Текст книги "Новоорлеанский блюз"

Автор книги: Патрик Нит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Увидев блюстителей порядка. Лик помчался что есть мочи в ночной клуб и привалился к барной стойке. Его всего колотило от только что увиденного, он задыхался. Положив руки на стойку, он уткнулся в них горящим, мокрым от пота лицом. Он уже немало повидал в своей жизни. Но то, что он видел только что, не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило в Култауне, – это было совсем другое. Более жестокое. Более кровавое. Более ужасное.

Я всего лишь негр из джунглей, размышлял Лик, и я чувствую, что здесь мне не место, а впрочем, мне не очень-то и хочется быть здесь.

Он глубоко вздохнул и осмотрелся вокруг. Слева от себя он увидел того самого громадного мужчину, стоявшего на прежнем месте между двух молодых парней. Мужчина смеялся и перебрасывался шутками с одним из них, в то время как другой, большеротый, смотрел в упор на Лика. Выражение его лица было одновременно и радостным, и печальным, словно в душе его звучал сейчас настоящий блюз. Когда их взгляды встретились. Лик, внезапно почувствовав неловкость, отвел глаза и встал с намерением заказать еще выпить. Но губастый парень подошел к нему и, улыбнувшись во всю ширь, хлопнул Лика по плечу, словно брата, внезапно встреченного после долгой разлуки.

– Привет! – обратился к Лику парень. – Ты, дружок, по всему видно, новичок в этом городе?

– А тебе-то что? – с вызовом спросил Лик, сжимая кулаки и челюсти. Внимательно посмотрев на парня, он оценил свои шансы на случай, если дело дойдет до кулачной разборки. Он был выше, зато противник был тяжелее да и шире в груди. Однако широкоротый не имел ни малейшего желания драться; его губы расплылись в улыбке.

– Да нет, ничего, дружище, – ответил он. – Просто поинтересовался. Так что не обижайся. Меня зовут Луис. Как Сент-Луис. Но все зовут меня Ковшик. Не только мои друзья, а вообще все. Ты тоже можешь меня звать Ковшиком. Меня так называют из-за того, что рот у меня слишком большой.

Лик, которого слегка ошеломила непосредственность его нового знакомого, кивал, а Ковшик между тем продолжал:

– Вот посмотри! – с этими словам и он раскрыл рот во всю ширь и засунул в него кулак до самого запястья; и без того большие глаза Ковшика, казалось, вот-вот лопнут или выскочат из орбит – это было настолько неожиданно и настолько забавно, что Лик весело рассмеялся.

– Ну, теперь ты понял? – спросил Ковшик, вытащив кулак изо рта. Он тоже смеялся. – Поэтому меня все и зовут Ковшиком. Или Широкоротым. Или Губастым.

– Понятно, – все еще улыбаясь, ответил Лик.

– Вот и отлично, – кивнул Ковшик. Он наклонился к Лику и таинственным шепотом произнес: – Здесь, в этом заведении, есть плохие женщины. Они очень опасны! Правда!

– Ты прав, – согласился Лик.

– А сладкие они как сахар! – прорычал Ковшик, а потом, откинув голову назад, засмеялся простодушно и искренне, как ребенок. Лик тоже не мог удержаться от смеха. В этом парне было нечто такое, что притягивало к нему как магнит: какая-то непосредственная невинная ребячливость, которая на фоне ужасов, преподносимых грубой реальностью, еще больше располагала к нему.

– Не будет ли с моей стороны нескромно, – церемонно начал Ковшик, – спросить, как вас зовут, приятель?

– Лик. Лик Холден.

– А почему тебя так зовут?

Лик на мгновение задумался.

– Это потому, что, когда я играю на корнете, кажется, будто я его лижу.

– Ты играешь на трубе? – закричал Ковшик, разинув от удивления рот и вылупив глаза. – Я тоже. Я играю блюз лучше всех во всем Тендерлойне, – хвастливо объявил он, но, увидев на лице Лика явное недоверие, поспешил уточнить только что сказанное: – Нет, я хочу сказать, что буду. Я не вру. Так и будет. А что ты делаешь в Сторивилле?

– Я хочу играть в оркестре. У меня есть рекомендация от самого Фейта Мэрейбла.

– Tы знаешь Фейта Мэрейбла?

– Конечно. Он мой близкий друг, – соврал Лик.

– Ну и ну! А кому он тебя рекомендует?

– Киду Ори. Ты слышал о таком?

– Черт возьми! Слышал ли я о нем? Да он же руководит самым лучшим оркестром во всем Новом Орлеане!

Лик улыбнулся и гордо выпятил грудь. Ему доставило несказанное удовольствие показать своему новому знакомому, что и он не лыком шит.

– Нет, черт меня возьми! – не унимался Ковшик. – Я всего лишь один раз играл у Кида Ори. Но я не верю, что ему нужен еще один корнет.

– Но ведь у меня рекомендация от самого Фейта Мэрейбла! – протестующе возразил Лик; его буквально распирало от гордости.

– Ну что ж, – пожал плечами Ковшик, – тогда пойдем и спросим у него.

На следующий день примерно около полудня Лик встретился с Ковшиком и двумя его спутниками на углу Грэйвер– и Франклин-стрит. При дневном свете Ковшик выглядел еще моложе, чем вечером накануне. Одет он был в заношенную рубашку и поддерживаемые подтяжками брюки, в которые без труда мог бы влезть человек вдвое крупнее его; особенно комично выглядели штанины брюк, обвернутые вокруг лодыжек. Рядом с Ковшиком, наряд которого красноречивее всяких слов говорил о его бедственном положении, Лик чувствовал себя чуть ли не богачом, но держал свои чувства при себе.

Ковшик познакомил Лика со своим вчерашним спутником, Айком, симпатичным немногословным парнишкой с выступающими скулами, а затем представил его тому самому громадному мужчине.

– Лик Холден, – торжественно объявил Ковшик, – это Черный Бенни.

Протянутая рука Лика скрылась в громадной ладони Бенни с толстыми сильными пальцами, похожими на мощные побеги вьющегося дерева. С широкой и открытой на африканский манер улыбкой Бенни пожал руку Лика, с тревогой ожидавшего, что вот-вот фаланги его пальцев затрещат в тисках этой могучей лапы.

– Куда мы пойдем? – спросил он.

– В город, – ответил Ковшик.

Они представляли собой потешную компанию, какую не часто увидишь на улицах города! Черный Бенни с лицом, застывшем в постоянной улыбке, шествовал впереди, покачивая плечами и четко печатая шаг своими громадными, как стволы деревьев, ногами. За ним шли Ковшик и Лик: Ковшик в своем комичном одеянии был похож на ряженого, а в Лике любой без труда признал бы деревенщину, несмотря на висевший у него через плечо потертый футляр с корнетом. Замыкал шествие молчаливый Айк: он шел с опущенной головой, будто искал в дорожной пыли что-то, потерянное им накануне. Некоторые прохожие останавливались и показывали пальцами на эту необычную компанию, не в силах удержаться от смеха. Но Лик не замечал этого, поскольку шедший рядом Ковшик, не умолкая ни на минуту, говорил, говорил и говорил – о своей матери, о музыке, о сторивилльских типах, попадавшихся им на пути, – сопровождая свои рассказы весьма специфическими звуками. Не реже чем через каждые десять шагов Ковшик либо громко выпускал газы, либо смачно рыгал, а после этого произносил что-нибудь вроде: «Ох, как полегчало!» или «Не копи в себе заразу, выпускай наружу газы!» и смеялся так громко и так заразительно, что и Лик не мог удержаться от смеха.

Вскоре они остановились возле стильного здания, в котором размещался танцевальный зал, а на фасаде красовалась вывеска «Кабаре мисс Коэл». Внутри заведения была в основном белая публика – мужчины в костюмах-тройках, при карманных часах и в изящных шляпах и женщины с фарфоровыми лицами и ярко-красными накрашенными губами, – и, едва переступив порог вестибюля, Лик сразу же ощутил неловкость и скованность. Зато Ковшик не чувствовал ни малейшего смущения; пройдя через вестибюль, как у себя дома, он вошел в танцевальный зал. Черный Бенни и молчаливый Айк шагали ним; позади всех робко и нерешительно шел Лик.

После яркого света на улице глаза Лика несколько секунд привыкали к тусклому внутреннему освещению. Оглядевшись, он буквально застыл на месте, пораженный красотой отделки помещения и роскошью интерьера. Танцевальный зал был просторным, с высоким потолком, и был так же не похож на привычные Лику култаунские заведения подобного рода, как мел на сыр. Стены были задрапированы розовой с блестками материей, напоминающей попоны королевских коней. На каждом столе стоял витиеватой формы фарфоровый подсвечник с зажженными свечами. Поднятый на два фута над полом и ровный словно лед катка оркестровый помост был настолько большим, что на нем без труда мог бы уместиться не только сам оркестр, но еще и домочадцы и друзья музыкантов. Глядя на все это великолепие. Лик с трудом верил своим глазам. Танцевальный зал больше походил на церковь, и у Лика в голове не укладывалось, что кто-то может осмелиться вести в этих стенах какие-то разговоры, не говоря уже о том, чтобы выделывать танцевальные па в обнимку с девушкой.

За столиком, стоявшим рядом с оркестровым помостом, сидели четверо мужчин разного возраста и разной степени темнокожести, одетые так красиво и опрятно, как, наверное, одеваются лишь королевские особы. Ковшик, подведя Лика к столику, представил его мужчинам; те приветствовали Ковшика с таким радушием, словно он был им ровня.

– О, Калитка! Где же ты был, малыш? – перебивая друг друга, кричали мужчины. – Что стряслось, большеротый?

Один из двух более молодых мужчин был Матт Керей, худощавый негр, в то время первый корнет Кида Ори, а второй – Джонни Доддс [52]52
  Johnny Dodds (1892–1940) – один из пионеров традиционного джаза; по признанию критиков, Джонни Доддс был самым достойным партнером Луи Армстронга.


[Закрыть], кларнетист-виртуоз, игравший с оркестром самого Папы Селестина Таксидо [53]53
  Papa Celestin Tuxedo (1884–1954) – настоящее имя Оскар Селестин. Один из основоположников раннего новоорлеанского джаза, выдающийся корнетист, руководитель широко известного Таксидо джаз-оркестра (Tuxido Jazz Orchestra).


[Закрыть]. Но взгляд Лика был прикован к двум другим сидевшим за столиком музыкантам более солидного возраста: к крупному почти черному негру, который был не кем иным, как самим Кингом Оливером [54]54
  «Joe King» Oliver (1885–1938) – корнетист, один из выдающихся представителей новоорлеанского джаза.


[Закрыть], и смуглому человеку с тонкими чертами лица, прямыми волосами и пронзительными глазами. Это был сам Кид Ори.

– Так вот, друзья! – произнес Ковшик. – Это мой лучший друг, Лик Холден из Монмартра. Он классно играет на трубе. Так я говорю?

Ковшик повернулся к «своему лучшему другу», взглядом требуя подтвердить его слова, но язык бедного Лика накрепко прилип к гортани. Эти люди, сидевшие сейчас за столиком, были идолами, на которых готовы были молиться все, жившие в устье реки Миссисипи, а Лик был в собственных глазах комаром, случайно севшим на макушку великого музыканта, откуда ему не терпелось улететь и как можно скорее.

– Что-то он не больно разговорчивый, твой друг, – произнес Кинг Оливер. В его твердом голосе слышался металл, а выражение лица было строгим, как у разгневанной матери.

– Он друг Фейта Мэрейбла, – вставил слово Ковшик, а Лик, который все еще не опомнился и не пришел в себя, больше всего на свете желал сейчас провалиться сквозь землю.

– Это правда? – спросил Кид, впервые вступивший в разговор. Он удивленно поднял брови, и едва заметная усмешка мелькнула в уголках его рта. – Ну и как себя чувствует мистер Мэрейбл?

– Нормально, сэр, – прошептал Лик; горло у него пересохло, словно он целый день находился в пустыне.

– А что мы можем сделать для вас, мистер Лик Холден?

– Мистер Мэрейбл, сэр… – начал Лик.

– Фейт… – перебил его Ори.

– Фейт, сэр… он дал мне рекомендацию. Он сказал, что я должен поехать в Новый Орлеан и найти мистера Кида Ори. Вас, сэр. Он сказал, что, может, вы возьмете меня.

– Фейт так сказал?

– Да, сэр.

Ори посмотрел на Ковшика и задумчиво повел плечами.

– А ты-то сам слышал, как он играет?

Ковшик улыбнулся и, впервые за все время слегка смутившись, покачал головой.

– А что у тебя в футляре, корнет? – спросил Ори, повернувшись к Лику. – Так лучше сыграй что-нибудь, Лик Холден, а мы послушаем.

Лик пристально посмотрел на Кида Ори. Потом взглянул на Ковшика, на Кинга Оливера, на Матта Керея и, наконец, на Джонни Доддса – он и сам не понимал сейчас, что вытворяло в груди его сердце: оно хотело то ли выпрыгнуть наружу, то ли разорваться на мелкие кусочки. Дрожащими пальцами он раскрыл футляр и вынул корнет. До чего же тускло и убого выглядел его старый, видавший виды инструмент на фоне пышного великолепия «Кабаре мисс Коал»!

Лик поднес корнет к губам, но Кид жестом руки остановил его и сказал:

– Нет, мистер Холден, не здесь. Поднимитесь на сцену.

Лик поднялся на оркестровый помост и заиграл для великих музыкантов Нового Орлеана: для легендарного Кида Ори, для несравненного Кинга Оливера, для блестящего Джонни Доддса, для короля блюза Матта Керея. А также – правда, осознал он это лишь по прошествии времени – и для Ковшика Луиса Армстронга, величайшего из всех трубачей, когда-либо живших на этом свете.

Лику, однако, не пришлось играть с оркестром Кида Ори, хотя великие джазмены были поражены его игрой – и звуком, прозрачным, словно утренний воздух, и подвижной техникой, – но в оркестре Кида не нужен был второй корнет.

– Приходи ко мне через несколько месяцев, Лик Холден. И мы решим, как быть.

Но Лик так и не воспользовался этим приглашением.

А Ковшик Армстронг, которого, как теперь всем известно, Всевышний наградил добрым и большим, как у кита, сердцем, проникся сочувствием к бедолаге Лику, робкому провинциалу, брошенному на произвол злой судьбы в этом городе. Ему удалось пристроить своего нового друга на хотя и не постоянную, но более-менее регулярную работу в один из дешевых ресторанов, которым владел итальянец Генри Понс. Ковшик сам играл в этом ресторане, но Генри Понс, этот твердолобый сукин сын, конечно же, и не подумал раскошеливаться на дополнительные бабки и платить двум музыкантам. Ковшик, играя с Ликом, отдавал ему половину своего жалкого заработка, которого Лику хватало на то, чтобы продержаться неделю-другую.

Как известно из истории, Ковшику и Лику довелось играть вместе не больше месяца – ресторан Генри Понса был закрыт по причине перехода его в собственность Генри Матранга, другого итальянского гангстера. Но за этот месяц Лик узнал много больше о том, на что способна труба – в смысле техники игры на этом инструменте, – чем за шесть предшествующих лет. И, говоря по правде, Луис Армстронг тоже многому научился. В то время Ковшик, сам еще этого не осознавая, стал блюзменом в полном смысле этого слова, игравшим на трубе так же, как пели блюз наиболее эмоциональные певцы. Но сам стиль Ковшика брал начало в сторивилльских маршевых оркестрах, и он, играя, все еще придерживался маршевой ритмики: топ-топ-топ. А Лик, в отличие от него, был более склонен к синкопическим ритмам, и ему нравилось контрапунктировать игре Ковшика и ритмически, и мелодически, а играл он так, как Ковшику до этого не доводилось слышать.

Временами Ковшик отрывал от губ корнет и с нескрываемым любопытством, которым так и светилось его простецкое лицо, смотрел, как играет Лик.

– Черт возьми, Лик! – восхищенно восклицал он. – Как ты можешь так долго, без устали дуть в корнет? Ты играешь, будто катишься на коньках по льду!

– А тебе известно, что ты играешь на корнете именно так, как надо? – отвечал ему Лик. – Ты играешь четырьмя частями своего тела. А я играю только тремя: головой, сердцем и губами.

– А какая четвертая часть?

– Не знаю, друг мой Ковшик. Я не знаю. Но узнаю непременно.

В течение этого единственного месяца Ковшик и Лик играли лучший джаз в Луизиане. Увы, в истории об этом периоде не осталось никаких упоминаний, никаких свидетельств и никаких записей. Те немногочисленные посетители, которые заглядывали в ресторан Генри Понса, были людьми самого низкого пошиба – в основном пьяницы и наркоманы, – конечно, они не понимали музыку и не интересовались его, в силу чего эти бесценные звуки потонули в пучине времени, растворились в пространстве, словно угасающий звук последней ноты.

Известно только, что, когда ресторан Генри Понса закрылся, Лику, пребывавшему в полном отчаянии от угрожавшей ему голодной смерти, повезло и он вскоре нашел работу в другом жалком ресторанчике, называвшемся «122» (ресторан располагался в доме 122 по Бэйзин-стрит), которым управлял некий джентльмен по имени Бастер Бастер, тучный янки с постоянной сигарой во рту. А вот Луи Армстронгу не повезло, и он вернулся к матери, которая жила в Пердидо, и снова стал развозить по домам уголь. И, как единодушно полагают все историки джаза. Лик и Ковшик никогда больше снова не встречались. Одному богу известно, как они расстались: возможно, в результате размолвки по причине того, что Лик получил работу в ресторане «122», а Ковшик остался без работы, а может, просто жизнь их развела. Нет никаких свидетельств о том, что между ними возникли неприязненные отношения, однако есть все причины полагать, что они могли случайно встретиться и не упускали случая пообщаться. К тому же Луи Армстронг упоминает о Лике Холдене в своих поздних воспоминаниях, все еще ожидающих публикации (поскольку они в основном накорябаны на салфетках и обрывках бумаги). Он пишет: «Этот парень, по имени Лик… Черт возьми! Ведь это он открыл мне подлинный смысл слова „хот“. Да, именно он. Он так играл на трубе, что она, казалось, исходила потом».

И кто знает, возможно, и Лик Холден получит от музыкальных критиков ту долю внимания, которую заслужила его игра и влияние, оказанное им на Ковшика, а через него и на Банка Джонсона, Папу Селестина и Кинга Оливера. Впрочем, кто из нас, скажите, может быть уверен в том, что история поставит его на то место, которого он заслуживает?

А судьба… она ведь капризна: она может либо вознести вас, либо пнуть и, когда вы свалитесь, будет продолжать пинать. Большинство людей принимают за судьбу решения, которые сами же и принимают, а эти решения часто оказываются неверными, и в результате жизнь сводится к сетованиям и стенаниям. Лик Холден, бывший более честным и добросердечным, чем любой из култаунских негров, никогда не совершал подобных ошибок, а значит, и не страдал от их горьких последствий. Но это была его судьба и его выбор (а кто знает, где находится грань между ними?) – то, что он не занял в истории подобающего ему места.

Весной 1916 года Лик занимал место чуть выше среднего в ряду новоорлеанских джазменов: то есть был, если можно так сказать, лучше многих и хуже некоторых. Он играл в захудалых ресторанах. Но все-таки надеялся на обещания Фейта Мэрейбла и Кида Ори, и эта надежда наверняка стимулировала рост его мастерства. А бедный Ковшик… он, ломая спину, таскал свою тележку с углем по улицам Сторивилля, не получая за это и доллара в день.

Нам известно, что первым чернокожим джазменом, записавшим пластинку, был Кид Ори (это произошло в 1922 году в Лос-Анджелесе) и что Кинг Оливер завоевал Чикаго со своим оркестром (в составе которого был и Джонни Доддс). Возможно, эти факты не покажутся вам достойными внимания. А Ковшик Луи Армстронг, бросив свою угольную тележку, играл с оркестром Фейта Мэрейбла на борту корабля «Дикси Белль» в течение целых пяти лет! Потом его признали величайшим из всех трубачей, когда-либо живших на этом свете! А что Лик Холден? Несмотря на талант и все отпущенные ему возможности, он просто проболтался в тени великого музыканта, когда в течение одного месяца играл с Ковшиком в заштатном ресторанчике Понса в Тендерлойне. Это была его судьба и его выбор, и они носили одно имя. И это было имя Сильвия, неслышно слетавшее с губ Лика всякий раз, когда он подносил к губам корнет; это имя обещало и исполнение желаний, и проклятие, причем и того и другого почти поровну.

Лик в течение почти двух лет играл в том самом второсортном ресторанчике на Бэйзин-стрит, 122; за это время он успел жениться. Однако в документах, фиксирующих события этого периода (журнал регистрации браков городской мэрии и «Голубая книга», содержащая сведения обо всех заведениях Сторивилля), так же трудно разобраться, как воспользоваться картой, не имея компаса. Легче всего было бы предположить, что Лик вскоре прекратил поиски своей светлокожей сестры, поддавшись соблазнам и искушениям Тендерлойна (а перед ними и впрямь невозможно было устоять!). Но такое предположение не имеет ничего общего с истиной. Допустим, дело было так. Раз или два после долгой ночи в «Кабаре мисс Коэл» Кид Ори приходил послушать Лика; резонно будет также предположить, что он предлагал Лику играть в его оркестре. Но Лик был вполне счастлив и тем, что играет в ресторанчике «122», – ведь он все еще надеялся встретить Сильвию и сразу же увезти ее назад в Монмартр.

Разумеется, Лик постоянно наводил справки о своей сестре, расспрашивая о ней всех и каждого, описывая ее внешность всем регулярным посетителям, жившим в Сторивилле. Некоторые из них даже путали имя Лика, называя его Лук [55]55
  По-английски глагол to look означает смотреть, следить.


[Закрыть]– уж больно настойчиво искал он эту таинственную женщину. Другие качали головами и говорили: «Ну что, кроме лишних хлопот и неприятностей, может принести женщина, на поиски которой надо тратить столько сил и времени».

А что насчет женитьбы Лика? Вообще-то нужна целая книга, чтобы поведать людям о взаимоотношениях между мужчинами и женщинами в Тендерлойне в те времена. После шести месяцев работы в ресторане «122» Лик – как и все джазмены в то время – решил подзаняться сутенерством. Что и говорить, сердце Лика, который все еще оставался негром из джунглей, никак не подходило для того, чтобы безжалостно и строго управлять проститутками, однако он все-таки взялся опекать одну местную девушку по имени Беатрис (для краткости Беа), и когда он, играя в ресторане «122», смотрел с помоста на свою девушку, то всеми фибрами своей души ощущал себя настоящим городским лабухом. Лик, конечно, совершенно не догадывался о том, что Беа с первого же дня их знакомства положила на него глаз и сосредоточилась на том, чтобы заманить его в расставленные ею сети. Лик мог считать себя сутенером, однако кто тут верховодит, было ясно без вопросов.

Беа была типичной молодой сторивилльской проституткой. Ей было примерно девятнадцать лет (на два года больше, чем Лику); у нее была иссиня-черная кожа, отличная фигура и пухлые выпяченные губы, придававшие ей исключительно сексуальный вид. С виду она была очень привлекательной, но по характеру жесткой, словно неразношенный башмак; к тому же у нее был собственный взгляд на мужчин – отчасти высокомерный, отчасти потребительский, – который можно было также назвать и «реалистичным».

Она впервые заприметила Лика в ночном клубе на Пойдрас-стрит, куда он явился в поношенном, лоснящемся на швах пиджаке, когда шел уже второй час ночи и в заведении оставались только свои, сторивилльские. В тот вечер главным развлекательным мероприятием было то, что называлось «Королевской баталией» и заключалось в том, что дюжина отважных негров с завязанными глазами на самодельном боксерском ринге сражалась до тех пор, пока на ногах не останется последний: ему-то и доставался приз. Черный Бенни тоже сражался на ринге этой ночью и, как обычно, без труда выиграл, нанося на ринге удары своими страшными, как кувалды, кулаками, локтями, коленями, ногами. Лик почти не видел этого дикого боя – он ладонью прикрыл глаза, делая вид, будто неотрывно смотрит на ринг, и, конечно же, никто из присутствующих не заметил его отвращения. Но Беа видела все и поняла все! Именно там она и приняла решение, а потом делала все для того, чтобы Лик стал ее мужчиной, – ведь если хорошенько подумать и учесть все «за» и «против», то разве мужчина, который не переносит дикости и жестокости, – это не самое лучшее, на что можно рассчитывать в Сторивилле?

И, приняв это решение, Беа принялась налаживать контакт с Ликом, действуя столь утонченным образом, что простодушный парень ничего не заметил. Когда Лик сходил с помоста в ресторанчике «122», она, застенчиво улыбаясь и кокетливо отворачивая голову в сторону, оказывалась на его пути. Танцуя, Беа высоко задирала ноги, демонстрируя Лику свою крепкую округлую попку, высокую грудь и другие части тела, которые, как она считала, могли возбудить его интерес к ней. И когда по прошествии двух недель Лик стал улыбаться при виде ее, Беа стала отворачиваться и опускать глаза вниз, словно его внимание повергало ее в смущение. Через месяц Лик болтался на крючке, как рыба, заглотившая наживку, и, даже когда она начала сматывать леску, выуживая свою добычу, несмышленый простофиля так и не понял, что произошло.

Честно говоря, слабо верится, что Беа когда-либо обманывала Лика. Разумеется, другие сутенеры до колик смеялись над его попытками стать полноправным членом их клана; особенно веселило их то, что добрую часть своего нелегкого заработка он по требованию Беа тратил на еду, красивую одежду и украшения. А когда Лик и Беа входили в ресторанчик «122», сутенеры перешептывались: «О, вот и сутенерша со своей проституткой!».

Конечно, насмешники-сутенеры не понимали того, что Лик был привязан к Беа – ведь она была его первой женщиной, именно с ней он утратил свою девственность. После месячного флирта Лик привел ее к себе в комнату в пансионе Бетси Слим, и там онаоттрахала его так, что он лишь открывал рот, зажмуривал глаза и стонал, требуя еще, еще и еще. После этого Лик следовал за ней повсюду, как собака за тележкой мясника, и делал все, о чем она просила. И так все шло до самой женитьбы.

Известно, что именно в день бракосочетания (в марте 1917 года) Лик увидел оборотную сторону характера Беа, сторону недобрую и буйную. К тому времени они уже переехали из пансиона Бетси Слим в двухкомнатную квартиру на Бэйзин-стрит. Когда они пришли домой после простой церемонии регистрации брака. Лик обратился к молодой супруге со словами:

– Миссис Беатрис Холден! Вроде все прошло хорошо!

– Беа Холден! – повторила она, а потом, рассмеявшись, добавила: – Я не собираюсь подчиняться никакому мужчине.

Но Лик был полон решимости проявить себя настоящим мужем, а потому он строго посмотрел на нее и решительно произнес:

– Теперь ты моя жена, Беа! И будешь, черт возьми, делать то, что я скажу!

– А что это ты повышаешь на меня голос, Лик! Еще никто не говорил со мной на повышенных тонах!

– Это мой дом! – твердо объявил Лик. – А в своем доме, блин, я волен делать все, что захочу!

– Ты никак возомнил себя могучим всесильным негром? Ты решил, что ты кот, добравшийся до сметаны?

У Лика перехватило дыхание. Нет, он не разозлился, он твердо решил показать своей жене, кто в доме хозяин.

– Нет, Беа… – произнес он. Но больше ничего сказать не успел – супруга схватила кухонный горшок и с грохотом расколотила его о голову Лика, отчего он рухнул на пол, как мешок с бобами. Ну разве не прекрасное начало семейной жизни?

Официально Лик и Беа всю жизнь состояли в законном браке. Они так никогда и не развелись, хотя реально их супружество длилось не больше восьми месяцев (и за это время несчастный Лик дважды побывал в благотворительной больнице), изобиловавших жестокими драками, после которых следовали страстные примирения в постели. Так и хочется назвать Лика тюфяком за то, что он так долго терпел подобное к себе отношение. Но еще более соблазнительно навесить на него ярлык «типичного негритоса» за то, что он предпочел «сделать ноги» от своей жены. Но истина, как обычно, намного сложнее, чем лежащие на поверхности факты. Обладая весьма ограниченным жизненным опытом, Лик практически не имел представления ни о том, что такое семейная жизнь, ни о том, что такое любовь, если не принимать в расчет тех чувств, которые он испытывал к маме, бабушке и сестрам. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он не мог отличить любовь от сексуального влечения. И нет ничего удивительного в том, что он все еще представлял себе Сильвию – свою сестру! – такой, какой она была в прошлом, хотя сейчас в его подсознании жил образ другой, шокирующей его женщины. И все это время Лик продолжал играть в ресторанчике «122», продолжал расспрашивать о Сильвии всех, имеющих уши, и терпел свою жену, словно будущее уже не сулило ему никаких перемен к лучшему. В конце концов эта комбинация из трех составляющих привела к тому, что Лик был вынужден уехать из Нового Орлеана.

Лик никогда не узнал о том, что лучшие дни Сторивилля закончились задолго до его приезда туда; количество ресторанов и ночных клубов год от года уменьшалось. В конце концов в преддверии Мировой войны армейские структуры, а также администрация военно-морской базы в Новом Орлеане потребовали от правительства закрыть злачные места Тендерлойна (поскольку слишком много солдат и матросов подвергались там опасности). Давление армейского и военно-морского командования возымело действие, и 17 октября 1917 года мэр Нового Орлеана наконец капитулировал и согласился объявить проституцию вне закона. Это произошло в тот самый день, когда Беа Холден обнаружила, что она беременна; а на следующий день Лик услышал наконец кое-что о Сильвии. Да, вот такие зигзаги выдает судьба. А если они кому-то не нравятся, то это вовсе не значит, что их не существует, – надо только получше приглядеться.

Беа, узнав о своей беременности, обезумела от злости. Разве она не делала все возможное, чтобы избежать этого? Она, как учила ее мать, напрягала во время сношения внутреннюю мускулатуру и всегда, как только Лик кончал, стрелой бежала подмываться и делала это со всей тщательностью. Сидя в квартире на Бэйзин-стрит, Беа яростно растирала руками живот, приходя в еще бо́льшую ярость. Конечно, виноват в этом Лик: ему так нравится сжимать ее в объятиях после того, как он кончит. Конечно, виноват в этом Лик и его проклятая сперма, сперма негра из джунглей, которая может оплодотворить женщину даже одним своим запахом. Конечно же, виноват в этом Лик и его громадный член, который проникает в самую глубину матки. Конечно, во всем виноват Лик!

– И будь я трижды проклята, если пойду выскребаться к какому-нибудь уличному шарлатану! – обращаясь к стене, громко кричала Беа.

И в то же время, зная Лика, она не сомневалась в том, что ребенок привяжет его к ней крепче, нежели все ее соблазнительные достоинства. Но сейчас, пребывая в печальном и мрачном состоянии, Беа не была уверена, что ей это необходимо. К тому же Лика может напугать перспектива появления еще одного рта и он перебежит от нее к другой проститутке или отправится на поиски своей сестры, о которой он уже прожужжал ей все уши. Эти мрачные мысли нагнали на Беа такую тоску и такой страх перед будущим, что, когда Лик вернулся домой после каких-то своих дел, она лежала в кровати и ждала его, сжимая в правой руке большой острый нож.

Лик вбежал в квартиру, держа в руках коричневый пакет, наполненный всякими деликатесами; его губы были растянуты в широченной улыбке.

– Что с тобой, моя птичка? – воркующим голосом спросил он, но тут же, в мгновение ока улыбка сошла с его лица.

Беа, выпрыгнув из кровати, бросилась на мужа, сжимая в руке нож. Она не произнесла ни слова, но какой-то первобытный вой, в котором перемешались злость и страх, вырывался из ее горла.

– Ты что, черт возьми! – закричал он, чувствуя, как лезвие ножа скользнуло по его волосам. – Какой бес в тебя вселился?

Беа не отвечала. Она снова замахнулась ножом, и на этот раз он вонзился в бицепс руки Лика. Боль пронзила его, однако он, изловчившись, схватил обезумевшую женщину за запястье, но бешенство придало Беа звериную силу, и Лик не смог удержать ее руку, сжимавшую нож.