Текст книги "Немецкий мальчик"

Автор книги: Патрисия Вастведт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

1937

26

В светлое время дня Эдди откапывал скот. Овцам снег не страшен, а вот новорожденные ягнята могут замерзнуть насмерть, даже материнского молока не попробовав.

Тропы и дренажные канавы заносило снегом, приходилось ходить с палкой, как слепому, и нащупывать дорогу. Один неверный шаг – и завязнешь в сугробе чуть ли не по плечи. Все заборы и ограды исчезли, и под большой снежной насыпью могло оказаться что угодно – дерево, пастушья хижина или стадо овец.

В оттепель весь этот снег превратился в воду. Весенние цвета земли, травы и коры деревьев блестели и ослепляли, как свежая краска на картине. Ромни-Марш казалась плоской, пока паводок не обозначал пригорки и низины. Сейчас Эдди целыми днями бродил по островам и переносил овец либо домой, либо на возвышения, куда можно положить лист шифера и солому. Половину бочонка он превратил в паром, на котором перевозил ягнят. Овцы плыли следом, а сзади их подгонял колли.

По затопленным пастбищам Эдди бродил с самого утра и сейчас, прислонившись к дереву, через гладь паводковой воды смотрел на лебедей и их отражения. Чуть дальше маячила фейрфилдская церковь, временно, оказавшаяся на острове. Эдди закурил и, затянувшись поглубже, наслаждался теплом табачного дыма.

День догорал, а еще нужно пройти двести ярдов до церкви и проверить, не занесло ли туда его овец. Дороги на пастбище не было, и даже летом женщинам на каблуках и старикам приходилось тяжело. В воскресенье священник и его прихожане поплывут в церковь на лодках. Впрочем, в паводок здесь всегда так. Спасение души в этих краях требовало недюжинной выдержки и изобретательности.

В этой самой церкви Эдди венчался с Рейчел. Как хороша была его невеста! Медовая кожа, просвечивающая сквозь белое кружево, гордо поднятая голова, ослепительная улыбка… Рейчел ничуть не стеснялась. Вокруг ее букета кружила пчела, а на цветок в волосах то и дело садилась бабочка. В церкви царил зеленоватый сумрак и могильный холод, но Эдди вспоминал лишь тепло надежды и красоту невесты, прекрасной, как псалом.

Рядом с Джорджем стояла Элизабет в синем костюме, а бабушка Лидия и Вера сияли ярче электрических ламп. Потом все бросали разноцветные лепестки и конфетти, которые тотчас подхватывал ветер.

Джордж Мэндер пригласил фотографа. Когда настала пора делать снимок, Эдди застыл как истукан, а Рейчел сперва взяла его под руку, а затем повернулась, чтобы чмокнуть в щеку. В результате на фотографии ее лицо и ленточки букета получились как будто в дымке, а платье и волосы развевались, словно флаги.

Крепкий, надежный истукан Эдди и неугомонный ветерок Рейчел. Она сказала, что это неважно, мол, на фотографии все как в жизни: муж твердо стоит на ногах, а молодая жена в вечном смятении.

На долю Рейчел выпало немало грусти, но она не опустила руки и не сломалась. Она твердила, что впереди их ждет только хорошее, и со временем Эдди поверил.

Сейчас он понимал: они обманывали себя, намеренно отворачивались от очевидного и с самого начала смотрели не туда.

Эдди прислонился к дереву на пригорке. Апатия лишала последних сил. Как же до церкви добраться? Целых два дня он практически не снимал высокие, как у землекопов, брезентовые сапоги. Чувствовалось, что от влаги размякли пятки, и Эдди невольно вспомнил лондонские улицы – мостовую, тротуар, фонари у обочины. Неужели он когда-то жил там, где ноги не утопают в грязи?

Лондонскому кирпичу непогода не страшна, а горизонт с крышами и трубами не меняется день ото дня. Даже в зимнюю стужу у каждого района свой запах, который растекается со сточными водами и разносится с сажей. Запах пивной в Гринвиче, скотобойни и сыромятни в Детфорде – признак не только цивилизации, но и самой жизни, ведь ты жив, раз твои легкие вздымаются, а нос втягивает зловонный воздух.

Здесь, в Кенте, у воздуха нет ни формы, ни содержания – никакого доказательства того, что затопленное пастбище не привиделось. Хорошо хоть терпкий запах влажной собачьей шерсти не дает усомниться в том, что в этот пасмурный вечер Эдди еще жив. Верный колли жался к его ноге и тоже смотрел на воду.

Эдди бросил окурок, от резкого движения под куртку проник холод и на время отвлек от грустных мыслей. Ветер крепчал, морщил воду и писал каракули по безупречно четкому отражению церкви. Поверхность воды наверняка покрылась тончайшей коркой льда, на ощупь чуть ли не мягкой, увеличивающей каждый сучок и листик, словно лупа.

Эдди снова думал о Люси и сынишке. Семь лет с Рейчел не отдалили его от Люси – наоборот, приблизили к ней. Мысли Эдди то и дело возвращались к лондонскому прошлому.

Вот Люси подносит к груди новорожденного Арчи, поднимает голову и улыбается.

Вот она стоит перед домом с Арчи на бедре и хихикает с Флорри Тэннер. Арчи крутится, высматривая Эдди, а потом, видимо, принимает решение. Сейчас он выскажется! «Па-а-а-а!» – кричит малыш и запрокидывает голову, точно это слово его нокаутировало.

Вот Эдди сидит у койки Люси. Последние три дня он почти от нее не отходит и порой, открывая глаза, не знает, явь это или очередной сон. Больничные шумы – кашель, стоны, скрип туфель по навощенному линолеуму – пропитали Эдди насквозь, как будто он живет в этой палате всю жизнь.

На пологе вокруг койки розы и розовые ленты. До самой смерти Эдди не забыть нежность бутонов и ленты, оттенком напоминавшие разбавленную кровь. Когда медсестра опускает полог и отгораживает их от внешнего мира, Эдди склоняется над Люси – она дышит медленно, будто наслаждаясь ароматом любимых духов, – стягивает маску и всасывает яд ее дыхания.

Люси открывает глаза. «Арчи сегодня кушал?» – спрашивает она и морщится: от трех слов саднит горло. Потом голос срывается. Эдди гладит ее по голове. Люси постригли, потому что, сказала старшая медсестра, от длинных волос сильнее поднимается температура. Только Эдди знает: волосы тут ни при чем и старшей медсестре это известно. Косу Люси выбросили. Эдди хотел забрать ее себе, да не решился попросить.

«Арчи сегодня кушал? – снова спрашивает Люси. – Он хорошо себя чувствует?» Эдди кивает: да, сынишка в порядке. Это первый и единственный раз, когда он не сказал ей правду. Хотя его ложь относительна: Арчи не голоден. Он ждет маму.

Люси успокаивается. Наш малыш.

Эдди целует ее и проводит языком по ее губам, но они сухие, как прошлогодние листья. Ни капельки слюны украсть не удается, но Люси не знает, что он замыслил, и сонно улыбается. Для нее это обычный поцелуй.

Существо в белой маске отодвигает полог – бегунки отчаянно скрипят по карнизу. Первым делом медсестра смотрит на Люси, потом поворачивается к Эдди. «Идите домой, мистер Сондерс, вам нужно выспаться».

На воду опустился лебедь, вспоров ее шелковистую поверхность сильными перепончатыми лапами. Р-раз – и, словно по мановению волшебной палочки, белоснежные крылья сложились.

Все, нужно браться за работу и думать о Рейчел, которая не заслуживает его тайных побегов к Люси.

Нужно помнить, какой Рейчел была и наверняка осталась под черным налетом мучительной тоски. Раньше она пела курам и танцевала с ведрами, возвращала к жизни самых слабых ягнят, нашептывая им свою волю. В спальне при тусклом свете лампы она не стеснялась кричать от счастья. Эдди частенько вспоминал ее гладкое сильное тело и белозубую улыбку, сверкающую сквозь паутину волос.

Изменилось все три года назад, когда Элизабет родила малышку Кристину. Рейчел искренне радовалась за подругу, но мало-помалу начала отгораживаться от Эдди.

– Не могу объяснить! – раздраженно восклицала Рейчел. – Это внутри меня, каждый день, каждую секунду, даже когда чем-то занимаюсь, разговариваю или думаю о другом. Я словно умираю от жажды, сильнейшей, неутолимой, и не имею права пить. Люси была тебе хорошей женой, а я – нет.

– Рейчел, я очень счастлив, – первое время утешал ее Эдди. – Никто, кроме тебя, мне не нужен.

Сегодня утром в предрассветном мраке Эдди почувствовал, как тлеет ее скукожившийся разум. Рейчел сказала, ей приснился сон: она родила ребенка, но где-то потеряла. Малыш был то воробушком в вязаной кофте, то жеребенком с серебряными глазками, то ребенком, но таким крошечным, что она искала его в ящиках буфета, в карманах и за диванными подушками. Малыш умрет, если его не найти.

– Даже кошмарный сон лучше, чем явь без ребенка. – В глазах Рейчел горела злость, точно ее бездетность была вызовом, на который Эдди не ответить, или спором, в котором ему не одержать верх.

Первое время Эдди утешал – дескать, у тебя есть я, а у меня ты, – но теперь даже не пытался. Рейчел нарочно мучила его, хотела, чтобы он почувствовал ее боль. Можно подумать, он не чувствовал!

Когда Эдди сегодня собрался, Рейчел даже не спустилась приготовить ему чай. Она не проводила его, значит, их отношения в тупике, ведь любящий человек понимает: любое прощание может стать последним. Если мужчина и женщина не прощаются, значит, не боятся искушать судьбу.

Колли отодвинулся от Эдди, и у того тут же замерзла нога. Эдди потоптался на месте и поработал кистями. Глубокомысленными размышлениями овец не спасешь. Пес вилял хвостом и ежесекундно оглядывался. Рейчел, к ним шла Рейчел! Подол пальто волочился по воде, на груди висел ягдташ. Не женщина, а безутешный призрак – длинные черные волосы распущены по плечам, в карих глазах скорбь.

– Привет, пес! Привет, Эдди! Я принесла вам чай.

Эдди заявил, что, хоть и вечереет, домой он еще не собирается, но на самом деле не желал подношений от Рейчел. Сейчас он, как всегда, уступит, а потом снова будет корчиться от боли.

– Я с вами пойду. – Тон у Рейчел был такой, словно это подразумевалось само собой.

Эдди сказал, что придется нести ее на закорках, иначе она просто окоченеет. Он втайне надеялся, что Рейчел почувствует его неприязнь и откажется.

– Хорошо, – только и сказала она.

Эдди не хотел видеть Рейчел и умирал от желания с ней побыть. Радовался, что она пришла, и ругал себя за уступчивость. Боялся, что она окончательно растопчет его любовь, и ловил себя на мысли, что, возможно, по-настоящему любил только Люси. От внутреннего разлада пропал голос. Бедный пес смотрел то на хозяина, то на хозяйку, не зная, что случится дальше.

Наконец Эдди кивнул, повернулся к Рейчел спиной, и она, опершись на его плечи, подпрыгнула: давай, мол, лови меня. Тонкие руки обхватили его за шею, гладкая смуглая щека прижалась к его щеке.

Эдди почти забыл нежность ее прикосновений и легкий мускусный аромат, как у свежераспиленного дерева и роз. Тело у Рейчел ладное, вес небольшой – проблем не будет. Рейчел оплела ногами его талию. Эдди подхватил ее под коленки – когда-то такая поза завела бы обоих с пол-оборота, а сейчас их тела молчали, словно желание и надежда угасли без следа.

Эдди брел к церкви и на веревке тащил вертлявую половину бочонка. За бочонком плыл колли. Ноги Рейчел бороздили воду, над водой распахнулся закат. Быстро холодало.

Впереди замаячила яркая цепочка – к острову плыла лисица, а за ней три лисенка. Тощие малыши с трудом держали головы над водой и отставали. Еще немного – и они утонут. Эдди вытащил дрожащие комочки из воды и посадил в свой ковчег.

Онемевшие, будто чужие ноги едва двигались. Сквозь призму воды казалось, что травы на затопленном пастбище куда больше, чем на самом деле, а колли не плывет, а бежит по воздуху, выбивая лапами пузыри.

Прочь от церкви плыла зайчиха – не к соседнему острову, а в открытое паводковое море. Колли покружил возле нее, управляя хвостом, словно румпелем, и оставил в покое. Поравнявшись с зайчихой, Эдди мог дотронуться до мокрых грязных ушей, маленькой головы и длинного костлявого тела, от которого разбегались крохотные волны. Лисят он уже спас, хотя он же фермер, он понимает, что с дикой природой лучше не спорить. Почему бы не спасти зайчиху? В заячьих глазах читался страх – не перед водой, а перед ним, лисятами и колли. Если посадить в ковчег, зайчиха попадет из огня да в полымя. Так ради кого это спасение, ради зайчихи или ради себя самого? Внезапно в грациозных движениях лап Эдди разглядел огромное желание жить и понял: заячья мудрость заслуживает больше доверия, чем его собственная. Пусть плывет, куда решила.

С каждым шагом Рейчел казалась все тяжелее, она молча обнимала его за плечи и прижималась щекой к шее. Они прошли мимо дохлого ягненка, который распластался на воде, словно морская звезда, и медленно вращался.

Начался подъем, воды под ногами стало заметно меньше, и Рейчел соскользнула со спины Эдди.

На острове возле фейрфилдской церкви они нашли только одну овцу. Два мертвых ягненка лежали на траве, три живых спрятались за контрфорсом и свернулись клубками, положив головы на копытца. Двери церкви оказались открыты, к кафедре жалось еще несколько овец, а в нефе стоял облепленный грязью упряжной конь.

Они сели на скамью и выпили чай из фляги, и тишина, что окутывала их, была мирной, словно ярость на время ушла из беспросветной тоски Рейчел. Над Ромни-Марш поднимался ветер. Лисица с детенышами ускользнули в полумрак.

Уже почти стемнело, когда Эдди и Рейчел погрузили в ковчег спящих ягнят. Колли погнал овец к воде.

Обратно они ехали верхом на коне. Рейчел села перед Эдди, прижалась к нему спиной и накрыла ладонями его руки, крепко держащие конскую гриву.

В Рейчел что-то изменилось, что-то погасло. Либо она возвращалась к нему, либо, как зайчиха, плыла в никуда.

Карен с тоской вспоминала свой пыл, самоуверенность, желание использовать малейший шанс. С годами сил и желания рисковать заметно поубавилось, а житейская мудрость подсказывала, что не всякая игра стоит свеч.

Теперь ей больше всего хотелось, чтобы ничего не менялось, хотелось послушной овцой брести по проторенной дорожке, не обращая внимания на дразнящие огоньки счастья, которые гаснут, стоит присмотреться к ним внимательнее. Когда-то давно Элизабет называла ее ветреной и безрассудной. Сейчас Карен стала совсем другой, точнее, никакой вообще. Удивительно, до чего застылой может быть жизнь – такой застылой, что и не замечаешь, как один серый день сменяет другой и приближается смерть.

«Придумываю себе занятия, суечусь, а на самом деле шевельнуться не решаюсь. Я – заложница мрака».

В себе Карен ценила лишь терпение и поразительный талант притворяться. Лицемерие, как любая ложь, угнетало, лишало последних сил. Каждое утро она с огромным трудом наскребала в себе порцию фальшивого смирения, чтобы дотянуть до конца дня. Карен лежала в постели с закрытыми глазами – окопы лучше всего рыть в темноте – до тех пор, пока не начинала казаться себе невидимой.

«Я даже детей своих обманываю. Они не понимают, что я сдалась. Я притворяюсь, что наша жизнь прекрасна, а в действительности мир жестокий, он в порошок людей стирает. В Германии тесно и душно, как в консервной банке. Наверное, во мне говорит отчаявшаяся мать».

Карен понимала, что в Германии наверняка немало других женщин, живущих во лжи и притворстве. Но как их распознать, если они маскируются?

Карен тосковала по Элизабет. Сестра – якорь правды, а Карен уносило все дальше в никуда. Теперь даже Элизабет не узнает ее, пополневшую, поздоровевшую. Сестре невдомек: жир – лишь часть маскировки, он отлично заполняет лиф вечернего платья и отвлекает внимание от банальных фраз. Со стороны создавалось впечатление, что Карен – верная дочь партии, что она любит и ненавидит в соответствии с политикой фюрера.

Артур казался довольным, а может, безразличным, с ним не поймешь. Его ничуть не коробило, если товарищи по партии целый вечер любезничали с его статной английской женой, и в субботу Карен собиралась блистать умопомрачительным декольте и безупречными манерами, а голова ее будет оглушительно пуста.

– Где Антье? Куда она подевалась? – спросила Карен Одноухого Мишку и Вязаную Собачку. Притаившаяся за шторой малышка взвизгнула и сжала шелковые кисти в кулаках. «На муаре снова появятся затяжки, а у Хеде – повод цокать языком, – подумала Карен. – Ерунда, новые шторы купим». Она заглянула под стулья, в шкатулку с секретом, в туфельки Антье, за диванные подушки – высокая прическа тотчас растрепалась. – Здесь ее нет! И здесь нет! И здесь!

Антье вылетела из-за шторы и в одних носках заскользила по натертому до блеска полу. Карен побежала следом, нагнала и прижала к себе.

–  Ich habe dich! Ятебя поймала! – Антье вырвалась из ее объятий. – Давай снова! Начинаю считать. Раз, два, три, беги!

И Антье унеслась прочь.

– Хеде, Штефан уже дома? – громко спросила Карен. Летними вечерами мальчик со своим отрядом учился ставить палатки, ходить строем и кричать Heil Hitlerименно так, как полагается.

–  Mutti,я здесь! – отозвался Штефан. От Артура он унаследовал способность беззвучно подкрадываться и глотать улыбку. Карен поцеловала сына в белокурую макушку. Маленькая Антье обняла брата за пояс, и Штефан сделал вид, что грызет ее руку. – Я людоед! Ам! Ам! Ам!

На крики Антье прибежала Хеде и застыла в дверях, подперев бока руками.

– Наша малышка совсем расшалиться! Мадам, ужин готовый!

Одно время Карен просила Хеде не называть ее мадам, а потом махнула рукой. Наверное, для служанки это значило что-то вроде «английская леди». Стол уже накрыли, и Хеде резала еду для Антье.

– Хеде, давай я сама.

– Мадам видеть, как я резать? Наша малышка любить так, – с нежностью проговорила Хеде. – Хедди знать секрет, и Антье не оставить ни крошка!

– Антье сядет со мной, я прослежу, чтоб она все съела.

Дородная Хеде опустилась на стул и наполнила свою тарелку. После рождения Антье Артур бывал дома все реже, и Хеде стала столоваться с хозяйкой. У Ландау работали и повар, и горничные, поэтому Хеде превратилась в компаньонку Карен, хотя кроме воспитания детей и ведения хозяйства говорить им было не о чем.

Ужин прошел спокойно. Штефан корчил рожи и развлекал Антье, напевая песни гитлерюгенда. Малышка хихикала и, если бы не напоминания Карен, вообще забыла бы про еду. Хеде ела не спеша, тщательно пережевывая каждый кусок. Служанка принесла пудинг.

– Хеде, я выбрала субботнее меню, – объявила Карен. – Нас будет восемнадцать, значит, пригласим поваров из ресторана, а наш пусть возьмет выходной. Герр Бёллинг и доктор Грундманн сядут рядом с Артуром.

–  Ja,мадам, понятно.

– Штефан будет сидеть за общим столом, и, пожалуйста, перед сном приведи Антье к гостям.

Хеде подняла голову:

– Я показать ее герр Бёллинг и доктор Грундманн? Показать Антье этим людям, мадам?

– Думаю, Антье уже достаточно взрослая, чтобы встречаться с чужими. Ей будет полезно.

Хеде опустила ложку.

– В чем дело, Хеде?

– Ни в чем.

– Штефан, милый, если ты сыт, пожалуйста, отведи Антье в сад, – попросила Карен.

Штефан взял сестренку за руку, и минуту спустя Карен выглянула в окно и увидела обоих на лужайке. Антье сидела на плечах у брата, одной рукой держала его за ухо, другой обрывала цветы на вишне.

– Так в чем дело, Хеде?

Хеде промокнула губы салфеткой и наклонила тарелку, чтобы собрать в ложку остаток сливок.

– Вы ее Mutti,вам и решать.

– По-твоему, будет слишком поздно? Думаю, если Антье один раз ляжет попозже, ничего страшного не случится.

Хеде положила ложку параллельно узору на тарелке и нахмурилась, точно собираясь с мыслями.

– Дело не в этом, мадам! Ах, в мой голова настоящий каша! Вы сказать, что я из ума выжить! Безумный как болван, так говорить Англия? – Хеде сложила руки на коленях и воздела глаза к потолку. – Значит, так: пять лет назад мы ездить Англия, герр Ландау, маленький Штефан и я смотреть Лондон, а вы навещать свой друг.

– Это было давным-давно. Не понимаю, к чему…

– Мадам, я быстро сказать до конца, ладно? Два, нет, три дня мадам гостить у свой друг. Герр… Мистер… Как же его звать? Ах, мой память совсем плохой! – Хеде забарабанила пальцами по скатерти. – Я вспомнить! Мистер Росс. Да, Майкл Росс, так сказать герр Ландау. Я очень удивиться, чуть в обморок не упасть! JuddГерр Ландау говорить, что ваш друг – еврей! – Хеде похлопала себя по груди. – Я думать, фрау Ландау – англичанка и совсем молодой. Она дружить с кем попало.

– Хеде, мистер Росс – брат моей школьной подруги. Да и вообще, тебя это не касается, я…

Хеде подняла руку – тише, тише, дайте договорить.

– Потом родиться малышка Антье. Я в жизни не видать такой красивый малышка! Но я сразу подумать: Антье странный малышка, у Mutti, Pappiи большой  Bruderголубой глаза, а у Антье другой. Карий! Карий, как у черномазый. – Хеде глянула в окно: Антье ползала по граве, собирая опавшие цветы вишни. – Карий, как у еврея.

Карен замерла, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

– Хеде, что ты говоришь?

– Мадам, дело не в том, что я говорить.Любой человек смотреть Антье и видеть правда.

– Боюсь, я не понимаю, о чем речь. – Карен поднялась и начала собирать тарелки. – Я уложу детей. Можешь идти, Хеде. Спасибо.

– Я не такой простой, как думать мадам, – тихо скачала Хеде, схватив Карен за руку. – Беда близко, глупо говорить, что она не прийти.

Карен вырвала руку, но снова села за стол.

– Вот и правильно, – кивнула Хеде. – Значит, PappiАнтье – еврей. Мадам не говорить, что это не так, для сказка уже слишком поздно. Мадам, я любить наш малышка, но я разрываться пополам и не знать, что делать. Я немка, а немцы иметь один долг. – Хеде снова взяла хозяйку за руку, и на сей раз Карен не вырвалась. – Мадам, не надо сердиться, моя вина здесь нет. Герр Ландау любить малышка Антье, как родной Pappi, и притворяться, что не видеть правда, или ему сердце болеть ее видеть. Но скоро Антье увидеть чужие, например герр Бёллинг и доктор Грундманн. Правда раскрыться. Если люди спросить меня, я не врать. Мадам понимать, что по-другому я не могу, хотя мое сердце болеть?

Мозг у Карен был по-прежнему парализован.

– Герр Ландау потерять работа. Штефан потерять школа и свой гитлерюгенд, а что случиться с вами, мадам? Но больше всех страдать Антье. – Над верхней губой Хеде появилась капелька пота. – Я спросить себя, как мы защитить Антье? Я думать, думать и придумать только один план.

Карен чувствовала: если Хеде заговорит, на волю вырвется немыслимый ужас. Антье носилась по саду, подбрасывала вишневый цвет и кружилась в дожде лепестков.

– Сейчас я сказать план, – шепнула Хеде. – Mein Gott, прости меня! Значит, так: мы лить в глаза Антье отбеливатель. Прийти боль, малышка терять зрение, но боль скоро пройти, а малышка иметь голубой глаза.

Карен точно примерзла к стулу. Следовало влепить Хеде пощечину; немедленно ее уволить, позвать на помощь, но кого?

– Я поговорю с мужем, – промямлила она и тотчас подумала: «Ничего глупее придумать не могла!»

– Ja, мадам, поговорите! – Хеде встала и с ненавистью взглянула на Карен. – Мадам думать, я ничего не видеть? Вы дважды разбить сердце герру Ландау! Вы мучить хороший, добрый человек, который вас любить. Я пытаться помочь, придумать выход из положение! Вы думать, Антье невидимая? – Голубые глаза Хеде сверкнули серебром, и Карен заметила, что они холодны и плоски, точно монеты. – Думать, что фюрер сделать исключение, потому что вы красивый жена партиец? Нет, мадам, исключение он не сделать!

–  Mutti! – позвал Штефан. Долго ли он стоял в дверях, Карен не знала и занервничала.

– Милый, не подкрадывайся так! Мы с Хеде перепугались. Антье в саду? (Взгляд Штефана впился в нее, потом в Хеде.) Мы тут, как всегда, сплетничаем… Вы с Антье хорошо поиграли? – Карен улыбнулась и протянула сыну руку. – Пожалуй, я тоже выйду в сад. Погода-то прекрасная! Во что сыграем? Ну, предлагай!

Карен знала: Штефан отнюдь не легковерный дурачок. Его глаза были непроницаемыми, как у Хеде. Мальчик постоял у двери, потом развернулся и, судя по стуку шагов, коридором вышел в сад.