Текст книги "Немецкий мальчик"

Автор книги: Патрисия Вастведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

1930

19

Дом Джорджа Мэндера, построенный из кентского кирпича и грубо отесанного камня, обладал величием и элегантностью особняка, но был меньше, чем казалось издали, и потому уютен и гостеприимен. Фасад радовал глаз правильными пропорциями, черепичная крыша провисла там, где осели стены. Сзади на ней были и щипцы, и скаты, и вычурные кирпичные трубы.

Глициния у крыльца из мореного дуба отцвела месяц назад, и теперь у дома отросла сплошная зеленая борода, увивая окна. В комнатах благодаря этому почти всегда были умиротворяющие сумерки.

По пятницам Элизабет работала в кабинете Джорджа. Она приезжала из плавильни, раскладывала жалованье по конвертам и уезжала обратно, чтобы выдать работникам. Так сложилось, потому что Элизабет не могла считать среди шума плавильни.

Она разбиралась с деньгами, делала отметки в гроссбухе, потом пила чай в салоне и любовалась садом.

В воскресенье они с Джорджем играли в настольную игру, и фишки до сих пор стояли на поле. Элизабет убрала их в коробку, а игровое поле сложила. Очевидно, мать Джорджа обожала настольные игры с кубиками, потому что в шкафу их набралось видимо-невидимо. Джордж рассказывал, что раньше терпеть их не мог, но сейчас все изменилось.

Миссис Мэндер умерла год назад, и тогда в доме на каждом шагу попадались ее вещи: такие же игровые поля с бегущими наперегонки фишками, шпильки и перчатки, заложенная конвертом книга на пуфе у дивана.

Вера сказала, что Агнес Мэндер жаловалась на здоровье, но, похоже, кончина застала ее врасплох. Значит, и так бывает: смерть не откусывает кусок за куском, как от Альберта Росса, а глотает целиком – раз, и все. И имущество, и планы – все разом теряет ценность и смысл, жизнь захлопывает за собой дверь окончательно и бесповоротно, будто недочитанная книга закрывается.

Элизабет подумала о бабушке Лидии. Интересно, как она? В последнее время доктор навещает ее почти каждый день. Доктору платил Джордж – Элизабет видела счета. Он вытаскивал их из стопки почты у нее на столе и прятал в карман. Джордж ничего не говорил, а Элизабет не спрашивала. Наверное, он делает это ради нее, ведь она любит Лидию, или ради Веры, или потому что не может иначе. За минувший год Джордж не раз удивлял Элизабет щедростью, которую, насколько она знала из гроссбухов плавильни, позволить себе не мог.

Солнце безжалостно освещало вытертую обивку мебели в салоне и пятно на потолке. Обои, бледно-голубой шелк с экзотическими птицами и цветами, заворачивались по краям и отклеивались. Вдоль диванов и на табурете возле пианино выстроились пыльные игольницы. Вероятно, Агнес Мэндер была из тех жен, что целыми днями играют сонаты и вышивают.

На пианино в серебряных рамках теснились фотографии родственников и друзей. На одной был Майкл – он, Эдди Сондерс и Джордж водрузили ягнят на шеи, как воротники. Все трое сжимали в кулаках маленькие копытца и улыбались.

– Это старший брат Рейчел, – объяснил Джордж. – Гостил у Эдди как-то весной, много лет назад, а потом уехал в Европу, путешествовать и рисовать. Как же я ему завидовал! Ты его, наверное, знаешь, раз давно дружишь с Рейчел.

– Скорее нет, чем да, – покачала головой Элизабет.

Сейчас Элизабет уже привыкла к этой фотографии, частенько брала ее, разглядывала и возвращала на место.

Сегодня она едва на нее посмотрела и поставила обратно на пианино. Второй раз она на эту удочку не попадется. Она провела пальцем по каминной полке, легонько дотронувшись до бронзовой статуэтки. Личико обнаженной негритянки казалось совершенно равнодушным. Девушка стыдливо прикрывала стройные бедра полоской бронзовой ткани. Почему-то пыль на статуэтке никогда не скапливалась. Может, Джордж часто ее касается?

Как тихо! Элизабет открыла стеклянную дверь, и ветер тут же принес шум моря и жалобное блеяние овец-ромни. Вслед за свистком паровоза послышался мерный рокот двигателя – на Дандженесс спешил поезд. Элизабет вдыхала соленый воздух и слушала.

Вдруг кто-то закричал: «Элизабет! Элизабет!» – и заколотил в дверь. Эдди Сондерс – волосы дыбом, рубашка липнет к телу; на поводу взмыленная вороная кобыла.

– Скорее, Элизабет! Тебя Лидия зовет!

На пороге ждет Вера. Элизабет бежит по дорожке, спотыкается на коврике, открывает дверь в бабушкину комнату и лишь тогда слышит Верин голос:

– Майкл вернулся.

Рука толкает дверь, ноги несут в комнату, а мысли остановились, и в голове пустота, потому что этого просто не может быть.

Он здесь, сидит у кровати и держит бабушку за руку. Вот он оборачивается, замечает Элизабет, встает – и пол прогибается, комната несет их друг к другу, как фишки на поле, когда его складывают пополам.

Нет, они неподвижны, Элизабет у порога, Майкл у бабушкиной постели. Ведь стоит им соприкоснуться – и все начнется снова и уже не закончится. Это никогда не было пустой иллюзией.

Элизабет не в силах шевельнуться, пока бабушка не хлопает по одеялу:

– Садись сюда, деточка. С другой стороны, чтобы я видела вас обоих.

Элизабет опускается на край постели, в голове по-прежнему ни одной мысли. Воедино слились два дня: трагический, но неизбежный, который она молила небеса отсрочить, и долгожданный, о котором она даже думать себе запрещала. Счастье и горе поглощают друг друга, поэтому разум пасует. Майкл вернулся, бабушка Лидия ее покидает.

Но в этот миг они оба здесь.

Элизабет берет Лидию за руку. Рука холодная и липкая, как цыпленок перед жаркой, но Элизабет с нежностью рассматривает каждый ноготь, каждое пятнышко. Эти руки всю жизнь трудились. Она сжимает бабушкины пальцы и старается запомнить свое ощущение. В комнате сильно пахнет дезинфицирующим раствором. Аромат «Сирени», любимых бабушкиных духов от «Ярдли», трепещет мотыльком.

Майкл тоже берет бабушку за руку.

– Ну вот… – Лидия закрывает глаза. – Осторожнее с собакой!

Элизабет сосредоточенно смотрит на бабушку Лидию. Нужно успокоиться и взять себя в руки. Майкл так изменился!

– Хочешь кусочек? – спрашивает Лидия. – Давай, бери! На улице-то холод.

Она сильно исхудала. Дышит с присвистом, губы синие, но ведь так уже не первый день. Может, ничего страшного? Лидия храпит.

Заходит Вера и, застыв у порога, наблюдает за свекровью.

– Доктор уже в пути. Рейчел тоже с работы отпросилась, – говорит она и выскальзывает в коридор.

– Элизабет! – тихо зовет Майкл, и она поднимает голову. За свою жизнь Элизабет видела немало шрамов, но такого – никогда. Глубокий, он пересекает висок Майкла и спускается по щеке. «Какое зверство!» – думает Элизабет. – Я все знаю, – шепчет Майкл.

Бабушка Лидия просыпается.

– Осторожно! Куры вырвались на волю! – кричит она. – Они наступают, чух, чух, чух! С виду такие милые, но маленького Берти не проведешь! – Лидия усмехается, однако в глазах тревога.

Потом ее сознание просветляется, и Лидия в упор смотрит на Элизабет.

– Видишь, доченька, я всегда тебе говорила! – Она накрывает руку Элизабет ладонью Майкла и сонно бормочет: – Я всегда знала, правда, милая? Я не сомневалась, что однажды вы с Майклом будете вместе.

Его ладонь такая горячая и тяжелая. Его пальцы касаются ее кольца. Лидия напрочь забыла про свадьбу.

Майкл даже в лице не меняется. Ради бабушки они с Элизабет разыграют любой спектакль.

– Бабушка, ты была совершенно права, – говорит он.

– Да, милая, – вторит ему Элизабет. – Мы теперь вместе!

1931

20

Каменистый мыс Дандженесс уходит в Английский канал на целых семь миль. Море медленно смещает выступающую часть Ромни-Марш к северу; каждый прилив вымывает из южного берега по шесть возов гальки и несет их через оконечность мыса к другому берегу. Летом прибрежное течение не так сильно, зато зимние бури и весенние приливы затапливают крольчатники и барсучьи норы Брумхилл-уолла и берег Грин-уолла, наполняют артерии земли и по ним текут на север, к древнему городу Лидд. Эти подземные течения на мысе Дандженесс называют скрытыми. Они движутся меж пластами торфа и камней, под почерневшими рыбацкими хижинами и старыми железнодорожными вагонами, печными трубами и веревками с бельем, под перевернутыми лодками, деревянной часовней, копытами коз и пони, щиплющих крамбе.

Каменистый мыс Дандженесс напоминает сушу, но под ним течет соленая вода, а над ним клубятся туманы, словно это вовсе не суша, а море.

Элизабет низко опустила голову и изо всех сил крутит педали. Жакет развевается, лицо и колени взмокли: в воздухе висит соленая морось. Порой Элизабет ездит не на велосипеде, а на поезде, особенно если в багажник не помещается все, что необходимо отвезти, например запеканка или картошка, которую нужно почистить, или баранина, которую нужно нарезать кубиками и потушить. Сегодня у нее с собой зрелый сыр – пахнет чересчур резко, в поезд с ним не сядешь – и хлеб, она его нарежет перед уходом. Пару дней назад Рейчел отвезла Майклу яйца и подстреленного Эдди кролика, которого, если она не успела, нужно приготовить.

Целый год после возвращения домой Майкл не мог пользоваться руками. Не мог держать чашку, бриться, застегивать пуговицы. Кастрюли поднимал лишь остывшие и переносил в обнимку. Сейчас он почти всему научился. До сих пор не справляется с ножом и топором. По-прежнему не может держать кисть.

На каменистом берегу неподалеку от хижины Майкла рыбу ловят на перемет, и он научился натягивать сеть на столбики. Уловом он делится с соседями, те делятся с ним. Соседи – опытные рыбаки, их уловы куда богаче. Излишки рыбы они продают на рынке в Рае, а домой привозят чай и табак, которые обменивают у Майкла на виски.

Виски привозит Элизабет, потому что оно притупляет боль.

Элизабет сворачивает на тропку к хижине. Утрамбованная галька блестит под колесами, велосипед трясется на ухабах и разбрызгивает лужи. Там, где поровнее, стоят хижины, словно их разметало бурей. Местные жители – щедрые, великодушные отшельники. Когда Элизабет проезжает мимо на велосипеде или идет со станции, они всегда кивают ей, но почти никогда не заговаривают.

Сегодня небо синее, ветер уносит облака прочь от моря, апрельское солнце пригревает все увереннее. Порой Дандженесс блеклый, белесый, но сегодня от буйства красок у Элизабет режет глаза. Под яркими лучами солнца рыбацкие хижины кажутся черными дырами на холмах, заросших розовыми и желтыми цветами. Поднимает голову безостановочно жующая коза. Ее бежевая шерсть – как след отбеливателя на пестрой скатерти. На веревке синеет рубашка Майкла, а дальше, на самой оконечности мыса, стоит маяк, красно-белый, похожий на фигурку из картона.

Никаких теней, полутонов, нечетких линий. Все плоское и яркое, как в раскраске Тоби. Кажется, что линия горизонта выше земли, а море окружает Дандженесс, превращая его в остров.

Майкла Элизабет видит издалека. Он складывает у хижины обломки плавника и выглядит так же – чересчур длинные волосы, бледно-желтая рубашка с завернутыми рукавами, загорелые руки. Он еще не заметил Элизабет, но она улыбается и спрыгивает с велосипеда. Камешки отскакивают, стучат, и Майкл поднимает голову.

– Вот и я! – объявляет Элизабет.

Майкл машет, будто она стоит не перед ним, а далекодалеко. С тех пор как в день своей смерти бабушка Лидия соединила их руки, Майкл с Элизабет касались друг друга только по чистой случайности. Давным-давно – через месяц после возвращения Майкла в Кент – все едва не изменилось.

В тот день над морем висел густой туман, волны прижимало тяжестью влажного воздуха. Когда приехала Элизабет, огонь в печи не горел и в хижине стоял холод. За окнами клубилась молочная белизна, словно хижина воспарила к небесам и застряла в облаке.

Майкл спал. Элизабет накрыла его одеялом и села у стола. Нужно было приготовить еду, но в тесной хижине любой звук мог его разбудить. Тишина сгущалась, как белизна за окном. Хотелось зажечь свет, но Элизабет сидела неподвижно, в полумраке наблюдая за спящим Майклом.

Сперва он лежал лицом к стене, потом перевернулся на спину. С этой стороны шрама не было, лицо блестело от пота: боль терзала Майкла даже во сне.

Элизабет опустилась на колени перед узкой кроватью, склонилась над ним и закрыла глаза, вдыхая запахи мыла, моря и совсем слабый аромат льняного масла, будто Майкл до сих пор рисовал. Она чувствовала вкус его тепла.

Как ни странно, ни грусти, ни тоски не пробудилось возле него, только удивление: интуиция не обманула, все элементарно просто – она снимет кольцо и ляжет рядом с ним на кровать.

Элизабет скинула туфли, положила на стол жакет. Каждый шорох тотчас растворялся в тишине, здесь не было даже часов, чтобы отсчитывать минуты. Темная хижина с клубящейся белизной за окном не отличалась от комнаты с камином и портретом обнаженной девушки – комнаты, где пламя окрашивает белые стены в нежно-розовый. Прошлое ничем не отличалось от настоящего. Элизабет сняла кольцо.

Тело Элизабет еще никогда так себя не вело. Желанне болью тянуло внизу живота, ноги ныли. Лицо Майкла отпечаталось на ее сердце много лет назад, но сейчас казалось едва знакомым, почти чужим. Расстегнутое платье скользнуло на пол. Кожу окатило холодом, как ледяной водой.

А что потом? Боль, обида и вина. Джордж не может знать, как дорог ей, как она старается быть любящей женой. А Майкл… Вдруг она ему не желанна? В день смерти бабушки Лидии он заметил ее обручальное кольцо и ни разу не сделал ни единого намека. Сказал, что больше не уедет и ему достаточно быть рядом с ней. Ничего больше он не просил.

Сейчас он откроет глаза и увидит ее на полпути к измене, в одной сорочке, дрожащую от холода. После стольких лет такое не должно случиться.

Когда Майкл проснулся, Элизабет уже растопила печь и, расстелив на столе газету, чистила картошку.

Сегодня Майкл ставит ее велосипед к стене хижины и забирает из багажника хлеб и сыр. Он ходит легко, выпрямившись, он больше не горбится от боли, как долгое время после возвращения. Он почти не отличается от того человека, чей образ Элизабет помнила. Перемена едва уловима, и порой Элизабет кажется, что она все придумала, потому что никогда по-настоящему его не знала. Он поглощен битвой с непокорными изувеченными руками, но появилось нечто еще – равнодушие? или разочарование? В любом случае, он больше не смотрит на нее так, как смотрел на Фицрой-стрит. Он словно ее не видит.

Вслед за Майклом Элизабет идет в хижину, болтает о пустяках и не ждет в ответ ни слова. Вопреки всему каждая встреча с ним – глоток радости. Остров – не только Дандженесс, но и сам Майкл. Он – другая жизнь.

Элизабет любит мужа, любит быть рядом ним, любит его честность, которая расставляет все по местам. Джордж не понимает обман. Сила Джорджа – в ясности, с которой он видит мир, его слабость – в том, что он доверяет Элизабет.

1932

21

– Как сделать, чтобы ребенок не получился, знают все и советы наперебой дают, а вот как сделать, чтобы получился, мне еще никто не посоветовал! – вздохнула Рейчел. У ее ног суетились орпингтоны: она кормила их зерном из кармана фартука. – Жаль, бабушки нет, наверняка бы что-нибудь подсказала. – Она захихикала. – От стараний бедняга Эдди уже из сил выбился!

– Лучше не думай о малыше в такие минуты. – Элизабет сидела на кормушке во дворе Сондерсов и болтала ногами. – От суеты и волнения сперматозоиды тут же теряют ориентир.

– Господи, Элизабет, что ты несешь?! – Рейчел швырнула зерно курам, которые помчались за ним, тряся пышными «штанами». – В таком возрасте Джордж наверняка тоже мечтает о малыше, да и мы с тобой не молодеем, двадцать четыре исполнилось. Почему не получается? Объясни, ты же медсестра!

– Все дело в удаче.

Элизабет не слишком волновалась из-за того, что не может подарить Джорджу ребенка, да и не слишком удивлялась: ее тело принадлежало одному мужчине, а сердце – другому. Зато Рейчел сгорала от нетерпения и переживала. У Эдди и его первой жены был малыш Арчи, значит, причина неудач не в нем.

Единственным ребенком на четверых оказался Тоби Шрёдер. Ему уже исполнилось девять, и остатки семейного капитала шли на оплату школы-интерната в Кенте. Бруно Шрёдер искал себя в оружейном производстве и увез семью в Нью-Йорк, но Тоби так тяжело переживал расставание с Элизабет, что Ингрид Шрёдер позволила ему вернуться в Англию.

Каждую пятницу Джордж отправлялся на «Даймлере» в Танбридж-Уэллс и забирал Тоби на выходные. Пятнистый пони Мишка до сих пор пасся у Эдди и Рейчел. Иногда Тоби помогал Эдди доить коров, иногда – Рейчел ухаживать за курами, иногда верхом на пони отправлялся в Верино бунгало, где Вера кормила его и ругала за то, что похож на цыганенка. Никто за него не тревожился, потому что вся Ромни-Марш была домом. Мальчишка жил на воле, словно волчонок. Тоби Шрёдер, еще недавно боявшийся дождя и ветра, теперь в любую непогоду плавал в море вместе с Мишкой, спал на сеновале, а потеряв ботинки, гулял босиком.

Порой Тоби навещала тетя, Франческа Брайон, которой, похоже, нравились эти перемены. Она была все такой же красавицей, по-прежнему изящной и грациозной, а пробивающаяся седина лишь подчеркивала глубину темных глаз.

Однажды, когда они пили чай в салоне Мэндеров и ждали возвращения Тоби, Франческа как бы между делом обмолвилась:

– Что-то я давно ничего не слышала о Майкле Россе. Прежде он поддерживал со мной связь. Вы случайно ничего о нем не знаете?

Элизабет замялась.

– Да, – после паузы ответила она, – я часто с ним вижусь. Он живет тут неподалеку.

Темные глаза Франчески вспыхнули: теперь они с Элизабет были квиты за ту первую встречу у студии на Фицрой-стрит, когда она мягко дала понять, что Майкл принадлежит ей. Элизабет уже понимала: в тот раз Франческа солгала.

Миссис Брайон внимательно посмотрела на свою чашку.

– Я очень рада, что у него все в порядке.

– Майкл вернулся в день смерти его бабушки. Я с ней дружила, поэтому она попросила вызвать меня. Мы с Майклом…

– А у вас есть его адрес?

– Адреса нет, но, если хотите, я передам ему письмо.

– Как это нет адреса? Странно, очень странно… – Франческе не изменили ни мягкость, ни хорошие манеры.

Гнев, которому давно следовало утихнуть, захлестнул Элизабет. Она не корила себя за то, что унижает Франческу, – та заслужила.

– На мысе Дандженесс нет улиц. Если отправите письмо, оно, может, и дойдет, а может, и нет.

Франческа разгладила синие лайковые перчатки.

– Тогда, пожалуйста, передайте, что студия на Фицрой-стрит по-прежнему его ждет, – спокойно проговорила она. – Скажите Майклу, что договор аренды можно возобновить.

– Майкл больше не рисует! – Элизабет дала волю гневу. – Ему не нужна ваша студия!

– Сейчас, может, и не нужна, но в жизни все меняется, – заметила Франческа, потягивая чай. – Когда мы с вами в последний раз встречались, вы, Элизабет, замужем еще не были.

О Майкле они больше не заговаривали и научились обходить это препятствие на пути дружбы, которую поддерживали ради Тоби.

Увидев на столе у Майкла синие лайковые перчатки, Элизабет поняла, что Франческа его разыскала. Майкл их не прятал, а Элизабет не задавала вопросов. Она знала, что Франческе Брайон их отношений не изменить, но все равно зашвырнула перчатки подальше в море.

Унылый мюнхенский дом долго подавлял Карен, зато теперь, перед самым отъездом, казался добрым и печальным. Что зловещего в елях за лужайкой? И почему эти могучие деревья с мохнатыми лапами, что шевелятся на ветру, она раньше принимала за бредущего по лесу великана?

Карен обедала в столовой. Из-за суматохи с переездом в доме поднялась пыль, подуешь – ярко озаренные зимним солнцем пылинки начинают танцевать.

Одиночество ее больше не мучило. Карен уже забыла, что бывает иначе. Когда-то давно, в другой жизни, она снимала номер в отеле вместе с Бетти, чей громкий храп не давал спать. Порой Стэн, задобрив Бетти подарками, уговаривал ее переночевать у подруги, а сам прокрадывался в номер к Карен. В Кэтфорде за ней по пятам ходила Элизабет.

Сегодня в доме было много людей, но Карен сборами не занималась, ела не спеша, старалась не путаться под ногами и ждала, что ее вот-вот попросят перейти в другое место: обеденный стол тоже нужно выносить. Его ножки и ножки всех стульев уже обернули картоном, шторы сняли, ковры свернули. Мебель, которую оставляли, покрыли простынями, и она походила на айсберги, плывущие по голому полу.

На гравийной дорожке перед домом стояли чемоданы с бельем и набитые соломой ящики с хрусталем и фарфором. Зеркала лежали на лужайке, а кресла, столы и шкафы жались друг к другу на холодном ветру, как бездомные, не знающие, что с ними случится дальше.

Сейчас из передней выносили самую крупную мебель и по аппарели поднимали в грузовик. Командовала грузчиками Хеде.

Хеде видела их новый дом в Зальцбурге и рассказывала Карен, что он большой, прекрасно отделанный, а прежние владельцы оставили целую библиотеку, и все стены увешаны картинами. Раньше там жила еврейская семья, которая, как и многие другие, эмигрировала. Очевидно, брать с собой все имущество было хлопотно и слишком дорого. Хотя странно, сказала Хеде, что они оставили в шкафах одежду, а на кроватях постельное белье.

На клумбе нашли тела двух овчарок, в погребе мяукал голодный котенок. Хеде посадила котенка в коробку и привезла маленькому Штефану, но стоило поднять крышку, звереныш выскочил и исчез в лесу.

Артур уехал в Зальцбург месяц назад, о его нынешней работе Карен почти ничего не знала. Насколько она разобралась, новые власти реформировали экономику Германии и нововведения неизбежно касались евреев. Карательные меры применялись лишь к вредителям, причем не только к евреям, а ко всем, кто противился планам фюрера.

Некоторые люди поддерживали реформы активнее других. Поначалу свастика и оскорбления, намалеванные на магазинах и конторах, принадлежащих евреям, шокировали, но сейчас казались неотъемлемой частью новой Германии.

Элизабет писала, что английские газеты полны страшных историй о карательных мерах и запугивании. Карен отвечала, что иностранцы не понимают сути. Безболезненными коренные перемены не бывают, но в Германии они особых сложностей не создают и страданий никому не причиняют. Сейчас во главу угла ставятся интересы настоящих немцев. Пока сама Карен пожертвовала лишь походами в магазин Розенбаума – как и все настоящие немцы, – а там самые красивые платья в Мюнхене.

Карен не теряла бдительности. Вся корреспонденция подвергалась цензуре, жене Артура не подобает писать ничего двусмысленного, и потому она не рассказала Элизабет, как жестоко поступил Артур, уволив вежливую, трудолюбивую кухарку за то, что ее бабушка еврейка, или о том, как собачку миссис Розенбаум перемазали желтой краской и подвесили перед магазином, чуть не придушив.

Не написала Карен еще об одном случае, а ведь облегчи она душу, объясни, почему не помогла, угрызения совести наверняка бы стихли.

Был самый обычный день, и Карен вместе с Хеде отправилась выбирать зимние ботинки. Посреди оживленной улицы что-то случилось – люди сходили на проезжую часть, чтобы обогнуть какое-то препятствие. Вблизи Карен с Хеде поняли, в чем дело. Дорогу загородили шесть или семь парней в форме гитлерюгенда, высокие, сильные, не мальчишки, а почти мужчины. Они хохотали и над кем-то глумились.

Мужчина и девочка прижимались к двери, а парни осыпали мужчину ударами и оскорблениями. Девочке было лет тринадцать. Смуглая, хорошенькая как картинка, она зарылась лицом в его пальто, чтобы не видеть обидчиков. Мужчина, видимо, и уши ей закрыл, чтобы она не слышала ругательств. Девочка уронила ранец и варежки и точно пыталась спрятаться в складках пальто. Парни лезли к ней и откровенно издевались.

Карен застыла, и сзади на нее тотчас стали натыкаться другие прохожие. Хеде схватила ее за рукав и потащила вперед.

–  Juden! – прошипела она.

– Почему ты так говоришь? Откуда ты знаешь?

Хеде посмотрела на нее так, словно не верила своим ушам.

– Разуйте глаза, мадам! Еврей хитрый как шелудивый пес! Слезы крокодиловы лить и на жалость давить. Хороший немец знать их повадки. – Хеде сплюнула в канаву.

Девочка обнимала мужчину, словно хотела защитить, и тихо плакала. По подбородку текли слюни и слезы. Мужчина затравленно оглядывал прохожих, глаза его остановились на Карен. Высокая блондинка с нацистским значком на лацкане – разве она ему поможет?

Сзади напирали, и секундой позже Карен спешила дальше вместе с другими хорошими немцами, не пожелавшими вмешаться. Что она могла сделать? Это ее не касалось. Ни мужчина, ни девочка серьезно не пострадали, твердила она себе, а парни упивались силой и вседозволенностью, которую давала форма и свастика.

Только воспоминание не тускнело: личико девочки тычется в складки пальто, розовое пятно на щеке. Как же такое случилось и почему она, Карен, осталась в стороне?

Неутихающий топот на лестнице – грузчики в тяжелых сапогах сновали туда и обратно – окончательно выбил Карен из колеи. Утром безмятежную пустоту ее жизни всколыхнуло кое-что еще.

На шкафу в спальне грузчики нашли портрет Элизабет кисти Майкла Росса, и вместе с воспоминаниями нахлынула тревога. В письме Элизабет рассказала, что в Мюнхене Майкла избили так жестоко, что еврейский доктор и его жена выхаживали его долгие месяцы, прежде чем он смог вернуться в Англию.

Получалось, Майкла избили вскоре после их расставания на вокзале, и Карен недоумевала, почему за время, что выздоравливал, Майкл с ней не связался.

Грузчики перебрались в кабинет Артура. Документы уже вывезли, сегодня настал черед мебели. От толчков и стука вино колыхалось в бокале подле тарелки. В раскрытую дверь столовой Карен видела, как выносят кожаное кресло. Потом вытащили книжный шкаф, потом картотечный, потом торшер, потом мальчик, весь выгнувшись назад, выволок деревянные ящики.

В дверях возникла Хеде.

– Это ведь с собой не брать? – Грязный рюкзак она держала брезгливо, подальше отведя руку. – Выброшу, мыши на корм! А вот это, – она кивнула на охотничье ружье, – я найти в глубине шкафа под заношенный пиджак и прочий хлам. Хорошо, что я его здесь не оставить, не то герр Ландау очень сердиться. – Хеде бросила рюкзак на пол и прижала ружье к груди. Полированное ложе ружья украшал цветочный орнамент и переплетенные ленты. – Какой тяжелый! Я никогда в жизни не держать в руках такой хороший ружье, ja! Мы сказать герр Ландау, его нужно мазать масло и держать вместе с другой ружье?

Столешница под ладонями гладкая. В голове пусто. Что тут скажешь? Это ружье Майкла. Никак не объяснишь, почему ружье здесь, – можно только задать вопрос, который нельзя задавать.

Сердце остановилось. Пыль струилась в солнечном луче, люди ходили туда-сюда, таскали вещи, у дверей стоял набитый грузовик. Хеде мялась на пороге, дожидаясь указаний.

– Я спросить его, ja?

Карен встала, взяла тарелку и бокал. Она хорошая жена, ни во что не вмешивается и не задает лишних вопросов.

– Это же просто ружье, Хеде, мне все равно.

Хеде пожала плечами:

– Мне тоже. Ну и ладно, что хорошее ружье пыльное. Я положить его грузовик, и ружье ехать Зальцбург.

ПРИЕЗЖАЕМ ЧЕТЫРЕ ТЧК

ОСТАНОВИМСЯ ОТЕЛЕ ТЧК КАРЕН

Слова напечатаны на бумажной ленте и наклеены на лист, словно требование выкупа. Две строчки. Семь слов. Карен все переиграла. Элизабет смотрела на телеграмму, и ее жгло знакомое унижение. Столько лет прошло, а Карен по-прежнему веревки из нее вьет.

Элизабет уже все приготовила: испекла кекс, украсила комнату для гостей цветами, поднялась на чердак и по частям спустила вниз кроватку, которую папа расписал для нее, когда пятилетней она с коклюшем попала в больницу. Дома Элизабет ждал сюрприз: на деревянном изголовье папа нарисовал кур и уток во дворе фермы.

Кроватка предназначалась маленькому Штефану и сейчас стояла в углу комнаты для гостей, где Элизабет хотела разместить Карен и Артура.

Почтальон только что ушел. Замерев в коридоре у раскрытой двери, Элизабет смотрела на телеграмму в полном недоумении, даже заглянула на оборотную сторону, точно зверек перед непостижимым зеркалом.

Дул теплый сентябрьский ветер, и кедровые лапы раскачивались медленно, будто корабль на легкой зыби. Элизабет вышла на крыльцо, затененное козырьком. В канавах за болотом шумел белый камыш.

Она специально купила побольше яиц и масла. Что теперь с ними делать? Денег, которые они с Джорджем выделили на домашнее хозяйство, хватало в обрез. Неужто женщины годами так живут? Как они справляются?

Значит, ужинать придется вдвоем с Джорджем. Теперь оставалось лишь ждать. В принципе, она бы еще успела съездить на Дандженесс к Майклу, но решила, что не стоит. Она ведь не сообщила ему о приезде Карен. Причина, по которой ему не следовало знать, выскользнула из сознания, и Элизабет ее не ловила. Сейчас в душе таилось столько чувств и мыслей, и далеко не все хитрые и уклончивые. Некоторые, красивые и стремительные, как призрачные птицы, взмывали ввысь и исчезали.

Элизабет долго сидела на ступеньках, смотрела на колышущиеся лапы кедра, слушала жалобное блеяние овец. Радостный трепет понемногу возвращался. Карен, Карен приезжает, все остальное неважно! Они же три с лишним года не виделись!

В половине четвертого Элизабет поднялась на второй этаж, чтобы переодеться, причесаться и подкрасить губы. Едва она склонилась к зеркалу, загудела машина, хлопнули дверцы и по гравию зашуршали шаги. Элизабет понеслась вниз по лестнице и едва не растянулась на каменных плитах прихожей.

В дверях стояла Карен.

– Господи, господи! – залепетали обе, сжимая друг друга в объятиях. – Это ты! Это ты!

Руки у Карен тонкие, как веточки, глаза лихорадочно блестят. В первый момент Элизабет чуть не отпрянула: Карен показалась совершенно чужой, но потом наваждение прошло. Они держались за руки и сияли от счастья. Элизабет ждала от сестры оценивающего взгляда (мать, приезжавшая на свадьбу Элизабет и Джорджа, не скрывала разочарования – ни особняка, ни роскоши, разве это дело?), но Карен словно ничего не замечала.

Ее муж стоял у машины, дожидаясь, когда его представят.

– Артур, я так рада наконец с вами познакомиться! – воскликнула Элизабет.

Вот это красавец, глаз не отвести! Ясно, почему Карен его выбрала. Они два сапога пара, оба заметны, обоими все восхищаются. Артур словно не замечал своей привлекательности, хотя ничуть в ней не сомневался.

– Карен мне много о вас рассказывала, – отозвался Артур. Он говорил почти без акцента – лишь резковатые согласные и не совсем правильные интонации выдавали в нем иностранца.

Артур держал руку Элизабет чуть дольше, чем следовало, очевидно оценивая ее лицо, фигуру и платье. Рядом стоял маленький мальчик, и Артур погладил его белокурую головку. Штефана нарядили в узкий твидовый пиджачок, короткие брючки с манжетами чуть ниже колена и шерстяные гольфы. На крошечном ребенке эта жесткая одежда смотрелась странно.