Текст книги "Веселыми и светлыми глазами"

Автор книги: Павел Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

6

В этот же день мы пошли на лодку. Перелезли через сопку и спустились в соседнюю бухту. Лодок здесь было много. Сверху они казались небольшими, узкими, темно-серыми, под цвет этого серого неба и моря. И наша лодка была самой маленькой из них. Потому что это была уже устаревшая модель.

Мы показали пропуска дежурному и по трапу перешли с пирса на лодку. Первой – Дралина. Стоявший на верхнем мостике лодки офицер наклонился, недружелюбно посмотрел на Веруню и поморщился: женщина на лодке – дурная примета. Да к тому же еще и идет первой. Потом перешел я. А вот Филютек долго не решался. У трапа не было перил. Между пирсом и покатым бортом лодки в узкой щели покачивалась вода. Филютек заносил ногу на трап, трогал его, как пробуют тонкий, неокрепший лед. Один из матросов, видя его нерешительность, взял Филютека под локоть, чтобы помочь, но Филютек вырвался и побежал.

В первые минуты лодка показалась мне очень тесной. Я лез, будто слон в посудной лавке, цепляясь за всяческие выступы, рукоятки и маховики. Пару раз я так стукнулся головой о какие-то маленькие металлические ящички, пружинами прикрепленные к потолку, что они закачались и задребезжали.

Наш прибор был расположен в крошечной рубке, такой тесной, что там мог находиться только один человек.

На лодке звенели телеграфные звонки. Мимо нас шныряли матросы. Я позавидовал их проворности. Мне, наверное, никогда не добиться такой.

– Приступить к малой приборке! – кто-то зычно передавал команду.

Постепенно я присмотрелся. Конечно, очень тесно, но все-таки не так, как мне показалось вначале. По-прежнему меня поражало количество всякой аппаратуры, понапиханной во все углы.

Мы с Верой занялись настройкой нашего прибора. Настройка как настройка. Вроде бы все то же, что делалось и на берегу. Подкручиваешь потенциометры, щелкаешь пакетным переключателем, внешне все то же. Но я сейчас только понял, как было важно сделать все правильно там, предусмотреть, проверить. Как увеличилась значимость всего. Мне никто ничего не говорил, я сам вдруг понял, что вовсе не в том дело, что я тогда ушел с работы, не в административном нарушении, а в том, что я что-то не успел, не сумел сделать из того, что мог и что должен был сделать в тот день.

Об этом я думал, перепаивая провода. Вера стояла позади меня, за плечом. Ей хотелось курить, но на лодке это запрещалось. И Вере надо было хоть чем-нибудь заняться, чтобы отвлечься, да в кубрик второму человеку не войти.

– Давай я буду паять, – попросила она.

Я пошел к Филютеку. Он был в первом отсеке. Это самое большое помещение из всех, через которые мне приходилось проходить. В конце его стояли торпедные аппараты. А коридор до аппаратов образовали торпеды. Длинные, толстые, будто уложенные в несколько ярусов заводские трубы. Непосредственно над каждой торпедой находилось несколько матросских коек.

Филютек сидел на ступеньках и смотрел в открытую записную книжицу. Тихонько, задумчиво посвистывал.

Я сел рядом. Филютек долго не замечал меня. Затем случайно поднял глаза.

– А, это ты? – спросил удивленно.

– Мощная штука, – сказал я, указав глазами на окружающее.

– Что?

– Да вот все. И сама лодка.

– Кажется, Архимед первую сделал.

Я уже поджидал, что Филютек восторженно воскликнет: «Колоссальная личность! Удивительнейший человек!», но Филютек вдруг замер и уставился мне в лицо. Я подумал, что у меня где-нибудь на лбу грязь, и даже потянулся к лицу рукой. Но Филютек сказал, ткнув пальцем в книжицу:

– А ведь это идея! Пожалуй, так можно сделать! Чертовски забавно!

Он схватил карандаш и стал в книжице быстро-быстро писать какие-то цифры. Затем посмотрел на них, покусал нижнюю губу и бросил карандаш.

– Что ты мне говорил? Нет, так у нас, пожалуй, ничего не получится.

Когда мы уходили с лодки, я хотел помочь Филютеку перейти по трапу, взял его под локоть. Но Филютек поспешно вырвался и прыгнул на трап, как новички прыгают на движущиеся ступени эскалатора в метро.

До отбоя, то есть до того времени, как освободится бельевая, податься мне было некуда, и поэтому я пошел к Филютеку. Он жил в большой комнате, там стояло штук шесть или семь кроватей. Правда, это Филютеку не доставляло никакого неудобства, просто он их не замечал. Я подумал, что, наверное, он спокойно ужился бы и с моим трубадуром в том прекрасном номере Эджворта Бабкина.

Мы с Филютеком уселись на кровати, я – на его кровать, а он – на соседнюю.

– Послушайте, какое у вас хобби? – спросил меня Филютек. Его вопросы всегда бывали неожиданны.

– Хобби?

– Да.

– Пожалуй, никакого, – подумав, ответил я. И действительно, у меня нет никакого особенного увлечения. Я ничего не коллекционирую, не развожу рыбок или птичек, не выращиваю кактусы. Конечно, есть вещи, которые я люблю, но это не назовешь хобби.

– Что же вы? Это же так интересно!

– А у вас?

– О! У меня любопытнейшее! Редкостное!.. Чу-да-ки!

– Что, что?

– Чудаки! – с подчеркнутой гордостью сказал Филютек. – Люди-чудаки. Это очень интересно. Вот, например, был один такой чудак. Он в свободное от работы время занимался кулинарией, возился на кухне – белый передник, на усах мука… А затем создал теорию относительности.

– Эйнштейн?

– Да. – Филютек посмотрел на меня и этак весело, кругленько захохотал – серебряные колечки, подпрыгивая, покатились по полу. – Забавно?.. Если узнаете про какого-нибудь чудака, обязательно сообщите мне, – попросил он.

– Хорошо. Обязательно, – согласился я.

А ведь в нем что-то есть! Честное слово, есть! Не могу объяснить, чем именно, но он мне сегодня определенно понравился. «Да с ним, пожалуй, не будет скучно», – подумал я.

В этот вечер приехала Инна Николаевна. Мы с Филютеком ходили на прогулку и, возвращаясь, встретили ее возле гостиницы. Она разговаривала со старпомом с нашей лодки, с тем самым, который тогда так недружелюбно смотрел на нашу Веруню. Точнее, говорил только он, а Инна Николаевна молча, с любопытством смотрела на море.

– Вы, конечно, помните «Девятый вал» Айвазовского? Но что там! Энергия в шесть, семь баллов. А у нас бывает похлеще, за десяточек! К двадцати!

Филютек не дал ему досказать про море, подхватил Инну Николаевну под руку и обрадованно повел в гостиницу. Старпом придержал меня за рукав.

– Обалдеть можно! – воскликнул он, когда за Инной Николаевной захлопнулась дверь. – Ваша?

– Наша.

– Вместе с вами работать будет?

– Да.

– Обалдеть можно.

7

Неделю мы работали в две смены, в первую Инна Николаевна и я, во вторую – Веруня с Филютеком.

Близился выход в море. Это чувствовалось по всему, по всей обстановке.

На лодке гремели звонки, звучали команды, отрабатывались задачи при аварийных ситуациях – «Вода в первом отсеке!», «Пожар во втором!» Мимо нас, мимо нашего маленького кубрика, грохоча тяжелыми ботинками, мчались матросы то в одну, то в другую сторону. Экипаж готовился.

Казалось бы, что здесь особенного – спуститься под воду. Даже на этой относительно старенькой посудине, отданной для проведения испытаний. Ведь они ходили уже не один раз. И пойдут еще! Но если вдуматься, то есть громадная разница! Между тем, что было прежде, и теперь. Я понимал ее так.

Лодка не может всплыть на поверхность мгновенно, выскочить как пробка. Она всплывает также постепенно, продолжая поступательное движение, как самолет идет на посадку. И вот если прежде для нее «посадочным полем» бывала чистая поверхность моря, то сейчас – узкое отверстие во льдах. Щель. И эту щель, огражденную ледяными глыбами, надо разглядеть издали, надо вовремя произвести расчеты, учесть инерцию движения, снос за счет течения воды, отдать команду, успеть выполнить ее и – всплыть.

А если ошибка? Если не попадешь? Что будет тогда?

Может быть, там и нет полыньи? Может быть, наш прибор неисправен? И вообще в основу его построения заложен неверный принцип?

Рубка ткнется в лед, продерет по нему, как по гигантскому наждаку, хрустя и ломаясь, будто яичная скорлупа. Об этом не хотелось думать…

Я только теперь понял, как здесь все взаимосвязано и что значит коллектив. Как в большом симфоническом оркестре: все исполнители исполняют одну и ту же вещь, но каждый играет на своем инструменте. И надо, чтобы никто не сфальшивил, не сделал «киксу».

Филютек предложил принцип, который заложен в основу нашего прибора. Инна Николаевна и Веруня разрабатывали прибор, настраивали отдельные узлы. Каждый вроде бы сам по себе – и все вместе. И от твоего дела, от тебя зависит успех того, что делают другие, и не только успех, а может быть, и жизнь. И я оказался звеном в этой цепи, исполнителем в этом оркестре.

Я смотрел и пытался угадать, а думают ли другие об этом, чувствуют ли это?

Веруня Дралина в эти дни была ужасно возбуждена. Она напоминала раскаленную сковороду, на которую изредка брызгали кипятком. Боже упаси сейчас не угодить ей! Матросы ее просто боялись. Один из них доверительно сообщил мне, что она «теоретика в шорах держит, тот скачет, как челнок в швейной машинке».

Бедный Филютек! Бедный маленький человечек в черном костюме-тройке! Ему действительно доставалось. Он был в ответе за все! За то, что плохо прогреваются паяльники и что они перекаливаются, за то, что темно в отсеке и что слишком слепит переносная лампа. Ах, Филютек!

Но, впрочем, выяснилось, что Филютека не так-то легко взять!

После смены он, весело насвистывая, входил в холл гостиницы, пододвигал стул поближе к телевизору, усаживался, аккуратно поддергивал брючки, доставал сложенный четырехугольником идеально чистый платок, расстилал на коленях, клал сверху ручки и замирал так до тех пор, пока не заканчивалась передача. А позднее было слышно, как он, посвистывая, ходит по коридору то в один конец, до надписи на дверях «Умывальник», то в другой.

Мне с Инной Николаевной работалось легко. Она, как старшая сестра, заботилась обо мне.

– Хочешь, блинчиков напеку? – спросила как-то она. – Мне это ничего не стоит. Давай сделаю. Я если за кем-нибудь не ухаживаю, так просто скучаю!

Это было в ее характере…

В эти дни я получил из дому письмо. Отец журил меня, что я не пишу им. И наставлял, что «надо быть строже на производстве, не открывать рот. Надо относиться серьезно. Не маленький, и сам все должен понимать. С производством надо считаться».

Отдельная записка была от бабушки. Старенькая, добрая моя, она просила, чтобы я берег себя, с хулиганами и худыми людьми не вязался, отходил в сторону.

И еще, если худо мне будет и с деньгами совсем тяжело, оскудею – мало ли что может быть! – так чтобы я в пиджаке с левой стороны внизу оторвал аккуратно подкладочку, где белая нитка пришита, а там, под подкладкой, трешница.

Я сразу же так и сделал.

8

Я часто думаю, но до сегодняшнего дня не могу понять, почему так происходит?

Аппаратура, которую настраивали в лаборатории, включали сотни раз, гоняли десятки часов, аппаратура, которая выдержала стендовые испытания, вдруг перестает работать. Почему?

Может быть, попалась некачественная деталь, которая со временем выходит из строя, может быть, потому, что на объекте другие условия, другая влажность, другие длины соединительных кабелей между приборами, а может быть, не в шутку, а на самом деле существует «закон бутерброда», по которому кусок хлеба с маслом, уж если он падает, так обязательно маслом вниз.

– Обычное явление, – сказала Вера, когда у нас в индикаторе вдруг «загенерил» фантострон. Он должен был срабатывать при поступлении импульса внешнего запуска, а тут «замолотил» сам собой.

Мы вытащили блок развертки из корпуса прибора. Так как в кубрике его некуда было поставить, то мы перенесли блок в кают-компанию. От блока до прибора протянули «концы» – соединительные жгуты. Уложили их на полу. Чтобы за жгуты не цеплялись проходящие коридором, покрыли их резиновым ковриком. Потом блок пришлось развалить еще на более мелкие части.

Мы возились, наверное, больше часа, уже начало кое-что проясняться, когда в отсек вошел старпом. Он, нахмурясь, внимательно, сурово осмотрел все.

– Вот что, ребята… Хорошие вы товарищи… Но что же это такое?

– А что? – спросила Вера.

– Нарушение всех инструкций! Натянули здесь паутину… Как в сказке, вам дай только лапку погреть. Непорядок!

– Непорядок, – согласилась Вера.

– Вот именно. Это же вам не какой-либо необитаемый остров. Пойдет кто-нибудь по коридору, может за кабель зацепиться.

Старпом стал на коврик и начал шуровать ногами, как курица, когда загребает мусор. И надо же так было случиться, что именно в своем последнем движении старпом занес ногу повыше и подальше и зацепил каблуком за жгут, который лежал на пороге. В приборе громко щелкнуло. Старпом замер, и все мы испуганно вскочили, прислушались. Но вроде бы все было в порядке, так же ровно светились лампочки сигнализации, постукивало реле. Мы облегченно выдохнули, присели, но старпом, который ближе всех стоял к прибору, потянул воздух носом и сказал:

– Горит.

Теперь и мы уловили специфический запах горящей резины.

– Трансформатор! – воскликнула Вера. Щелкнула выключателем. Но уже было поздно, из прибора валил зеленый чадный дым. Обмотка силового трансформатора почернела и обуглилась. Послюнив палец, Вера коснулась им обмотки, и под пальцем шикнуло, как на раскаленной сковородке.

– Сгорел! – сказала Вера и свирепо глянула на старпома. – Продемонстрировали, спасибо!

Старпом растерялся.

– А что, – пробормотал он.

– Плясун-чечеточник нашелся! Вам только на эстраде выступать!

– Ну…

– Доложите командиру, что вы сорвали срок проведения испытаний!

– Ну, знаете!.. – воскликнул старпом и торопливо удалился в соседний отсек.

– Что ж теперь делать? – Вера достала папиросу, подержала, скомкала и сунула в карман. – Дурень голенастый. Размахался тут своими шатунами! А еще старпомами таких назначают!

Мы были раздражены не меньше, чем Вера. Даже Филютек выскочил в коридор, произнес что-то сердито.

Но делать было нечего. Пришлось снимать «транс».

Снять оказалось не так-то просто. Резьба на болтах была закрашена суриком, а самое главное, к трансформатору почти невозможно было подобраться, в кубрике тесно, не повернешься. Я, наверное, часа полтора провозился, прежде чем вытащил все болты. И ложиться приходилось, и садиться, и вообще делать немыслимые выкрутасы. Когда я вылез из лодки, ноги и руки у меня дрожали.

На лодке подобного трансформатора не нашлось. Нам порекомендовали обратиться на базу. Пошли Вера и Инна Николаевна. Отсутствовали долго, но тоже вернулись ни с чем.

– Зря я тебя взяла, – раздраженно выговаривала Вера Инне Николаевне.

– Да чем же я виновата! – удивилась Инна Николаевна.

– Все мужичье на тебя глаза пялит. Будто ничего больше и не видывали. Разве до трансформаторов им! Всё перестают соображать.

Посоветовавшись, мы решили послать телеграмму в институт, чтобы там срочно сделали и выслали другой трансформатор, если не найдут подобного. Вера ушла на почту.

Все нервничали. Потому что, пока делают трансформатор, пока везут к нам, пройдет несколько дней. Драгоценнейших дней!.. А другого выхода не было.

На лодке в этот день больше делать было нечего, но и в гостиницу идти не хотелось. Возвращаясь с базы, я не пошел, как обычно, через сопку, а свернул правее, на шоссе, по нему добрался до города. Я шел мимо палисадников, мимо дощатых маленьких сарайчиков, возле которых бродили куры, все белые, одинаковые, но помеченные по-разному, то красными, то синими чернилами, а у некоторых были отрезаны хвосты. Увидев меня, куры не пугались, не прятались, а бежали к штакетнику и заглядывали в щелки, бормотали задумчиво: «ко-ко-ко». Пронеслись два мальчишки на одном велосипеде, один рулил, а другой, ухватясь за переднего, сидел на багажнике и крутил педали. Покружив по переулкам, я вышел к площади, разъезженной машинами. На площади под навесом стояло несколько длинных столов. Это был базар. Сейчас здесь не было ни одного человека. По белым, выскобленным ветром столешницам прыгали воробьи.

Обогнув площадь, я оказался возле большого здания, на дверях которого висела надпись: «Спортклуб». Из помещения слышались глухие удары по чему-то твердому, похоже, что играли в волейбол. Дверь была не заперта, и я осторожно заглянул в зал. В нем тренировались боксеры. Я вошел и сел на скамейку у стены. Напротив меня несколько парней вели «бой с тенью». В углу, прикрыв подбородок левым плечом, насупясь, длинный парень колотил кожаный мешок.

Ко мне подошел тренер. На руках у него были надеты «лапы», самые обычные, на первый взгляд, кожаные перчатки, но с ладонями толстыми, как каблуки.

– Ты чего? – спросил тренер.

– Да так.

– Аа-а. Интересуешься?

– Да.

– Ну, посмотри, посмотри.

И он убежал к поджидавшему его пареньку. Тренер вытянул вперед руки, одну чуть подальше, повернул их ладонями к парню, и тот начал бить в ладони, наступая на тренера, а тренер все время отступал, меняя дистанцию.

Тренировку боксеров я видел впервые. Раньше я играл в баскетбол, прыгал в высоту. Но там бывало все по-другому, не похоже на то, что делалось здесь.

Здесь работали. И одновременно исполняли какой-то ритуальный танец. Двигались, выделывая что-то, ноги, двигались напряженные плечи, работали руки. И все было сурово, красиво, сильно, по-мужски. На все было интересно смотреть. Увлекало.

Я беспокойно ерзал на скамейке.

– Нравится? – подойдя ко мне во второй раз, спросил тренер.

– Конечно!

– Ты раньше чем-нибудь занимался?

– Баскетболом.

– Ну, иди раздевайся, – будто угадав мое желание, предложил тренер. – Сначала побегай кружков пять, походи «гусиным шагом», разогрейся немного.

После разминки тренер дал мне боксерские перчатки. Я впервые надел и зашнуровал их.

– Постукай, – сказал тренер, подставив мне ладошки. – Не бойся, стукни!

Я стеснялся и несколько первых ударов нанес вполсилы, как бы играючи.

– Поживее, – скомандовал тренер. – Поживее!

И я оживился. И удары пошли точнее и жестче.

– Так. Хорошо, – подбадривал тренер. – Поживее!.. Хорошо! – Я увлекся и теперь уже бил во всю силу. И после каждого удара тренер повторял: – Хорошо!

– Стоп! – сказал тренер и улыбнулся одобрительно, глянув на меня. – Ничего, материал есть. А теперь немножко побалуйтесь на пару, проверим реакцию, посмотрим. Макагон! – позвал тренер.

И к нам подошел тот парень, что работал на мешке. Перед этим я не обратил на него особого внимания и только теперь, оказавшись поближе, увидел, какие у него длинные и жилистые, как у молотобойца, руки.

– Идем, – буркнул мне Макагон, выслушав наставления тренера.

Мы пролезли под канаты, вышли на ринг и начали кружить по нему, изредка постукивая друг друга. Макагон лениво отмахивался, пугал меня, тыкал ладонью то в грудь, то в челюсть, как бы молча подсказывая: вот, мол, ты в этом месте открыт, прикройся. Я тоже попытался так же баловаться, но мои перчатки все время натыкались на его локти, на перчатки. Я начинал злиться. Мне не хотелось, но я чувствовал, что «завожусь», и не мог подавить это в себе. И поэтому все сильнее и сильнее раздражался.

И все-таки я улучил момент, когда Макагон чуть раскрылся, и ударил…

В то же мгновение мне будто торцом бревна двинули в лоб, зашумело в ушах, во рту стало приторно сладко.

– Ничего, – улыбнувшись, кивнул я Макагону и молча прошептал себе: «Ничего, ничего».

И ринулся на Макагона. И даже не заметил, как Макагон ткнул мне перчаткой под левый глаз, гулко чвакнуло, будто на пол упало сырое яичко, голову мою рывком отбросило назад.

– Стоп! – закричал тренер. – Стоп, стоп! Хватит! Макагон, я просил не увлекаться!

– Извини, – сказал мне Макагон и перчаткой дружески похлопал по спине.

Торопливо умывшись и одевшись, я вышел на улицу. Мне почему-то было очень весело. Что-то невысказанное, будоражащее, переполняя, бурлило во мне. Я пошел к морю. Перепрыгивая через испачканные нефтью, скользкие, будто тюлени, камни, сбежал к воде. Умыл лицо. Вода была ледяной, и у нее был запах тающего снега. Она была такой холодной, полярной, что ломило руки. Потом я взбежал на сопку и стал у самого края обрыва. По морю, по его свинцово-серой поверхности, таща за кормой белые буруны, двигались три торпедных катера. Шли быстро, но звука не было слышно. И только когда катера ушли далеко в сторону, до меня докатился рев моторов.

Первой из знакомых, кто увидел меня в новом качестве, была Вера. Мы повстречались возле гостиницы. Вера остановилась, всмотрелась в мое лицо, языком перекинула папиросу из одного уголка рта в другой, пожевала ее и спросила строго:

– Кто это тебя?

– Что? – будто не поняв вопроса, сказал я, глянув на нее своим единственным, как у Полифема, оком.

– Подрался?

– Нет.

– Упал?

– Нет.

– А что же?

– Долго рассказывать, – как можно непринужденнее ответил я.

– Отлично! Картина – высший класс! Надо врачу показаться.

– Зачем?

– Ты с глазом не шути. Идем, хоть йодом помажу.

– Само пройдет.

Но Вера все-таки затащила меня к себе в номер.

– Минуточку! – крикнула администраторша, выглянув из своего полукруглого окошечка, когда я проходил вестибюлем. – Минуточку! – Она всмотрелась в меня, и по выражению ее лица я прочитал… Она автоматически перещупала какие-то квитанции и ядовито спросила:

– За место платили?

Инна Николаевна чуть не прослезилась. Губы у нее дрожали, она требовала немедленно заявить в милицию. Но так как я упорно ничего не рассказывал, не выдавал причины происшедшего, то это ее пугало и удерживало.

Единственным, кому это явно понравилось, был дядька, который в свое время своим чудовищным храпом выгнал меня из номера Эджворта Бабкина. Оказывается, его переселили ко мне в бельевую. Дядька, будто родному, обрадовался мне.

– Ты? Опять вместе! Вот это вывеска! – сказал он понимающе. – Подрался?

– Нет.

– Ага, кто-то кулак подставил, а ты наткнулся в темноте. Бывает!.. А я по второму кругу начинаю, – доверительно сообщил он мне. – Во всех номерах перебывал. И вот, видишь, опять встретились.

Я не разделял его радости и поэтому ничего не ответил.

Весь вечер дядьку не покидало хорошее настроение. Он лежал на диване, читал книжечку, поскабливал растопыренными пальцами одной босой ноги другую и все посматривал на меня. Взглянет и заговорщицки подмигнет, мол, знай наших!

А я со страхом ждал приближения ночи. Что-то будет!

Но, как ни странно, в эту ночь я спал. Правда, еще с вечера я предусмотрительно заткнул уши ватой.

Всю ночь мне снилась гроза. Как будто лежу я где-то на жестяной крыше, низкие лиловые облака ходят поодаль, и в белесом мареве, почти не умолкая, гремит гром. Крыша, как вагонная полка, дрожит подо мною…

Разбудил меня Филютек.

– Вставай, – сказал он. – Надо попытаться самим перемотать трансформатор.

Я быстро поднялся. Дядьки в комнате уже не было.

Пока я одевался, Филютек, посвистывая, заложив за спину руки, ходил по комнате.

– Надо где-то достать провод. Ноль двенадцать, – сказал он мне. – Первичная обмотка – четыре тысячи витков…

Эти цифры пока что мне еще ничего не говорили.

Мы пошли на базу. Оттуда в какую-то контору. Филютек проворно шнырял по кабинетам, вылавливал в коридорах солидных, представительного вида мужчин в темных костюмах и с сатиновыми нарукавниками. Полы пиджаков у них застегивались лишь на одну верхнюю пуговицу, а фалдочки на задних нижних разрезах оттопыривались в стороны. Мужчины слушали Филютека задумчиво, вздыхали, смотрели по сторонам.

– Это вам надо к… Попробуйте обратиться туда.

Мы шли по адресу, но и там повторялось все то же.

И тогда, отчаявшись, мы пошли по складам, по этим темным низким избушкам, раскиданным вдоль берега. Там нас принимали женщины в ватниках и пимах. Всячески старались угодить нам, помочь, но провода и у них не было.

Филютек не унимался, но под конец он понял, что провод нам здесь не достать. Мы молча побрели в город. И когда поднимались узкой кривой улочкой, возле одного из домов я увидел Макагона.

– Привет! – крикнул мне Макагон, подходя к калитке. Через изгородь протянул руку. – Ну как?

– Да ничего.

– Это я тебе такую фингалку подвесил?

– Знакомый почерк?

– Ага, – простодушно признался он. – Ну заходи в гости, если не сердишься.

Мы вошли во двор.

– А чего сердиться-то? – сказал я.

– Это верно! Ведь я не специально, – несколько сконфуженно, оправдываясь, сказал Макагон. – Честное слово! Битка у меня такая. Во! – Он сжал и будто взвесил кулак, показал Филютеку. Тот склонил голову набок и молча посозерцал. Кулак у Макагона выглядел внушительно, чуть ли не с голову Филютека. – Колотуха – будь здоров, только техники маловато, – сокрушенно вздохнул Макагон.

– Вы боксер? – поинтересовался Филютек.

– Приобщаюсь.

– Бои проводили?

– Был один.

– Ну и как?

– Проиграл, – виновато усмехнулся Макагон. – За технику во втором раунде сняли. И противник-то слабак попался, но такой шустряга. Я норовил ему по темечку тюкнуть, да не вышло. Вот если бы я ему по темечку тюкнул…

– Послушайте, у вас здесь можно где-нибудь достать провод? – прервал его Филютек.

– Какой провод?

И Филютек объяснил.

– Нет, у нас не достанешь, – сказал Макагон. Потер подбородок. – Есть у меня немножко…

– Как?! – почти одновременно воскликнули мы.

– Одно время приемничками баловался, лепил кое-что. А вам очень надо?

Мы так активно атаковали его, что Макагон даже немного растерялся.

– Может быть, теперь и не найду…

Он полез в чулан, стал рыться там на полках, а мы с Филютеком стояли в дверях, нетерпеливо осматривая, почти ощупывая, все уголки. «А вдруг не то?.. Или не хватит?» Макагон достал наконец запыленную начатую катушку.

– Колоссально! – взглянув на этикетку, воскликнул Филютек. – Ноль-один, почти то, что надо!

У Макагона нашелся примитивный самодельный намоточный станочек, я слетал в гостиницу за трансформатором, разобрал его, снял спекшуюся слоями, потемневшую и ломкую бумагу, полуистлевший провод и приступил к намотке. Филютек сначала не отходил от меня ни на секунду, все старался хоть чем-то помочь. Но у него не получалось. Все его не слушалось, ни отвертка, ни молоток, сопротивлялось, вырывалось из рук. За что бы он ни принялся, все выглядело неумело, неловко, даже нелепо, как если бы человек вдруг принялся гвоздем чинить часы. И, очевидно осознав наконец свою полную неприспособленность к подобным делам, Филютек вместе с Макагоном ушел в дом.

Я работал в пустом сарае, и таким славным, таким уютным казался он мне. Дверь была распахнута настежь, я сидел к ней лицом, и мне было видно море. Пахло просмоленными канатами и свежей рыбой.

Мне хотелось сделать все побыстрее, но я знал, что спешить нельзя. Провод был тонким, почти как ниточка от капронового чулка, его надо тянуть ровно, легко, без рывков. Да еще надо считать витки. Уложил десяток, отмечай на листке бумаги маленькой черточкой, после сотни – большая черточка. А иначе собьешься.

Вот только теперь, я понял, что значит намотать четыре тысячи витков! Мой единственный зрячий глаз слезился от напряжения, кожа на пальцах стала красной, как от ожога. И болела поясница.

Несколько раз ко мне приходили Филютек и Макагон, смотрели молча, боялись помешать. И лишь когда я поставил на листе очередную черточку, Макагон шепотом попросил:

– Подожди минутку, слышишь. Оторвись ненадолго… Пошли в дом, поедим, я там все приготовил.

Но я отказался.

И странное дело, по мере того, как я мотал, как уставал все больше и больше, по мере того, как все заметнее заполнялась трансформаторная катушка, я ощущал в душе бодрящую радость. Она была сходна с той, которую испытываешь, поднимаясь на высокую гору. Едва передвигаешь ноги, задыхаешься, но вот она, вершина, уже совсем близко, еще шаг, еще разок, еще немного и – там!

Я намотал обмотку, набил трансформатор. Филютек унес его в дом испытывать, а я сидел в сарае и ждал. Не знаю, почему я остался. И когда Филютек крикнул мне: «Все в порядке!» – я вдруг почувствовал такую усталость, что показалось, будто не смогу не только подняться, но даже шевельнуть рукой. Но я поднялся, поковылял в дом. И пока шел, вдруг подумал, что я очень счастливый человек. Мне везет на хороших людей. Встречаются преимущественно хорошие. Вот Макагон, например… Если человек вам подвесил фингалку, это еще ничего не значит… А все-таки хорошо, что он мне по темечку не тюкнул!..