Текст книги "Остров отчаяния"

Автор книги: Патрик О'Брайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Глава 3

Шквальный ветер с норд-веста поднимал злую волну в Бискайском заливе. День и две ночи «Леопард» под одним лишь зарифленным грот-марселем держался носом к северу, спустив на палубу бом-брам-стеньги и фор-марса-рей. Высокие валы колотили в левую скулу, сбивая корабль с курса так, что нос смещался на норд-норд-ост, хлестали по закрепленным двойными найтовами шлюпкам и запасным снастям, в чернильном мраке ночи пенные гребни летели через борта на палубу. Но каждый раз судно вновь приводилось на прежний курс – четыре румба к ветру, а вода стекала через шпигаты. «Леопард», тяжело переваливаясь, карабкался на волну за волной – и каждый на борту знал, что неподалеку, за подветренным бортом, притаился скалистый берег Испании: черные рифы и черные скалы, о которые бьется чудовищный прибой. Как далеко до него не знал никто, так как никакие астрономические наблюдения под низкими летящими облаками были невозможны, но близость земли чувствовали все и множество испуганных глаз вглядывалось в темноту на юге.

Кораблю доставалось, доставалось даже по меркам Биская, его швыряло и болтало, словно ялик, особенно в начале шторма, когда норд-ост с воем понесся над идущей с запада волной, вызвав беспорядочную толчею волн, в которой корпус стонал и скрипел, а сквозь разошедшиеся швы хлынуло столько воды, что подвахтенные не отходили от помп. Но «Леопард» был хорошим кораблем, мореходным и послушным рулю, хотя его командир уже не рискнул бы назвать его «сухим».

Но испытания уже подходили к концу: вой ветра в снастях снизился на пол-октавы, в нем уже не слышалось истерической злобы, а в облаках стали заметны просветы. Капитан Обри последние двенадцать часов простоял на корме, у самого транца, в штормовом плаще, с которого потоками текла вода. Капитан искал пути выхода из передряги и держал под рукой секстан. Теперь секстан был направлен в примерном направлении на Антарес, в надежде уловить проблеск звезды в разрывах туч – и вот, не прошло и часа, как благородное светило явилось, словно несущееся к северу по длинному узкому облачному ущелью. Оно явилось на достаточное время, чтобы зафиксировать его в окуляр и привести к горизонту. Горизонт был так себе, больше похожий на горную цепь, чем на идеальную линию, но даже так результат оказался лучше, чем ожидал капитан: «Леопард» имел в своем распоряжении достаточно пространства для маневра.

Он вернулся к штурвалу, цифры продолжали крутиться у него в мозгу, проверяемые и перепроверяемые, и результат получался все тот же: все в порядке. Затем капитан был вынужден отойти к релингам, дабы извергнуть из себя только что проглоченные стакан марсалы и черствую булочку Бат-Оливье. Эта жертва морю принесла привычное облегчение, и Джек обратился к вахтенному офицеру:

– Мистер Баббингтон, полагаю, вы можете ложиться на курс. Корабль вполне выдержит фор-и грот-стаксели. Курс юго-запад и еще полрумба к западу.

Произнося эту фразу, Джек заметил заросшую физиономию квартирмейстера, мелькнувшую в свете нактоузного фонаря: тот пытался рассмотреть содержимое склянки, в которой верхнюю колбу уже покидали последние песчинки.

Колба опустела, квартирмейстер пробурчал: «Пошел, Билл» и закутанная в брезентовую робу фигура, пригнувшись навстречу дождю и брызгам, заторопилась к носу, крепко держась за страховочный линь, протянутый вдоль палубы, чтобы отбить семь склянок полуночной вахты – полчетвертого утра.

Баббингтон потянулся к мегафону командовать «свистать всех наверх» к постановке парусов.

– Стой, – остановил его Джек. – Полчаса погоды не сделают. Начни в восемь склянок – и булини по левому борту оставь, как есть.

Ему очень хотелось остаться до смены вахты и посмотреть за выполнением маневра, но в лице Баббингтона он имел прекрасно подготовленного лейтенанта (он сам вырастил этого офицера), и остаться на палубе значило проявить недоверие, и тем унизить подчиненного. Он постоял еще пять минут, и спустился в каюту, где кинул штормовку на бочонок и вытер лицо, залитое смесью соленой морской и пресной дождевой воды специально приготовленным полотенцем.

В спальном отделении злющий Киллик, выдернутый из объятий своего сокровища всего лишь через неделю с небольшим, перестилал койку, насквозь промоченную течью с подволока, и бормотал: «Проклятые конопатчики с верфи… хоть бы чуть знали свое долбанное дело… уж я б их проконопатил… я б им молотки раскалил докрасна – и забил бы в их…» Представленная картина развеселила его, насупленная физиономия разгладилась, и он почти вежливо произнес:

– Ну, наконец-то, сэр. Сейчас будет готово. И вы не высушили волосы.

Последняя фраза звучала укором: волосы Джека висели вдоль спины мокрыми желтыми сосульками. Киллик отжал их, словно мокрую одежду, бормоча, что ведь не так это сложно, и вот по нескольку раз на дню приходится, заплел в тугую косицу и вышел.

Обычно Джек засыпал моментально, не обращая внимания на такие мелочи, как непогашенная свеча, но сейчас со своей раскачивающейся койки он не отрывал взгляда от контрольного компаса над своей головой. Ждать пришлось недолго, и вот низкий гул, что складывался из рева шторма, ударов волн в борт «Леопарда» и передающегося корпусу звучания на ветру бесчисленных натянутых до предела снастей, усилился и стал глубже – открылся кормовой люк, выпуская вахту левого борта (средний и носовой будут закрыты еще четыре часа). Почти немедленно картушка компаса пришла в движение, вращаясь по мере того, как «Леопард» уваливался под ветер. Северо-северо-восток, северо-восток, и, все быстрее, юго-восток (шум ветра почти стих), юго-запад (вращение картушки замедлилось), и, наконец, она замерла на курсе запад-юго-запад. «Леопард» завершил поворот фордевинд, и теперь шел правым галсом вдоль волн, раскачиваясь, словно на гигантской спирали. Глаза Джека закрылись, рот открылся, и из него (он лежал на спине, и рядом не было жены, чтоб ткнуть его в бок) понеслись глубокие, скрежещущие, гортанные рулады невиданной мощи.

Скрипы, крики, свистки боцманских дудок и беготня на юте, в нескольких футах от головы спящего, совершенно его не беспокоили, его лицо оставалось безмятежным, иногда по нему блуждала улыбка, а один раз он засмеялся во сне. Но какая-то часть разума моряка бодрствовала, так, что, когда в две склянки дневной вахты капитан Обри пробудился, то сразу знал, что: волнение за остаток ночи еще ослабело, ветер склонялся к югу, а «Леопард» делает добрых пять узлов.

– Этот кофе разогревали. Его вообще кипятили! – капитан с отвращением смотрел на красноватую жижу. Физиономия Киллика приобрела выражение ущемленного достоинства, на ней крупными буквами читалось: «Если некоторые валяются в койках часами, пока другие трудятся, не покладая рук – то пусть получают потом, что заслужили!» Но поскольку кофе и правда кипел, а в глазах капитана это почти тянуло на повешение, то Киллик ограничился демонстративным фырканьем и словами:

– Сейчас подам другой кофейник.

– Где доктор? И убери палец из масла.

– Работает с шести склянок утренней вахты, ваша честь, – сказал Киллик со значением, затем понизил голос:

– Не стоит оно того.

– Тогда беги на нос и скажи ему, что тут есть злодейски вскипяченный кофе, если он в состоянии это вынести. И мои приветствия мистеру Пуллингсу, и я рад буду его видеть.

– Доброе утро, Том, – воскликнул Джек при появлении первого лейтенанта. – Сядь, выпей чашечку. По твоему виду это не помешает.

– Доброе утро, сэр. Совсем не помешает.

– Вижу, известия довольно паршивые? – на лице офицера сквозили беспокойство и озабоченность.

– Именно так, сэр.

– Надеюсь, мачты не треснули?

– Ну, не настолько, сэр. Но осужденные забили своего надзирателя, а их врач упал в трюм и сломал себе шею. Сейчас все заключенные помирают от морской болезни, одна женщина в истерике. Ну и все там в дерьме, можете не сомневаться. Я поставил у люка морских пехотинцев, на всякий случай, но они сейчас и с мухой не справятся, лежат пластом – даже стонать у них сил нет. Но в остальном, сэр, ну, кроме забитой носовой помпы, перетертых фалов фор-марселя и ватервулингов все в порядке, в полном порядке.

– Забили, говорите? – присвистнул Джек. – Он мертв?

– Мертвее не бывает. Его мозги разлетелись по всей палубе. Не иначе, своими кандалами воспользовались.

– Врач их тоже мертв?

– Тут точно не скажу, сэр: доктор забрал его в лазарет.

– А, ну, доктор приведет его в порядок. Помнишь, он вскрыл черепушку констапелю на «Софи», чтобы вправить ему мозги? А, вот и ты, Стивен! Доброе утро! Вот блюдо с неплохой рыбой! Но осмелюсь спросить, ты привел их врача в порядок?

– Нет, – отрубил Стивен. – Я не умею сшивать перебитый спинной мозг. Он был мертв, как подстреленный кролик, еще до того, как его принесли ко мне.

Они молча посмотрели на Стивена: он был в совершенном расстройстве, таким они редко его видели, обычно все ограничивалось лишь повышенной сварливостью. И уж точно не из-за пары «шпаков», которые (хотя никто не скажет такого вслух над непогребенным телом) были парой гнуснейших подонков, что когда-либо рождались на свет. Конечно, ни Джек, ни Пуллингс не знали, что все существо Стивена томится по своей обычной дозе, но видели, что ему чего-то не хватает, но у них не было ничего, кроме своего расположения, кофе, тостов, апельсинового мармелада, что они и предложили, вкупе с табаком. Ничего из этого не могло утолить специфическую жажду, но все вместе произвело успокаивающий эффект, и, когда Пуллингс сказал:

– Да, сэр, забыл сказать: когда мы вытаскивали их врача из трюма, то нашли «зайца»!

Стивен, весьма заинтригованный, воскликнул:

– «Заяц», на военном корабле? Никогда о таком не слышал.

Вообще-то, на военных кораблях встречалось много чего, о чем доктор Мэтьюрин не слышал, но он недавно все же ухитрился выучить, в чем разница между шкаториной и слаб-линем. Теперь он не без гордости заявлял о себе: «Я становлюсь неплохим водоплавающим», чем доставлял изрядное удовольствие своим товарищам.

Потому они поспешили согласиться, что «заяц» вещь на военном корабле необычная и вообще неслыханная. Джек слегка поклонился Стивену и предложил:

– Перед тем, как мы приступим к своим печальным обязанностям в форпике, давайте взглянем на эту «rara avis in mara, maro».

«Заяц», худосочный молодой человек, был введен сержантом морской пехоты, который скорее поддерживал его, чем держал. Тот был очень бледен, очень грязен, даже недельная щетина не могла сделать его кожу темнее. Одет он был в рубашку и рваные бриджи. Он шаркнул ногой и произнес:

– Доброе утро, сэр.

– Не сметь говорить с капитаном! – крикнул сержант командирским голосом, тряхнув за локоть задержанного. Тот немедленно упал, и сержанту пришлось его поднимать.

– Сержант, посадите его вот сюда, на рундук, и можете идти, – распорядился Джек.

– Итак, сэр, как вас зовут?

– Хирепат, сэр, Майкл Хирепат, к вашим услугам.

– Ну, хорошо, мистер Хирепат, и чего ради вы спрятались на борту этого корабля?

Тут «Леопард» черпанул подветренным бортом, зеленая вода с тошнотворной неторопливостью потекла по остеклению люка, Хирепат позеленел ей в тон, прижал руки ко рту, и зашелся в мучительном сухом рвотном позыве. Между сотрясающими его тело спазмами он смог лишь вымолвить:

– Прошу прощения, сэр. Прошу прощения. Мне нехорошо.

– Киллик, – крикнул капитан, – устрой этого человека в гамаке в кубрике.

Киллик, жилистый, похожий на обезьяну, без видимых усилий поднял Хирепата, и, словно куль, уволок его, приговаривая:

– Осторожней приятель, тут косяк.

– А я его видел раньше, – заметил Пуллингс. – Он явился на борт сразу после того, как осужденных провели в трюм, хотел завербоваться. Ну, я видел, что он не моряк, он это и сам подтвердил – и я сказал, что у нас нет мест для «салаг», и выставил его, посоветовал записаться в армию.

Про «салаг» – это была чистая правда, их в экипаже не было, за исключением тех, что остались из первоначального экипажа. Капитан с репутацией Джека Обри, требовательный, даже жесткий, но справедливый, не «кнутобоец», да еще и удачливый в захвате «призов», не имел трудностей с комплектованием экипажа, точнее, с доведением первоначального экипажа до полного комплекта за счет добровольцев, как только новость о наборе достаточно распространялась. Всего то и надо было: напечатать несколько прокламаций, и устроить несколько встреч в подходящих заведениях – и вот уже экипаж «Леопарда» укомплектован.

Былые сослуживцы капитана, первоклассные матросы, только им известными способами избегавшие облав и вербовщиков, возвращались к нему с улыбкой, часто приводили пару друзей, в надежде (чаще всего оправданной), что их звания и имена помнят. Главной трудностью с экипажем, где даже шкафутовые могли брать рифы и стоять за штурвалом, было уберечь его от адмирала порта. Адмирал урвал свое в последний момент, когда, получив приказ выпихнуть немедленно, во что бы то ни стало, в море «Дельфин», он ободрал «Леопард» на сотню моряков, подсунув взамен шестьдесят четыре постояльца блокшивов – рекрутов и персонажей, что предпочли море тюрьмам графств.

– Но тогда, сэр, – продолжал Пуллингс, – он очень огорчился, и я сказал ему, что это немыслимо – образованный человек на нижней палубе. Он не выдержит тяжелой работы, он сдерет всю кожу с рук, боцманматы будут жучить его, возможно даже, что его доведут до карцера и порки – и он никогда не станет своим для матросов. Но нет, он жаждал пойти в море, просто рвался. И я посоветовал ему обратиться к Уорнеру на «Эвридику» (у него некомплект в сто двадцать человек) – и он очень вежливо поблагодарил меня.

Стивен также встречался с молодым человеком раньше. Как-то, возле кофейни «Парад», Хирепат заговорил с ним, спросив дорогу и время. Он, видно, был не прочь поговорить, но Стивен был чересчур подозрителен – многие до этого пытались разговорить его, некоторые из них даже носили иностранные мундиры. И хотя данный собеседник был явно слишком жалок и наивен для исполнения подобной роли, доктор предпочел не углубляться в беседу, тем более в состоянии глубокой апатии. Он пожелал Хирепату доброго дня, и удалился в кофейню.

Но Стивен не упомянул об этом эпизоде: отчасти из-за скрытности своей натуры, отчасти потому, что подумал о миссис Уоган, с которой он еще не встречался. Он не считал ее заслуживающей особого внимания, но впереди было путешествие длиной в девять месяцев – стоило постараться. Упоминала Диана его имя или нет? От этого зависит подход.

Джек осушил последнюю чашку кофе и изрек:

– Хорошенькое у нас вышло отплытие.

Они вышли на яркий дневной свет квартердека, солнце уже поднялось высоко слева по корме, в бледно-голубом небе бесконечной вереницей плыли на северо-запад белые облака. Промытый дождем прозрачный воздух словно искрился, волнение было еще сильным, но редким, сама форма волн казалась совершенной. На «Леопарде» с изумительной быстротой исправлялись повреждения от прошедшего шторма, корабль шел теперь левым галсом в фордевинд, делая добрых семь узлов. Может, в нем не было изящества фрегата (те напоминали Стивену игривых рысаков), но зато была величавость двухдечника. Брам-стеньги еще лежали на палубе, но боцман уже выделил партию из тех, что восстанавливали поврежденный бушприт, и теперь формарсовые суетились вокруг, мокрые после заведения новых ватервулингов, похожие на огромных пауков, восстанавливающих паутину поврежденных снастей. Корабль еще не приобрел парадного вида, но, увидев его, вряд ли хоть один «салага», но даже редкий опытный моряк могли бы догадаться, что лишь несколько часов назад «Леопард» выдержал жесточайший шторм Бискайского залива.

Джек оценил обстановку коротким взглядом профессионала, но тут же нахмурился. Два мичмана, облокотившись на релинги, вглядывались в темную полоску мыса Финистерре, показывавшуюся на горизонте в моменты, когда корабль поднимало волной. Молодым джентльменам не было позволено облокачиваться на релинги ни на одном из кораблей, которыми командовал капитан Обри.

– Мистер Везерби, мистер Соммерс! – загремел капитан, – Если вы желаете изучить географию Испании, марс будет более подходящим местом – оттуда вид получше. И захватите-ка с собой подзорные трубы, будьте любезны. Мистер Грант, остальных молодых джентльменов – на бак, пусть помогут боцману с бушпритом.

Батенсы и парусину уже убрали с люков, и Джек прошел к носу через шкафут, спустился по баковому трапу и далее в главный люк. Там, умоляя Стивена «хвататься за релинг – вот здесь», ибо море все еще было бурным, он скатился вниз и как раз успел обернуться, чтобы увидеть, как ухваченный Пулингсом за фалды мундира доктор болтается в воздухе, растопырив локти подобно черепахе.

– Пора бы вам, доктор, научиться держаться как следует, – заметил Джек, принимая груз от помощника, и аккуратно устанавливая на нижнюю палубу.

– Мы не можем допустить, чтобы и вы сломали себе шею. Давайте, шагайте и держитесь: одна рука для себя, другая – для службы.

Они прошли вдоль по темной нижней палубе, мимо массивных двадцатичетырехфунтовых орудий, крепко принайтовленных у задраенных портов, снова вниз, в кубрик, мимо уложенных в бухты тросов, где Джек кликнул провожатого с фонарем: лишь слабый отсвет доходил сюда от решетчатых люков где-то наверху.

С тех пор, как это место было отдано под размещение осужденных, ноги капитана здесь не бывало. На верхней ступеньке трапа, ведущего в форпик, он остановился в задумчивости.

Хотя капитан Обри был на борту первым после Бога, впереди лежал другой мир, прочно отгороженный от его владений – и снова стать частью отлаженного механизма военного корабля он сможет лишь после того, как его обитатели «со всей возможной поспешностью» будут доставлены в Новую Голландию. Автономный мир, с собственными запасами, собственными властями, из которых с капитаном общался лишь суперинтендант (его подчиненные решали все проблемы своего контингента).

Обитателей в этом мире хватало, ибо полудюжина осужденных, призванных «замаскировать» высылку миссис Уоган, придав ей вид обычного события, стараниями чиновников разрослась до двух десятков, с суперинтендантом, доктором и капелланом – и это кроме обычных охранников и надзирателей.

Весь этот люд, арестанты и свободные, занимал носовой кубрик и форпик ниже ватерлинии, где они никак не могли повлиять на управление судном в походе и в бою, и где, как капитан надеялся, про них можно будет просто забыть. Капеллану и доктору еще разрешалось подниматься на квартердек, остальной же персонал, включая уязвленного и негодующего суперинтенданта, мог дышать свежим воздухом только на баке. Столовались они все вместе в бывшей боцманской каюте.

– А вот тут разместили женщин, – Джек кивнул на дверь плотницкой кладовой.

– Много их там? – поинтересовался Стивен.

– Трое. И одна дальше по корме, ее зовут миссис Уоган.

Джек подобрался, крикнул:

– Эй, внизу! Свет! – и начал спускаться по трапу. К носу от битенг-нагелей было выделено треугольное помещение с белеными стенами, кормовая переборка его была оббита железом. Освещение давали несколько мутных фонарей, на полу грязная солома плавала в жидких нечистотах чуть не в фут глубиной, мерно колыхавшихся в такт покачиванию корабля. И в этой массе повсюду лежали люди в разной степени изнеможения: несколько сидели на корточках вокруг степса фок-мачты, некоторых все еще тошнило от приступов морской болезни. Никого, похоже, не волновало, в чем он лежит, на всех были кандалы.

Вонь стояла невыносимая, воздух был такой спертый, что, когда Джек опустил фонарь, язычок пламени замигал и стал тусклым и темным. Морские пехотинцы выстроились снаружи, внутри, у самой двери, их сержант и пара охранников встали над телом суперинтенданта. Голова бедняги превратилась в месиво, и Стивену с одного взгляда стало ясно, что умер он давно, возможно еще до начала шторма.

– Сержант, бегом на корму, мистера Ларкина и старшего трюмного – сюда. Мистер Пуллингс, двадцать человек со швабрами, немедленно. Помповые колодцы и шпигаты забиты этой соломой, их надо немедленно вычистить. Парусину и парусного мастера – зашить тело. Хотите осмотреть тело, доктор?

– Больше нет, – Стивен нагнулся и приподнял веко покойника, – я уже узнал все, что мне нужно. Но могу я предложить, чтоб покойного унесли немедленно, и установили виндзейль? Этот воздух смертельно опасен.

– Выполняйте, мистер Пуллингс, – распорядился Джек. – И проведите рукав через клюзбак, это даст нам доступ к носовому колодцу. Тимерману передайте: пусть бросает все и чинит носовую помпу.

Джек повернулся к гражданским и спросил:

– Знаете, кто это сделал?

Нет, они не знали: они осмотрели все кандалы, хотя сами еле держались на ногах, а приказа у них не было, но в этом жидком дерьме одну пару кандалов от другой не отличить. Понизив голос, один из надзирателей кивнул на почти голого, ободранного, костлявого высокого заключенного, совершенно не реагирующего на доктора, переворачивавшего его тело с боку на бок:

– Думаю, вон тот, сэр. Здоровый, черт. С дружками, не иначе.

Мистер Ларкин, штурман «Леопарда», скатился по трапу в сопровождении своего помощника. Джек моментально пресек их жалобы, отдал несколько точных распоряжений, и, повернувшись к люку, заорал:

– Швабры, швабры сюда! Черт вас возьми, швабры! – голосом, который слышно было и на юте.

Как только работы начались, Джек, приказав старшему надзирателю следовать за ним, потащил Стивена вверх по лестнице, в относительную чистоту и освещенность канатного ящика. Здесь было посуше, но видимо-невидимо крыс: при сильном волнении трюмные крысы всегда поднимались на ярус – другой, а «Леопард» все еще сильно болтало. Джек профессионально пнул одну, остановившись перед плотницкой кладовкой, и приказал надзирателю отпереть дверь. На полу и тут была солома, но почище и посуше. Две женщины были почти без сознания, но третья, девушка с широким и простым лицом, села, моргая на свету, и спросила:

– Вроде, уже закончилось? И, джентльмены, мы не то, чтоб давно ничего не ели, не дни напролет…

Джек отвечал, что с этим успеется, и добавил:

– Вы должны одеть халат.

– Не то, чтоб у меня не осталось совсем одежды, но они украли мою синюю кофту и желтую батистовую с муслиновыми рукавами, которую мне отдала хозяйка. А где моя хозяйка, джентльмены?

«Боже, помоги нам», – бормотал капитан по пути к корме, мимо бухт тросов, все еще пахнущих портсмутской грязью, с кучей кишащих в них крыс, мимо плотницкой команды, работающей с носовой помпой, и дальше к кормовому кубрику.

– Здесь мы поместили еще одну. Миссис Уоган, ее требовалось разместить отдельно.

Джек постучал в дверь и окликнул:

– У вас все в порядке?

Изнутри донесся неясный звук. Надзиратель открыл дверь и Джек вошел.

В тесной каюте сидела женщина, и при свете свечи ела неаполитанский бисквит, несколько их лежало на крышке рундука. На вошедших она взглянула с негодованием, почти злобно, но когда капитан произнес:

– Доброе утро, мадам. Надеюсь, вижу вас в добром здравии? – женщина встала, сделала книксен, и ответила:

– Благодарю, сэр. Я уже почти поправилась.

Последовала неловкая пауза, буквально неловкая, поскольку бимс нижней палубы, деливший небольшую каюту (или, скорее, просторный чулан), вынудил Джека, низко наклонившись, застрять в дверях – еще шажок, и ему бы пришлось боднуть миссис Уоган. Перед ним, скромно потупившись, стояла молодая женщина, явно хорошего происхождения, с честью выдержавшая выпавшие на ее долю испытания (чистая койка, чистое покрывало, горшок убран). Джек не знал, что сказать, вернее, как сказать, что ее свеча, ее единственный источник света, на корабле, да еще в такой близости от крюйт-камеры, граничит с преступлением. Он уставился на огонь, и произнес:

– Однако…

Продолжения не последовало, и миссис Уоган произнесла:

– Может, присядете, сэр? Сожалею, что могу предложить вам только стульчак…

– Все хорошо, мэм. Но, боюсь, мне некогда рассиживаться. Фонарь, вот что. Надо повесить на бимс фонарь. Вам так будет гораздо лучше. И, должен сказать вам, что голое, эээ, ну то есть обнаженное, тьфу, открытое пламя на борту недопустимо. Это чуть больше, то есть, чуть меньше, чем преступление.

Слово «преступление» в разговоре с молодой осужденной показалось ему неловким, но миссис Уоган лишь тихим голосом, полным раскаяния, что не знала об этом, что она просит прощения и больше это не повторится.

– Фонарь пришлют немедленно. Есть у вас еще какие-нибудь пожелания?

– Если это позволительно, я бы хотела иметь при себе свою камеристку, это было бы удобно для нас обоих – а то как бы бедняжка не попала в беду. И если бы мне разрешили прогулки на свежем воздухе… если это не чрезмерная просьба. И если бы кто-нибудь сжалился и убрал крысу – я была бы весьма обязана.

– Крысу, мэм?

– Да, сэр, вон там, в углу. Мне в конце концов удалось ее стукнуть туфлей по голове, здесь кипела настоящая битва.

Джек пинком отправил труп крысы за дверь, сказав, что все будет исполнено, а фонарь пришлют тотчас же, пожелал даме хорошего дня, и ретировался. Отправив надзирателя решить вопрос со служанкой миссис Уоган, он присоединился к Стивену, который, стоя под решеткой сухарного погреба, держал за хвост злополучную крысу, и внимательно ее осматривал. Крыса была беременная, на позднем сроке, весьма блохастая, и с обилием ран, не считая последней, фатальной, от удара каблуком.

– Вот она какая, миссис Уоган, – заметил Джек. – Было интересно взглянуть на нее после всего, что про нее сообщили. А тебе она как?

– Дверь и так-то узкая, а ее еще напрочь закупорила твоя немалая туша. Так что я даму даже не видел.

– Опасная женщина, как мне передали. Угрожала то ли пистолетом премьер-министру, то ли взорвать Парламент. В общем, что-то ужасное, о чем не следует говорить громко, так что мне было любопытно взглянуть на нее. Редкой смелости особа, в этом я теперь уверен: жуткий четырехдневный шторм, а ее каюта сияет, как медный гвоздь!

– Боже, Стивен, – Джек и доктор сидели в кормовом салоне, сменив изгвазданную внизу одежду, и любовались на кильватерный след «Леопарда», белый на ярко-синем, – видел ли ты когда-либо более жуткий бардак, чем нынче в форпике?

Джек был в отчаянии, как только он вспоминал о форпике, его грызла мысль о том, что он не справляется со своими обязанностями: камеру не следовало встраивать так, чтобы ее могло затопить, а высокое основание, на котором она была надстроена, сработало, как дамба – теперь это было очевидно. Но, по крайней мере, теперь так же очевиден был и простой способ исправить ситуацию. И ему следовало бы требовать отчетов от суперинтенданта. Хотя тот и не обязан был отчитываться чаще раза в неделю, и еще до выхода из Спитхеда было ясно, что тот за фрукт – все равно надо было требовать отчетов. А сейчас этот злосчастный злобный надутый индюк мертв, а, значит, Джеку надо взвалить ответственность за узников на неграмотных полоумных надзирателей – или взять ее на себя. И тогда, пойди что-нибудь не так – на него обрушится гнев не только адмиралтейства, но и флотской коллегии, транспортной коллегии, отдела снабжения, военного министра, министерства по делам колоний, министерства внутренних дел… И еще не меньше полудюжины сановных туш – и все потребуют отчетов по счетам, ваучерам, квитанциям; посыплются выговоры офицерам – за перерасходы сумм, и нескончаемая официальная переписка.

– Нет, – отозвался Стивен, вспомнив все виденные им тюрьмы, – не видел. – В испанских тюрьмах было так же грязно, в подземных казематах Лиссабона было не менее мокро, но их хоть не швыряло во всех направлениях. Там можно было умереть от истощения и еще от кучи разных болезней, но не от морской болезни (позорнейшая смерть). – Точно, не видел. И сдается мне, что теперь, когда их врач окончательно и бесповоротно мертв, мне придется заботиться об их здоровье. И мне необходим второй помощник.

Как врачу на корабле четвертого ранга, Стивену были положены два ассистента. Несколько вполне квалифицированных специалистов, включая недавних сослуживцев, обращались к нему, ибо доктор Мэтьюрин не был обделен вниманием коллег. Его «Соображения об улучшении корабельных лазаретов», «Мысли о профилактике болезней, свойственных морякам», «Новая методика надлобковой цистотомии» и «Трактат о путях заражения лихорадкой» были прочитаны от корки до корки всеми мало-мальски смыслящими хирургами королевского флота, вояж с ним означал профессиональный рост и карьерные перспективы в дальнейшем. А то, что он служил под началом Счастливчика Джека Обри, обещало неплохие призовые суммы: помощник судового врача «Боадицеи», например, уволившись со службы, на свою долю призовых купил практику в Бате, и уже держал собственный выезд. Но верный принципам конспирации, предостерегавшим от обзаведения доверенными слугами, Стивен никогда не брал дважды одного и того же помощника. В этот раз он не только отклонил предложения тех, кого знал, но и вообще решил ограничиться одним человеком, Полом Мартином: отличным анатомом с Нормандских островов, рекомендованным Стивену его другом по «Отель Дье» Дюпютреном. Мартин, будучи подданным Короны (точнее, герцога Нормандского), большую часть жизни провел во Франции, где и опубликовал свой «Оссибус» – работу, что произвела фурор среди разбиравшихся в костях по обе стороны Ла-Манша. По обе, ибо, несмотря на войну, наука по-прежнему не знала преград – и Стивен тоже был приглашен обратиться к учащимся Парижского Института. Путешествие было разрешено обоими правительствами, и состоялось бы, если б не история с Дианой Вильерс и еще некоторыми до сих пор не решенными обстоятельствами.

– Капеллан. Капеллан, как ты выражаешься, мог бы стать подкреплением. Я знавал священников, неплохо изучивших медицину, которые могли прекрасно помочь хирургу в бою. Не только псалмами и наставлениями, так что – а ведь и хирурги не бессмертны – и они были бы вполне полезными членами экипажа. Поэтому меня всегда удивляло твое нежелание иметь их на борту. Я не беру в расчет варварские предрассудки слабых разумом насчет кошек, покойников и священников на борту – ты им не подвержен.

– Вот что я тебе скажу, – тон Джека был мрачен, – я уважаю духовенство, конечно, и Христово учение, но я не могу убедить себя, что священник уместен на военном корабле. Ну, хоть взять это утро… В воскресенье на службе он бы увещевал относиться друг к другу как братья, не сотворить зла ближнему, ну, ты понял. Мы все говорим «Аминь» и «Леопард» идет дальше – со всеми этими людьми в кандалах в дерьмовой дыре в носу. Но это только о том, что раскрылось мне этим утром, а вообще говоря, довольно странно, почти ханжество – призывать команду военного судна, готового к бою, возлюбить врагов своих и подставить другую щеку. Черт возьми, да все мы, до последнего матроса, тут затем, чтобы снести с поверхности моря любого врага, которого сможем. Если команда уверует всерьез, то где будет дисциплина? А если не уверует – это насмешка над святыми вещами и прямой путь в пекло. Поэтому я предпочитаю читать им Свод законов Военного времени или рассказывать об их долге. На мне нет стихаря и прочей мишуры, так что меня нельзя понять превратно.