилось четкое изображение, движущиеся ломаные льды. – Есть!
Я побежал к командиру…
– Что ты сделал? – спрашивали меня Филютек и Вера, по очереди влезая в кубрик, где стоял индикатор. Я почему-то застеснялся и сказал:
– Ничего.
– Как так ничего? – удивился Филютек.
Мне почему-то стало так неловко, что я даже покраснел и, пряча глаза, отвернувшись повторил:
– Ничего.
Понятно, бывает стыдно, когда сделаешь что-нибудь нехорошее. Это объяснимо. Но почему человек стыдится, когда сделает хорошо? Вот этого я не понимаю.
Я поскорее улизнул в первый отсек. Здесь было пусто и тихо. И меня никто не видел. Я сел на ступеньку и, прислушиваясь к тому, что делается на лодке, чего-то ждал. Чего-то тревожного, неопределенного. Я ни о чем не думал, а просто сидел и слушал. За перегородкой, как за толстой кирпичной стенкой дома, бурчали глухие неразборчивые голоса. И все шумела, струилась за переборкой вода.
Но вот в отсек, громыхнув тяжеленной, толстой, как у сейфа, дверью, вбежал Толик Потатин.
– Пошли на всплытие, – мимоходом сказал мне.
И я сразу же вскочил. Я понял, что жду именно этого, самого ответственного, самого решительного момента.
В кубрике, возле индикатора, сидел командир. А в узкой траншейке-коридорчике, тесно сбившись у дверей, теснились старпом, Веруня и Филютек. Я привстал на носочки, заглянул через плечи.
– Слишком маленькая, по-моему, – ни к кому не обращаясь, сказал командир.
Я понял, что он видит полынью.
– Можно поточнее определить размер?
Филютек пролез вперед, что-то тихо сказал.
– Мала, – это произнес старпом.
– Но ведь почти в полтора раза больше лодки.
– Мала.
– На закрайках лед совсем тонкий, видите, белый.
– Что вы мне говорите! Всего только полтора раза… А вдруг ошибка?
– Нет, – сказал Филютек.
– Точно?
– Сто процентов!
– Какая гарантия?
– Товарищ старпом, ведь и я тоже на этой лодке. – И Филютек многозначительно усмехнулся.
– Хорошо, – решительно сказал командир. – Приготовиться!
Я пробился поближе к дверям кубрика.
Теперь мне был виден весь экран. Изображение полыньи все увеличивалось, все расширялось. Были отчетливо видны ледяные кромки.
На лодке непрерывно звучали команды. По коридору, толкая нас, бегали матросы. А мы смотрели на экран. Смотрели и, затаясь, не только ушами, а буквально всем телом вслушивались, ждали.
Вот передняя кромка полыньи доползла до края экрана, коснулась его. И тотчас лодку сильно качнуло. Ударило гулко, сверху захрустело, заскрежетало по железу. Мы разом пригнулись. «Врезались!» Качнуло еще раз, теперь в другую сторону. И стало тихо. Тихо…
Я осторожно заглянул в центральный отсек. Там тоже все молчали, смотрели на потолок.
Матрос, который стоял у перископа, попробовал крутануть маховик.
– Не поднимается, – сказал он, подергав рукоятку туда-сюда. – Заело.
Старпом тоже попробовал повернуть.
– Что-то держит, – сказал старпом. – Придется открывать люк.
Он оглянулся и увидел меня.
– Закройте дверь! – рявкнул сердито.
Я прикрыл дверь.
А может быть, не проломили лед? Может быть, прижались к нему и висим, как поплавок? И тогда, если отдраить люк, в рубку хлынет вода. Правда, из рубки, уже в прочный корпус лодки, есть еще люк, второй, и он будет закрыт. Но ведь кто-то должен открыть первый люк! И он может оказаться в залитом помещении…
Мне не сиделось… Старпом опять заметил меня и аж побагровел.
– Я просил посторонних уйти на место?! Или я не просил?
Я отошел от дверей. Теперь слов было не разобрать.
Кто-то полез в рубку. Слышно было, как его пропустили и задраили изнутри люк. Стало тихо. И мне казалось, что я слышу, как он лезет, как постукивает, отдраивая верхний, наружный люк. В напряженной тишине вдруг гулко забарабанили по железу гаечным ключом. И сразу же заговорили, засуетились.
Я выглянул, из люка показались сначала ноги, а затем спрыгнул улыбающийся старпом. Стряхнул рукавицы:
– Порядок! Да вы полюбуйтесь, как всплыли, фотографировать надо!
Из люка валило белое холодное облако. Матросы толпились вокруг старпома.
– Ну, молодцы, сапожники! – подмигнул мне старпом.
И вдруг сверху, из рубки, и даже еще выше, с мостика, донеслось тихое посвистывание. Такое спокойное, мелодичное и такое знакомое.
Я просто не мог поверить случившемуся. Откуда, когда, как он мог там оказаться? Но он был там!
Он стоял, наш Филютек, скорчившись, обхватив себя наискось, и посвистывал.
До сегодняшнего дня не могу понять, как он там очутился! Это навсегда останется для меня загадкой!..
Потом мы все по очереди вылезали на мостик, мерзли, дышали и не могли надышаться морозным, склеивающим ноздри воздухом. Льды, льды были кругом. Наша лодка стояла в полынье, кормой и носом вспучив лед. Рубка торчала как раз посредине полыньи. И, привалившись к ней, придавив перископ, дыбилась огромная, метровой толщины льдина. На морозе ее обволокло пленкой, как застывшим белым воском. Я потрогал льдину. Жаль, что нельзя было взять с собой кусочек, на память, в качестве сувенира.
Мы подходили к базе. Уже отчетливо был виден берег, пирсы и лодки возле пирсов.
– Ты куда сейчас? – спросил у меня старпом.
– В гостиницу.
– А-а. Давно в институте работаешь?
– Нет, только пришел.
– А-а.
Очевидно, он хотел у меня что-то узнать.
– Ну и женщина, а! – вдруг сказал он.
– Кто? Инна Николаевна?
– При чем тут Инна! Веруня. Волевая, правда? Женщина что надо.
– Это уж точно.
– Я еще не встречал таких. Мне тут такого хвоста накрутила, пострашнее адмирала! Что вечером делаешь?
– Ничего.
– Может быть, что-нибудь сорганизуем? Я зайду к вам?
– Приходите.
– Ну ладушки!
Когда мы сходили с лодки, старпом, провожая нас, пожимал всем руки.
– Очень приятно было с вами поработать, – сказал он Вере. – Мне доставило большое удовольствие. Не знаю, как вам.
– И мне тоже, – ответила Вера. А над ней, как над маневровым паровозиком, уже вился зеленый дым. Наконец-то она дождалась и теперь могла накуриться вдоволь.
По дороге мы с Филютеком чуть отстали. Мне все еще казалось, что покачивается земля.
– Расскажи-ка, как это ты догадался, что надо поменять диод привязки? – неожиданно спросил у меня Филютек.
– Кто, я?
– Нет, Пушкин! Пайки-то на всех деталях после ОТК закрашиваются зеленкой, а у диода – свеженькие. С чего бы так? – Он улыбнулся, затем резко подпрыгнул и дал мне щелчка по затылку. – Колоссально! Удивительная личность!
Войдя в вестибюль гостиницы, мы первым делом устремились к фанерному многоячеечному ящику – письмотеке. Мне пришло два письма!
Одно от отца. Я узнал по почерку… А на другом почерк был незнакомый… Я торопливо надорвал конверт… Лиза!
Прежде чем читать, я почему-то смущенно оглянулся по сторонам и покраснел. А сердце, будто у пойманного воробьишки, застучало громко и часто-часто, я стал читать наугад, с середины.
«Наш последний разговор мне очень не понравился. Не знаю, каким бы он должен быть, но только иным. Тебя здесь некоторые ругают. Но я им не верю. Потому что ты смотришь на все веселыми и светлыми глазами, а такой человек может ошибиться, но не может сделать плохо. Слышишь, я ничему не верю».
– Ну, заходи к нам, сейчас приведем себя в порядок да чай устроим, – предложила мне Вера.
– Не могу. Я уезжаю!
– Куда? – удивилась она.
– Домой! – выпалил я.
– Когда?
– Сегодня, сейчас! – тут же решил я.
– Да ты что? Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего такого. Просто надо.
– Подожди до завтра. Все вместе и поедем. Ведь мы тоже здесь сидеть не будем.
– Нет, не могу. Я самолетом! Я должен сегодня же!.. До свидания!
И я, перескакивая через ступеньку, помчался в камеру хранения за чемоданом.
