Текст книги "Новоорлеанский блюз"

Автор книги: Патрик Нит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Как бы то ни было, но закулунепростительно опоздал на заранее назначенную утреннюю встречу. К тому же он сильно опасался того, что назначенная встреча в краале семейства ‘Нгози наверняка будет долгой и занудливо многоречивой.

Стелла ‘Нгози, кокетливое юное создание с сонными, зовущими в постель глазами, должна была в конце месяца выйти замуж, и ее отец Тефадзва, старый пердун, окостеневший в предрассудках, выражал серьезную обеспокоенность в отношении «чести» своей дочери. Муса отлично понимал, чем вызвано папашино беспокойство: Тефадзву волновало то, что дочь может навлечь позор на семью, а также риск лишиться платы за лобола,если после брачной ночи он не сможет предъявить новой родне пятен крови на простыне. Ну а как, скажите, отцу (или даже любимой тете) спрашивать дочь-невесту о состоянии ее девственной плевы?

Муса ненавидел дела, связанные с восстановлением девственности. Он считал, что они столь же сомнительны с точки зрения трезвого рассудка, сколь вредны с точки зрения нравственности. Но он не смог убедить Тефадзва посмотреть на эти вещи его глазами; более того, старик настаивал на разговоре об интересующем его предмете с таким упорством, с каким мотылек вьется вокруг пламени свечи.

– Что заставляет тебя предполагать, – медленно начал разговор Муса, – что честь твоей дочери… как бы это сказать?.. нарушена?

Тефадзва покачал головой.

– Я уверен, что ее честь в полном порядке, закулу.Стелла ведь хорошая девочка. Но ведь сейчас молодых девушек подстерегает столько искушений, что традиции часто нарушаются.

– Нарушаются?

– Естественно… я говорю о традициях.

– Ну а если нарушается… я тоже имею в виду эту самую традицию… это что, настолько ужасно?

–  Закулу! – возгласил старик рыдающим голосом. – Традиция, вот что объединяет две семьи… и она не может быть нарушена до вступления в брак. Ведь именно в браке женская честь рушится, распахиваясь словно калитка перед неистовым буйволом. Ведь мужчине намного приятнее солнечный свет, который греет его после того, как он распахивает занавески, разве не так? Если земля уже кем-то распахана, разве оценит земледелец ее щедрость? Если крышка колодца сброшена, то любой хулиган может помочиться в колодезную воду! Когда дерево джубу…

Муса воздел руки к небу, давая понять Тефадзва, что сдается, пока тот не углубился в еще более густые дебри метафорических сравнений. Вздохнув, он пожал плечами и сказал:

– Я посмотрю, чем я смогу быть вам полезным, – сказал он и, не дав старику снова опутать его словесной паутиной, торопливо юркнул в спальную хижину девушки.

Стелла сидела в хижине одна, что Муса воспринял с облегчением; говорливая акадзине будет усложнять ему задачу. Девушка была такой же красивой, какой он ее запомнил: с высоким лбом, полными губами и все теми же сонными глазами. Она сложила руки в традиционном приветствии; выглядела она очень взволнованной. Муса улыбнулся ей, как он полагал, ободряющей улыбкой. Ведь он еще не оставался с ней наедине с того самого момента… как бы это сказать… в общем, это затруднительно.

– Привет, Стелла, – начал он, стараясь говорить весело и беззаботно. – Как ты? Как Татенда?

– Спасибо, закулу,у нас все нормально.

– Каковы ваши планы на свадьбу?

– Спасибо, закулу,с этим тоже все нормально.

– А ты и Татенда. Я уверен, что вы уже… ну… я уверен, ты понимаешь, что я имею в виду.

Девушка, засмущавшись, отвела глаза в сторону; сейчас она была похожа на новорожденного олененка.

– Ну ладно, ладно, – успокоил ее Муса. – Давай начнем.

Не прошло и часа с той минуты, когда Муса покинул спальную хижину, чтобы отправиться на беседу с отцом невесты. Нет, никаких проблем не возникло, успокаивал его Муса. Его дочь чиста, как девочка, не достигшая половой зрелости. Хорошо, он согласен принять в дар цыпленка, но о деньгах и речи быть не может.

Муса вежливо отвечал на вопросы, но чувствовал, что нужно уходить. Он, сконцентрировавшись всеми силами на магии, довел себя до такой головной боли, которую прежде никогда не испытывал, к тому же он опаздывал так сильно, как не опаздывал никогда прежде. Вообще-то, восстановление девственности – простое, безболезненное заклинание, обращенное к Божественной Луне с просьбой пролить одну или две капли крови на брачные простыни – на это потребуется не более десяти минут, хотя он иногда ради придания значимости этой процедуры затягивал ее до двадцати минут. Но сегодня Божественная Луна была на редкость несговорчивой и долго не хотела отвечать Мусе. Возможно, подумал Муса, все уже было сказано ею в снах, которые он только что видел. А возможно, Луна была просто не в настроении обсуждать мирские дела сейчас, когда на горизонте столь очевидны более важные события. А к тому же не слишком ли это лицемерно – восстанавливать девственность, которую сам же и нарушил?

Закулувеличественным шагом покинул крааль Тефадзва, потирая обеими руками голову, которая чуть не раскалывалась от боли. Больше всего ему хотелось сейчас затянуться самокруткой с травкой.

Муса добрался до крааля Тонго, когда время подходило к полудню; после желанной самокрутки голова его слегка прояснилась, однако солнечная жара все еще была невыносимой. Он на мгновение остановился у калитки, ведущей во двор вождя, чтобы закинуть назад косички-дреды и обтереть рукавом взмокший лоб. Его движения были какими-то странными, не совсем скоординированными, словно они происходили (все смахивало на это) со спящим или не совсем проснувшимся человеком, кости которого, словно набор запасных деталей, перевязанных бечевкой, брошены в мешок. Когда Муса тряс головой, то казалось, что она вот-вот улетит прочь, сорвавшись с его шеи. Каждый его шаг представлял собой несогласованные, как будто назло друг другу, движения костей ног: лодыжки продвигались вперед, словно сопротивляясь берцовым костям, которые, в свою очередь, сопротивлялись движениям бедер.

Муса перегнулся через забор и заглянул в крааль. До чего же уныло выглядело жилище вождя: идиотский бетонный дом (памятник былой напыщенности Тонго); разжиревшие цыплята, ни один из которых не попал на семейный стол; тишина, лишь изредка нарушаемая звуками заунывно-фальшивого пения Тонго. Мэйве!Запустение, которого ни ребенок, ни даже двойня не смогут оживить.

Закулу,как и ожидал, нашел вождя в бетонном доме. Когда Муса вошел в комнату, Тонго поднял на него глаза и постучал пальцами по стеклу ручных часов, но тот молча пожал плечами и сел рядом с ним.

– Как поживаешь, друг мой? – спросил Муса.

– А на что мне жаловаться?

Муса кивнул, в полной уверенности, что поток жалоб незамедлительно последует за этим риторическим вопросом.

– Мы больше не занимаемся любовью, – продолжал Тонго, сделав короткую паузу, чтобы набрать воздуха. – Кудзайи, после того как объявила мне о своей беременности, смотрит на меня так, словно я только что вылез из выгребной ямы. А все из-за того, что я ей тогда сказал.

Муса вздохнул.

– Насколько я помню, вы ведь практически не занимались любовью перед тем, как она забеременела. Вы оба так усердно придерживались безбрачия, будто вы не люди, а черви-гермафродиты ведза,словно онанисты, которые только для виду общаются друг с другом.

– Но мы не занимались любовью потому, что злились друг на друга. А теперь тоска давит на меня, словно мешок кукурузы во время сбора урожая.

– Так почему ты не попросишь прощения?

Тонго печальными глазами посмотрел на друга. Его симпатичное мужественное лицо внезапно стало по-детски печальным.

– А что, если я прав? – ответил он. – Что, если этот ребенок не мой? Ведь в течение трех лет мы занимались гулу гулус таким усердием, как будто пытались заселить своим потомством большой город, и ничего. А когда наш секс превратился в рутинную обязанность, торопливо исполняемую один раз в квартал, она вдруг забеременела. Это же сущая бессмыслица.

– Не смеши людей, Тонго! Ну с кем, по-твоему, Кудзайи могла спать? С одним из братьев Читембе, у которых глаза наезжают друг на друга? С этим новообращенным из миссии святого Освальда, который должен был молить меня о прощении целых три месяца? Ты просто жалеешь о том, что так поступил, вот в чем все твое несчастье. Неужели ты не слышал старое замбавийское изречение? «Ку токо шимбе: в acme кукуку ни бондоре. Татемба воде ни шимбеле кунцва вазве пелото».Язык древний, но смысл изречения примерно следующий: «В жизни необходимо делать четыре главных дела: есть, срать, спать с женщиной и умереть. И если ты три первых вещи будешь делать правильно, четвертая не покажется тебе такой уж мучительной». Примерно так это звучит. Мне кажется, друг мой Тонго, тебе необходимо, чтобы за тобой хорошо смотрели. И еще, если Кудзайи не может нормально заниматься nay пау, тебе надо найти кого-то другого, кто может.

Вождь было запротестовал, но Муса поднял руку, призывая его к молчанию (другой рукой он прикрывал рот, широко раскрывшийся в долгом зевке).

– Ведь ты же не хочешь разрушать свой брак до того, как родится ребенок, – продолжал он. – Послушай меня, своего друга и закулу.Любые отношения всегда становятся треугольником. Почему мусунгутак часто путают слова «монотонность» и «моногамия»? Даже мужчина, живущий в браке, всегда испытывает желание близости с другой женщиной, реально существующей или созданной его похотливым воображением. А женщина? Она тоже имеет отношения и со своим мужем, и с другим человеком – с тем, каким она хочет видеть своего мужа.

– Что, это и вправду так?

Муса кивнул.

– Именно так. До тех пор, пока не родится ребенок. А потом возникает идеальный треугольник, и ребенок становится его вершиной.

– По-твоему, чтобы решить семейные проблемы, мне надо кого-то трахнуть? Фантастика!

Муса засопел. Головная боль возвращалась; она всегда возникала, когда он приходил в саркастическое настроение; к тому же сейчас от нытья Тонго его просто мутило. Вождь или не вождь; закулуили не закулу; друг или не друг – вся эта история затянулась слишком надолго. К тому же у него и своих неприятностей невпроворот; что делать, если сны, которые он видит, заставляют его просыпаться, а проблемы других людей навевают на него сон? А Тонго… он не слишком уверен в измене. Он сам наверняка может помочь себе, если выйдет из этой своей меланхолической задумчивости.

– Давай лучше выпьем пива, – предложил он, со вздохом вставая на ноги. Но Тонго продолжал сидеть.

– Я вообще не должен был на ней жениться, – снова затянул вождь. – Все так считают. Даже ее отец не хотел, чтобы я на ней женился.

– Но, друг мой, ведь ты же любишь ее. И нравится тебе это или нет, но жизнь сложилась именно так.

– А сколько будет стоить любовь, если ее отнести на рынок?

– Это будет зависеть от того, на какой рынок ты ее понесешь, – ответил Муса, направляясь к двери.

Наконец Тонго тоже встал.

– Даже этот пьянчуга Камвиле говорил, что мне не следовало на ней жениться. Он говорил, что у нее обезьяньи уши. Хотя сам я этого не видел.

Муса, остановившись у двери, смотрел на своего друга. Обезьяньи уши? Представив себе мысленно лицо Кудзайи, он сразу же осознал, что никогда уже не сможет смотреть на него без с трудом сдерживаемого смеха.

– Я думаю, тебе следует успокоиться, – сказал он.

Деревня словно вымерла. Дети пасли скот, мужчины уже приступили к возлияниям, женщины все еще работали в поле (Кудзайи, к великой радости Мусы, тоже была в поле). Тонго, пребывающий в состоянии печальной задумчивости, шел, медленно волоча ноги, словно дикий зверь, бредущий к месту смерти. Но закулувдруг быстро зашагал прочь. Он точно не знал почему: то ли послеполуденный бриз донес до него запах пива, то ли ему просто потребовалось переодеть рубашку.

–  Закулу,– обратился к нему вождь, – а где пруд, наполненный слезами?

– Какой пруд, наполненный слезами? – спросил Муса, обернувшись на ходу.

– Тот, о котором поется в песне. – И Тонго затянул: – Сикоко кувизва сопи вадела, цвумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Муса остановился и пристально посмотрел на друга. Слова песни всколыхнули что-то в его голове, он протер глаза костяшками пальцев и откинул назад косичку, дабы убедиться в том, что он не спит. А все потому, что образы, виденные им во сне, набросились на него со всех сторон, словно шакалы на труп: мальчик с голосом, не умолкающим ни на мгновение, нагая девушка, плавающая в пруду печали: дубинка из ветви баобаба, ставший злым закулу,орел… Он неистово затряс головой, а когда в изнеможении остановился, увидел Тонго, глядящего на него с любопытством.

– Прости меня, друг, – сказал Муса. – Сегодня мне не до пива. Я должен пойти домой, лечь в постель и выяснить, что происходит. Да поможет мне в этом Божественная Луна!

IV: Брать или не брать

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

Большинство местных жителей были согласны с тем, что караван «лендроверов», с которым прибыли американские археологи, явился самым значительным и необычным событием в жизни Зиминдо с той поры, как революционно настроенные партизаны основали в деревне свой лагерь (перед тем, как командование мятежников решилось окончательно захватить столицу). Эта оценка была, впрочем, скорее теоретической, поскольку тогда, шесть лет назад, жители деревни, все как один, при приближении солдат скрылись в зарослях, чтобы сохранить своих дочерей и цыплят от головорезов, обладавших к тому же волчьим аппетитом. Поэтому единственным местным жителем, способным высказать непредвзятое суждение по этому поводу, был закулуМуса, поскольку сам стоял во главе революционного движения. Впрочем, когда появились археологи, он пребывал в финальной стадии своего непрерывного пятидневного сна, а то этот странный и дотоле не слыханный здесь рокот моторов навряд ли разбудил бы его.

В течение примерно месяца все только и говорили о том, что группа прибывших мусунгуроет в земле ямы в десяти милях от деревни Мапонда, там, где в прежние времена стояла дамба. Большинство (те, кто еще не забыл слухи о ведьме, которая произвела на свет чонгололо)не верили этим рассказам, однако многие были уверены в том, что шайка мусунгуспособна на что угодно, а поэтому самое лучшее – это не вмешиваться в их дела.

Когда «лендроверы» остановились возле лавки мистера Мапандпванда, дети облепили их, выпрашивая сладости или кока-колу. Но когда из машин появились археологи, самые младшие с криками бросились к мамам, потому что никогда прежде им не доводилось видеть таких волосатых (и страшных) людей. Бороды некоторых археологов были настолько большими, что, казалось, дай им порасти еще мгновение или два, и самих глаз не будет видно. Один из жителей вспоминал впоследствии, что «мусунгубыли настолько косматыми, что я боялся, не приставили ли они себе головы вверх ногами», и его подвыпившие собутыльники весело хохотали, повторяя сквозь хриплый хохот: «что верно, то верно».

Но самое сильное впечатление произвела молодая чернокожая женщина, выпрыгнувшая из первой машины. На ней был традиционный читенге,на голове цветастый яванский платок, а сама она была хороша, как цветущее деревце джубу.В отсутствие вождя (который, как обычно, сидел в своем бетонном доме и курил сигареты, пребывая в подавленном состоянии по причине собственных жизненных проблем) Тефадзва ‘Нгози взял на себя инициативу приветствовать прибывшую красавицу.

–  Мазвера се масиси, – начал он.

Молодая особа улыбнулась и заговорила с непонятным акцентом.

–  Урибо бра! – ответила она, что в вольном переводе означало: «все в порядке, крошка!». Женщин деревни сильно озадачило то, что эта девушка одета так, словно пришла на похороны, и что она отвечает на приветствие пожилого уважаемого человека так, как обычно отвечают проститутки.

Однако вскоре выяснилось, что эта молодая женщина была иностранкой и едва говорила на языке замба. Но она не стеснялась пытаться говорить на нем, а местные жители были готовы ей помочь (хотя их сильно озадачило, почему не мусунгу, ачернокожая женщина старается выучить их язык?). Но стоило ей перейти на английский, как мужчины начинали смотреть на нее пустыми, бессмысленными глазами и произносили преувеличенно вежливыми голосами нечто похожее на «я хорошо не говорить», а женщины, закрыв лица ладонями, давились от смеха.

– Я прибыла сюда из Америки, – объявила она. – Я оскорбляю вождя.

Мужчины хмуро посмотрели на нее.

– Вступи в клуб, – сказали они. А потом добавили: – Жди своей очереди.

Но жена Тефадзва поняла, что она имела в виду (ведь язык замба требует исключительно точного произношения), и сказала:

– Она не собиралась никого «оскорблять». Она спутала чиседаи чеседа.Объясните это ей.

Прошло по крайней мере двадцать минут, пока девушке объяснили, как надо выразить словами то, что она хочет, – ведь местным жителям тоже хотелось повеселиться.

Гудение моторов «лендроверов», долетевшее до ушей Тонго, разожгло в нем любопытство. Но он решил, что вряд ли вождю подобает бежать сломя голову, как бездомной дворняжке, услышавшей звяканье кастрюли с супом. Стараясь не спешить, он отыскал и надел церемониальный пояс, перенес из спальной хижины в бетонный дом два плетеных стула и кассетный магнитофон, затем присел, закурил сигарету и попытался принять безразличный вид. А где Кудзайи? Для соблюдения этикета Тонго хотел, чтобы его жена была рядом с ним. Но она, как обычно, работала в поле, причем работала ради того, чтобы избежать споров с ним и взаимной неприязни. По правилам, Муса тоже должен был бы быть здесь. Но закулусмотрел сейчас какой-то очень важный сон, и Тонго знал, что лучше его не будить.

Тонго выкурил три сигареты в ожидании подходящего, по его мнению, момента выхода к народу. Время от времени он подходил к двери, прислушивался к громкому смеху, раздававшемуся поблизости и, нетерпеливо качая головой, возвращался к своему стулу. Ну неужто никто из обитателей деревни не додумается до того, чтобы привести гостей к его краалю?

Вдруг до слуха Тонго явственно донесся гул приближающейся толпы; он поправил пояс и зажег новую сигарету, считая, что оба эти атрибута придадут его внешности достоинство и истинное величие. Сделав глубокий вдох, он распахнул дверь своего дома. У порога, казалось, собрались все жители деревни. Они приветствовали его появление веселыми криками, а по выражению их лиц он понял, что главная цель их прихода сюда – повеселиться. Впереди толпы стояла красивая девушка в великолепном национальном костюме, сияющем неподдельно живыми красками: небесно-голубой; зеленой, как свежая листва; желтой, как сияющее солнце. Это было вовсе не то, чего ожидал Тонго. Он нахмурил брови и, вместо того чтобы более внимательно присмотреться к ситуации и обдумать ее, спросил: «Кто умер?». Обитатели деревни закатились громоподобным хохотом, а девушка, не понимая, что произошло, вконец смутилась.

– Она приехала к нам из самой Америки, – сказал один из мужчин, обращаясь к Тонго.

– Чтобы оскорбить тебя, – добавил другой.

– Будь осторожен, вождь, – предостерег его третий. – С ней вместе приехало целое стадо медведей.

Девушка, склонив голову и сложив в традиционном приветствии руки, приблизилась к вождю. Но Тонго, ободряюще улыбаясь, протянул ей руку со словами: «Можете обойтись без традиционных формальностей». Скользнув беглым взглядом по толпе, ожидающей очередного акта веселого представления, он принял решение.

– Вам лучше войти в дом, – улыбаясь девушке, сказал он, а затем, сделав галантный жест, повернулся спиной к соплеменникам.

– Хорошо. Пойдемте.

Толпа, правда без особого энтузиазма, начала расходиться, но селяне постарше, сгруппировавшись, приблизились к вождю; впереди выступал Тефадзва ‘Нгози.

– Тонго, – начал Тефадзва, – нам интересно знать, где Кудзайи.

– Она работает на рапсовом поле, там, где вообще-то надлежит быть и вам. А почему вас это вдруг заинтересовало?

– Послушай, вождь, красивая молодая женщина входит в твой крааль одна, а жены твоей рядом с тобой нет.

– И что? – спросил Тонго. – Что из этого?

Его лицо сделалось каменным, поскольку он прекрасно понял, что у них на уме.

Беспокойные глаза Тефадзва забегали по сторонам.

– Молодая женщина – это открытая дверь для шакала. Она – что голая задница для москита. А разве шамваможно направить в нужном направлении? Нет, нельзя. Ведь если он поднимается, то ведет туда, куда смотрят глаза, такова правда жизни. А разве жирафы не подают знак антилопам, когда семейство львов выходит на охоту? Конечно же, подают. А разве когда корову сводит со двора вор, это не грабеж? Конечно же, грабеж.

Тонго тупо уставился на докучливого старика, и этот упорный взгляд послужил сигналом для жены Тефадзва, которая обычно в трудные минуты приходила на выручку супругу. Она провела языком по восьми зубам, еще оставшимся у нее во рту, перед тем как принять у мужа эстафету.

– Мы говорим только то, благородный вождь, – начала женщина, почтительно склонив голову, – что говорят люди.

Тонго рассмеялся.

– Пусть говорят, – сказал он с пренебрежением.

– Но, если ты не против присутствия куримадзи… – снова заговорила женщина.

– Ты в своем уме? Или ты так шутишь? Какая еще дуэнья, о каком сопровождении для молодой дамы ты говоришь? Вся ваша беда в том, что вы любите совать свои носы повсюду, откуда доносится хоть малейший запах, от которого вы сходите с ума, как собаки в жару! Ведь вы целый час травили эту бедную американку, прежде чем привели ее к моему краалю, а теперь вы не можете успокоиться, что все остальное пройдет без вашего участия. Вы с ума сошли, предлагая куримадзи? Вами руководят добрые чувства… – Тонго сделал короткую паузу. Он настолько чувствовал себя праведником, что не находил слов для выражения своего негодования. – Я женатый человек! – обретя наконец самообладание, закричал он.

Именно это обстоятельство и побудило к действиям пожилых сельчан. Они видели, что в груди Тонго закипает гнев и что в такие минуты лучше не говорить с ним. На это было две причины: все-таки он был вождем и они любили его. Ведь Тонго в общем-то был хорошим парнем, и если в отношениях с ним и возникали какие-либо осложнения, то причиной их было либо чрезмерное любопытство сельчан, либо его положение как вождя маленького (даже очень маленького) племени. Поэтому сейчас они развернулись и медленно побрели прочь от его крааля, качая на ходу головами, причем делали это преувеличенно торжественно, давая ему понять, что все-таки не одобряют его поведения, а Тонго, круто повернувшись, направился павлиньей походкой к своему дому. Если его сейчас веселила мысль о победе в этой небольшой схватке, то они чувствовали удовлетворение от того, что совершили высокоморальный поступок.

Тонго вошел в дом. Его глазам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к полутьме, а когда они привыкли, то сразу остановились на молодой особе, которая неловко переминалась с ноги на ногу, стоя в дальнем углу комнаты. Чувство негодования от только что закончившейся беседы со стариками прошло, но теперь какой-то липкий и тяжелый ком словно встал поперек горла, отчего он чувствовал себя словно питон, проглотивший трудноперевариваемого грызуна. Что и говорить, эта американка действительнобыла хороша. Высокая, стройная, с привлекательным чистым лицом, с округлыми соблазнительными формами, ясно различимыми под одеждой. У нее, подумал Тонго, было все то, чего не было у Кудзайи.

Молодая особа подошла почти вплотную к нему и протянула (именно она, а не он) руку.

–  Урибо бра! – объявила она, чем весьма озадачила Тонго.

– Здравствуй, милая, – ответил он. – А не проще ли будет, если мы поговорим по-английски?

Милая?.. Молодая особа была явно сконфужена простой и даже несколько вольной манерой вождя общаться с незнакомыми дамами. Но она быстро опомнилась и обратилась к нему со следующими словами:

– Меня зовут Олурумбунми Дуровойю; можете для краткости звать меня Бунми. Я профессор этноархеологии Северовосточного университета в Чикаго.

– Тонго Калулу, – кратко представился Тонго. – Вождь.

Несколько мгновений они пристально и с любопытством смотрели друг на друга. Некоторые паузы возникают по причине избытка невысказанных чувств, а пауза, возникшая сейчас, была переполнена ими; казалось, они ведут разговор, но разговор мысленный, поскольку словами не могли ничего выразить: слишком по-разному они облекали мысли в слова. Наконец Тонго произнес: «Садитесь», и профессор присела на один из неудобных плетеных стульев, а сам вождь опустился на второй.

Она сидела, скромно поджав губки, выпрямив спину, плотно сжав ноги и положив ладони на колени. Тонго был уверен, что ее манерная скромность – не что иное, как заранее продуманный прием. Он чувствовал что-то волнующее в том, как изгибалась ее длинная шея, когда она поворачивала голову или слегка приподнимала подбородок; в том, как подрагивали ее ноздри; в том, что под складками ее читенге,прикрывающем ноги, угадывались стройные икры, – все в ней естественно и в то же время нарочито пробуждало инстинкты и эротические фантазии. Возможно, на фоне жизни Тонго, протекавшей сейчас без сексуальных радостей, вся эта внешняя атрибутика волновала его больше, чем допускало положение.

– Олурумбунми, – с усилием выговорил Тонго. – Олурумбунми.Бунми. Это американское имя?

– Нигерийское. На языке яруба [30]30
  Африканская народность численностью свыше 12 млн человек, живущая в Нигерии, в республике Бенин и Того.


[Закрыть]оно означает «дар богов».

– А я думал, что ты американка.

– Афроамериканка. Так называют всех американцев африканского происхождения.

Тонго покачал головой. Эта женщина говорит загадками, да такими, что и не всякий закулуразберется. В ее речи чувствовался гнусавый американский акцент и нахальство, свидетельствующее о том, что в детстве она была приверженкой фанка [31]31
  Сильно ритмизованный, чувственный музыкальный стиль, идущий от блюза; первоначально использовался в джазе, а затем в поп-музыке, в результате чего в 70-х гг. возник танцевальный стиль «диско».


[Закрыть].

– Так ты родилась в Нигерии?

Лицо Бунми исказила гримаска недоумения.

– Да нет же, я поменяла имя и фамилию. Чего ради мне носить фамилию, появившуюся во времена рабства?

– О-о-о! – серьезно и многозначительно протянул Тонго. – Понимаю. Значит, твои предки были нигерийцами?

– Нет; впрочем, я не знаю. Возможно, они были ими. При крещении меня нарекли Кореттой Пинк. Понимаешь, Пинк [32]32
  Слово pink в английском языке имеет множество значений, основные из которых: гвоздика, розовый цвет, высшая степень чего-то, нечто совершенное.


[Закрыть]. Наверное, так звали какого-нибудь плантатора.

– Коретта Пинк, – задумчиво, словно про себя сказал Тонго. По его лицу было видно, что звучание ее экзотического имени ему нравится. – Отличное имя.

Бунми, поморщившись, затрясла головой. Ее лицо, выражение которого менялось чрезвычайно быстро, теперь было печальным.

– Нет, – твердо произнесла она. – Это вовсе не имя. Это, скорее, что-то похожее на ярлык или этикетку неизвестной мне фабрики. Если кому-то случается назвать меня Кореттой, я чувствую себя очень неловко. А чего ради я должна жить с этикеткой, которая мне не нравится?

– Ах! Как я понимаю тебя, Бунми! – воскликнул Тонго. – Твое имя – все равно что «обезьяньи уши».

Смущенная девушка вперила пристальный взгляд в улыбающегося вождя.

– Именно так, – подтвердила она, хотя и не поняла, что именно он имел в виду.

Пальцы Бунми машинально теребили материю, обтягивающую ее колени. Беседа шла совсем не так, как она спланировала. В свое время она успела уже пообщаться почти со всеми вождями на Африканском континенте. Ее национальный костюм и подобострастная угодливость удачно противостояли различным сочетаниям глупости, надменности и порочности. Но сегодняшняя короткая встреча проходила совершено в ином ключе, а Тонго проявил себя столь противоречивым и непоследовательным, что попросту поставил ее в тупик. Одни из его комментариев казались явно насмешливыми, другие донельзя идиотскими. Он вел себя с ней так, словно балансировал на грани высокомерия и легкой формы умственной отсталости, то и дело переступая эту грань и оказываясь то по одну, то по другую сторону. Что и говорить, он был симпатичным мужчиной, но его манеры больше подошли бы взбалмошному юноше. А поскольку он с самого начала (она была готова поклясться в этом) раздевал ее глазами, то теперь он, также без сомнения, переодевал ее в другие одежды. Более того, он, казалось, мысленно натягивал на нее шерстяные джемперы и неправдоподобно мешковатые туристские брюки и в таком виде гонял по подиуму своего воображения.

Тонго зажег новую сигарету, манерно затянулся и потянулся к кассетному магнитофону. Он вставил в приемник кассету, и звуки колтрейновского «Голубого поезда» наполнили комнату. Вождь чуть заметно улыбнулся, пусть знает, что я не так прост, каким кажусь с виду.

–  Джаз, – выразительно и как бы про себя произнес Тонго. – Вы любите джаз?

– Конечно, – ответила Бунми, не понимая, почему вождь, опершись о бетонную стену, застыл в этой неестественной позе, излюбленной позе городских сутенеров. – Послушайте. Давайте займемся делом.

– Делом?

– Да, делом. Я археолог…

– Археолог?

– Да, археолог. Мы вскрываем… понимаете… раскапываем… памятники материальной культуры… ну… в общем, вещи, которые были погребены в земле. Вещи, которые могут рассказать нам о том, как жили люди в давние времена.

– Что вы говорите? – изумился Тонго. Ему стоило больших усилий не рассмеяться и не прервать ее рассказ; он с удовольствием наблюдал за тем, как эта удивительная американка, говоря с ним, ерзает на стуле. В том, как изгибалось ее тело во время разговора, было нечто, сильно будоражащее и возбуждающее его.

– Провинция Зиминдо – это очень интересная область. Согласно моей теории, самые ранние поселения народа замба были именно в этой области. Я уверена, что в процессе миграции вашего народа в северном направлении, туда, где сейчас располагается Замбави, первая остановка была сделана в Зиминдо. При раскопках в этой области мы нашли такие вещи, возраст которых не меньше 250 лет; изделия из глины, топоры, фундаменты построек. Вам когда-либо доводилось слышать миф о великом вожде Тулоко?

– Тулоко? – нарочито задумчиво переспросил Тонго. – Возможно, слышал.

Его уже начал раздражать ее снисходительный тон (неужто в манере говорить чернокожий может так подражать мусунгу?),однако ему нравилась страстность, с которой она излагала ему свою теорию. Это было похоже на то, как Кудзайи говорила о джазе в то время, когда они еще могли разговаривать друг с другом. Он уже мысленно пересмотрел свое решение не набрасываться на нее: желание опять воскресло в нем, и прежнее решение, казалось, было перечеркнуто. А теперь, при мысли о жене, он вернулся к первоначальному решению.

– Так вот, – торжествующе объявила Бунми, – был он действительно вождем или не был, – Тонго поднял глаза к потолку и мысленно произнес короткую молитву о прощении, – в том, что его первое поселение было недалеко отсюда, нет никаких сомнений. Возможно даже, что оно было на краю этой деревни.

– Что вы говорите? Удивительно, – с неподдельным удивлением воскликнул Тонго. – Скажите, что я могу для вас сделать, госпожа профессор?