Текст книги "Веселыми и светлыми глазами"

Автор книги: Павел Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

5

А теперь она стояла перед ним, произнеся это слово «киндер». И оно будто хлестнуло Вальку. И разом не то что вспомнилось все, – нет, оно и не забывалось, оно только вроде бы ждало своего момента, – и как в тот момент, когда от еще не зажившей раны отдирают бинт, полоснула острая боль. А эту боль, которую не хотелось возвращать, причинила теперь именно она, вот эта «немка», стоящая перед ним. И, пригибаясь, Валька зашептал: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу!..»

Она словно почувствовала Валькин взгляд, повернулась и спросила неожиданно, назвав Вальку по фамилии.

– …вы что, болели?

Валька опешил. Он долго не мог прийти в себя. Она знала его фамилию?!

– Что с вами было? – заинтересованно продолжала она.

– Ничего.

– Простудились?..

– А вам какое дело?..

Но она, по-видимому, не расслышала его последних слов.

– Also, Kinder, jetzt beginnen wir unseren Unterricht. Nehmt eure Hefte und Bücher.[2]2
  – Приступим к занятиям, ребята. Достаньте тетрадки и книжки. (Нем.)


[Закрыть]

И этим вторичным «киндер» она будто специально кольнула Вальку.

– Проверим отсутствующих, – произнесла она уже по-русски, раскрыла журнал и разгладила страницу. – Все здесь?.. Комрад… Анохин?

Она вскинула глаза, ожидая, очевидно, что Анохин сейчас откликнется, оглядывала класс, отыскивая, где же он.

Но Анохин промолчал. Он только чуть повел плечами. Однако продолжал сидеть, по-наполеоновски скрестив на груди руки, надменно глядя на «немку». И своим поведением он как бы подал пример всем.

– Гвоздь, Аноха! Штык!

Валька чему-то обрадовался. Он еще не знал, чем все кончится, но уже что-то злорадное, мстительное завозилось у него в душе. Он заерзал на парте, повернулся к Аристиду. Тот низко пригнул голову, будто прячась за спину впереди сидящего. Уши у него были пунцово-красными, как растопыренные плавники у окуня.

А «немка» продолжала вызывать.

– Комрад Баторин? – прочла она уже менее уверенно.

Но опять никто не ответил. – Что, тоже нет? – спросила она и что-то отметила в журнале. – Комрад Егоров?

– Я, – прозвучало совершенно не с того места, где сидел Егоров.

– Кто? – обрадованно встрепенулась и нацеленно глянула «немка».

– Я, – ответили теперь с другого угла.

– Кто? – повернулась она на голос. И тотчас, подхватив эту игру, «Я!.. Я!.. Я!..» – раздалось одновременно с нескольких мест.

– Кто Егоров, встаньте! – попросила она, вся зардевшись, попросила неуверенно, явно растерявшись. Встало сразу несколько человек. И среди них Филька Тимирханов. Они все ухмылялись, вызывающе глядя на нее. – Ну хорошо, садитесь, – сказала она, поняв все. Подождав, метнула быстрый взгляд на Вальку. Он уловил – точно на него. «Чего это она?» – удивился Валька. Во второй раз сегодня она озадачила его. Чуть помедлив, вроде бы что-то решая, пропустив по журналу половину фамилий, потупясь, опустив ресницы, она тихо и очень робко произнесла, будто попросила: – Комрад Соколов.

Валька почувствовал, как напрягся Аристид. Лицо замерло, только на скулах, чуть вздрагивая, перекатывались желваки.

– Комрад Соколов, – повторила она, не поднимая глаз, но будто бы настороженно прислушиваясь, следя за тем, что делает Аристид. Нервно перебирая пальцами, вертела авторучку.

«Не вставай, не вставай!» – про себя зашептал Валька. Он тоже весь напрягся, почувствовав, каким неимоверным усилием удерживает себя Аристид. Весь класс теперь выжидательно следил за ними. И она ждала. Руки ее замерли, голова еще ниже пригнулась к столу, уши горели. Казалось, что она вот-вот сейчас взглянет в сторону Аристида. Настороженная тишина затягивалась и неизвестно, чем бы все кончилось, но тут раздалось громкое, отчетливое: «Я!»

В среднем ряду в самом конце его кто-то завозился, и из-под парты, покряхтывая, вылез Хрусталь, выпрямился и, глядя ей прямо в лицо, повторил: «Я!»

Медленно поднявшись со стула и став совершенно бледной, она долго смотрела на него, редко расставляя слова, четко произнесла:

– Выйдите вон.

В классе наступила мертвая тишина.

– Кто, я? – удивленно спросил Хрусталь, указав на себя.

– Да, вы… Вы мешаете мне вести урок.

Она стояла тонкая, как хлыст, вскинув подбородок.

– А если я не выйду? – засунув руки в карманы брюк, ехидно спросил Хрусталь. Вскинув брови, он с усмешкой смотрел на нее. Все ждали, что будет. И эта пауза показалась Вальке очень долгой.

Впервые Валька оказался на стороне Хрусталя. Здесь произошло, возможно, то, что происходило раньше в деревнях, когда все подтрунивают и потешаются над каким-то дурачком, но попробуй обидь его кто-нибудь из другой деревни.

– Выйдите из класса, – повторила она.

– А вы имеете право? – вскочив, сорвавшимся голосом закричал вдруг Валька. – Какое вы имеете право? Вы?!

– Не имеете права! – раздалось со всех сторон.

Закричали, засвистели, затопали ногами. Поднялся такой гвалт, что трудно было что-либо разобрать. – Долой ее! Вон! – хлопали крышками парт, дубасили по ним портфелями.

Очевидно пораженный таким шумом, в класс нерасчетливо заглянул стригунок-первоклассник. Кто-то из приятелей подтолкнул его сзади и, не удержавшись, он грохнулся на пол. И все обернулись к нему. Тотчас вскочив, он ринулся к двери, но ее держали снаружи.

– Э-э, пацаны! – растерянно всхлипнул мальчишка, обращаясь к тем, что стояли в коридоре. Забарабанил в дверь. – Пацаны-ы! – зарыдал он. Тогда дверь отпустили, он проворно шмыгнул в коридор, но тотчас же оттуда заглянул другой пацан и громко выкрикнул то, зачем они и были посланы сюда:

– Пятый «б», в медпункт на осмотр! Скорее, жратву будут давать!

И это ее спасло. Вскочив, все мальчишки ринулись к дверям.

6

Она понимала, что на этот раз ее спасла случайность. А что будет завтра, послезавтра? Ведь так же все время нельзя! Нельзя!..

Схватив портфель, она вышла из опустевшего класса. У нее дрожали губы, дрожали руки. Она не пошла в учительскую, – ей было ужасно стыдно, – а повернула за угол и остановилась. Здесь никого не было. Она остановилась возле окна, но так, чтобы ее не было видно со двора. Во всех классах шли занятия, было слышно, как что-то громко объясняют преподаватели и что-то бурчат ученики. Она достала книжку, – стоять просто так неловко, вдруг кто-нибудь из учителей откроет дверь и выглянет в коридор. Но читать не могла. Глаза машинально пробегали по строчкам, и она не понимала того, что читала.

«Что же делать? Так же нельзя! – с досадой и раздражением повторяла она. – Так нельзя! Что-то надо делать!»

Без жгучего стыда она не могла сейчас вспомнить, как позорно бежала с урока в прошлый раз. Разрыдавшись на глазах у них, выскочила из класса и мчалась по лестнице, а за ней катилось, будто обвал, – улюлюкали, свистели, горланили. Что там было!..

И какой, наверное, жалкой в эту минуту была она. Хорошо, хоть в таком виде не вскочила в учительскую – еще хватило ума! – а забилась в пыльный угол под лестницу, за тяжелую, окованную железом дверь, где стояли метлы и лопаты, и, дрожа всем телом, тихонько скулила там, будто побитый щенок.

Как это страшно, как стыдно!

Только после звонка она вылезла оттуда, умылась, поправила волосы и еще постояла немного, прижимая озябшую руку то к одной, то к другой щеке, а они горели так, будто ей надавали пощечин. Постояв, пошла в учительскую. Она ожидала, что как только войдет, все находящиеся там мгновенно обратят на нее внимание, заметят, в каком она виде.

Но, к счастью, никто не заметил. Впереди нее туда въехал безногий инвалид, отец Фильки Тимирханова. Он-то и отвлек всех.

К обшитым кожей культям у него был привязан маленький мелкий ящичек (в похожих ящичках до войны продавали виноград) с колесиками-роликами по углам. Эти колесики жужжали и гремели так, что было слышно на всю школу.

Оттолкнувшись двумя специальными деревяшками, по форме похожими на дверные ручки, папаша Тимирханов перекинул себя через порог и страшным шумом роликов оглушил всех в учительской.

– Надежда Ивановна, это что же такое! – еще из-за порога возмущенно кричал Тимирханов, направляясь к столу учительницы по литературе. – Это возмутительно! Мой Филька получил пятерку! – Сорвав с головы шапку, он оглядывался на все стороны, будто всех призывал к себе в свидетели, а белки его глаз, такие заметные на смуглом лице, разгневанно вращались. – Что такое? В чем дело?

– Вы у него спросите, – с улыбкой отвечала Надежда Ивановна, указав на Фильку, который перед этим, упираясь в спину, до учительской катил отца по коридору, а теперь смирнехонько стоял позади него, опустив голову.

Тимирханов-старший работал сапожником в маленьком, похожем на скворечник ларьке возле Мытнинской бани. Отец, и дед, и все прадеды работали у него сапожниками, и он хотел, чтобы и Филька тоже стал сапожником. Но сапожником грамотным. «Недопустимо, чтобы он получал двойки, потому что двойки может получать только совершенный лентяй или тупица, а у них никогда в роду не было тупых и тем более лентяев! И Филька не такой! – примерно так рассуждал папаша Тимирханов. – Но и пятерки он не заслуживает, потому что на пятерку не знает, и было бы нечестно, очень даже нечестно, если бы ему их ставили. Это несправедливо!» Поэтому как в первом, так и во втором случае он одинаково волновался.

И сейчас приехал сюда только потому, что случилось ЧП – в дневник к Фильке затесалась пятерка.

– Это неправильно! – кричал Тимирханов-старший, повернувшись к сыну. – Разве ты сам не чувствуешь, что это неправильно?! Вы его спросите при мне, и я вам докажу, что он на пять не знает! Как не стыдно, стоит и молчит! А? Нет, вы посмотрите на него!

Воспользовавшись суматохой, осторожно взяв пальто, она выскользнула из учительской. И никто тогда этого не заметил…

«Но ведь так долго продолжаться не может! Когда-то должен наступить конец! Что-то надо делать. Но что же, что же, что?..»

Она стояла сейчас и, не замечая этого, нервно царапала подоконник. И не знала, куда теперь идти, как быть. Опять готова была разрыдаться.

«Нет, так нельзя! – думала она. – Терпеть и дальше это ни в коем случае нельзя. Я не могу!.. Не могу больше! Все!..»

7

Когда Валька прибежал в медпункт, там уже было полным-полно народу. В комнатушку, где принимала женщина-врач, набилось столько пацанов, что невозможно было повернуться, передних почти вплотную прижали к врачу, а из коридора все еще лезли и лезли. Потому что в коридоре было холодно, а здесь – тепло.

– Закройте, пожалуйста, дверь, – просила врач, сидя спиной к дверям.

– Э-э, закройте двери! Двери закройте! – оборачиваясь, грозно шикали те, кому удалось пролезть в комнату.

– Потеснитесь маленько! Подвиньтесь! – просили из коридора.

– Куда прешь?

– А ты что?

В дверях уже началась стычка, беззлобно совали друг другу кулаками в бока. Пришлось врачу подняться и самой закрыть дверь, тем самым разом прекратив споры. Валька оказался в кабинете.

Дважды в месяц сюда на осмотр собирали всех школьников, чтобы выявить наиболее нуждающихся в дополнительном питании. Оно подразделялось на две категории – ШП («школьное питание») и УД («усиленное детское»). А уж в зависимости от того, кто какое получал, школьники делились соответственно на «шепэшников», или «швоих парней», и «удавленников».

Неизвестно, какими критериями пользовалась эта женщина-врач при отборе, но почему-то «швоими парнями» бывали всегда самые маленькие в классе, но зато шустрые, проворные, а вот в «удавленниках» ходили длинные «шнурки», бледно-фиолетовые, с синевой под глазами, тощие, узкоплечие, будто их растягивали на какой-то страшной дыбе. Валька неизменно попадал во вторую группу.

Сейчас и те, и другие, раздевшись до пояса, наискось перехватив себя, пританцовывая от холода, стояли в очереди к «врачихе». Она тщательно осматривала каждого, тыча холодной трубочкой под ребра. И от прикосновения этой трубочки хотелось скорчиться, однако приходилось терпеть, чтобы не разгневать «врачиху». А то ведь, чего доброго, можно остаться без дополнительного питания, все равно карточек на всех не хватало, кому-то должны были отказать.

– Шею мыл? – осматривая, грозно спрашивала «врачиха».

– Мыл, – следовал неизменный ответ, при этом вся очередь за спиной у врача сдавленно хихикала.

– Когда мыл? На прошлой неделе? Иди мой, – приказывала врачиха.

Приходилось мыть, тут же лезть под кран, под ледяную струю, погромче плескаться и фыркать там, чтобы было слышно, что ты очень стараешься, зябнуть так, что кожа, будто поверхность рашпиля, покрывалась пупырышками, и одновременно следить за «врачихой», пытаясь угадать, что она отметила у себя в тетради. А то ведь может получиться и так, что стараешься, стараешься, вымоешь шею, а оказывается зря, карточку-то все равно не дали. Вот тогда обидно!..

Валька стоял в очереди за Филькой, перед ними было еще человек десять. И большинство из них, как и Филька, претендовало на «швоего парня». Все они очень нервничали, незаметно пытались оттеснить друг друга.

Как только дверь в коридор закрыли, стоящие последними «пятибэшники» осадили Вальку.

– Э, а ты что, с «немкой» знаком?

– Да нет, впервые вижу!

– Откуда же она тебя знает?

– Сам не пойму! – искренне недоумевал Валька. – Может, по журналу увидела, что меня в прошлый раз не было. Или еще что.

– Да она и журнал-то еще не открывала. Не темни! Знаком, да?

– Да нет! Во, зуб даю! – клялся разгоряченный Валька. Он и сам не мог понять, откуда она его знает.

– У дверей, перестаньте шептаться, сейчас выставлю! – не оборачиваясь, раздраженно прикрикнула на них женщина-врач. Пришлось замолчать.

А тем временем Филька каким-то образом уже сумел пробиться к ее столу. Пригнувшись, из-под руки заглядывал к ней в тетрадь, что она там отмечает.

– Филька, Филя, – свистящим шепотом звали его от дверей. – Посмотри, сколько там еще «ШП» осталось? – Не оборачиваясь Филька показывал несколько пальцев. – А «УД»?

Филька привставал на цыпочки, тянулся. А чтобы не выдать себя, безумолчно что-то болтал, и этой надоедливой своей болтовней, возможно, несколько успокаивал самого себя и снимал общую напряженность.

– Повернись, – просила врачиха очередного осматриваемого.

– Повернись! – повторял Филька. – Ты что, повернуться не можешь? Повернись как следует!

– Дыши.

– Дыши глубже, вот так, – подсказывал Филька.

– Не мешай, Тимирханов, – наконец, не вытерпев, попросила врачиха.

Она слушала очередного «удавленника». Тот стоял как новобранец, вытянувшись, и было видно, как у него бьется сердце: в глубоком провале между ребер вздрагивала фиолетовая кожица, будто марлечка, под которую попала пчелка.

– Шею мыл? – подражая врачихе спросил Филька.

– Чего-о-о? – насупясь, прогудел «удавленник», сверху вниз, разыскивая, где он, глянув на Фильку.

– Успокойся, Тимирханов, – снова сделала замечание врачиха, а «удавленник» показал Фильке увесистый кулак.

Фильке-то что, ему хорошо так спрашивать, пожалуй, самого не заставят мыть шею. Он смугл телом, как рыбка-«копчушка», на нем незаметно, мыл или не мыл. Глаза, как миндалины, блестящие, коричневые, а брови гуталинно-черные, густые и колючие, будто зубные щетки. Наголо выстриженная голова от пеньков темных волос кажется фиолетовой. Нос чуть примят с кончика.

Филька умолк на минуту, видимо опасаясь «удавленника», а потом снова принялся за свое. И наверное, окончательно надоел врачихе.

– Выйди, Тимирханов, – приказала она.

– Почему? – растерялся Филька. – Сейчас моя очередь.

– Пойдешь последним.

– Да я ничего не делаю.

– Слишком много болтаешь. У тебя энергии, наверное, еще на десятерых хватит. Никакого тебе дополнительного питания не надо. Вон, лучше дадим Трофимову, – указала она на Толика Травку, которого в этот момент осматривала.

– Почему? – заныл совершенно растерянный Филька. – Не честно! Смотрите, он какой… А я какой?

– Тогда успокойся и помалкивай.

Кто знает, повлияла ли Филькина подначка, или в самом деле маленький худенький Толик показался ей достаточно упитанным, или еще по каким-то соображениям, но врачиха кивнула Толику: «Одевайся», – а в списке против его фамилии сделала прочерк. И это видели все.

Травка замер. Сначала показалось, что он заплачет, у него дрогнули ресницы. Но он лишь этак частенько поморгал и сумел сдержать себя.

– А за подначку выдаем?!

И это прозвучало как заклинание.

– Ну, иди сюда, Тимирханов, – позвала врачиха.

Все настороженно ждали, что она поставит Фильке. Филька тоже примолк, старательно выполнял все ее указания: надо дышать – дышал, просили показать язык – высовывал так, что кончиком его дотягивался до подбородка.

– Если бы ты всегда был таким старательным, как здесь, – сказала врачиха, что-то отметила в списке и перевернула его, прикрыла тетрадью.

– Что?

Стоящие возле стола недоуменно пожимали плечами. И лишь один третьеклассник на пальцах показал плюс.

– А нечестно! – тогда завопили все. – Неправильно! Толстякам даете! Неверно!

– За подначку выделяем! За подначку ему!

Филька растерянно оглядывался, он-то хорошо знал, что значит это «за подначку». По неписаным мальчишеским законам теперь его должны поколотить. Каждый обязан хотя бы один раз ударить, а если кто-то откажется, того бьют все остальные. И, зная это, Филька специально медлил, одеваясь. Несколько человек из пятого «б» уже ждало его за дверями. А грустный Травка все еще толкался возле стола, надеясь еще раз заглянуть в список, а вдруг да какая-то ошибка, и дадут карточку.

После Фильки врачиха осматривала Вальку. И тоже не заставила мыть шею, хотя и против его фамилии в списке «удавленников» нарисовала плюс. Обрадованный Валька, размахивая своими вещичками, выскочил в коридор, долго возился там с рубашкой, на которой какой-то охламон, даже за то короткое время, пока осматривали Вальку, успел завязать на рукавах узлы. Двойные, да такие крепкие, что пришлось растягивать их зубами. Когда озябший Валька, наконец-то справившись с этими узлами, взбегал по лестнице, то еще издали услышал, как дружно скандируют у них в классе:

 
За подначку бить не грех.
Полагается для всех!
 

Это выделяли Фильке.

Валька вошел в тот момент, когда, сделав свое дело, все расступились, отхлынув от Филькиной парты, и он увидел Фильку. Тот сидел, ткнувшись лицом в руки, плечи его вздрагивали.

– Выделяй за подначку! – кто-то крикнул Вальке.

Валька еще раз взглянул на Фильку, увидел эту скрюченную, покорную всему спину, раскиданные мятые тетрадки, и, честно говоря, Вальке стало жалко его. Однако отступить Валька не мог. Филька слышал его шаги. Поэтому, когда Валька подошел к нему, чуть приподнял голову, глянул снизу, будто жалкий, затравленный зверек, и попросил:

– Только не очень больно, ладно.

Валька ткнул ему для блезиру. И теперь лишь Валька и остальные ребята заметили вошедшего в класс Аристида.

– Аристид, а ты? – дружно закричали ему. – Ты один остался!

– А я не буду, – даже не взглянув в сторону Фильки, ответил Аристид и сел за парту.

– Почему?

– Не хочу.

– Как так? – опешили все. Недоуменно уставились на него. – Почему? – переглянулись между собой.

– Потому что не хочу, и все.

Это уже звучало как вызов. Вызов всем.

– Та-а-ак! Ага!.. Огольцы, теперь выделяем Соколову! – крикнул Хрусталь. – Надо Соколову выделять! – Он вроде бы даже обрадовался, что представилось некоторое дополнительное развлечение. Засунув в карманы брюк руки, с вызывающей ухмылкой двинулся к Аристиду. Несколько человек последовало за ним, даже прибежал кто-то из коридора, услышав, что «за подначку выделяют». «А за подначку бить не грех!» Аристид что-то спокойно рассматривал в книге, вроде бы все, что происходило вокруг, не имело к нему никакого отношения. А когда Хрусталь приблизился, не спеша отодвинул книгу, вышел из-за парты. Все поняли, будут драться. Наклонив голову, он с каким-то холодным, вот именно холодным (этот холодок ощущался в его взгляде) спокойствием из-под бровей смотрел на Хрусталя, ждал. И его колючие волосы были нацелены, как иголки у ежа. Этим спокойным, безо всякой боязни, ожиданием он остановил Хрусталя. Хрусталь по опыту, как и все остальные, знал, что такие ребята дерутся жестоко. Однако и отступать уже было поздно.

– Значит, не будешь выделять? – прищурясь, с ухмылкой спросил он.

– Нет, не буду. Потому что это непорядочно, всем скопом лупить одного.

– А как он заложил Травку, порядочно?

– А он и сам не получил ничего.

– Как «ничего»? – удивленно смотрел на него Хрусталь.

– Пацан ошибся. Тимирханову не дали.

– То есть как это не дали, если он получает?

– Ему уступил другой.

– Кто? – еще больше удивился Хрусталь.

– Какая разница, кто. Отдал, и все.

Хрусталь недоверчиво смотрел на Аристида.

– Во, выдает! – воскликнул он. И непонятно было, к кому это относится, к Аристиду, в достоверности слов которого он все еще сомневается, или к тому, кто так мог поступить. – Что, верно? – обернулся Хрусталь к Фильке.

– Верно, – кивнул Филька.