Текст книги "Происшествие с Андресом Лапетеусом"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Реэт Лапетеус поступила так, как решила. Но ей и в райкоме партии не повезло – первого секретаря на месте не было.

Что делать? Обождать? Прийти в другой раз? Или поговорить со вторым секретарем? Ей не хотелось ни уходить, ни говорить со вторым. Она была убеждена, что от всевозможных помощников и заместителей, вторых и третьих, толку мало, какими бы звучными ни были наименования их должностей. То, что скажет министр или заведующий, директор или первый секретарь, это уже весомо. А все, кто суетятся и хлопочут вокруг главного хозяина, самостоятельно ничего не решают или распоряжаются только по мелочам. В мало-мальски серьезных вопросах они, не согласовав с начальником, ничего не предпринимают. Другое дело в хозяйственных учреждениях, например на базах и в снабженческих конторах, где зачастую полезнее завести связи с подчиненными, – они больше знают, больше рискуют и умеют вести дела. Лучше всего, конечно, когда удается добиться сотрудничества обоих звеньев: маленькие люди информируют и устраивают, большие начальники накладывают резолюции «согласен» или «выдать».

Реэт все же решила поговорить со вторым секретарем, который, как сказали, был на месте. Но ей пришлось немного подождать.

Она села на старомодный пружинный диван с толстыми подлокотниками. Вдыхала характерный запах учреждения, где в шкафах и ящиках столов скопилось много бумаг, где непрерывно приходят и уходят люди, где курят и натирают полы мастикой. Глаза ее скользили по выцветшим обоям, по волнистому карнизу под потолком, по высоким белым дверям.

Все вокруг показалось ей напрасной тратой энергии. Едва ли Андрес поправится. А если и встанет на ноги, то прежнего работника из него уже не получится. На директорском месте его не оставят. Да он больше и не справился бы с руководством комбината. Не под силу. Но если даже суд учтет заслуги и состояние Андреса и не приговорит его к тюремному заключению, то перед ним все равно будут закрыты все пути. Да и какие перспективы могут быть перед калекой? Выхлопотать себе пенсию и киснуть дома? На мгновение она представила себе, как Андрес ковыляет из верхней комнаты вниз. Перед ее глазами возник сгорбившийся, обросший щетиной человек. На нем засаленный халат, через каждые два шага он, задыхаясь, втягивает воздух и харкающе кашляет. У этого человека придирчивый, всех подозревающий и всех обвиняющий взгляд, у него недовольная колкая речь, во всем – озлобленность.

«Нет, нет, нет!»

Реэт едва не крикнула вслух, настолько омерзительной и неприемлемой показалась ей привидевшаяся картина.

Время тащилось улиткой.

Вряд ли он избежит тюрьмы. Закон суров к людям, виновным в авариях. И для Андреса не станут выдумывать новых статей и законов. Какой смысл обивать пороги, дремать в приемных, нервничать? Чего она этим добьется?

«Чего я добьюсь? Возможно ли сохранить его репутацию? А свою?»

Реэт, так же как в разговоре с Муруком, ощутила: высшая точка ее жизни позади. Что еще может предложить ей жизнь? Невеликое счастье – таскать Андресу в тюрьму передачи или ухаживать дома за больным.

Пусть лучше все идет своим чередом. Андрес основательнейшим образом опозорил их обоих. Они покатились под гору, и этого ничто не может остановить. В глазах всех она запачкана, страшно запачкана. И то, что она сейчас не щадит себя для спасения Андреса, ничего не меняет.

В спине что-то покалывало.

«Я должна лежать», – подумала Реэт. И дальше без всякой связи: «Отнесу цветы на могилу Виктора, пусть люди думают что хотят».

Она все больше жалела Виктора.

Перед мужем чувствовала себя виноватой. Вся жизнь казалась прожитой впустую. «Догадывался ли Андрес? – спрашивала себя Реэт. – Конечно. Иначе с какой стати он поехал в Пирита?»

В спине кольнуло больнее.

Она посмотрела на часы. Прошло двадцать минут. Технический секретарь, молоденькая девушка, видимо наблюдавшая за ней, утешила:

– У товарища Каартна люди с мебельной фабрики. Они скоро должны выйти.

Реэт сразу почувствовала себя неуверенно.

– Товарищ Каартна?

– Да, товарищ Каартна опять работает у нас, – любезно объяснила разговорчивая секретарша. – Она работала здесь и раньше, после войны. Тогда она была инструктором. Она скоро освободится.

Улыбаясь по возможности любезнее, Реэт спросила:

– Это женщина или мужчина? [15]15
  В эстонском языке нет родов, нет, естественно, и различий в мужских и женских фамилиях.


[Закрыть]

– Женщина. Но парторги уверяют, что у нее крепкое и верное слово, как у мужчины.

Секретарша начала печатать на машинке.

Больше Реэт не сомневалась, что речь идет о Хельви Каартна. Первым побуждением было подняться и уйти. Но тут же она сказала себе, что это, быть может, даже хорошо. Все, что произошло между Андресом и Каартна, было во время войны. И ничто не препятствует ей держаться у Каартна так, словно она ничего не знает о их прежних отношениях. Нет, лучше все же уйти. Вежливый предлог можно найти – просто сказать, что ей некогда, она спешит.

Реэт не успела ничего решить. Из кабинета секретаря вышли трое мужчин, и ей сказали:

– Пожалуйста, можете заходить.

Реэт быстро открыла сумочку и заглянула в зеркало. Оправила волосы, кончиком языка освежила губы. Все это она сделала привычно.

Затем открыла дверь и вошла в кабинет.

Ошибки не было.

Рядом с письменным столом стояла Хельви Каартна. Как-то в кафе Реэт видела ее.

– Внимательно посмотрите на эту даму, – сказал тогда Хаавик и указал глазами на женщину, сидевшую через два столика от них. – В свое время она очень много значила для Андреса…

«Все еще выглядит молодой», – мелькнуло в голове у Реэт.

Тут же услыхала, как ей сказали:

– Прошу, садитесь.

Села.

– Меня зовут Реэт Лапетеус, – начала она и не смогла закончить. Несмотря на то, что обдумала все заранее. Представившись секретарю, она намеревалась заговорить о большом горе, которое привело ее сюда. Примерно так, как начала у заместителя начальника управления совнархоза. Дальнейшее уже зависело бы от реакции на ее слова. Но сейчас что-то сдавило горло, язык словно окостенел, она склонила голову и зарыдала.

Не заметила, когда к ней подошла Каартна. Лишь услыхав, что ее просят успокоиться и взять себя в руки, Реэт почувствовала, что Каартна стоит рядом.

– Мой муж… Мой муж… – Больше ей и теперь не удалось сказать.

Хельви Каартна по-прежнему молча стояла возле нее. Реэт поняла, что ей дают время собраться с духом.

– Как сейчас… состояние вашего мужа?

Хотя Реэт и была вне себя, она все же уловила волнение в голосе секретаря.

– Он… умирает.

В ответ быстро прозвучало:

– Нет, пет! Врачи считают, что он поправляется.

Реэт подняла взгляд.

– Извииите, – прошептала она, – извините.

Достала носовой платок и утерла глаза. Снова бросила взгляд на стоявшую рядом Каартна и увидела, что та побледнела, во всем ее облике отражалось беспокойство.

Реэт поднялась.

– Извините, – в третий раз сказала она и пошла торопливыми шагами. Реэт ощущала только одно – потребность уйти. Не дала остановить себя ни Каартна, ни техническому секретарю, которые пытались ее успокоить.

В себя пришла только на улице.

Припудривая в коридоре сберегательной кассы покрывшиеся пятнами щеки, Реэт думала, что ниже она уже не может опуститься. Возникла злость на Андреса, который убил Виктора и едва не убил ее, и на Хельви Каартна, в чьем присутствии она не смогла держаться так, как хотела, перед которой у нее сдали нервы, злость на все то положение, в которое она попала.

Реэт собиралась после посещения первого секретаря райкома партии посоветоваться еще с адвокатом, но теперь отказалась от этого намерения.

Садясь в автобус, шедший в Нымме, она ощутила бесконечную жалость к себе.

2

Секретарша, поспешившая вслед за Реэт Лапетеус на лестницу, вернулась и сообщила Хельви Каартна:

– Словно ветром сдуло.

– Она была вне себя. Узнайте домашний адрес Лапетеуса. В телефонной книге его нет.

– Сейчас. Она была страшно взволнована. Не слушала, что я ей говорила, – продолжала тараторить болтливая девушка.

– Они пережили большое несчастье. Это потрясло ее. Муж все еще в критическом состоянии, – объяснила Хельви Каартна, – В половине двенадцатого придут из академии. Немедленно сообщите мне.

Девушка остановилась в дверях, сказала:

– Я прямо испугалась, когда она со слезами на глазах вылетела из вашего кабинета. Телефон я сразу же узнаю.

Хельви Каартна было некогда долго размышлять о случившемся. К ней все время приходили люди. Но странное ощущение, вызванное поведением жены Лапетеуса, не проходило. Почему она убежала? На этот снова и снова возникавший вопрос Каартна не нашла ответа и вечером, дома. Даже после того, как поговорила с женой Лапетеуса по телефону.

На этот раз Реэт уже превосходно владела собой.

– Товарищ Реэт Лапетеус?

– Я слушаю.

– Каартна говорит, из райкома.

– Добрый вечер, товарищ секретарь.

– Мы не закончили днем наш разговор. Вы были очень взволнованы. Что привело вас к нам?

– Еще раз прошу извинения. Я действительно была не в себе. Очень вам благодарна, что вы позвонили. Я и сама не знаю, почему пришла к вам. Просто нервы были не в порядке.

– Я понимаю вас. Вам сейчас очень тяжело. Но поверьте, состояние вашего мужа не безнадежно. Я еще раз говорила с заведующим больницей. Он утверждает, что все еще может быть хорошо.

– Ваши слова придают мне надежду. Благодарю.

– Если вас мучают какие-нибудь заботы, если вы нуждаетесь в совете, прошу, зайдите в райком.

– Благодарю вас.

– Всего хорошего.

– Всего доброго.

После телефонного разговора у Хельви возникло убеждение, что Реэт Лапетеус не придет больше в райком. Так холоден и неприветлив был ее голос.

Почему она приходила утром?

Не Андрес ли послал ее?

Этому Хельви не верила. Хотя она никогда полностью не понимала Андреса, настолько-то она его все же знала.

Последние годы она относилась к нему почти как к чужому человеку. Как будто они никогда и не были близки. Она лишь изредка вспоминала об Андресе. Как обычно вспоминают о человеке, вместе с которым в военные годы служили в армии. Не больше. И если больше, то лишь чуть-чуть. Да и почему она должна была хранить его в своей памяти, если он после демобилизации обо всем забыл.

Однако после несчастья с Лапетеусом Хельви часто думала о нем. Нет, это не разбудило ее чувства. Они угасли. Он сам погасил их, но Хельви понимала, что не может полностью вычеркнуть его из своей жизни. Хотя она хотела этого и смогла заставить себя не думать об Андресе.

Хельви жалела Лапетеуса. Она хорошо знала, что ожидает Андреса. От тюрьмы он избавится только в том случае, если его здоровье и после больницы будет настолько плохо, что он окажется навсегда прикованным к постели. Только в этом случае. Но какую ценность может иметь жизнь, когда ты больше ничего не можешь дать другим, когда все твои дни наполнены только лекарствами и лечебными процедурами, непрерывными терзаниями и мучениями.

Первый секретарь Сказал, что людей, подобных Лапетеусу, нужно исключать из партии еще до суда. Хельви передернуло от этих слов.

– Товарищ Лапетеус был дважды ранен, – заметила она и добавила, что он всегда хорошо работал. Даже образцово. Так она сказала, хотя одно время очень плохо думала об Андресе.

Особенно после их встречи и разговора на текстильной фабрике, куда ее снова направили на работу.

3

Из райкома партии Хельви Каартна ушла после столкновения с Юрвеном. Как-то работников райкома неожиданно созвали на совещание. Хельви на несколько минут опоздала. Войдя в кабинет первого секретаря, где обычно проходили совещания работников аппарата, она увидела, что все уже собрались.

– Теперь можно начинать, – обратился Юрвен к первому секретарю.

Это показалось Хельви странным. Неужели начало совещания действительно задерживалось из-за нее? В чем дело?

– Прошу, – согласился первый секретарь и сказал уже громче и официальней: – Товарищи! Мы сочли нужным срочно собрать вас. Почему – об этом вы сейчас узнаете. Слово имеет товарищ Юрвен.

Он встал и скользнул своим колющим и ощупывающим взглядом по собравшимся. Потом медленно заговорил:

– Мы все должны бы знать и понимать линию партии. Говорю – должны бы, потому что факты подтверждают, что среди нас есть отдельные личности, не желающие с этим считаться. На первое время я воздержусь от более точных формулировок и характеристик.

Юрвен сделал паузу.

Он стоял в своей любимой позе: опираясь на стол косточками стиснутых в большие кулаки пальцев, наклонившись вперед, вздернув тупой подбородок.

Манера выступления Юрвена всегда раздражала Хельви. Его покачивание на трибуне или за письменным столом, многозначительные паузы, привычка бросаться словами и угрожающе-предупреждающий тон… В тот раз Хельви смотрела на него почти враждебно и думала, что по-настоящему-то Юрвен не годится в партийные работники. Он или жестокий человек, или страдает комплексом неполноценности и любой ценой хочет казаться великим и волевым.

Юрвен продолжал:

– Все вы знаете, кто такой Пыдрус. Карьерист, пробравшийся на ключевые позиции в системе народного образования. Он беззаботно, я бы сказал – злорадно, смотрел, как представители нашей молодой, идейно и теоретически мало закаленной интеллигенции барахтались в болоте аполитичности и безыдейности. У этого закоренелого врага народа, открыто призывавшего учителей игнорировать положения классиков марксизма-ленинизма, нет ничего общего с партией, и он исключен из ее рядов. Каждому, даже любому слепцу теперь, когда Пыдрус разоблачен во всем его мелкобуржуазном уродстве и националистической гнусности, должно быть ясно, что речь идет о прямом идеологическом вредителе.

Он сделал новую паузу и многозначительно посмотрел вокруг.

Хельви догадалась, что сейчас Юрвен будет говорить о ней.

– Да, партия научила нас видеть, что Пыдрус подручный классового врага. А как поступает один из наших инструкторов? Он сохраняет связи с врагом народа! Организует встречи с ним! С какой целью это делается? Наше счастье, что у партии тысячи друзей. Верных, принципиальных и бдительных товарищей, которые сигнализируют. Пусть никто не надеется, что действия, враждебные партии, останутся в тайне. И пусть все имеют в виду, что в партийных, советских, хозяйственных и культурных органах нет места элементам, враждебным партии и советскому строю, нет места людям, находящимся под влиянием этих элементов, сочувствующим этим элементам.

Хельви не сомневалась больше, что речь идет о ней. Хотела крикнуть Юрвену, чтобы тот не крутил и не запугивал, но заставила себя сдержаться. Нет, нет, нет, она должна сохранить самообладание. Сейчас это казалось ей самым важным.

Юрвен, который до сих пор словно набирал разбег, теперь выпалил:

– Я говорю о товарище Каартна.

В комнате стало тихо. Совсем тихо.

Хельви сумела сохранить самообладание. Волнение даже уменьшилось. Она заметила, что первый секретарь будто подбадривал ее своим взглядом.

Мадис Юрвен устремил взгляд на Хельви и потребовал:

– У вас есть что сказать?

Хельви поднялась. Губы ее немного дрожали.

– Есть. Почему вы меня запугиваете? Вы всегда угрожаете. Почему вы терроризируете людей?

Хельви почувствовала, что больше она для своей защиты сделать ничего не может.

На какое-то время Юрвену изменила его обычная самоуверенность. Придя в себя, он выпалил:

– Вы встречались с Пыдрусом? С этим подручным классового врага?

Хельви ответила тихим, прерывающимся голосом:

– Я уже на бюро сказала, что не считаю товарища Пыдруса подручным классового врага.

Все внимательно следили за ней. Взгляд первого секретаря был по-прежнему доброжелателен.

Юрвен побагровел.

– Бюро встало на другую точку зрения. – Он почти кричал. – Отвечайте: встречались вы с Пыдрусом или нет? Коротко: да или нет?

– Да, встречалась.

– С какой целью?

На этот вопрос Хельви не ответила. Все в ней протестовало против поведения Юрвена. Она ясно понимала, что каждый ее ответ вызовет новый, еще более подлый вопрос.

Юрвен добавил:

– Я спрашиваю у вас, как секретарь у инструктора.

Говорю с вами в интересах партии. Мы, как люди, отвечающие за работу райкома, должны знать, по каким соображениям инструктор не прекращает отношений с темной личностью, которой партия больше не доверяет.

И теперь Хельви ничего не сказала. Она чувствовала, что Юрвен не имеет права так оскорбительно обращаться ни с ней, ни с кем другим, ни с одним человеком. Но защищаться она могла только молчанием.

– Вы признаете партийную дисциплину? – с непоколебимым упорством настаивал Юрвен, – Демократический централизм признаете?

– Отвечайте, – посоветовал первый секретарь.

Юрвен насмешливо проронил:

– Нас не интересует ваша интимная жизнь, нас интересует ваша, как работника партийного аппарата, политическая линия.

После этих слов что-то оборвалось в душе у Хельви. До этого момента она смотрела на партийных секретарей с восхищением, уважением, почтением. Секретарь в ее глазах означал внутренне очень чистого, прямого и честного человека. В свое время она знала именно таких секретарей и хотела всегда видеть их такими. Коммунисты, с которыми она встречалась в последний период буржуазного строя и в первый советский год, были действительно большими и умными людьми. У них могли быть недостатки, но она или не замечала их, или убежденность коммунистов в своей правоте, их внутреннее горение, честность и вера в человека затмевали все. И во время войны Хельви относилась к политработникам без какой-либо критики. Несмотря на то что она видела и их слабости – начальник политотдела завел себе любовницу, – но как это, так и другое представлялось Хельви только злом военного времени. С таким же доходящим до наивности уважением относилась она сперва и к Мадису Юрвену. Все ее существо до сих пор противилось окончательным выводам. Она пыталась найти обоснование поведению Юрвена. Но после собрания актива, с которого по инициативе Юрвена изгнали Пыдруса, она не могла больше оправдывать Юрвена. Людей, да еще боевых товарищей, нельзя так унижать.

Однако и тогда Хельви до конца не осознала, кто такой в действительности Юрвен. Лишь теперь, когда он пытался втоптать ее в грязь, она вдруг поняла, что Юрвен – это человек, который никому не доверяет, даже самому себе, при этом он ограничен и мстителен. Но подобным не должен быть человек, представляющий партию. Не должен, не должен, не должен!

На этом экстренном совещании Хельви ощутила это особенно ясно. И ей было очень больно, что Юрвен уничтожил ее детскую веру в тех, кого она хотела всегда, в любой обстановке видеть самыми большими среди больших.

Она еще немного постояла молча. Потом произнесла:

– Вам я не отвечу ни на один вопрос. Отвечу любому, каждому из находящихся здесь, но не вам.

Как ни странно, Юрвен не потребовал, чтобы ее сняли с работы (таких слов, как «уволить», «отпустить», «освободить», Юрвен не признавал). И не стал ее преследовать. Так, во всяком случае, показалось Хельви, и у нее возникло даже нечто вроде уважения к Юрвену, не использовавшему до конца своей власти. На совещании он, правда, говорил еще долго, назвал ее слабонервной, легко поддающейся влиянию, наивной женщиной, не понимающей сущности революционной борьбы пролетариата, но этим и ограничился. Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал и даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пойти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.

– Теория нужна любому коммунисту, – сказал Юрвен, подписывая ей направление (первый секретарь заболел). – Основательное изучение основ марксизма-ленинизма поможет вам лучше вникнуть в сущность генеральной линии партии. Ощущение органического единства своего личного поведения с генеральной линией партии – вот что должно быть нераздельным свойством каждого коммуниста. Порой этого трудно достичь, но мы должны доверять партии больше, чем самим себе. Людей нужно ценить не по личным симпатиям или антипатиям, а по тому, как кто действует. Принципиальность, принципиальность и еще раз принципиальность.

Хельви выслушала Юрвена, повернулась и пошла. Она уже подошла к двери, когда Юрвен добавил:

– Да, принципиальность. И в вопросах морали.

Она вернулась к письменному столу.

Юрвен настороженно смотрел на нее.

– Почему вы так говорите? – спросила Хельви.

Он встал, оперся кулаками о стол и наклонился вперед. Потом убрал руки со стола, опустил подбородок и сказал тихо, даже тепло:

– Это мой долг.

Она едва сдержалась, чтобы не высказать слов, вертевшихся на языке.

– Нет, товарищ Юрвен. Нет и нет! Партия не обязывает вас оскорблять людей.

Это все, что сказала Хельви. Юрвен промолчал.

4

Последняя встреча Хельви и Андреса, встреча, оставившая у нее тяжелое впечатление, произошла на собрании рабочих большого, расширяющегося текстильного предприятия, где выступал Лапетеус. Хельви, которую после окончания партийной школы направили на эту фабрику парторгом, увидела Андреса незадолго до собрания. Профсоюзный комитет проводил в красном уголке заседание, в котором участвовала и Хельви, как вдруг распахнулась дверь, и на пороге появился директор вместе с высоким, хорошо одетым мужчиной, в котором Хельви сразу узнала Андреса.

– Один момент, товарищи. Мы не помешаем вам. Здесь наш красный уголок. Может быть, пройдемте дальше, товарищ заместитель председателя?

Хельви поняла, что директор не хотел беспокоить их. Хороший специалист, знавший дело и умело руководивший предприятием, директор был вообще очень деликатным человеком. Рядом со скромностью директора поведение Лапетеуса выглядело еще более чуждым. Андрес держался так, как обычно держатся люди, привыкшие к тому, что с ними обращаются почтительно, что им все показывают, а они считают своим долгом доброжелательно кивать головой и снисходительно интересоваться тем, как подвигается работа.

Андрес явно не заметил Хельви. Вокруг стола сидело человек десять, а он стоял в дверях всего минуту или две.

Директор и Лапетеус ушли, и Хельви сразу же забыла о них, как забыли и другие. Все торопились. Вот-вот должно было начаться собрание, а итоги социалистического соревнования за прошлый квартал еще не были рассмотрены.

На общем собрании Хельви снова увидела Андреса. Он поднялся на трибуну и начал свой доклад. Сперва Хельви не слушала, о чем говорил Лапетеус, но вскоре текст, который он зачитывал, показался ей знакомым – им отделы пропаганды снабжали докладчиков. Лекторы и другие представители по-разному пользовались этими текстами, которые почему-то назывались тезисами: одни как вспомогательным материалом, другие просто отбарабанивали его слово в слово. Хельви испытывала неловкость оттого, что Андрес действовал по примеру вторых. Тревожило и другое. Он держался с какой-то надменной самоуверенностью, которую Хельви часто замечала у людей, работавших в центральных учреждениях. Такие деятели никогда не говорят с работниками подчиненных учреждений как равный с равным, а как-то иначе. Они всегда ощущают потребность поучать – даже в том случае, если они ничего не понимают в вещах, о которых говорят. Ожидают, что к ним будут относиться внимательно, как всегда к авторитетам, и не любят, когда с ними спорят. От конкретных вопросов они увиливают, заменяя их общими рассуждениями. И общими истинами они обрушиваются на каждого, кто не хочет признавать их безошибочность. Всем своим поведением они словно воплощают определенную точку зрения: я представитель вышестоящего органа, – следовательно, я прав.

Лапетеус был высокого роста, а трибуна, на которой он стоял, низкая. Подчеркивая какую-нибудь мысль, он наклонялся вперед, опирался руками о трибуну и задирал подбородок. В эти моменты он напоминал Юрвена.

Хельви отвела от него взгляд. Ей было неприятно видеть Андреса таким. Человек, который подчеркнуто прямо стоял на трибуне и бросал то громким, то тихим голосом в зал написанные ему на бумажке слова, был для нее чужим человеком.

Совсем чужим.

Ощущать это было досадно.

За спиной Хельви бранились женщины-торговки. На рынке они сдирали с людей по три шкуры за молоко и масло. Они стали честить мастера, который с каждой зарплаты клянчил себе на пол-литра.

Хельви подумала, что Лапетеусу пора бы кончать.

И размышляла о том, что, наверно, никогда не научится быстро улавливать сущность людей. Андреса она сперва сочла за труса и шкурника, потом решила, что он смелый, по крайней мере прямолинейный человек, а выходит, Андрес был совсем другой.

Хельви снова взглянула на выступавшего, который все еще бравурно бросал слова в зал. Показалось, что Андрес заметил ее. Хельви это не взволновало. Как странно – люди входят друг другу в жизнь и снова уходят из нее. И ведь она любила его. В ней пробудилось что-то теплое. Теплое и нежное. Следовало бы подойти и что-нибудь сказать Андресу. Ну, хотя бы, чтобы он не принимал казенную позу руководящего деятеля. Или по крайней мере не выдавал бы чужих слов за свои. Но Хельви. очень хорошо знала, что она не пойдет и не будет говорить с Андресом. Потому что ему больше не нужны ее слова. И, вероятно, никогда не были нужны.

Через четверть часа Лапетеус кончил.

Женщины за спиной продолжали перешептываться. Теперь они говорили о том, что из деревни люди перебираются в город, что квартир нет, и это, наверно, останется вечной бедой.

Объявили перерыв, И что после перерыва артисты филармонии дадут концерт.

В коридор вела узкая дверь. Да и сам коридор не был просторным. Поэтому зал пустел медленно. Хельви подумала, что можно бы обойтись и без концерта. Все равно половина людей уйдет.

Ее окликнули.

Хельви узнала голос директора.

– Товарищ Лапетеус просит вас к себе.

Хельви видела удивленное лицо директора, но, человек деликатный, он ничего не спросил у нее. «Что бы он сделал, – подумала Хельви, – если бы я сказала ему, что была любовницей Лапетеуса?» Сейчас она была противна самой себе.

Расставив ноги, Лапетеус стоял перед столом президиума и говорил громким голосом человека, убежденного в уместности своих слов, о том, что штурмовщина в конце квартала говорит о серьезных недостатках в организации работы на предприятии и что нужно сделать все, чтобы обеспечить ритмичную, строго по графику работу цехов и предприятий.

– Здравствуй, – протянул он Хельви свою сильную руку.

– Добрый день.

Лапетеус отвел ее чуть-чуть в сторону от других и сказал:

– Давно не видались. Время прямо летит. У вас хорошая фабрика. По выполнению плана одна из самых передовых в области. Штурмовщина еще бывает, но… Я знал, что ты здесь работаешь.

– Фабрика хорошая.

– Я порой завидую людям, которые непосредственно принимают участие в производстве, делают что-то своими руками. Так сказать, мужчинам и женщинам от станка. Они конкретно видят, могут пощупать рукой плоды своего труда. Нигде я не чувствовал себя так естественно, как в лесу, с пилой в руках.

Хельви еще острее, чем во время его выступления, почувствовала, что Андрес сильно изменился. Раньше он не был таким самоуверенным и разговорчивым. Почему он так говорит? Делает вид, что он свой человек, или действительно хочет им быть?

Они обменивались пустыми словами. Видимо, и Лапетеус понял, что им нечего больше сказать друг другу, и перевел разговор на общих знакомых.

– Майор Роогас ушел из Вильянди. Почему, этого я в толк не возьму. Он мог быть уверен в моей помощи. А Паювийдик недавно приходил ко мне в исполком. Жаловался. В ближайшее время посмотрю, что у него там стряслось. Хаавик делает карьеру – его перевели в редакцию центрального органа. Ну, перо у него бойкое. Не повезло Пыдрусу.

– Пыдрус нуждается в поддержке, – сказала Хельви.

– Он сам во многом виноват, – произнес Лапетеус.

– Ему не позволяют работать даже учителем. Что же ему делать?.Пригласи его к себе, поговори с ним. Вдруг сможешь помочь?

– Из школы ему все же придется уйти, – заметил Лапетеус.

– Он учитель. Учитель математики.

– Школа не единственное место работы для такого человека, как он.

– Конечно, он справился бы и… с пилой. Но у нас не так уж много педагогов.

– Пыдруса выгнали из партии, – холодно сказал Лапетеус. – Защита его была бы приятельской политикой и ничем иным.

Хельви покачала головой.

– Пыдрус остался коммунистом. Он всегда был им.

– Я в этом больше не убежден.

– Ты это серьезно? – Она испуганно посмотрела на Лапетеуса.

– Да, – спокойно подтвердил он.

Хельви беспомощно молчала.

Лапетеус огляделся вокруг.

– Вашей фабрике нужен новый производственный корпус.

Хельви не захотела менять тему разговора.

– Не можешь ты так думать! – взволнованно сказала она. – Не можешь! Я не верю тебе.

– Раньше я о нем не все знал. – Голос Лапетеуса звучал недовольно. – Он сочувствовал всяким буржуазным деятелям. Смотрел сквозь пальцы, когда деятели пятсовских времен [16]16
  Пятс – последний президент буржуазной Эстонии.


[Закрыть] заправляли в школах. Игнорировал произведения классиков марксизма-ленинизма. Пионерская и комсомольская работа его не интересовали. В конце концов, почему фашисты не расстреляли его отца?

Перерыв окончился.

Председатель месткома стоял в дверях и приглашал всех на концерт.

К Хельви и Лапетеусу подошли директор и председатель комитета профсоюза.