Текст книги "Остров отчаяния"

Автор книги: Патрик О'Брайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава 6

Зная о присутствии вражеского линейного корабля в этом же океане, «Леопард» удвоил внимание к артиллерийской подготовке. Хотя это присутствие и являлось весьма отдаленным и, скорее, теоретическим – поскольку, по мнению «Нимфы», «Ваакзаамхейд» должен находиться где-то в пятистах милях к юго-западу, – орудия «Леопарда» после команды «все по местам» грохотали каждый вечер, а частенько и в утреннюю вахту.

– Поскольку, как ты понимаешь, – сказал капитан, – теперь, когда мы забрали обратно Маврикий и Реюньон, голландский корабль в этих водах может означать только одно: усиление Ван Дэнделса на Островах Специй. А чтобы добраться туда, он должен плыть почти тем же курсом, что и наш, по крайней мере, до высоты Мыса.

У Джека не имелось ни малейшего желания повстречаться с голландцем. По ходу карьеры ему доводилось играть и по более высоким ставкам, но «Ваакзаамхейд» был «голландцем», а Джек Обри был при Кампердауне мичманом на нижней палубе шестидесятичетырехпушечного «Ардента». Тогда «Фрайхайд» убил или ранил сто сорок девять его соплавателей из четырехсот двадцати одного и почти превратил «Ардент» в развалину: это, а также все, что ранее Джек слышал о голландцах, наполняло его уважением к их мастерству судовождения и боевым качествам.

– Можешь звать их «масленками», но еще не так давно они крепко нам врезали и сожгли верфь в Чатэме, и Бог знает сколько судов в Мидуэе.

Даже при равных шансах Джек вел бы себя осмотрительно в ситуации, где замешаны голландцы: теперь же соотношение и вовсе составляло семьдесят четыре против пятидесяти двух в пушках, и намного больше в численности команды, поэтому Джек приложил все усилия, чтобы уменьшить неравенство, увеличив скорость и точность огня «Леопарда». Но он не мог стрелять из всех пушек и одновременно маневрировать, пока на Мысу не укомплектуется сто тридцатью матросами, что намного меньше числа, необходимого, чтобы взять на абордаж и расправиться с решительным врагом калибра «Ваакзаамхейда».

Из первоклассных моряков, плававших с ним прежде и знавших взгляды Джека на то, как надо управляться с пушками, набиралось достаточно наводчиков и расчетов для полноценного бортового залпа верхней палубой. Нижняя палуба на данный момент времени старалась справиться, как могла, с остальными пушками, имея настолько жидкие расчеты и без того разбавленные морскими пехотинцами, что не оставалось солдат для стрельбы из ручного оружия. До тех пор, пока не поправятся больные, эти расчеты располагались так, чтобы наименее эффективные находились посреди корабля – места, известного как «бойня», поскольку в сражении большая часть вражеского огня сконцентрирована на ней. Более слабые расчеты – на нижней палубе: хотя двадцатичетырехфунтовки и могли укусить сильнее, пробивая два фута цельного дуба с семисот ярдов, орудийные порты нижней палубы «Леопарда» располагались от поверхности воды не выше, чем у других судов его класса, и если сражение произойдет при сильном волнении, они обязательно должны быть закрыты с подветренного борта, а, возможно, и с наветренного тоже.

Джек обнаружил хорошего канонира в лице констапеля Бартона, который полностью согласился с капитанской практикой реальной стрельбы, вместо того, чтобы ограничиваться просто накатыванием пушек. Капитан располагал дюжиной превосходных командиров расчетов, и на нижней палубе ему здорово помогали Баббингтон, а также Мур из морской пехоты. Да и старшие мичманы, любившие этот вид учений с их грохотом, динамичностью, возбуждением и соревновательностью, уделяли большое внимание своим подразделениям. Но Грант оказался мертвым грузом. Вся его служба ограничивалась транспортами, суетой в гавани и исследованиями, и, думалось, не его вина в том, что никогда не довелось ему участвовать в сражении. Хороший навигатор, знать скрытую природу морской битвы он не мог, и не выказывал готовности учиться. Как будто не верил взаправду в возможность сражения или необходимость чего-либо помимо формальной подготовки к нему, и его отношение, довольно очевидное, заразило многих тех, чьи представления о сражения были столь же туманными, как и его собственные – повсюду дым и пальба в упор, и Королевский флот побеждает как само собой разумеющееся.

После одной-двух встреч с Грантом наедине, не преуспев в том, чтобы встряхнуть упрямое самодовольство пожилого человека, несмотря на его постоянное «да, сэр» при каждой многозначительной паузе, Джек записал его как еще одно бремя, которое нужно нести, ни в коем случае не малозначительное, но намного менее важное, чем стадо сухопутных на нижней палубе. И он продолжил превращать «Леопард» в боевую машину, эффективную, насколько позволяли средства, полностью изменив методы и приспособив их к необычайно малочисленной команде и, как сам выражался, «по одежке протягивал ножки».

Утренние учения проходили в кормовой каюте. Здесь стояли собственные бронзовые девятифунтовки Джека, принайтовленные обычно вдоль бортов, чтобы занимать меньше места. Они являлись частью добычи с Маврикия – легкие и красивые пушки, которые аккуратно рассверлили, чтобы подходили английские девятифунтовые ядра, и окрасили в темный шоколадно-коричневый цвет, чтобы избавиться от бесконечной полировки, занимавшей так много времени на корабле – времени, которое можно потратить намного эффективнее. Но это гуманное, разумное действие противоречило некоторым глубинным военно-морским инстинктам: Киллик и его помощники, воспользовавшись крохотными сколами краски вокруг замка и запального отверстия, постепенно увеличивали область сияющей бронзы, пока пушки снова не засверкали от дульного среза до винграда. Теперь Джек испортил красоту кормовой каюты, заставив мистера Грэя построить аналог высокого винтранца, с пересекающимися кницами достаточно мощными, чтобы выдержать отдачу этих бронзовых девятифунтовок, и убрать кормовые окна, как будто намереваясь поставить глухие иллюминаторы, а также часть пышной резьбы на галерее, чтобы использовать девятифунтовки в качестве ретирадных пушек, стреляющих с более высокой позиции, по сравнению с обычными портами в кают-компании.

Стрельбой Джек и занимался почти каждый день, непосредственно руководя ей, используя различные расчеты: иногда только из офицеров, сам возглавляя их (как же он любил лично навести орудие!), иногда из мичманов, но чаще всего – беря две крайности нижней палубы: первых и вторых наводчиков на одной и придурков и полных увальней на другой, в надежде, что лучшие могут стать еще лучше, а худшие, по крайней мере, достаточно хорошо изучат процесс, чтобы стать хоть немного полезными. Эта пальба из кормовых ретирадных пушек имела большое преимущество, позволяя расстреливать пустые бочки, качающиеся далеко в кильватерном следе, так, чтобы те, кто целился по ним, видел результат наводки при разной дальности, и все это не останавливая корабль для буксировки мишени шлюпками.

С другой стороны, это привело каюту в состояние разрухи. Большинство капитанских стюардов зарыдали бы, видя, как их труды по созданию уюта открыты всем ветрам, а лелеемая медь, покраска, клетчатая парусина, палуба, окна закопчены, как после сражения. Киллик, закосневший в неповиновении и немой дерзости, потворствуемый по старой памяти и ставший законченным тираном, являлся, возможно, самым придирчивым стюардом на ранговых кораблях, Аттилой для уборщиков и корабельных юнг, находившихся в его распоряжении, и источником беспокойства капитана.

Но Джеку удачливо пришло в голову пригласить его сделать первый выстрел, и после этого блеск каюты можно было крушить: опорные кольца и металлические люльки могли портить клетчатые скатерти, сетки оббитых ядер, мокрые банники и закопченные клинья могли разрушать неизменную симметрию гостиной, украшенной саблями на одном борту и подзорными трубами на другом, пистолетами, пускающими прихотливые солнечные зайчики, со стульями и столами, всегда стоящими в определенном порядке. Артиллеристы орудовали от стойки для вина красного дерева до двери кормового балкона правого борта, и все провоняло пороховым дымом – Киллик стоял там, следя за запальными фитилями, как терьер следил бы за крысой или жених за невестой. Единственный выстрел делал его любезным и даже вежливым на целую неделю.

Кроме утреннего грохота и изрыгания пламени, жизнь на борту быстро вернулась к приятной монотонности военного корабля в походе. Джек и Стивен снова обратились к музицированию, играя время от времени на кормовой галерее теплыми ночами, с кильватерным следом, оставляющим фосфоресцирующую линию далеко позади них в бархатном море, испещренном искаженными отражениями южных звезд, в то время как устойчивый пассат пел над головой. Иногда птицы, которых изредка можно было идентифицировать, бросались на кормовые фонари, а иногда целый акр поверхности моря как будто взрывался короткой вспышкой фейерверка – это стая летающих рыб спасалась от какого-то неведомого врага. Ежедневная рутина продолжалась, и хотя на палубах было довольно малолюдно, это, вкупе с присутствием столь значительного количества вялых и бритых налысо больных, скоро стало казаться в порядке вещей: тем более что головы, обритые при лихорадке, сперва покрылись короткой щетиной, а затем плотным ежиком волос, и выглядели более естественно. Стивен ближе познакомился с пораженными кариесом зубами и вялым пищеварением первого лейтенанта, лихорадкой боцмана, полученной на «Валхерене», и изгнал глистов у всей мичманской каюты.

Тогда же, возобновив практику прошлых дней, он вернулся к прогулкам с миссис Уоган, в то время как выжившие преступники выводились на воздух на баке. Теперь это происходило с меньшими ограничениями, чем ранее: мужчины добровольно работали на помпах и помогали в простых заданиях – они больше не принадлежали абсолютно чужеродному миру отверженных, и иногда незаконно получали подачки табака.

Небольшой запас свежей провизии из Ресифи вскоре исчез, замороженные пудинги стали нереальной мечтой, кают-компания вернулась к обычным блюдам, менее однообразным, чем на нижней палубе, но все же довольно утомительным, и к неуклюжей готовке молодого мистера Байрона, чье представление о пудинге менялось только от свиного к сливовому и обратно. В кают-компании Грант начал утверждать свой авторитет председателя кают-компании, прилагая все усилия, чтобы прекратить богохульства и непристойности, положить конец картам и вступил в конфликт с Муром, веселой душой, опасающимся, что придется довольствоваться гробовой тишиной и бездельем.

В течение двадцати четырёх часов неизменно сменялись вахты, бросался лаг, записывались ветры, курс и суточный пробег – ничего выдающегося: ветры, хотя в целом и устойчивые, повернули на зюйд-ост так, что «Леопард» постоянно шел в максимально крутой бейдевинд – булини туго вибрировали – и все еще тащил за собой массу наросших водорослей.

Череда дней без каких-либо событий, привычная монотонность, оживляемая ударами колокола, в том числе звонком судового санитара у фок-мачты для тех, кто, почувствовав слабость, желал обратиться к хирургу.

– При существующем темпе мы также исчерпаем наш запас лекарств от венерических болезней, – сказал Стивен, моя руки. – Сколько случаев, мистер Хирепат?

– Хоулендс седьмой, сэр, – ответил помощник.

– Тюремная лихорадка могла меня одурачить, – сказал Стивен, – но lues venerea[24]24
  Чума Венеры, т. е. сифилис (лат.).


[Закрыть] – никогда: сифилис во всех его проявлениях так же знаком морскому медику, как простуда его сухопутному коллеге. Это всё недавние заражения, мистер Хирепат, и поскольку наша цыганка – сама сдержанность, уверен, что единственный источник – Пег, служанка миссис Уоган. Ибо стоит заметить, что хотя длительное путешествие и может вызвать значительное увеличение случаев гомосексуализма, но это точно раны Венеры. Брандер среди нас, и его имя – Пегги Барнс.

Стивен обдумывать мысль: «Как они вступают с ней в связь? И как Пегги могла бы сохранить целомудрие? Serricunnium[25]25
  Пояс верности (лат.).


[Закрыть] не входит в припасы кораблей четвертого ранга, а, возможно, и прочих рангов. И это, когда размышляешь о количестве женщин на некоторых судах с капитанами различного склада характера, выглядит странным пробелом. Наш капитан, однако, с радостью повинуется букве закона, поскольку утверждает, что женщины – источник бед на корабле. Возможно, парусный мастер или оружейник, этот изобретательный человек… Стоит поговорить с капитаном».

Стивен и в самом деле поговорил с капитаном, и так случилось, что сделал это в момент, когда Джек был особенно настроен против слабого пола.

– Женщины делают сердца несчастными и уязвляют разум, вызывают печаль в сердце, слабость в руках и дрожь в коленях, – сказал Джек оцепеневшему от удивления Стивену. – И все это сказано в Библии: я сам прочел. Будь все они прокляты. На борту только три женщины, но с тем же успехом это мог быть отряд василисков.

– Василисков?

– Да. Ты должен знать все о василисках: они распространяют заразу взглядом. Эта твоя Пегги, если ее не запечатать в бочку без дырки, сведет команду корабля к сборищу безносых, беззубых, лысых паралитиков. Есть еще мерзкая цыганка-ведьма, сказавшая одному из португальцев, что корабль неудачлив, настолько неудачлив, что двухголовый призрак убитого шерифа обитает у сетки бушприта. Байку все слышали, а утренняя вахта видела, как эта призрачная задница сидела на лисель-спирте, гримасничая и кривляясь – все матросы с бака помчались на корму, налетая друг на друга как стадо телят, и не останавливались, пока не достигли квартердека, и Тернбулл не мог заставить выбрать передние паруса. И есть еще твоя миссис Уоган. Мистер Фишер посетил меня прямо перед тобой. Он считает, что намного приличнее гулять с ней на корме священнику, а не хирургу или его молодому помощнику. Его проповеди, дескать, имели бы больший вес, если бы капеллан один контролировал ее передвижения, и репутация ее больше бы не страдала от неких циркулирующих слухов, да и большинство офицеров придерживается того же мнения. Как тебе это нравятся, Стивен, а?

Стивен развел руками.

– Я могу не видеть насквозь первого встречного, – продолжил Джек, – но чертовски хорошо понимаю, что, несмотря на черное одеяние, этот человек хочет забраться в ее постель – я говорю тебе это, Стивен, только потому, что ты непосредственно замешан в этом вопросе. И поскольку я уважаю сан, то я лишь ответил, что мне не нравится, когда мои приказы обсуждаются в кают-компании или где-либо еще. На службе не принято ни оспаривать решения капитана, ни приносить грязные сплетни в капитанскую каюту, и чего я жду, так это того, что мои указания будут быстро исполнены.

– Человек рождается для того, чтобы страдать, как искры для того, чтобы устремляться вверх: все это тоже в Библии, Джек, – сказал Стивен. – Я сделаю, что смогу, чтобы покончить с сифилисом и призраком. Я также принес некоторое утешение, брат. Молодой лейтенант морской пехоты, Говард, играет на флейте.

– Немецкая флейта была флотской отравой еще в мою бытность юнгой, – ответил Джек. – В каждой мичманской берлоге, в каждой кают-компании, на каждой главной палубе, где я когда-либо обитал, имелось с полдюжины придурков, пищащих первую часть «Ричмонд Хилл». И после своих слов о миссис Уоган Говард не тот человек, которого я когда-либо охотно захочу развлекать или приглашу к своему столу – за исключением служебных вопросов.

– Когда я говорю, что он играет, то имею в виду, что он играет так, что может укрощать волны и ярость диких зверей. Такой контроль! Такая модуляция! Такой legato arpeggios![26]26
  Аккорд, плавно сыгранный «в темпе» (ит.).


[Закрыть] Альбиони не сыграл бы лучше – не так хорошо. Как человека я не могу его с чистым сердцем рекомендовать, но его легкими и губами я восхищаюсь. Когда он играет, это тупое солдафонское лицо, этот взгляд устрицы… – но не стоит выражаться недоброжелательно, – все исчезает за чистым потоком звуков. Это в нем есть. Когда же кладет флейту, сияние уходит, взгляд снова мертв, вульгарное выражение лица возвращается.

– Уверен, все так, как говоришь, Стивен, но прости меня: я не могу получать удовольствие, играя с человеком, который способен так плохо отзываться о женщинах.

«Женщины, однако, не беззащитны», – подумал Стивен, идя в носовую часть орлоп-дека, чтобы выразить Пегги и миссис Босуэлл протест за их беспечное поведение. Хирепат недавно увел Луизу Уоган с юта вниз, и через отверстие в двери ее каюты доносились ужасно знакомые звуки, свидетельствующие, что Майкл попал в оборот.

Хотя и страстный, голос был тихим. На быстром французском Хирепата убеждали, что тот дурак, ничего не понимает, вообще ничего – и никогда ничего не понимал. У него нет ни малейшего чувства такта, осторожности, деликатности или времени. Он злоупотребляет своим положением крайне одиозно. Что он вообще о себе возомнил?

Стивен пожал плечами и пошел дольше.

– Салюбрити Босуэлл, – произнес он, – о чем вы думаете? Как такой здравомыслящей женщине, как вы, могло прийти в голову действовать настолько неосмотрительно и сказать моряку, что тот служит на проклятом корабле? Разве вы не знаете, мадам, что моряк – одно из самых суеверных существ, когда-либо рожденных? И говоря ему, что корабль проклят, даже населен призраком, вы заставили его пренебречь своими обязанностями, скрыться в темноте, когда он должен работать с парусами и тащить тросы? Тогда корабль и в самом деле становится проклятым – наскакивает на скрытую скалу, взрывается, выходит из ветра. А вы на чем плывете, мадам? И ваш ребенок, скажите?

Ему было сказано, что тот, кто золотит ей ручку фальшивым серебром, должен ожидать услышать в уплату за свое коварство предсказание дурной судьбы. Стивен оставил ее угрюмой и отстраненной, раздраженно бормочущей над колодой карт, но знал, что его слова попали в цель, и она сделает все то малое, что сможет, чтобы покончить с призрачным помощником шерифа. Этого, наверное, будет недостаточно: призрачная задница, вероятно, будет сопротивляться изгнанию нечистой силы.

– Бонден, – сказал он, – напомни мне, где бушпритная сетка?

– Что ж, сэр – сказал Бонден, улыбаясь, – эт там, куда убираем фор-стеньга-стаксель и кливер.

– Мне бы хотелось, чтобы ты сопроводил меня туда после учений и пальбы.

– О, сэр, к тому времени стемнеет, – ответил Бонден, более не улыбаясь.

– Ладно. Добудь мне маленький фонарь. Мистер Бентон с радостью одолжит его тебе.

– Сомневаюсь, что это следует делать, сэр. Эт прям там, за носовой фигурой, прям над морем, если вы понимаете, о чем я, не за что схватиться, лееров нет. Это слишком опасно для вас, сэр: вы, несомненно, поскользнётесь. Самое опасное место, с этими акулами, шныряющими сразу под сеткой.

– Ерунда, Бонден. Я – старый морской волк, четырехрукий. Мы встретимся здесь – как это называется?

– Недгедс[27]27
  Один из брусьев по обе стороны носового пня (стема) судна. Бушприт проходит между ними (морск.)


[Закрыть], сэр – ответил Бонден тихим, подавленным голосом.

– Именно так – недгедс. И не забудь фонарь, будь добр. Я должен присоединиться к своему коллеге.

На самом деле, ни Бонден, ни доктор Мэтьюрин не явились на рандеву, не говоря уже о фонаре. Старшина-рулевой передал с юнгой свое почтение: состояние капитанской гички таково, что Бонден вообще не располагает временем. А беседа Стивена с его коллегой Хирепатом затянулась далеко за полночь.

– Мистер Хирепат, – начал он, – капитан приглашает нас завтра отобедать с ним, вместе с мистером Байроном и капитаном Муром. Давайте, мы должны спешить. Нельзя терять ни минуты.

Спешная дробь барабана «все по местам» заставила его буквально прокричать последние слова, и вместе они поспешили в корму, на свой боевой пост в кокпите. Там и сидели, пока высоко над их головой длился этот ритуал, и сидели в молчании. Хирепат пару раз попытался что-то сказать, но так и не сказал. Стивен смотрел на него, прикрыв глаза рукой: даже при скупом свете единственной казначейской свечи молодой человек казался крайне бледным: бледным и удрученным. Безжизненные волосы висят патлами, взор потуплен.

– Вот и тяжелые орудия, – наконец сказал Стивен. – Полагаю, мы можем идти. Давайте выпьем по стаканчику в моей обители: есть немного виски из моей страны.

Он усадил Хирепата в одном углу треугольной каюты, среди склянок с заспиртованными кальмарами, и заметил:

– Литтлтон, грыжа, вахта правого борта, поймал прекрасную coryphene[28]28
  Корифена, тропическая хищная рыба до 2 м. длиной, извлеченная из воды, перед смертью переливается всеми цветами радуги, несколько раз меняя окраску от синей до золотистой.


[Закрыть] сегодня пополудни. Намереваюсь потратить дневное время, препарируя её, чтобы плоть осталась еще съедобной, когда я закончу. Поэтому снова попрошу вас позаботиться о нашей прекрасной заключенной.

У Стивена имелись своеобразные нравственные границы – он не намеревался приглашать молодого человека ни с целью развязать ему язык алкоголем, ни втереться в доверие. Но даже если и намеревался, то не преуспел бы лучше. Закашлявшись от непривычного напитка – «очень хорош, благороден как лучший коньяк, но если добавить немного воды, стал бы еще лучше», – Хирепат сказал:

– Доктор Мэтьюрин, помимо моего отношения и уважения к вам, я перед вами в неоплатном долгу, и мне крайне неловко быть неискренним и постоянно лицемерить. Должен сказать, что я давно знаком с миссис Уоган. Я спрятался, чтобы последовать за ней.

– В самом деле? Рад узнать, что у нее есть друг на борту: было бы мрачно путешествовать в полном одиночестве, и еще хуже после высадки. Но, мистер Хирепат, действительно ли благоразумно всем рассказывать о вашей связи? Разве это не скомпрометирует леди и не сделает ее положение еще более уязвимым?

Хирепат полностью согласился: миссис Уоган убеждала его проявлять предельную осторожность, сохранить это в тайне, и пришла бы в ярость, узнав, что он открылся доктору Мэтьюрину, который, однако, является единственным человеком на корабле, кому Майкл мог вообще довериться. Так он сейчас и сделал: частично оттого, что постоянная скрытность вызывает у него отвращение, частично потому, что хотел бы отказаться от прогулок с ней в настоящее время – у них произошла крайне болезненная размолвка. Луиза считает, что он ее домогается, используя свое положение.

– И все же, вначале она была очень рада меня видеть. Это походило на наши первые дни вместе, давным-давно.

– Полагаю, ваше знакомство довольно продолжительное?

– Так и есть. Мы повстречались во время мира, на борту дуврского пакетбота из Кале. Я как раз закончил свою работу с Пьером Буржуа.

– Пьером Буржуа, китаистом? Китайским миссионером?

– Да, сэр. Я возвращался в Англию, намереваясь сесть на судно, направляющееся в Штаты после недели или двух в Оксфорде. Я видел, что Луиза одна и в бедственном положении – какие-то грубияны вились вокруг нее – и она с радостью приняла мою защиту. Очень скоро мы обнаружили, что оба американцы, у нас есть несколько общих знакомых, оба в основном обучались во Франции и Англии, и ни один из нас не богат. Незадолго до этого у нее произошли разногласия с мистером Уоганом – насколько мне известно, тот соблазнил ее горничную – и она путешествовала без каких-либо определенных целей, с несколькими драгоценностями и очень небольшим количеством денег. К счастью, содержание за полгода ожидало меня у отцовского агента в Лондоне, поэтому мы зажили вместе в коттедже неподалеку от города, в Челси.

Я даже не берусь описать те счастливые дни, и не буду пытаться этого сделать из страха разрушить воспоминания. У коттеджа имелся сад, и мы подсчитали, что, если будем там что-то выращивать, то, несмотря на стоимость мебели, сможем протянуть по крайней мере до тех пор, пока не получим весточки от моего отца, на великодушие которого я возлагал все надежды. Вместе со мной из Парижа прибыли мои книги, и по вечерам, после огородничества, я преподавал Луизе элементы литературного китайского. Но наши вычисления оказались ошибочными, поскольку, хотя все зеленщики в округе оказались крайне любезны, давая нам саженцы и даже показывая правильный способ вскапывания, мы не собрали и первого урожая бобовых, а Луиза не изучила и сотню корней, когда пришли люди и забрали ее маленький спинет[29]29
  Разновидность клавикордов (струнный щипковый клавишный инструмент).


[Закрыть]. Не знаю, как так случилось, но казалось, что деньги испаряются, несмотря на все наши усилия.

Мистер Уоган жил на широкую ногу, в щедром стиле южан, и возможно, Луиза никогда не училась экономно вести хозяйство: она тоже родилась в Мэриленде с роем чернокожих вокруг, а в этих штатах не следят за каждым шиллингом так, как мы в Массачусетсе, нет там и почти религиозного страха перед долгами. С другой стороны, имея друзей в Лондоне, и англичан, и американцев, Луиза нуждалась в нарядах, чтобы принимать их – все, что были, пришлось бросить. Гости приходили все чаще и чаще, и приводили своих друзей, в наш, по их словам, «сельский домик». Интересные мужчины вроде Коулсона, мистера Лоджа из Бостона, Хорни Тука, общение с ними – просто восторг. Но даже самый простой обед дело дорогостоящее в Англии, по сравнению с Францией или Америкой, и наши трудности все росли и росли.

– И, боюсь, я был скучным компаньоном, – продолжал Хирепат. – Я мало что видел, всегда вел очень тихую жизнь, и, хотя она чувствовала красоту моих поэтических трудов, но не могла разделить со мной страсть к Китаю эпохи императоров Тан. Как не мог я разделить ее страстное стремление к республиканским доктринам. Мой отец был лоялистом во время войны за Независимость, а мать, будучи родственницей генералу Вашингтону, приняла другую сторону. Им нелегко жилось вместе, каждый пытался переубедить другого, и ребенком я слышал так много разговоров о политике, что, будучи не в состоянии урегулировать их конфликт, отверг обоих. Мне казалось, что и король, и президент одинаково неприятны, незначительны и неважны, и меня поразило отвращение ко всем политическим беседам. Во всяком случае, Луиза пристрастилась все чаще и чаще встречаться со своими радикальными друзьями в Лондоне: некоторые из них были богатыми и высокопоставленными, и в порыве откровения она сказала, что ей нравится стиль их жизни.

К тому времени, когда я получил весточку от отца, наши дела приблизились к кризису: я бы не выдержал еще неделю назойливостям торговцев, в действительности, если бы не один крайне терпеливый пекарь, мы были бы голоднее, чем на самом деле. Но письмо отца принесло не больше, чем поручение его агенту оплатить мои расходы до Америки и прямой приказ возвращаться немедленно. Я честно описал ему ситуацию, и он с равной откровенностью ответил. Я льстил себе, что описание моих чувств к Луизе, их долговечный характер, могут преодолеть суровость его епископальных принципов. Я ошибался. Отец не одобрял саму связь: во-первых, по моральным основаниям, во-вторых, потому что леди оказалась паписткой, и, в-третьих, из-за ее политических взглядов, которые ему отвратительны.

Он оказался на удивление хорошо информирован своими лондонскими корреспондентами, и навел справки в Балтиморе среди наших общих знакомых. Даже если бы леди была не замужем, он никогда бы не согласился на такой мезальянс. По зову долга, мне следовало возвращаться немедленно. В постскриптуме отец добавил, что, когда я обращусь к его агенту с векселем, тот вручит мне пакет, который я предельно аккуратно должен доставить в Штаты.

Я знал, что будет в пакете. Как лоялист, отец понес тяжелые финансовые потери из-за своей поддержки короля Георга: был вынужден уехать в Канаду на несколько лет, и только благодаря ходатайствам моей матери и ее связям с генералом Вашингтоном ему разрешили вернуться. Британское правительство обязалось возмещать убытки лоялистов, и после долгих-долгих отлагательств требования отца частично удовлетворили. Время от времени от его агента я слышал о ходе дела, и теперь наступил срок выплаты. Я вскрыл пакет, дисконтировал векселя, и мы перебрались в сам Лондон, арендовав меблированные апартаменты на Болтон-Стрит.

Денег отца хватило чуть больше чем на полгода: мы жили очень весело, в стиле, так нравившемся Луизе, развлекались. Круг ее знакомств стал еще шире. Когда осталось не больше сотни фунтов, она написала две пьесы и несколько стихов, которые я размножил для театров и книгопродавцев. Хороший ход – это имело некоторый успех. В то время я надеялся на назначение в миссию в Кантон в качестве переводчика: знание китайского языка было единственным способом зарабатывать на жизнь, хотя и довольно необычным, и обещали хорошую плату. Но идею с миссией забросили, а литературный успех едва найдет себе пару среди предметов первой необходимости. Последняя гинея истаяла, исчезла и Луиза. Она часто говорила мне, что по литературным и политическим причинам ей необходимо поддерживать отношения и посещать некоторых мужчин, которых ни Луиза, ни я особенно не уважали: она часто наносила эти визиты, иногда на неделю или больше, и я слышал, что она жила под покровительством одного из них – мистера Хэммонда.

Я не берусь описать свое несчастье, не буду ничего рассказывать и о чрезмерных страданиях. Но Луиза была весьма добра: недоброжелательность или злоба не в ее характере. Спустя какое-то время она узнала, где я живу, и послала мне денег. В течение того года, и последующего, она много путешествовала, но, когда бывала в Лондоне, находила меня и иногда встречалась со мной в парке или даже у меня в комнате, рассказывала о своих различных связях с искренностью друга – всегда, кроме ситуации нашего расставания, Луиза относилась ко мне как к другу, и нам было очень хорошо вместе. В одну из таких встреч, она обнаружила меня сильно больным и сказала, что я мог бы сопровождать ее в качестве секретаря, но не должен упоминать о нашей близости. Луиза тогда жила в небольшом, неприметном, но крайне изящном доме позади Беркли-стрит, и держала салон, где я видел множество мужчин, примечательных умом, должностью, или богатством, а иногда и всем сразу.

Общение было оживленным, гораздо ближе к французским обычаям, нежели мне представлялось возможным в Англии: непристойности случались редко, но в целом, считаю, это было сборище людей, привыкших жить привольно. Припоминаю мистера Бердетта, толстого печального герцога, лорда Бридлбейна. Но были и другие: помню мистера Кольриджа и мистера Годвина, хотя оба не входили в обычное сборище. Приходили не только мужчины – частенько бывала миссис Стэндиш и леди Джерси с кучкой своих друзей. И все же мужчины преобладали, и именно в своем будуаре она имела привычку принимать самым близких, таких как Джон Харрод, банкир, Джон Аспен из Филадельфии, которого обошел мистер Джей, и старший Коулсон – этот являлся их шефом. У них вошло в привычку входить через дверь другого дома, стоявшего позади сада.

«Для заговорщика ты – самый неудачный компаньон из всех возможных», – подумал Стивен, подливая еще виски, – «Если, конечно, ты не образец хитрости и изворотливости». Вслух же сказал: