Текст книги "Новоорлеанский блюз"

Автор книги: Патрик Нит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Ну что, видел? – с торжеством объявил Муса. – Я толкнул тебя через отверстие в спичечном коробке.

Громкие булькающие звуки послышались откуда-то из живота Мусы, его грудная клетка затряслась, и весь он словно забился в конвульсиях. Он откинул голову назад и громогласно расхохотался, дреды на его голове затряслись, как сережки на дереве под штормовым ветром. Уперев руки в бока, он перегнулся почти пополам, а затем, выпрямившись и вытерев мокрые глаза, сказал: «О, Господи, Господи!» и через секунду добавил: «Ну и ну!» Зрители некоторое время тупо смотрели на него, а потом до них начал медленно доходить смысл произошедшего. Один за другим они начали смеяться, и вскоре паб буквально содрогался от буйного веселья, спровоцированного дурацким трюком Мусы, который все почему-то посчитали самой утонченной шуткой, на которую способен смертный. Томпи, сидя на стуле, раскачивался взад-вперед, хлопал себя ладонями по ляжкам и хохотал. Перец все еще лежал на полу, смеясь, причитая и суча ногами в воздухе. Лицо Сильвии перекосилось, ее подведенные брови приняли какую-то неестественную форму; она, повиснув на руке у Мусы, уткнулась лицом в его плечо.

Не смеялись только Джим и мужчина, лицо которого было похоже на отражение на выпуклой стороне ложки. Джим, закусив нижнюю губу, не отрываясь смотрел на Сильвию. Он четко усвоил, что наиболее сильный прием Мусы – это использование его харизмы, а что касается непосредственно «магии», то это не более, чем способ отвлечь внимание. Заметив, с какой силой пальцы Сильвии с наклеенными ногтями стиснули ткань футболки закулу,он почувствовал какое-то непонятное волнение.

Позже, когда Муса, напустив на себя скромность, получил все заслуженные аплодисменты и восхищенные похлопывания по спине, Джим, взяв его за руку, отвел в угол. Он и сам удивился тому, как резко и сердито звучал его голос.

– Муса! – начал он.

– Да, Джим.

Но тут к ним подошел мужчина, лицо которого было похоже на отражение на выпуклой стороне ложки. Он был пьян и к тому же настроен враждебно. Остановившись возле них, он положил руку на плечо Мусы; похоже, он замыслил что-то недоброе.

– До чего же дерьмовый трюк ты нам показал, – неприятным, скрипучим голосом произнес мужчина.

Муса заморгал, словно алкогольные пары, выдыхаемые этим человеком, резали ему глаза. Он осторожно взял руку мужчины и убрал ее со своего плеча.

– Простите, – вежливо обратился к нему закулу, – в данный момент я разговариваю со своим другом. Будьте добры, дайте нам поговорить наедине.

– А я, блин, говорю с тем, с кем хочу. И сейчас я хочу говорить с тобой. Так ты понял, что я говорю с тем, с кем хочу, а сейчас я хочу говорить с тобой. Ну что, дошло до тебя?

Мужчина навис всем телом над закулу,а тот слегка отстранился и со спокойной улыбкой произнес:

– Конечно.

Джим был готов вмешаться, но Муса жестом руки остановил его.

– Ну до чего же дерьмовый трюк ты нам показал, – повторил мужчина. – Хуже, чем дерьмовый! Да ты и не представляешь себе, что такое порча, но узнаешь, когда кто-то надерет твою первобытную задницу! Так что будь начеку в этом городе, потому что здесь полно настоящих шаманов, которым ничего не стоит отправить тебя назад в Африку, да так быстро, что ты и помолиться не успеешь. Нечего призывать людей быть честными, если ты сам нечестный, усек?

С этими словами он снова толкнул Мусу; на этот раз сильнее, чем прежде, отчего улыбка закулустала только шире.

– Будь добр, оставь нас.

– Да пошел ты!

– Ты хочешь, чтобы я показал тебе настоящую магию?

– Да пошел ты! – заорал мужчина, уродливое лицо его перекосилось, и Джим приготовился к тому, что со следующей секунды начнется драка.

– Пожалуйста, оставь нас, – снова сказал Муса, на мгновение закрыл глаза, и мужчина, лицо которого было похоже на отражение на выпуклой стороне ложки, исчез. Муса снова открыл глаза.

Джим в недоумении посмотрел на Мусу, потом перевел взгляд на то место, где только что стоял скандалист, затем посмотрел на теснившихся у барной стойки людей, которые оживленно обсуждали что-то между собой, не замечая того, что делается вокруг, в том числе и исчезновения одного из собутыльников. Джим проглотил вставший в горле комок и спросил:

– Куда он делся?

– Я отправил его к жене. Бедная женщина. Ну как терпеть рядом с собой эту пьяную черную первобытную задницу! – риторически произнес Муса, лучезарно улыбаясь. – Если выражаться его языком. Ну ладно. Так о чем ты хотел говорить со мной?

Джим облизал губы и наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться и вспомнить, о чем именно он хотел говорить, но тщетно, он ничего не мог припомнить. «Типичный прием Мусы, – подумал он, – вставлять палки в колеса».

– Я… – начал было Джим, Муса понимающе закивал, но на этом Джима застопорило. Закулуободряюще и вместе с тем покровительственно погладил его по голове.

– Ты обеспокоен, – сказал Муса. – Ты, наверное, думаешь, что здесь делает этот старый Муса, мой старый друг из Замбави? Что он здесь делает со своими сновидениями и сексуальными привычками, позаимствованными у бабуинов? Зачем он появился здесь и все мне испортил? Ведь так? Позволь мне все объяснить тебе, Джим. Я здесь ради Сильвии, потому что я в долгу у нее за прошлое, а этого тебе пока не понять. Ты обеспокоен, потому что я притащил тебя в Новый Орлеан, а ты не знаешь зачем. Честно говоря, мусунгу,а ведь я и раньше говорил это, я и сам не знаю зачем. Но я закулу,а раз так, то ты должен доверять мне так же, как я доверяю своим снам. Тебя беспокоят еще и отношения, существующие между мной и Сильвией. Вот в этом я помочь тебе не могу. Ты обеспокоен, потому что ты ревнив, а ревность – это губительное качество, такое же опасное и неприятное, как болезнь, передающаяся половым путем.

– Я ревнивый? – вылупив от удивления глаза, спросил Джим.

– Да, ревнивый.

– Я неревнивый!

Муса, пристально глядя на него, наклонился вперед и сощурил глаза так, что Джим видел только два крохотных, не больше дырки от укола, зрачка, и от этого Джиму стало не по себе.

– Конечно, ты не ревнивый, – медленно произнес Муса. – Я ошибся.

Но на следующий день Джим снова упился до бесчувствия нигерийским гиннесом, когда Муса и Сильвия пропали на несколько часов, отправившись в музей колдовства и шаманства; он сидел и размышлял над тем, как ко всем историям, кто бы их ни рассказывал, Муса давал свои комментарии, и, хотя сейчас сознание Джима было отуманено алкоголем, он признавал, что его мозг впитывал рассуждения закулу,подобно тому как бумажная салфетка впитывает пролитую на стол жидкость. Он допивал уже шестую пинту нигерийского гиннеса, качая из стороны в сторону головой, как будто боясь потерять мысль. Не помогло.

«А какого черта мне ревновать и переживать из-за того, что происходит между Мусой и Сильвией?» – размышлял Джим. Стоило ему подумать об этом, как ответ вдруг сам оказался в его голове, будто маленький ребенок, прокравшийся на цыпочках к вам за спину, и помимо воли Джим громко, во всеуслышание, произнес: «О! О как! Ну и ну!»

Сидевшие у дальнего конца стойки завсегдатаи, среди которых были Томпи и Перец, с любопытством посмотрели на него, но Джим этого не заметил. Он допил свой нигерийский гиннес, зажег сигарету и нетвердым шагом направился к окну, возле которого Двухнедельный наигрывал на гитаре все те же старые блюзы. Джим глубоко затянулся сигаретой и, выпуская дым, кивнул головой гитаристу, а тот, ответив на его приветствие полузаметным кивком, начал проигрыш очередной блюзовой темы чуть громче, чем играл до этого. Джим, пьяный в стельку, сел рядом с ним и запел. Он наклонил голову, крепко зажмурился и запел блюз так, как мог петь только косой английский сопляк.

– Сюда пришел я, чтобы потерять себя… – начал он и замолчал, прислушиваясь с мечтательным выражением лица к аккордам гитары Двухнедельника: «Ду-дуду-ду-ду!»

 
Но кое-что другое я нашел!
А вот сейчас она, не оглянувшись,
Ушла неведомо куда с шаманом.
Хойя! Теперь хочу забыться в блюзе я!
Когда нет сил забыться – один удел: напиться!
 

Джим открыл глаза. Все, кто был в баре, пересмеивались, обмениваясь многозначительными взглядами, но это лишь усилило его желание петь, и он, закрыв лицо ладонями, затянул снова:

 
Впервые в жизни я влюблен,
И мне не совладать с собою.
Но я влюбился в шлюху. Боже, что со мною!
Хойя! Она согласна спать с любым, кто платит!
Что ждет нас впереди? Боюсь, что сил моих
на эту роль не хватит!
 

Не будь Джим так пьян, он, конечно же, заметил бы, какой взрыв хохота раздался в баре, но только когда Двухнедельный вдруг перестал играть, до него дошло, что что-то не так. Однако он воспринял внезапно наступившую тишину как возможность запеть во весь голос. И запел а капелла, запел еще громче, не заботясь ни о смысле, ни о мелодии, ни о ритме.

– Она дешевая шлюха! – пел он громким скрежещущим голосом. – Хоть и выглядит не как шлюха! В ней есть особый шик! Но ее лучшее время уже прошло! Подведенные брови, наклеенные ресницы и ногти! Но все равно я люблю ее, хотя она годится мне в мамаши!

Качая головой из стороны в строну, Джим, охваченный чувством горечи и ревности, пел все, что приходило в его пьяную башку. Приоткрыв чуть-чуть глаза, он увидел две фигуры, стоящие в дверном проеме. И стоило ему раскрыть глаза пошире, как слова застряли у него в горле, как монеты в шланге пылесоса. Прямо перед ним стояли Муса и Сильвия. Он посмотрел на Сильвию: тубы ее дрожали, глаза были полны слез. Сколько же времени они стоят в дверях? Оглянувшись на присутствующих в баре, Джим нашел ответ на свой вопрос. Вновь повернувшись к Сильвии, он успел только заметить, как дверь бара «У Мелон» захлопнулась за нею. Он посмотрел на Томпи, на Перца, на Молли, но все они отводили глаза. Он посмотрел на Мусу, но оказалось, что закулустоял в луже крови и (самым, как показалось Джиму, беспардонным образом) пристально разглядывал Двухнедельного. Джим перевел взгляд на старого музыканта, но тот лишь недоуменно пожал плечами.

– Не вижу ничего плохого в том, чтобы любить проститутку, – сказал Двухнедельный. – Моя мама была проституткой, но я ее любил.

Впервые Джим услышал его голос.

Джим с трудом встал на ноги и, пошатываясь, бросился вон из бара. Он проскользнул мимо Мусы, все еще неподвижно стоявшего в дверях. Выбежав на улицу, он во все горло выкрикнул имя Сильвии, но бившие прямо в глаза солнечные лучи ослепили его, и им овладел панический страх.

«Истинно по-женски, вот так убежать прочь», – подумал он. И пока он старался проморгаться и унять бегущие из глаз слезы (частью от избытка чувств, частью из-за ослепительных солнечных лучей), тяжелый кулак Сильвии обрушился на его голову, и тут уж слезы потекли из глаз ручьями.

– Как ты мог? – рыдая спросила Сильвия. – Чтоб ты провалился! Ты, мерзкий, поганый сопляк! Как ты мог?

Джим, словно куль с навозом, рухнул на тротуар: из носа и рта хлынула кровь; сердце его, казалось, вот-вот лопнет.

I: Обретение судьбы и утрата пальцев на ноге

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1998 год

Водители такси, люди, считающие себя интеллектуалами, а также романтически настроенные коллекционеры поздравительных открыток убеждены в том, что у греков было четырнадцать слов для обозначения любви. Любой замбавиец скажет вам на своем родном языке двадцать одно слово, означающие хооре– и эти слова не будут синонимами, – и у Мусы было немало случаев использовать все эти слова (даже до того, как им совсем недавно овладела идея о том, что платный секс – это своего рода психологическая панацея). Не будучи никогда приверженцем «монотонии» (он любил, говоря по-английски, намеренно искажать слово «моногамия», подчеркивая этим тусклую монотонность моногамной жизни), закулупровел бо́льшую часть своей взрослой жизни в компании с уличными проститутками, обитательницами публичных домов, квенстерками(городскими девушками, принимающими клиентов дома), гвааштерками(деревенскими девушками, принимающими клиентов дома) и даже полопейи(замбавийское название этого вида не имеет эквивалента в английском языке). На него не произвело большого впечатления то, что Сильвия – в которой как бы сфокусировались и его история, и его судьба – бывшая проститутка (или мачекамадзипо-зимбавийски), однако за свои пальцы на ногах Муса все-таки боялся.

Что касается Сильвии, то ее всегда удивляли мужчины, которых не волновала и не останавливала ее профессия. Для нее было привычно видеть, как у большинства мужчин либо кривятся лица, либо они начинают разочарованно качать головами, стоит им узнать, что она занимается проституцией. Примерно половина сразу предлагала заплатить ей за секс, а она или принимала, или не принимала предложенную плату. Другая половина не предлагала ей платы, но она чувствовала, что они хотят сделать это. По крайней мере, обдумывают, как это сделать.

Сильвия часто размышляла о том, какое воздействие оказывает проституция на женскую ментальность. На первый взгляд казалось, что проститутки по-разному относятся к собственной сексуальности, к своей профессии и к мужчинам (не «к клиентам», заметьте, а к «мужчинам вообще»). Встречались среди них и молодые слабовольные создания, постоянно пребывающие в мечтах о спасении; они каждую свободную от обслуживания клиентов минуту обсуждали варианты этого спасения с такими же наивными подругами. Встречались и выжатые как лимон старые проститутки с лицами, искаженными постоянной циничной гримасой и желтыми от беспрерывного курения. Попадались и прожженные суки, знающие, согласно молве, как подойти к любому представителю противоположного пола; оставаясь наедине с собой, такие женщины плакали, уткнувшись в подушки в форме сердечек, и вытирали слезы сатиновыми простынями. Но наряду с этими внешними различиями существовали и некоторые общие черты, которые проявлялись по-разному, вроде того как трусы одинакового фасона по-разному растягиваются при эрекции.

«Быть в игре». Точность этой фразы вызывала у Сильвии и презрение, и восхищение, причем в равной степени. Проституция ослабляюще действовала на оба пола (а не только на мужчин), на саму их основу, а поэтому оба пола практически неосознанно становились участниками древнейшей игры в мире. Сильвия подумала о молодых женщинах, собирающихся на собеседование по поводу престижной работы в Городе. (В каком городе? Да не важно в каком.) Она представляла себе, как они выбирают юбки: может быть, для этого случая короче, чем обычно. Может быть, на этот раз губная помада должна быть немного ярче, а блузка обрисовывать форму груди чуть более рельефно. И их не слишком разочаровывало, если собеседование проводил немолодой мужчина с похотливыми глазами, жена которого пребывала в менопаузе. Сильвия, конечно же, понимала, что не все соискательницы пускаются на подобные ухищрения, но ведь и работу получают тоже не все, не так ли?

Затем Сильвия стала думать о том, как одеваются проститутки, и вспомнила разговор с одним интеллектуалом, который лет двадцать назад был ее постоянным клиентом. «Губной помадой, – говорил он, – первоначально пользовались проститутки в Древнем Риме, показывая накрашенными губами свою готовность к оральному сексу». До Сильвии вдруг дошло, что проститутки всегда одевались так, будто направлялись на собеседование (и выглядели намного лучшедевиц, ищущих работу), и воспринимали любого мужчину как своего потенциального босса, четко осознавая то, что в данной ситуации не существует комиссии по трудовым спорам, куда можно обратиться, если босс вдруг решит залезть под юбку. А что чувствовали сами участники процесса? Проституткам казалось унизительным демонстрировать такимобразом свою женскую привлекательность, а их клиенты терзались унижением от того, что растрачивали свою мужскую силу для удовлетворения столь низменных потребностей. Именно по этой причине Сильвии казалось, что она вобрала в себя понемногу от проституток всех типов: она была дерзкой и сильной, бесшабашной и циничной, и при этом она все равно мечтала о спасении. Конечно же, она мечтала о спасении.

В ее жизни было четверо мужчин, которым было безразлично то, чем она занималась. Этими мужчинами были: Долтон, подросток с Ямайки со строго-торжественным лицом, которому она отдала свою девственность и свое сердце (еще до того, как ее отец отобрал их у него и превратил в прах своими толстыми итальянскими пальцами). Разумеется, она не была проституткой, когда встретила Долтона; фактическине была. Но ее постоянно преследовала мысль о том, что в этом мире она может быть только проституткой, и когда она думала об этом, то всегда втайне надеялась, что Долтон простил бы ее. Но это были лишь ее фантазии.

Был еще алкоголик Флинн, с которым в 1980-е годы она прожила вместе целых десять лет. Он всегда называл ее «певицей», и, пока пагубная тяга к спиртному не сделала его неспособным к сексу, он любил ее с трогательной неопытностью; она всегда чувствовала это, независимо от того, сколько мужчин ей приходилось принять в этот день. По прошествии времени она поняла, что спиртное было как бы проституткой, неотступно следующей за Флинном и щедро им оплачиваемой, а прикосновение губами к холодному стеклу стакана доставляло ему самое сильное плотское наслаждение.

Затем появился Джим. Джим! Сильвия не могла думать о нем без улыбки: этот худощавый белый мальчишка со своей дурацкой бородкой; с тщетными усилиями казаться взрослым; с фантастическими историями, которые вдруг, как ни странно, оказываются правдивыми; с сердцем настолько большим, что просто невероятно, как оно может умещаться в его цыплячьей груди. Иногда она, будучи пьяной или (это бывало чаще) чувствуя себя одинокой, смотрела на него как на потенциального партнера. И еще: они постоянно были вместе… Трансатлантический перелет, квартира на Манхэттене, номер в чикагском отеле, где она проснулась, увидев во сне Долтона. Но ведь Джим еще ребенок, затерявшаяся в пространстве душа, хозяин которой упал со скалы. Как она может изменить его представление о себе? Ведь наверняка он воспринимает ее только как проститутку (бывшую) – потому что больше ничего о ней не знает.

И вот теперь Муса. Да разве знала она хоть что-нибудь об этом закулу?Три дня? Но она уже так прочно связана с ним! За всю жизнь Сильвия имела дело лишь с несколькими африканцами – это были странные нигерийские бизнесмены, предпочитавшие жесткий секс и с гордостью демонстрировавшие свои физические способности, – но Муса был окружен какой-то экзотической аурой, воздействующей на каждую частичку ее существа. Экзотическая!Какая ирония! Этим словом она уже пользовалась, описывая себя в дюжинах рекламных объявлений, напечатанных в дюжине местных лондонских газет: «экзотический массаж в интимной обстановке». Несмотря на таинственность ее происхождения, рядом с Мусой Сильвия чувствовала себя настолько же экзотичной, насколько экзотичным может быть сваренное вкрутую яйцо.

Но, помимо специфически африканских черт в характере и облике Мусы, существовало и нечто другое, что в основном и притягивало Сильвию к нему: его глубоко сидящие, печальные глаза, в которых было нечто большее, чем призыв; его убедительная манера говорить (даже и тогда, когда он молол тарабарщину); его мускулистое тело, которое она видела под любой одеждой. Муса предлагал свои ответы на ее вопросы, и она была более чем готова поверить ему. Сильвия понимала, что не всякий человек может смириться с ее прошлым; понимала, что только тот, кто обладает необычным даром, способен заполнить прорехи в ее личности, расширяющиеся с каждым днем (ведь «проститутка (бывшая)» – это ярлык, который никого не украшает). А Муса как раз и обладал таким даром и в буквальном смысле слова мог считаться «необычным» – о том, чтобы сравнивать его с кем-либо из ее бывших клиентов, не могло быть и речи. Закулу, шаман, лекарь, волшебник… Он действительно был волшебником.И если в сказках для спасения принцессы требовался рыцарь на белом коне, то в жизни спасти шлюху мог только шаман.

Сильвия вспомнила первую встречу с Мусой: в офисе профессора Пинк в Северо-Западном университете в Чикаго именно в тот момент, когда она увидела впереди тупик.

– Я был другом вашего прапрапрапрапрадедушки, – сказал он тогда. – А здесь я для того, чтобы вернуть долг.

Он говорил с такой уверенностью, что она непроизвольно кивнула в знак согласия и подтвердила:

– Да, конечно.

С того момента они практически не расставались, хотя все усилия Сильвии разговорить закулубыли напрасными: он смущался и говорил что-то пустячное. Его речь представляла собой смесь из загадок и цитат, историй и афоризмов. Он часто отвечал вопросом на вопрос, и все это в таком торжественно-серьезном тоне, в каком сам Соломон, должно быть, произносил свои притчи.

– Так кем был мой прапрапрапрапрадед? – спрашивала Сильвия.

– Ах! – восклицал Муса, качая головой, отчего его дреды разлетались из стороны в сторону, а потом сощуривал глаза, и на его лице появлялось такое выражение, будто он считал что-то на пальцах в обратном порядке. – Он был мужем вашей прапрапрапрапрабабушки, – объявлял Муса с сияющей улыбкой, словно гордился точностью только что произведенных им вычислений.

– Ну а какой долг вы должны оплатить?

– Долг, проценты по которому невероятно быстро растут, – отвечал Муса.

– Откуда я?

– Из Чикаго.

– Я не об этом. Я о своем происхождении.

– Из Англии.

–  Я о своем происхождении.

– А куда вы собираетесь?

Сильвия, сжав переносицу большим и указательным пальцами, устремляла на него пристальный взгляд. Как ни странно, такие ответы не выводили ее из себя, а скорее смущали. И такая реакция стала для нее привычной.

– Ну а почему я черная?

– Вы – черная, – как бы про себя говорил Муса, а Сильвия не могла понять по его интонации, вопрос это или утверждение, а поэтому не знала, как реагировать и что говорить. Глядя на него, она вспоминала, что сказал ей Джим, а сказал он ей то, что услышал от преподобного Бумера Джексона: «Не важно, откуда ты, важно, где ты сейчас».

Вчера Муса усадил ее за стол на кухне в их квартире в Шартре. Джима не было, он бродил по окрестностям (бродил, как обычно, один – может, он вообще утратил интерес к их поездке?), и закулусообщил, что хочет поведать ей одну историю. Сильвия напряженно ждала, когда он начнет рассказывать, но Мусу, казалось, вдруг больше заинтересовало другое: зажав в пальцах кусок отставшей от влажной стены желтой краски, он внимательно его рассматривал. Это продолжалось до тех пор, пока Сильвия не решилась прервать это занятие вопросом:

– Так вы собираетесь рассказывать?

Примерно через минуту Муса раскрыл рот.

– Когда это помещение красили в последний раз? – раздраженно спросил он. – В здешнем климате комнату надо красить как минимум раз в два года, а иначе краска постоянно облупляется, поэтому убирать и наводить чистоту не имеет смысла. Да… В Замбави мы выкладываем стены из глиняных или земляных кирпичей. Мы, если можно так выразиться, люди с некоторыми претензиями (разумеется, не в такой степени, как Тонго).

Муса посмотрел на нее, и вдруг в его глазах – непонятно, по какой причине – засверкали веселые искорки, он вынул из-за уха самокрутку, прикурил и сказал:

– Я хочу рассказать тебе одну историю.

И он рассказал ей необычную, похожую на сказку историю, основу сюжета которой составлял любовный треугольник: молодой закулу,юноша с таким же сладкозвучным голосом, как у самого Тулоко (интересно, кем он мог быть), и прекрасная дочь вождя, носившая на голове украшение из морских раковин. Сильвии было трудно следить за тем, как развивались события, из-за многочисленных пауз и перескоков с одного эпизода на другой, делавших рассказ Мусы больше похожим на пересказ виденного во сне.

Закончив, Муса спросил:

– Ну, понятно?

– Что это? – недоуменно пожала плечами Сильвия.

– Это замбавийская песня, передаваемая из поколения в поколение. – Муса закрыл глаза, его отклоненная назад голова медленно описала параболу, после чего он запел: – Сикоко кувизва сопи ваделаи изумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Она никак не ожидала услышать такой необыкновенный голос – едва ли его можно было назвать красивым, он был пронзительно-трепетным, словно крик раненого животного, – и Сильвия, вдруг почувствовав капельки пота на висках, встревоженно посмотрела на Мусу.

– Что это значит? – спросила она.

Муса протянул ей самокрутку, и она затянулась, наклонившись к его руке. Затем он, сделав глубокую затяжку, прошептал, выдыхая дым:

– Мальчик, голос которого разносится над холодной водой, поет, думая, что никто не слышит его песню. А девушка с украшением из морских раковин на голове, дочь самого великого вождя, утонула в озере своих слез. Примерно так звучат слова этой песни.

Наступила долгая пауза, и вдруг Сильвия неожиданно для себя опять потянулась к самокрутке. От второй затяжки у нее все поплыло перед глазами.

– Очень хорошая песня, – сказала она. – И голос у тебя красивый.

Муса недоверчиво улыбнулся.

– Насчет голоса, это уж слишком… У меня голос как у рассерженного шакала. Вот у тебя, Сильвия, действительно красивый голос.

– Да… ведь я бывшая проститутка.

– Ну и что. Мачекамадзи.Очень благородная профессия.

После этого они вышли прогуляться, и ночной воздух был горячий и густой, как расплавленный воск. Сильвия повисла на руке Мусы словно влюбленная девочка-подросток (он не возражал) и обрушила на него град вопросов (этому он воспротивился).

– Терпение, мачекамадзи, – взмолился он. – Чересчур много вопросов, будь лучше повнимательнее к себе, а то ты не услышишь того, что шепчут тебе на ухо твои предки.

– Но ведь я даже и не знаю, кто мои предки! – запротестовала Сильвия.

– Так послушай же меня. Ты должна внимательнее вслушиваться в голоса, которые не можешь распознать.

Они нашли Джима в том самом баре на площади Декатур, в псевдоирландском заведении, где постоянно собирались колоритные местные типы с печальными глазами, с горестно нахмуренными бровями и всегда готовые разразиться оглушительным хохотом (по мнению Сильвии, все эти противоречия мирно сочетались в образе типичного черного американца). Больше всего Сильвию поражало то, что Джим с его белым, одутловатым лицом чувствовал себя как рыба в воде в странной атмосфере бара. Она и раньше подмечала за ним такое – Джим, казалось, вписывался в любую обстановку и в любую компанию, будто какой-то хамелеон от культуры – но хамелеон, заметный глазу хищной птицы. Иногда Сильвия чувствовала себя его матерью. Иногда ее охватывали другие чувства, какие именно, она не могла (или не хотела) объяснить.

Муса, разумеется, сразу же оказался в центре группы новых друзей Джима, очаровав всех своими шаманскими историями, шутками и трюками. И Сильвия любила его за это – подумать только, этот харизматичный мужчина пересек полсвета ради нее! – и она касалась рукой его бедра, клала голову ему на плечо. Но Муса, казалось, ничего этого не замечал.

Что касается Джима, то он, напротив, ни на секунду не сводил с нее глаз. Правда, выражение его лица было горестным и печальным, а потом она, лежа одна в постели и сбросив с себя горячие простыни, терзала себя мыслями о том, что же она сделала не так. В чем же, черт дери, его проблема?

Сегодня Муса встал рано, сразу раскрыл ставни во всех окнах квартиры и, высунув голову в окно, стал жадно, словно это был свежий мед, глотать ртом утренний воздух. Ему казалось, что его язык и впрямь ощущает вкус меда, а свежий ветер наполняет запахом меда его нос, и это привело Мусу в прекрасное настроение. Он растолкал Джима, а тот пробурчал: «Отвали». Он коснулся обнаженного плеча Сильвии, и она начала жмуриться как кот, ожидающий, когда наконец в его блюдце нальют молока. «Да она очень симпатичная женщина», – подумал Муса (а ведь это необычно для мачекамадзи,которые, отойдя по возрасту от дел, выглядят как разбитые после долгого путешествия башмаки) и с явным удовольствием бросил беглый взгляд на ее будущее, несмотря на то что ее прошлое все еще было подернуто дымкой неизвестности. Он заварил свежий кофе, поджарил несколько ломтиков бекона и раскурил толстую самокрутку. Чувство предвкушения чего-то хорошего следует поддерживать и укреплять самыми действенными средствами!

Когда наконец Джим и Сильвия встали, Муса объявил, что хочет пойти в музей колдовства и шаманства, расположенный сразу за Мемориальным парком Луи Армстронга.

– Кто со мной? – спросил он.

Сильвия с энтузиазмом согласилась, а Джим сказал, что лучше просто погуляет. Муса был слегка ошеломлен таким ответом. Почему его друг с таким упорством отказывается подчиниться судьбе, которую сам для себя избрал? Хотя, если подумать, в этом нет ничего удивительного, ведь все мусунгуобычно игнорируют рациональность метафизики и таинства логики!

В музее колдовства и шаманства все радужные надежды Мусы улетучились (легкое разочарование часто вызывает крушение самых грандиозных ожиданий). Разочарование, постигшее Мусу, было вызвано несколькими причинами, но в основном виной всему была экспозиция артефактов. И это в музее колдовства и шаманства? Муса надеялся услышать здесь диссонансные ноты судьбы, вторгающиеся в простые мелодии времени. Однако по мере того, как он рассматривал экспонаты музея – а среди них были высушенные крылья летучей мыши, гротескные глиняные статуэтки и даже мумифицированная рука (на табличках, которыми были снабжены все экспонаты, были помещены сведения о них, рисунки и сенсационные рассказы о результатах их применения), – он только бормотал что-то себе под нос, и это бормотание постепенно становилось все громче и громче, а кончилось все тем, что он начал в полный голос изрыгать проклятия.

– Да это все выглядит так, как если всем известную лондонскую подземную тюрьму назвать памятником патологического искусства! – протестующе воскликнул Муса. – Я никогда не видел столь бесстыдного искажения смысла экспонатов!

Он повернулся к Сильвии, лицо которой выражало полную растерянность.

– Ты когда-нибудь слышала, что крыльями летучей мыши можно снять проклятие? О, боги! Да ведь это под силу только закулу! А эта мумифицированная рука? Это же не талисман и не амулет, это курьез! Как папская индульгенция! А эти таблички с сенсационными объяснениями сокровенных чудес. Кто из простолюдинов может их понять? Иич кабич!Я должен был предвидеть такую нелепицу! Высокомерие американской культуры под стать разве что культуре британцев! Люди имеют право на правдивую информацию!

Закончив эту сентенцию, Муса стремглав выскочил из здания музея и обратился с пламенной речью к туристам, стоявшим в очереди перед входом. Его мощному голосу не нужен был мегафон. Сильвия, лицо которой попеременно выражало то изумление, то благоговейный страх, то смущение, то веселость, молча стояла в стороне.