Текст книги "Немецкий мальчик"

Автор книги: Патрисия Вастведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Две дорожки следов спускались по росистой траве к озеру, где Мод, купая в воде подол пальто, разглядывала то, что держала в пригоршне. Рядом, скрестив руки на груди, стояла Кристина. Она чуть подбоченилась, откинула назад волосы и, макая в воду носок туфли, смотрела на другой берег озера. Убранные назад волосы такие же, как у Элизабет в молодости, – восторг пожилых дам и вечный протест моде. Джордж называл Кристину тициановским ангелом, а та твердила, что проклята, – мол, рыжим идет лишь оранжевый.

Одно время Элизабет казалось, что дочь вырастет гибкой и изящной, как Карен. Серые глаза, упрямый рот и крупные черты Джорджа – Кристина и впрямь эдакая мрачноватая красавица. Вероятно, однажды мужчины оценят ее безмятежное равнодушие и бесхитростную улыбку.

Элизабет с Джорджем прошли в тень высоких елей, потом снова на солнце. Видимо, на кухне открыли окно: утреннюю тишину нарушал звон посуды, грохот кастрюль и музыка, которую передавали по старому радио миссис Маккрей.

Вдруг Мод бросилась вверх по холму, из пригоршни на пальто полилась вода. Когда добежала до родителей, вода уже вытекла, а на ладони девочки билась крошечная полупрозрачная рыбка с блестящими глазками.

– Вот так улов! – воскликнул Джордж. – Скорее, Моди, брось ее обратно!

Девочка повернулась на сто восемьдесят градусов и бегом кинулась к озеру. Чулки сползли, на желтом пальто мокрое пятно – Мод снова села на корточки, купая подол в воде. Кристина подошла посмотреть.

На кухне опять загрохотали кастрюли, а песне по радио теперь подпевала девушка.

Элизабет закрыла глаза, подняла лицо к нежаркому весеннему солнцу и вслепую зашагала в малиновой темноте, сгустившейся за сомкнутыми веками, ощущая надежность руки Джорджа и ритм его тяжелых шагов.

«Сейчас открою глаза и увижу Майкла. – Элизабет столько раз это представляла, что измена Джорджу стала привычной, даже безобидной. – Это не значит, что я не люблю мужа. Я сама все решила и жизнью вполне довольна».

Счастье и горе молодости сменились размеренными буднями, мирными и почти счастливыми, но ее разыскала картина Майкла. Она доказывала, что эта жизнь – отнюдь не предел мечтаний.

3

Привезенный из Германии чемодан Штефан не открывал почти три месяца. Приделал к нему веревки и носил на спине, перетаскивал с грузовиков на поезд, из одного лагеря в другой, где ждали своей участи такие же бродяги.

На пристани Дувра Джордж не спросил, что в чемодане. Штефан заранее решил соврать и даже занервничал, когда врать не пришлось.

Вытаскивая из чемодана холст, Штефан постарался, чтобы Элизабет ничего не увидела, – еще подумает, что он ненормальный, рухлядь из Германии притащил. Когда-нибудь он все выбросит – вантуз Хеде, деревянной ручкой которого она мешала белье в большом котле, кастрюлю, диванную подушку из гостиной, часы без минутной стрелки, жестянку с пуговицами, французское охотничье ружье, найденное в развалинах отцовского кабинета. Штефан рылся в руинах своего дома и вытаскивал все более-менее ценное для менял, но в итоге ничего не отдал.

В чемодане лежала сестренкина чашка с двумя ручками и медведями по верхнему краю. Мать хранила ее на туалетном столике. Штефана глупая сентиментальность раздражала: зачем эти ненужные безделушки? Под обломками дома чашка нашлась целой, а в Англию приехала расколотой на три части: он плохо ее упаковал. Чемодан был полон таких сломанных, грязных, дорогих его сердцу сокровищ.

Окно было открыто, и с улицы доносились голоса, звонкие в прохладном воздухе. Тетина семья ждет, что сегодня утром он спустится к ним. Скоро он так и сделает. Он почти готов.

Штефан застыл у раскрытого чемодана. Ему кажется или сокровища впрямь источают затхлый жар? Штефан нащупал кусочек заплесневелой кожи, поднес к носу и закрыл глаза, чтобы запах разбудил воспоминания.

Память рисует четкие картинки: вот мальчик взбирается на гору строительного мусора и роется в обломках. Среди кусков кладки попадаются глубокие пустоты, в одной из них рука упирается во что-то жесткое и волосатое. Мальчик замирает от ужаса, но секундой позже расшвыривает деревянные обломки и куски бетона. Страх смешивается с надеждой, абсурдно глупой, живых ведь не осталось, но вдруг он только что коснулся маминых волос? Он нашел ее, нашел! Сейчас мама выберется из-под руин и стряхнет с платья мусор. Скажет, что ему пора сменить рубашку и вымыть руки. Она улыбнется и погладит его по щеке.

Мальчик нашел собаку, раздавленную потолочной балкой. Это волкодав садовника, в последний раз мальчик видел его неуклюжим щенком с огромными лапами. Щенок, как все дети, считал себя новым началом. Он был неугасающей надеждой. Безмятежным прошлым.

Труп пса как будто из папье-маше. Кажется, бедняга никогда не шевелился. А ведь разбито лишь полголовы, лапы все такие же мощные, а одно бархатное ухо вывернуто, как во сне. «Это только собака», – говорит разум мальчика. Сердце молчит.

Мальчик снимает с пса ошейник, надевает себе и, когда над городом встает багровое солнце, хоронит волкодава в мамином саду, где среди пепла, сажи и свежих следов танковых гусениц цветут призрачные цветы. Мальчик нюхает землю и находит чистый, первозданный запах червей, который возвращает в давние времена, когда такой ночи не могло быть. Запах земли несет с собой плач, для которого нет человеческих слов. Мальчик стряхивает с шерсти мусор, поднимает морду навстречу ветру и на растаявшую в небе луну воет о крови и одиночестве.

– Прекрати! – кричат люди, живущие в развалинах напротив. – Мальчишка Ландау спятил, совсем как его английская Mutti, – говорят они друг другу и швыряют в него камни.

Мальчик ничего не чувствует. Теперь он только звук, песнь призрака собаки.

Оглушительное карканье заставило Штефана открыть глаза. Он держал в руках ошейник волкодава, а за окном в небо взмывала стая ворон – они толкались, точно пьяные. Вдали расплывались заснеженные вершины йоркширских холмов.

Погожее утро, играет радио, ему подпевает девушка. Мягкие, тягучие гласные понравились Штефану, такого выговора он еще не слышал. На берегу озера стояла Кристина. Скрестив руки на груди, она лениво макала в воду носок туфли. Рядом на корточках сидела маленькая Мод – ни дать ни взять желтая лягушка.

Яркое солнце согрело лицо Штефана, и он надел ошейник. Через минуту – а может, через пять или десять – вытащил из чемодана ружье. Длинное и изящное, оно не шло ни в какое сравнение с грубыми уродцами, из которых он стрелял по врагу. Полированную ложу украшали цветы и переплетенные ленты из перламутра и серебра.

Штефан прижал ружье к плечу и прицелился. Желтая лягушка рассматривала что-то в ладошке, а потом вдруг побежала прочь от озера. Штефан взял ее под прицел. Мод старалась держать ладони ровно, но вода так и лилась на желтое пальто. Секундой позже девочка исчезла под елками.

Штефан опустил ружье, разжал пальцы – приклад соскользнул и уперся в пол. Нижние ветви елок колыхались, как будто их потревожила Мод, крошечный бегущий вихрь. Штефан дождался, пока они успокоятся, и заметил, что в его сторону смотрит Кристина. Девушка стояла у самой кромки искрящейся на солнце воды, поэтому Штефан не мог вглядеться в ее лицо и определить, видит ли она его.

Да, он сглупил. Блестящий ствол – элементарная ошибка. Каким небрежным он становится! Теперь придется уговаривать Кристину, чтобы не болтала про ружье.

Кристина еще немного посмотрела в его сторону и снова окунула туфлю в озеро.

Когда Штефан вышел на улицу, Элизабет засуетилась. От ее шумной натужной радости у него заскакало сердце, и тотчас захотелось вернуться в комнату.

– Прекрасно выглядишь! – похвалила Элизабет. – Свежий и отдохнувший.

– Рад, что ты снова на ногах, – сказал Джордж, похлопав его по плечу, будто Штефан был инвалидом.

– Давайте прогуляемся, чтобы лица разрумянились, – предложила Элизабет и позвала: – Моди! Моди!

Та все играла у воды. Кристина зевнула, взяла Джорджа под руку, и они все зашагали по овечьей тропе к озеру. Мод вприпрыжку бежала перед отцом и сестрой.

Штефан с Элизабет шли последними. Элизабет говорила без остановки, совсем как его мать, когда ее что-то тревожило.

Едва поднялись на холм, наползли тучи, превратив озеро в темно-зеленый металлический овал. Элизабет уверяла, что Кент Штефану понравится: у них уютный старый дом, рядом море, Лондон тоже недалеко, можно на целый день поехать. Иными словами, в каникулы скучать не придется. Штефан ездит верхом? А театр любит?

Штефан внимательно слушал, в нужных местах улыбался и кивал. Он чувствовал, какой вопрос мучает Элизабет, – вопрос, на который Штефан ни за что не ответит. Элизабет хотела услышать, как умерла его мать.

Штефану рассказала Герда Зефферт. Однажды ночью на Мюллерштрассе они голыми лежали на Гердином матрасе под ворохом одежды и расчесывали блошиные укусы. Кошачий запах Герды перебивал все остальные. Девочка хихикала, и Штефан еще крепче прижимал ее к себе. Он знал: волна радости вот-вот швырнет Герду в пучину ужаса и она примется стучать себя по голове и дергать за волосы, выцарапывая из себя воспоминания.

– Все в порядке, – шептал Штефан и целовал Герду в губы, чтобы не хихикала, но она переводила дыхание и начинала снова. «Может, двинуть ей, чтобы сознание потеряла? Хоть отдохнем немного, выспимся», – думал Штефан. Он никогда не спрашивал, из-за чего хохочет Герда и с кем воюет. Они оба видели такое, чего вспоминать не следовало, поэтому оставалось лишь ждать и терпеть.

Штефан пытался ее отвлечь:

– Герда, помнишь детский сад? Помнишь, мы построили снежный домик и думали, что он волшебный, потому что внутри снег сиял голубым? Летом ящерицы прилипали к стене пекарни, а сливы падали прямо в руки, помнишь?

Герда фыркнула, словно Штефан рассказал анекдот, но положила голову ему на плечо и задышала спокойнее. Чем бы еще ее отвлечь?

– А помнишь, на Рождество мы спрятались под столом и объелись трюфелями и штолленом?

От таких воспоминаний потекла слюна. Штефан тут же увидел полированный пол и кружевную скатерть. Отблески пламени камина просачивались сквозь нее и падали на нарядное платье Гёрды, напоминавшее пестрый гриб. В косах у нее были большие атласные банты. Штефан и Герда спрятались под столом и набивали животы твердым марципаном, шоколадом, изюмом и засахаренной вишней. Бесстыдно засовывали в рот целые горсти и не могли разговаривать. Из большой чаши с пуншем пахло гвоздикой и апельсинами, а от камина – смолистыми дровами. Бум! Бум! – на стол опускались тяжелые тарелки. Штефан запомнил официанток, прямых как палки и апатичных, словно подавать еду было невыносимо тяжело. Взрослые говорили, что все евреи – угрюмые злыдни и не желают трудиться.

В большом зале собрались военные и партийцы с женами. Все радовались: наступили рождественские праздники, Вайнахтен, а Германия – самая прекрасная страна на свете.

Но что-то было не так. В воздухе витал аромат привезенной из лесу ели. Штефан жалел бедняжку: несчастная пленница тосковала по дому. Елка задыхалась в жаркой духоте, и никто даже не замечал.

Возбужденные голоса за столом, гомон то громче, то тише. Штефан услышал маму, ее сильный английский акцент сглаживал зазубрины слов. Ее немецкая речь звучала неуверенно и состояла из одних вопросов. Подобно пловцу в бурном море, мамин голос то возносился над остальными, то совершенно исчезал. Как мама ни скрывала, Штефан чувствовал: ей неуютно. В отличие от жен других партийцев, она была не в своей тарелке, и это пугало Штефана, хотя он не понимал почему.

Все это осталось в прошлом – и военные, и умирающая елка, и мама. Теперь они с Гердой жили в чьем-то сгоревшем доме на Мюллерштрассе.

Штефан закутал Гердины плечи. Она уснула. Самого его тоже клонило в сон, и он не сопротивлялся. Герда вытянула руку. Тонкая, как веточка, она давила на пустой живот Штефана. Герда шевельнулась и забормотала. Ясно: молчать ни в коем случае нельзя.

– Герда, помнишь каноэ из ковриков? Лето, жара, и мы сплавлялись по Миссисипи у меня в саду. Хеде нам еще медовые соты дала…

Герда села так резко, что одежда разлетелась, и повернула к Штефану полупрозрачное заостренное личико.

– Ага, милая Хеде, толстуха, ваша домработница, дала нам соты. Она всем об этом рассказала.

Гердин голос звучал дружелюбно, совершенно нормально, и, хотя она проснулась, Штефан радовался, что сумел ее отвлечь. Он приподнялся на локте и убрал с ее щеки волосы.

– Хеде всем рассказала, что угощала нас сотами? Интересно, зачем?

– Нет! – взвизгнула Герда. – Глупости говоришь! Не об этом! Хеде всем рассказала, что твоя мама дружит с евреем. С англичанином. А ты не знал?

– Мерзкая ложь! – крикнул Штефан.

Гердины глаза возбужденно блестели во мраке. Девочка моргала, и белки вспыхивали, как яркие лампочки. Других белых или более-менее чистых мест на Гердином теле не осталось. Девочка чопорно прикрылась одеждой, словно Штефан не видел ее голой тысячу раз. Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в потолочных балках скребутся мыши. Штефан опустился на матрас и положил руку Герде на спину – кроличьи косточки, обтянутые холодной кожей.

– Это точно неправда, – проговорил он.

– Нет, правда! – Герда захлопала руками по одеялам, зашуршала старой одеждой. Мрак клочьями висел над их головами. Даже мыши притихли, с нетерпением ожидая продолжения. – Еврейская шлюха, – шепнула Герда. – Так Хеде назвала твою Mutti.

Штефан уставился во мрак, разбавленный лунным светом до пятнистой серости. Фонари на улицах давно не горели. Если бы подаренная американцем «Зиппо» не выдохлась, Штефан зажег бы свечу.

– Хеде вечно порола всякую чушь. Херню несла! – Казалось, подслушанные у солдат слова произносит не он, а кто-то другой. Драная камчатая штора шевельнулась, и тень кресла стала напоминать человека на корточках.

– Правильно, не верь мне, – захихикала Герда. – У кого угодно спроси.

Штефан знал: если не схватить ее за горло и не придушить, Герда не заткнется. Но особо не шевельнешься – грудь как будто раскололась пополам, словно он с большой высоты упал на что-то острое.

– Нам Хеде рассказала, вот те крест! – Для большей убедительности Герда выпучила глаза. – Ты уже уехал и ничего не знал. Никого не волновало, что твой Раррабыл гауляйтер и ради Германии пустил себе пулю в лоб. Твою Muttiбольше не считали женой партийца и не пускали на порог. С ней никто не разговаривал. Она даже не поняла, что это Хеде ее выдала. Вот умора! – Гердины плечи задрожали – верный признак, что хохот совсем близко. – Muttiговорила, горбатую могила исправит, даже если муж видный партиец. Чего ждать, если во фрау Ландау ни капли немецкой крови? Давно ее на место надо было поставить, напрашивалась ведь, ой как напрашивалась!

Герда захихикала. Штефан знал, что именно она вспоминает, он сам не раз видел, как ставят на место тех, кто напросился. Затыкать подружке рот не имело смысла: ее рассказ почти закончился.

– Хеде говорила, твоя мать заползла в дом, как крыса в нору. И ничего тут не сделать, только пледом прикрыть для приличия. Вскоре приехали полицаи и усадили ее в машину. Затащили, потому что идти она не могла.

Герда задрожала так, что ее безумный шепот уже не удивлял: откуда в таком теле возьмется здоровый дух?

Штефану чудилось, будто он парит над матрасом, хотя песок и крошки по-прежнему царапали спину. Его мать избивали, только Герда тут не виновата. Да и какая сейчас разница? Сейчас все не такие, как прежде. Все, пожалуй, кроме мертвых.

– Дождь! – закричала Мод, встала как вкопанная, и ее тень вытянулась на траве.

Пока они гуляли, над гостиницей собрались тучи. Косые солнечные лучи, уже не золотые, а оранжевые, легли на холмы.

– Мы промокнем, – сказала Элизабет. – Как же мы ничего не заметили? – Полил дождь, и они побежали по тропке обратно к гостинице. – Моди, возьми Штефана за руку! – велела Элизабет, обматывая голову шарфом.

Дождь полил сильнее, и они побежали быстрее, сталкиваясь и поскальзываясь на траве. Джордж бежал с Элизабет. Мод восторженно визжала – надо же, как суетятся взрослые! – и крепко сжимала ладонь Штефана. Кристина споткнулась – Штефану пришлось взять за руку и ее. Мод едва поспевала, но он тащил ее вперед. Штефан бежал во весь опор: проснулся безотчетный страх, порожденный не то воспоминанием о бегстве, не то сном, который снился столько раз, что казался явью. Штефан не помнил, от чего в том сне бежал.

Кристина дернула его за руку:

– Давай помедленнее, я же упаду. – Девушка вплотную приблизилась к Штефану. Волосы липнут к щекам, в глазах ни капли страха. – Куда спешить-то? Мы все равно промокли.

Кристина выпустила его руку, они перешли на шаг, и бешеный пульс Штефана понемногу пришел в норму. Холмы скрылись за тучами, дождь лил все сильнее, капли пулями изрешетили поверхность озера. Элизабет с Джорджем исчезли из виду.

Мод ликовала: они втроем нарочно мокнут! Она вприпрыжку бежала рядом со Штефаном и раскачивала его руку.

– Мама нас отругает? – спросила она.

Штефан слизнул с губ дождевые капли. Как здорово, когда у воды нет привкуса – ни серного, ни гнилого, ни металлического от разорвавшихся бомб, ни пепельного от спаленных домов и сгоревших заживо людей. Дождь был как раньше в Германии – ничем не испорченная вода с небес.

Рассказать бы об этом Кристине! Если бы не она, не попробовать бы ему чудесный английский дождь. Но девушка смотрела под ноги, а по ее носу текли крупные капли. Кожа у Кристины гладкая и теплая, а прикушенная губа, наверное, очень мягкая. Вот бы Кристина снова взяла его за руку.

Чуть позднее Штефан застал ее в гостиной. Девушка с ногами забралась на диван и читала книгу. Мокрые волосы толстыми темно-рыжими змеями свисали над раскрытой страницей. Кристина подняла голову и поправила очки.

– Ты из того ружья на войне стрелял? – спросила она без всякой преамбулы, точно они это уже обсуждали.

– Нет, ружье охотничье. И конечно же, не заряжено.

Штефан присел на краешек дивана. Кристина тотчас подтянула колени к груди, между пуговицами блузки появились дыры, и Штефан разглядел ложбинку груди. Нормальное, а не болезненно худое тело до сих пор удивляло.

За стеклами очков ее глаза были огромны, текучи, она как будто и не видела его толком.

– Ой, – сказала она, – нам запрещено целиться в людей, даже если ружье не заряжено. Раньше папа, то есть Джордж, брал на охоту Тоби. Тоби вернулся в Америку.

Штефан понятия не имел, кто такой Тоби. Кристинин друг? Брат? Девушка вытянула ноги, и Штефану стало негде сидеть. Он поднялся. Наверное, в комнате, где полно людей, Кристина будет неподвижной осью, вокруг которой устраиваются остальные.

– Какую музыку любишь? – спросила Кристина. Она моргала, словно гигантский птенец на ярком свету. «Шумана», – хотел ответить Штефан, но не успел. Девушка закрыла книгу заложив страницу пальцем. – Тебе нравится «Чу Чу Ч'буги»? Луис Джордан и «Тимпани файв»? Это любимая песня Элис. Раньше она «Пленника любви» обожала, довольно долго. А я у Перри Комо больше люблю «В погоне за радугами».

Имена и названия не говорили Штефану абсолютно ничего. Как будто она и не по-английски говорила.

– Ружье у меня не заряжено, – повторил он. – И оно очень старое.

– Элис охоту ненавидит, – сообщила Кристина. – Мол, несправедливо, люди стреляют в беззащитных зверей и птиц. Мама говорит, что убийство не для девушек, то есть что девушки не должны никого убивать. – Кристина сняла очки и поправила влажные волосы. – А я мечтаю научиться стрелять. – Ее улыбка получилась упрямой и бесхитростной. – Научишь, когда на каникулы приедешь?

Проблема почти решилась, Штефану и стараться не пришлось.

– Научу с удовольствием, – пообещал он, выждав, когда Кристина перестанет улыбаться. – Но пусть ружье останется нашим маленьким секретом. (Девушка посмотрела на него испытующе, словно пытаясь раскусить.) Только найди подходящее место, – тихо добавил Штефан, – где нас никто не услышит.

Кристина залилась румянцем и уставилась в книгу. Штефан понял: про ружье она никому не расскажет.

В последний вечер в гостинице миссис Маккрей разрешила завести свой граммофон. Об этом она объявила за десертом, положив у горшочка с заварным кремом пакетик игл.

– Мистер Мендер, смею предположить, вы умеете и заводить, и иголку чистить, и так далее. – сказала она Джорджу. – Если молодые люди захотят потанцевать, пожалуйста, проследите, чтобы они соблюдали приличия.

– Обязательно прослежу, – пообещал Джордж. – Вы очень любезны, миссис Маккрей. Девочки, скажите спасибо.

Кристина не рассчитывала, что у миссис Маккрей найдутся приличные пластинки, вроде Фрэнки Лейна или Джонни Мерсера [1]1
  Фрэнки Лэйн (Франческо Паоло Ловеккьо, 1913–2007) – американский певец, автор песен и актер, особенно популярный на рубеже 1940-х и 1950-х гг. Джон (Джонни) Херндон Мерсер (1909–1976) – американский поэт-песенник, композитор и певец. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]. Предчувствие не обмануло: все пластинки были такими старыми, что Элизабет захлопала в ладоши и сказала, что их помнит.

Зато Штефан танцевал куда лучше, чем думала Кристина, хотя очень напоминал пугало на сильном ветру и занимался исключительно Мод. Он позволил малышке встать себе на ноги и танцевал с ней джигу под «Девять миль до Тен-Тен-Теннесси» и «Разметая тучи» [2]2
  «Девять миль до Тен-Тен-Теннесси» ( Nine Little Miles From Ten-Ten-Tennessee) – песня Эла Шермана, Эла Льюиса и Кона Конрада, в 1930 г. записанная Дюком Эллингтоном. «Разметая тучи» (Sweeping the Clouds Away) – песня в исполнении Мориса Шевалье из кинофильма-ревю «“Парамаунт” на параде» (Paramount on Parade, 1930).


[Закрыть].

Кристина танцевала с Джорджем. Джордж танцевал с Элизабет. Подошли и другие гости – старые сестры Форти, которые сидели на жестких стульях и топали в такт мелодиям. Мистер Демарн заявил, что любит духовую музыку, желательно марши, и через десять минут ушел.

Ровно в девять миссис Маккрей принесла поднос с какао.

– Всем доброй ночи. – Она закрыла камин заслонкой и унесла пластинки.

– Пора попрощаться со Штефаном, – сказала Элизабет. – Рано утром он уедет в школу-интернат.

Кристина гадала, что он скажет другим мальчишкам и как его примут, – Штефан выглядел слишком взрослым, чтобы сидеть за партой. Он может притвориться кем угодно, и ему поверят.

– Мод, попрощайся со Штефаном, – велела Элизабет.

– Нет! – Девочка цеплялась за него, как обезьянка, пока мать не отлепила ее и не повела в спальню.

– До свидания, Кристина, – произнес Штефан. Он стоял у дальней стены, спрятав руки в карманы. После танцев с Мод его золотистый ежик топорщился. Кристина не знала, на что решиться. Они не увидятся до пасхальных каникул… Будь Штефан родным братом, она чмокнула бы его в щеку или нет? Сестра должна сказать «Счастливо!», легонько пихнуть кулаком в плечо, чмокнуть, обнять? Или действовать смелее, как Люси Ханичёрч у Форстера в «Комнате с видом»?

Кристина протянула руку. Штефан поцеловал ее пальцы и, судя по всему, нисколько не смутился.

Ночной сумрак посерел, и оранжевая заря высветила холмы. Закутавшись в дорожный плед, Кристина сидела у окна гостиной и ждала, когда Элизабет приведет из спальни Мод. Джордж занимался багажом. Штефан уже уехал.

Над озером клубилась дымка. У самой воды, низко опустив голову, стоял олень.

– Смотрите! Смотрите! – закричала Мод, вбежав с гостиную. – Я хочу оленя еще больше, чем пони!

– Тише, другие гости еще спят, – зашептала Кристина. – Этот олень готов умереть. Они всегда стоятнеподвижно, когда чувствуют, что бегать больше не могут.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все. Олень сегодня умрет. Он сам это чувствует.

– Нет, он только просыпается, как мы утром! – закричала Мод. – Ничего ты не знаешь!

– Тише, девочки, еще очень рано. – В гостиную вошла Элизабет. – Где Джордж? Моди, никуда не убегай! Нам скоро уезжать. Если придется тебя искать, я рассержусь. – Она положила пальто и перчатки в кресло и вышла на крыльцо. Из-за двери донесся ее негромкий голос: – Джордж, ты заплатил по счету? Вещи уже в машине? Девушки с кухни очень старались, давай оставим им что-нибудь.

– Все уже сделано.

– Спасибо. Времени в обрез, пора выезжать, не то на поезд опоздаем. (Щелк – Элизабет захлопнула сумочку.) Надеюсь, Штефан благополучно доберется. Один все-таки…

– На долю Штефана выпадали испытания куда серьезнее поездки в поезде.

Воцарилась тишина. Кристина подумала, что родители ушли к машине, но тут Джордж заговорил снова:

– Зря мы ей не сказали. Так несправедливо.

– Да, знаю.

Кристина обратилась в слух, но родители ничего не добавили.

Когда свернули на подъездную аллею, Кристине показалось, что в тени крыльца машет миссис Сондерс, соседка. Нет, это Элис. Сомнения отпали, едва та вышла на солнце. Последний раз сестры виделись две недели назад – тогда Элис была с царапинами на коленках и в носках. А сейчас волосы завиты, вместо носков – блестящие чулки.

Собаки радостно лаяли и скакали по гравию среди выгруженных чемоданов.

– А ну тихо! Сидеть! – прикрикнула Элизабет, – впрочем, она улыбалась. – Дорогая, я так по тебе соскучилась! – Она поцеловала Элис. – Ты только посмотри! Совсем взрослая барышня.

– Рейчел взяла меня с собой по магазинам, и я постриглась. – Элис разгладила платье. – Что скажешь, Кристина?

– Тебе очень идет.

– Рейчел, милая, здравствуй! – Элизабет перегнулась через воображаемый забор и поцеловала миссис Сондерс в щеку.

– Мы были в «Селфриджес», и я отвела ее к парикмахеру, – сказала Рейчел Сондерс. – Длинные волосы сейчас не в моде, а Элис уже не ребенок.

– Ей очень шли длинные волосы, – заметила Элизабет.

Кристина почувствовала: это война за Элис между матерью и миссис Сондерс. Она подобрала сумочку и перчатки Элизабет, по которым вовсю скакали собаки. Элис взяла Кристину под руку.

– У меня для тебя подарок, – шепнула Кристина.

Элис пахла яблоневым цветом, и Кристина поняла, что сувениры, казавшиеся в Йоркшире такими красивыми, рядом с сестрой будут грубыми и уродливыми.

Девушки затащили Кристинин чемодан в свою комнату и, усевшись на ковер, открыли. Кристина протянула сестре деревянную шкатулку с видом Йоркского собора на крышке.

– И это тоже тебе. – Она надела на бледную шею Элис стеклянные бусы, цветом напоминавшие Йоркшир – розовато-лиловые с зеленым и синим. – А еще вот, мухобойка! Комаров в Йоркшире, как в джунглях. – Кристина задрала рукав Элис и шлепнула.

Элис взвизгнула и вырвала у нее мухобойку. Секундой позже сестры катались по ковру начисто забыв про взрослое платье и чулки Элис.

– Эй, ты мне бусы порвешь!

– А ты раздавишь меня, корова!

– Прическу мне не испорти!

– Штефан неплохо танцует джиттербаг, – сказала Кристина.

– Что? – Элис оттолкнула Кристину и резко села. – Он же немец!

– Он очень милый.

– Хайль Гитлер! Эт-тот дшит-терпак не есть короший. Пиф-паф!

Темнело. Кристина включила электрокамин, и они лежали на кроватях в розовых сумерках.

– Замуж тебе за него нельзя. Это смертный грех, если епископ не разрешит. Да и детишки будут ненормальные.

– Он приедет на Пасху, – сказала Кристина. – Когда каникулы начнутся.

– Может, он влюбится в меня тоже. – Элис села. – Посмотри, что я тебе купила.

В одном свертке была книга о поездке принцессы Елизаветы и Маргарет Роуз к негритятам из Тринидада, в другом – флакон крем-шампуня с пивом. Рейчел Сондерс сказала, он подходит для жестких волос, вроде Кристининых.

– А вот это – самое лучшее, – объявила Элис и протянула сестре последний сверточек. – Я его откопала в своей шкатулке. Ты небось и думать о нем забыла.

Кристина сорвала папиросную бумагу. Медальон в форме сердца!

– Ты его нашла, помнишь? – спросила Элис.

Кристина помнила, хотя по правде медальон она не нашла. Его подарил солдат, которого она встретила в поле.

– Я возила его в ремонт, – продолжала Элис. – Ювелир выправил вмятины и хорошенько его отполировал. Рейчел говорит, девушки должны носить жемчуг днем и бриллианты вечером. Мол, золото для замужних дам, а серебро вульгарно и дешево. А мне медальон нравится, хоть и серебряный. Жаль, буква тебе не подходит.

Медальон оказался тяжелее, чем помнила Кристина, и круглее – эдакое сердцевидное яйцо. В свете электрокамина серебро расцветилось алыми искрами.

Шесть лет назад, когда солдат вложил медальон ей в руку, медальон был холодным, а сейчас теплый, как будто живой. На медальоне темнела гравировка – витиеватая буква «Э».