Текст книги "Происшествие с Андресом Лапетеусом"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Дядя недоверчиво посмотрел на Реэт.

Реэт: – Рублями бросаться не приходится.

Дядя: – Прежде чем разводиться, потребуй, чтобы переписал на тебя. Скажи, что машину нужно ремонтировать и что так удобнее. Придумай что-нибудь. Уговори Андреса. Ты умеешь справляться с ним. Поплачь или подольстись. Как всегда.

Реэт: – Ты просто омерзителен.

Дядя: – Спала с этим Хаавиком. Андрес знал. Разве он иначе бы…

Реэт: – Не хочу тебя слушать! Это ложь! Ложь! Ты не человек, а… Уходи! Вон! Понимаешь? Вон!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Шагая по плохо освещенным улицам к городу, Андрес Лапетеус всю дорогу занимался самообвинениями. И нужно было ему, как мальчишке, идти к Силлартам? С букетиком альпийских фиалок, с тортом и бутылкой ликера. Отложил командировку и оказался болваном. Теперь Реэт все это записала в свои актив. Но ему нет никакого дела до нее. Пусть она строит себе хоть десять домов с лилово-сиреневыми дверьми. Как ни проклинал себя Лапетеус, одним он был доволен. Тем, что не позволил играть с собой и ушел. Больше и ноги его не будет в этом доме.

И в следующие дни Лапетеус думал так же. Отоспавшись и протрезвившись, он, правда, ощущал некоторую неловкость за свое поведение – какого черта понадобилось ему обнимать Реэт, а потом, надувшись, уйти, – но решение покончить с ней представлялось самым разумным. Он сразу же уехал в Выру, а после возвращения инцидент с Реэт Силларт в самом деле показался ему уже прошедшим эпизодом.

Но как-то вечером, когда он допоздна задержался на работе и считал, что во всем министерстве нет никого, кроме него и дежурного, вдруг постучали в дверь – на пороге появилась Реэт Силларт.

Лапетеус удивился. Но тут же обрадовался ее приходу.

– Я приготовила себе кофе. Не хотите ли? Я принесу вам сюда. Мы всегда во время дежурства кипятим кофе.

– Вы сегодня дежурите?

– Да. Товарищ Синикас попросил поменяться с ним.

Она держалась так, словно между ними ничего не произошло.

Кофе они выпили не в кабинете Лапетеуса, а в приемной министра. Кофейник был там и стаканы тоже.

– У нас есть одеяло и подушка, у меня даже ночная рубашка с собой, – рассказывала Реэт Силларт.

Они пристроились на диван, где обычно сидели ожидавшие приема у министра.

«Зачем она это говорит?»– подумал Лапетеус. Он с трудом подавлял волнение, все сильнее охватывавшее его. Но держал себя в руках. Хотя Лапетеус видел темные точечки в глазах Реэт, а ее округлые колени почти касались его и хотя Реэт порой закладывала руки на затылок и, смеясь, откидывалась на спинку дивана, он владел собой.

В тот поздний вечер они беседовали долго. Лапетеус подумал, что если он теперь обнимет Реэт и привлечет ее к себе, она не оттолкнет его. Более того, ему казалось, что она именно этого и ожидает.

С тех пор они встречались чаще. Инициатива всегда исходила от Реэт. Он несколько раз целовал ее, но дальше объятий они не шли. Лапетеус догадывался, что она играет им, и снова решал порвать отношения. Но приходила Реэт, куда-нибудь звала его, и он не отказывался.

Лапетеус уже знал, что Реэт Силларт двадцать шесть лет, что ее родители умерли во время войны – естественной смертью, как она сказала. О дяде Реэт не любила говорить. Лапетеус, впрочем, и не расспрашивал. Из рассказов Реэт выяснилось, что Мурук приходится братом дядиной жене. И Саммасельг оказался родственником – сыном материной старшей сестры, двоюродным братом. Постепенно Лапетеус притерпелся к родственникам Реэт, к ее подругам и знакомым, но по душе ему они так и не пришлись. Казались мещанами, и он не скрывал этого от Реэт. Она смеялась и говорила, что не все такие железные люди, как он. Напоминала слова Ленина о том, что социализм придется строить с самыми обычными людьми. С тем человеческим материалом, который имеется, а не с какими-то ангелами.

Реэт Силларт была очень деловая женщина. Для своих лет удивительно разворотливая и настойчивая. Ничего она не делала наобум. Если чего-нибудь хотела, то никогда не ожидала подходящих возможностей, а немедленно начинала действовать. И все умела раздобыть – будь то одежда, мебель, любая безделушка. Использовала связи, заводила знакомства, оказывала услуги. Теперь Лапетеус не сомневался, что главная роль в строительстве дома принадлежала не дяде, а Реэт. Что именно она добывала оцинкованную жесть, сухой паркет и кафельный кирпич. Иногда Лапетеус верил, что, если нужно, Реэт использует и свою молодость.

Своими чувствами она владела превосходно. Лапетеус убедился, что ее невозможно сбить с толку. А вот сам он все больше подпадал под ее влияние. И все сильнее увлекался ею. Как-то он встретил у Реэт того самого волосатого юнца, который под столом преспокойно целовал свою соседку. Реэт была дома одна, и волосатый молодой человек с самодовольным видом спускался по лестнице. С тех пор Лапетеуса терзало подозрение, что он не единственный поклонник Реэт. Что есть и такие, с кем Реэт разделяет свою постель, кому она не отказывает ни в чем.

Отношения с Реэт отнимали у него много времени. Он стал избегать командировок. Реэт заметила это и одобрила.

– Зачем вам все делать одному? Ваша энергия достойна лучшего применения. Здесь вас не ценят.

Лапетеус понял, что она хотела бы видеть его на какой-то другой должности. В этом их желания совпадали. Его тоже не удовлетворяло больше его теперешнее место.

2

И из-за Хельви Каартна Лапетеусу пришлось пережить несколько неприятных и беспокойных минут. Нет, она не пыталась снова сблизиться с ним. Она потревожила Лапетеуса совсем по-другому. Через Мадиса Юрвена.

– Вы служили в одной дивизии с товарищем Каартна?

– Да, – вынужден был признаться Лапетеус.

Неожиданный вопрос Юрвена привел его в замешательство. Сразу же припомнилось, как Юрвен когда-то спросил у него, женат он или холост. Всплыло в памяти и то, чего он тогда боялся. Почему Юрвен вдруг заинтересовался его прошлым? Лапетеус успокаивал себя. Ведь с тех пор прошло немало лет. О его моральном разложении не может быть и речи. Даже мысль об этом показалась ему абсурдной. Больше того – Юрвен хорошо относится к нему. На всякий случай Лапетеус решил говорить совершенно откровенно.

– Да, – повторил он. – Мы были тогда хорошими друзьями.

– Тем лучше. Тогда вы сумеете всесторонне охарактеризовать мне товарища Каартна.

– Мне это… как-то странно делать. Ведь мы, повторяю, были с ней в те годы хорошими друзьями. Очень близкими.

Недоверчивый, суровый взгляд Юрвена несколько смягчился.

– В принципиальных вопросах, товарищ Лапетеус, все личные мотивы нужно всегда оставлять в стороне. Вы прежде всего коммунист и только потом… чей-то хороший друг.

Лапетеус быстро сказал:

– В послевоенные годы мы встречались очень редко и случайно.

– По некоторым причинам нас интересует поведение товарища Каартна во время войны. Ее, так сказать, тогдашняя политическая физиономия.

– В этом отношении я могу охарактеризовать ее только положительно. Она ненавидела фашистов, служебные обязанности медсестры выполняла образцово. О ее теперешней деятельности ничего не могу сказать.

– У нее, как вы сказали, были очень близкие отношения с вами?

– Да.

– Какие отношения были у товарища Каартна с

Пыдрусом?

– Они знали друг друга.

– Вам известно, что Пыдрус был одним из рекомендовавших товарища Каартна в партию? В кандидаты ее приняли до войны, в партию же она вступила в мае тысяча девятьсот сорок второго года, причем одну рекомендацию ей дал Оскар Пыдрус. Кстати, помните, что вы положительно охарактеризовали и этого закоренелого врага народа?

Лапетеус напряженно думал. Трудно было догадаться, чего хочет Юрвен, куда он целится. Не прозвучала ли в последних словах косвенная угроза? Но все размышления и предположения, которые мелькали в голове, в конце концов перевесил один вопрос: знает ли Юрвен, что Пыдрус рекомендовал в партию и его, Андреса Лапетеуса?

– Тогда я не знал всех фактов. Пыдрус во время войны был комиссаром батальона, нашим, так сказать, политическим и партийным воспитателем. Для меня его действия были вне критики.

Сам того не замечая, Лапетеус также перестал называть Пыдруса «товарищ».

– Мы обязаны критически относиться к деятельности любого человека. Партия сильна благодаря принципиальной критике и самокритике, не считающейся ни с чьими заслугами или постами. Вас я ни в чем не упрекаю. Вы тогда были еще молодым коммунистом. Я только посоветовал бы вам теперь все взвесить поосновательнее. Подумайте спокойно, припомните.

Юрвен поднял телефонную трубку и куда-то позвонил. Говорил что-то о показательной агитации и об обмене опытом передовиков. Лапетеус смотрел на стол, где большая рука Юрвена покачивала пресс-папье. Незавидное положение. Что сказать об отношениях Пыдруса и Хельви? Она уважала Пыдруса. Это так. И он уважал Хельви. Лапетеусу припомнились слова Пыдруса: «Ты или слеп, или обычная скотина». Эти слова и теперь еще задевали его. Но все это сейчас неважно. Никаких особых связей между Хельви и Пыдрусом не было. Или все же? Что говорил Хаавик? Лапетеус догадывался, что Юрвен в чем-то подозревает Хельви, но в чем именно – этого он не знал.

Юрвен закончил разговор, и Лапетеус сказал:

– И меня Пыдрус рекомендовал в партию.

Рука Юрвена по-прежнему покачивала пресс-папье.

– Мне нравится ваша откровенность. Пыдрус дал несколько десятков рекомендаций. Среди рекомендованных им есть честные, принципиальные товарищи, своей работой подтвердившие, что они достойны высокого звания члена партии. Но, к сожалению, есть и другие.

Лапетеус молчал.

– Ладно, товарищ Лапетеус. Пусть этот разговор останется между нами. Кстати, вы довольны своей работой?

– По правде говоря, не очень. В первые годы она увлекала меня. Теперь чувствую, что еще шаг, и я стану рутинером.

– Вы действительно до конца откровенны. В этом году, кажется, кончаете политехнический институт? Так, так. После этого зайдите ко мне. Быть может, что-нибудь и придумаем. Я должен исправить свою ошибку. Ведь это я направил вас в Министерство лесной промышленности.

Улыбаясь, Юрвен проводил его до двери.

Лапетеус долго не мог догадаться, что хотел узнать Юрвен. Думая о своем разговоре с ним, он еще раз отметил, что поступил правильно, порвав свои отношения с Хельви.

Получив диплом, он обязательно пойдет к Юрвену.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Майор Роогас возвращался из министерства со странным ощущением. Отправляясь туда, он пытался догадаться, зачем вызывают его к начальнику Управления милиции. На момент возникла мысль, не связан ли вызов с делом Лапетеуса, но это показалось маловероятным. Потом решил; вызывают по каким-то служебным обязанностям, и нервничать глупо. Он начал думать совсем о других

вещах. О том, что погода пасмурная. Что воздух в Таллине тяжелый, отравленный дымом и автомобильной гарью. Очистку воздуха следовало бы объявить проблемой номер один. Отметил, что здание, строящееся у площади, поднялось еще на один этаж. Размышлял, когда просить отпуск…

И все же он не мог отнестись к распоряжению явиться к начальнику Управления милиции, как к обычному служебному вызову.

Первый же вопрос подтвердил, что его опасения были не напрасны. Роогас невольно насторожился. Потом он успокаивал себя, что не было никаких причин для волнения. Но когда начальник резко и официально спросил, знает ли он лично Андреса Лапетеуса, в голове у Роогаса промелькнули самые различные мысли. Обвиняют ли его в чем-нибудь? Почему начальник именно сам спрашивает об этом? Неужели все начинается снова?

– Да, – ответил он коротко.

Подчеркнуто суровым тоном прозвучал второй вопрос:

– В ночь, когда произошла авария, вы были у Лапетеуса?

И на это майор Роогас ответил так же лаконично:

– Да.

– Что там происходило?

Роогас коротко объяснил, что Лапетеус пригласил к себе в гости нескольких фронтовых товарищей. В том числе и его. Беседовали, часа через два начали расходиться.

– Сколько вас было?

– Вместе с хозяином четверо.

– По чьей инициативе вы собрались?

Этот вопрос показался Роогасу особенно странным. Подозрение, что на него пожаловались, усугубилось.

– Я сказал, что товарищ Лапетеус пригласил нас в гости.

– Почему?

– Этого я не понимаю до сих пор.

Начальник подумал и продолжал допрос. Именно допрос, назвать это иначе Роогас не мог.

– Выпили много?

Хотя Роогас чувствовал себя задетым, он не показал вида и объяснил, что никакой пьянки у Лапетеуса не было. На столе были бутылки с водкой и коньяком но их не допили.

– Когда вы ушли оттуда?

– Между десятью и одиннадцатью.

– Столкновение произошло в четыре утра?

– Да, в самом начале пятого.

– Кто ведет следствие?

– Аварийный дежурный Таллинской городской автоинспекции старший лейтенант Филиппов. От республиканской автоинспекции в порядке контроля старший государственный инспектор майор Соокаск.

– Соответствует лй действительности, что вы сами хотели провести следствие? И если соответствует, то по каким соображениям?

– Не соответствует. Мне в порядке контроля поручили это дело. После ознакомления с фактами я попросил освободить меня от поручения. Я считал неправильным заниматься дорожным несчастьем, виновник которого Лапетеус. Во-первых, потому, что мы знакомы. Во-вторых, потому, что я чувствую себя косвенно виновным.

– Почему вы чувствуете себя косвенно виновным?

Роогас объяснил подробнее.

– После мне казалось, что в тот вечер Лапетеус держался как-то необычно. Удивило уже то, что он пригласил нас к себе в гости. Я много лет не встречал его. Он явно отошел и от других присутствовавших там. Зачем мы ему понадобились, это и сейчас трудно понять. (Тут Роогас вспомнил, что на прямой вопрос Паювийдика Лапетеус не ответил.) Потом я догадался, что Лапетеус пригласил к себе людей, которые вместе с ним во время войны принимали участие в одной небольшой, но достаточно трудной оборонной операции. Я чувствую себя косвенно виновным потому, что я не понял его в тот вечер. А не потому, что вместе с другими пошел к нему и выпил там четыре-пять рюмок водки.

Начальник немного помолчал, потом попросил рассказать о товарище Лапетеусе и аварии все, что Роогас считает существенным. Теперь он уже не говорил упрекающим, суровым тоном.

Майор Роогас рассказал об обороне развалин и о том, что в военные годы они хорошо понимали друг друга, да и после войны первое время сохраняли хорошие отношения. Но потом связи Лапетеуса с фронтовыми товарищами прервались. Кроме Виктора Хаавика, который и в дальнейшем оставался другом Лапетеуса. Не скрыл Роогас и того, что его больше всего мучало: в тот вечер Лапетеус был не в себе. Иначе он никогда не сел бы за руль. Но ни Роогас, ни другие не разобрались тогда в нем. Не сказал Роогас только о том, что, вероятно, сильнее всего на Лапетеуса подействовало отсутствие его жены и Хаавика. Ведь Лапетеус явно отправился на поиски Реэт. Высказать эти подозрения Роогас счел неуместным. Есть предположения, оскорбительные уже сами по себе.

Начальник внимательно выслушал его и спросил:

– Семейные дела у товарища Лапетеуса в порядке?

– Об этом я ничего не знаю.

– Как вы думаете: он потерял равновесие из-за неурядиц личной жизни или по каким-нибудь другим причинам?

И снова Роогас вынужден был ответить, что не знает.

– Ваше объяснение меня полностью удовлетворяет, – произнес начальник. – Вы ни в чем не виноваты.

– Разве меня в чем-нибудь обвиняли?

Начальник улыбнулся несколько натянуто:

– Мы обязаны реагировать на все сигналы.

– Уж не намекал ли сигнализировавший и на то, что моя бывшая жена находится за границей?

Потом майор Роогас пожалел об этих словах. Ему не хотелось поддаваться старому чувству горечи, но иногда, как вот и сегодня, оно пересиливало.

– Если я вас чем-нибудь обидел, прошу извинить, – закончил начальник. – Не расстраивайтесь из-за нашего сегодняшнего разговора. Это дело перечеркнуто. И не нужно беспричинно обвинять себя. Вы не виноваты.

И все же майор Лаури Роогас ушел из министерства встревоженным. Он не сомневался, что начальник Управления милиции действительно удовлетворился его объяснением и считал дело законченным. Но, несмотря на это, Роогас не мог успокоиться.

Кто сигнализировал? Чего он добивался?

Хотя Роогас и убеждал себя, что самое правильное махнуть на жалобу рукой, у него все же возникали все новые и новые вопросы.

Он говорил себе, что стал слишком чувствителен.

Тут же возникла мысль: не будет ли правильнее уйти из инспекции. Взять бумагу и сразу же написать заявление об уходе.

Он посмеялся, назвал себя истеричкой, человеком, бередящим собственные раны, и успокоился. Но вечером настроение снова ухудшилось.

Нечто подобное он пережил лет десять тому назад. Когда решил уйти из Вильянди. После увольнения из леспромхоза он чувствовал себя лишним. Дни проходили впустую, казалось, что вся жизнь испорчена, не нужна. Как-то, находясь в таком подавленном настроении, он встретил Оскара Пыдруса.

2

Они случайно увиделись на улице. Никто из них не спросил, что делает другой. И никто не хотел говорить о себе.

Несколько дней тому назад Роогас прочитал в газете, что Пыдрус, покровительствовавший классово чуждым элементам, снят с работы. Спросить сейчас у него, что он делает, было бы просто насмешкой.

Пыдрус слыхал от Хельви, что Роогас опять в Таллине, работает где-то в сберкассе. Почему он ушел из Вильянди, об этом Роогас тоже не говорил, но едва ли он ни с того ни с сего стал бы менять место работы. К тому же и зарплата у него уменьшилась вдвое. Или даже еще больше.

Пыдрус заметил, что Роогас сильно постарел. Но он по-прежнему сохранил военную выправку, тщательно следил за своей внешностью.

– Посидим где-нибудь, – предложил Роогас.

– Я с большим удовольствием погулял бы, – ответил Пыдрус. – От сидения за столом вырастет горб. А ко гда выберешься из четырех стен наружу, то и тогда не гуляешь, а бежишь по улице.

Хотя Роогас охотнее зашел бы в кафе где-нибудь на окраине города, он согласился с Пыдрусом.

– Многие проклинали долгие походы перед Великими Луками, – продолжал Пыдрус. – В том числе и я. Мне было легче, чем солдатам: мой вещмешок находился в санях хозвзвода, о нем заботился связной, а рядовой и сержант тащили на плечах пудовый груз. Но и меня утомляли и мне надоедали непрерывные перемещения с одного направления на другое. Когда ночь напролет протопаешь с холма на холм, то утром не порезвишься. А теперь эти марши кажутся такими чудесными. Если б можно было сейчас послать все к черту и прошагать сотню километров…

Роогасу подумалось, что Пыдрус нарочно говорит о пустяках. Это почему-то раздражало.

– Не люблю бродить без цели, – резко сказал он.

– Разве вы никогда не ощущаете потребности расслабиться? – спросил Пыдрус.

– Какой толк вечер или даже целый день предаваться детским глупостям, если десять следующих дней тебя будут гнуть в дугу!

Роогас почувствовал, что он вспылил. Что защитный слой, которым он прикрывался, опять ломается и все выбивается наружу. Последнее время это случалось все чаще. Каждый раз после того, как при посторонних он обнажал свою боль, ему было не по себе. Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

– А вы мечтали, что все придет само собой? – спросил Пыдрус. – Без трудов? Счастье просто упадет в руки? И после войны не будет больше никаких трудностей, ни одного камня на пути, о который можно ушибить ногу?

Раздражение Роогаса возрастало.

– Во время войны все было ясно. В двухстах или трехстах метрах к западу, юго-западу или северо-западу находился враг, которого нужно было атаковать, прогнать, разгромить, уничтожить. Фашизм был моим врагом, и я благодарил судьбу, что в вихре бурь не попал на чужую сторону. Рядом со мной шли товарищи, они делали то же, что и я. А спроси теперь, кто мой друг, а кто враг, я не сумею ответить.

Пыдрус не знал, что сказать.

Они хотели перейти улицу, но справа быстро приближались две машины. Пропустив их, они пошли дальше.

– Лагери прежние: по одну сторону социализм, по другую капитализм. Сказав это, Пыдрус понял, что он уклоняется от существа. Что пользуется общими истинами для того, чтобы отвести разговор в сторону от подводных рифов. От подводных камней, которые подкарауливают и его самого.

Роогас остановился.

– Мы вместе воевали. Теперь и на вас и на меня смотрят косо. Какое там косо! Нас считают если и не прямыми врагами, то во всяком случае подозрительным элементом. Но я не верю, что вы вдруг превратились в подручного буржуазии. И я не потерял своих иллюзий, хотя порой вынашиваю такие мысли, что прознай о них – вы не подали бы мне больше руки.

Пыдрус почувствовал, что Роогас зашел в тупик. Он очень хорошо понимал, как терзают человека мучительные вопросы, которые остаются без ответа. И что означает, когда товарищи отталкивают тебя, когда ты вдруг обнаруживаешь, что тебе не позволяют посвятить всю твою жизнь тому, что ты считал наиболее важным. В такие черные часы кажется, что рушатся все истины, мир становится мрачной пропастью, из которой нет никакого выхода. Но истины есть и будут, в них нельзя терять веру.

Он сказал:

– Не стоит смотреть на жизнь с кочки собственного «я». В обостряющейся классовой борьбе нужно быть бдительным и порой даже безжалостным! Партия не могла оставаться равнодушной, когда активистов убивали из-за угла. Вы, конечно, не думаете, что все, кто вместе с немецкими фашистами с оружием в руках сражались против нас, вдруг из Савлов превратились в Павлов.

– Ладно, это я понимаю. И в меня стреляли из леса, когда я два года тому назад в Соосилла был уполномоченным по хлебозаготовкам. Как-то я могу понять, почему не дрверяют мне. Жена за границей, сам воспитанник восьмой школы Лайдонера и Резка[14]14
  Лайдонер, Реэк – генералы эстонской буржуазной армии, реакционные политические деятели.


[Закрыть]. В бою пуля не делала различия между правоверными и попутчиками… Но почему преследуют вас?

Так Роогас не говорил еще ни с кем. Подобные мысли он всегда хранил при себе. Даже тогда, когда он в присутствии чужих иронизировал над собой и тем, что его возмущало, проклинал и ругался. Но сейчас он говорил обо всем, что накипело у него на сердце.

Трудно было Пыдрусу ответить на вопрос Роогаса. Очень трудно. Он и сам многого не понимал.

– Я думаю, чуточку по-другому, – задумчиво сказал он. – Тому, что меня сейчас… бьют, я не очень-то удивляюсь. Значит; не сделал того, чего от меня ожидали. Субъективно хорошие устремления объективно совсем не обязательно дают положительные результаты. Не хватило способностей, и в некотором отношении я, возможно, действительно не был принципиален. Кто знает… Зато вы всегда успешно выполняли свои обязанности.

Роогас взволнованно посмотрел на него.

– Вы говорите это серьезно?

– Серьезно.

– Вы знаете, что моя жена сбежала за границу?

– Это я слышал от вас еще в сорок седьмом году.

– И, несмотря ни на что, вы так считаете?

– Конечно.

– Разве не все коммунисты думают одинаково?

– В Вильянди вас освободили от работы?

– Я не хотел причинять неприятности товарищу Лапетеусу. Он рекомендовал меня. Я ушел из леспромхоза по собственному желанию. Догадался, что меня ожидало. Решил на этот раз быть умнее.

– Лапетеус знал, что вы сами уходите с работы?

– Я говорил ему. Он посоветовал мне подумать еще.

Пыдрус едва не выпалил, что он на месте Лапетеуса просто обругал бы Роогаса за паникерство и принял бы меры, чтобы заявление об уходе осталось без последствий. Но не сказал этого.

И кто знает, как он сам поступил бы? Может быть тоже вздохнул бы облегченно? И так ли уж необдуманно действовал Роогас? Пыдрус не был уверен ни в чем.

И вообще он, казалось, потерял почву под ногами.

– Вы… напрасно поторопились.

Половинчатые, бессильные слова. Он и сам понимал это.

– В сорок седьмом году я не годился ни в армию, ни в школу.

– По-моему, вы годились туда и туда, – сказал Пыдрус и подумал, что Юрвен и ему подобные не имеют права так подозревать людей и отталкивать их.

Роогас долго молчал. Молчал и Пыдрус. Каждый был занят своим.

– Не зайти ли нам все же куда-нибудь?

На этот раз Пыдрус согласился.

В маленьком и грязноватом буфете, где пахло пивом и щами, Роогас неожиданно спросил:

– Вы дали бы мне рекомендацию для вступления в партию?

И когда Пыдрус ответил не сразу, Роогас сказал:

– Я не всерьез. Чувство реального я еще сохранил.

Роогас никому не говорил, не сказал и Пыдрусу, что в сорок седьмом году, за несколько дней до получения приказа о демобилизации, он уже написал заявление и собирался было попросить у Пыдруса рекомендацию. Но после демобилизации похоронил это намерение. Не сомневался, что его заявление отклонят. Теперь он, конечно, не думал о вступлении в партию.

– Я дал бы, – чуть слышно произнес Пыдрус. – Но сейчас моя рекомендация недействительна. Позавчера первичная организация исключила меня из партии.

– Извините, – пробормотал Роогас.

«Почему Роогас извиняется?» – подумал Пыдрус. Одновременно он упрекнул себя за то, что сказал Роогасу об исключении из партии. Теперь он неправильно поймет его. Взволнованно сказал:

– Самое важное, чтобы мы чувствовали себя коммунистами. И оставались бы ими в любой обстановке.

Майор Роогас понял, что прошедшие события сделали его болезненно чувствительным. Многое изменилось, и теперь его добровольный уход из милиции был бы просто паникерством, подтверждением того, что он не хочет снять сужающие кругозор наглазники. Уже сам факт, что четыре года тому назад ему предложили пойти работать в государственную автоинспекцию, подтверждает: к нему относятся без какого бы то ни было предубеждения. Будь он помоложе, он мог бы снова стать военным.

Разумом он понимал все. Но в подсознании что-то насторожилось. И это что-то мешало. Сегодня оно препятствовало ему вступить в партию, порой советовало помолчать, это что-то нашептывало ему – смотри, ты все еще только майор, майор милиции.

Это были дрянные мысли. Роогас ненавидел неожиданно возникавшие порывы пессимизма, но до сих пор не в силах был избавиться от них. Удастся ли ему это когда-нибудь, он не знал. Но избавиться от них хотел.