Текст книги "Новоорлеанский блюз"
Автор книги: Патрик Нит
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
– А его вдова? – с надеждой в голосе спросила она.
– Чья вдова?
– Исаии-младшего. Или он не был женат?
– Был! – Бумер почесал голову. – Но, насколько я слышал, это печальная история. Прихожане говорили, что Исаия-младший был тяжелым человеком. Поверьте мне, если прихожане называют своего пастора «тяжелым человеком», вы смело можете дать голову на отсечение за то, что он был настоящим сукиным сыном (да простит меня Бог). Тем не менее Исаия-младший женился уже в зрелом возрасте на девушке моложе себя лет на двадцать пять. До свадьбы она, кажется, работала учительницей в небольшом городке, вроде бы в Рок-Айленде [98]98
Город в штате Иллинойс, на севере США.
[Закрыть]. Она умерла через год после свадьбы. Говорили, что Исаия так и не смог оправиться от этой утраты. И что интересно, ни у кого из прихожан не удалось выяснить, был ли он тяжелым человеком до смерти жены или стал таковым после того, как овдовел. Я думаю, что сейчас это уже не так важно.
– Похоже, мы оказались в очередном тупике, – перебил пастора Джим, но тут же под его взглядом смутился и замолчал.
– Сын мой, – посмотрев на Джима с укоризной, произнес Бумер. – Ты типичный белый мальчик; ведь вы нетерпеливы, а чуть что, сразу пасуете и выходите из игры. Может быть, ты дашь мне досказать то, что мне известно, а уж потом выскажешь свои комментарии по поводу тупиков.
Итак, жена Исаи-младшего – а ведь я так и не знаю ее имени – покинула этот мир во время родов, и если существует что-либо более трагичное в человеческой судьбе, я хотел бы знать, что это такое. Здесь я уподобляюсь Фоме неверующему. Но дочь их выжила, эту девочку назвали Корретой.
– Вы ее когда-нибудь видели?
– Коррету? Конечно, видел. Я ведь был распорядителем на похоронах Исаии-младшего, а кому же еще было им быть, как не мне? Ей тогда было тринадцать лет; живая, как ртуть, а язычок жгучий, как перец. Она была типичной пасторской дочкой (с таким отцом, как у нее, это не удивительно): ни малейшего интереса ни к религии, ни к Иисусу Христу; она была всецело поглощена проблемами цветных и разговорами на тему «назад в Африку», а ведь, погружаясь во всё это, молодые начинают думать, что им известно, откуда они появились. И это в тринадцать лет!
С тех пор мне довелось несколько раз встречаться с ней. Она иногда приезжает сюда, и я не погрешу против истины, если скажу, что она превратилась в очень симпатичную молодую леди, такую, при виде которой любой пастор обратиться к Господу с молитвой о спасении души от греха. Ха-ха! Даже Бумер, хотя я вообще-то редко тревожу Господа своими молитвами!
Я не видел ее уже несколько лет. По последним дошедшим до меня сведениям, она преподает в Северо-Западном университете, и я больше чем уверен, что она до сих пор там, поскольку она всегда извещала меня о своих переездах. Преподает историю Африки или что-то в этом роде в университетском колледже на Золотом берегу [99]99
Один из районов Чикаго на побережье озера Мичиган.
[Закрыть]. Профессор Коррета Пинк. Неплохо звучит, правда?
Джим и Сильвия переглянулись. Колледж Северо-Западного университета на Золотом берегу находился всего в трех кварталах от их отеля. Сильвия почувствовала учащенное сердцебиение. Что, если финал ее истории где-то совсем близко, за углом, и, чтобы узнать его, надо лишь перевернуть страницу?
– Пастор… – начала она.
– Мы же друзья, сестра, разве не так? Называйте меня Бумером.
– Простите меня, Бумер, вы не могли бы сказать мне… Мой вопрос может показаться глупым… но скажите… Пинки… они были очень черными?
Бумер на мгновение остановил на ней пристальный взгляд, после чего лицо его расплылось в широченной улыбке.
– Вы когда-либо слышали, чтобы белые назвали свою дочь Коррета?
Бумер заявил, что отвезет Джима и Сильвию в центр города на своей машине.
– Меньше всего мне хочется брать на душу грех за вашу пролитую кровь, – сказал он и, заметив улыбку на лице Джима, добавил: – Я серьезно.
Они сели в «лексус» пастора (Джим назад, Сильвия на сиденье рядом с водителем), и из стереосистемы сразу же зазвучал чувственный голос Билли Холидей [100]100
Billie Holiday (1915–1959) – великая американская джазовая певица.
[Закрыть], зазвучал громче, чем та когда-либо пела в жизни:
Сильвия закрыла глаза и непроизвольно начала подпевать. Эту мелодию она пела не одну сотню раз, когда работала в баре на Стритхем. Она знала ее вдоль и поперек. Она вспомнила, как Флинн никогда не мог правильно выбрать фактуру сопровождения, а когда она пеняла ему на это, он оправдывался: «Ведь это же грустная песня!» А она при этом всегда думала: «Как печален этот черно-белый мир. Это вовсе не мир блюза!»
Она пела, а Бумер не мог оторвать от нее восторженного взгляда и из-за этого дважды чуть не разбил машину. Когда песня кончилась, он, прочистив горло кашлем, спросил:
– Вы когда-нибудь думали серьезно о пении?
– Серьезно не думала.
– А что насчет Нового Орлеана? Вы там когда-нибудь бывали?
– Я? – переспросила Сильвия. Неужто он думает, что она могла побывать в таком месте. – Конечно, нет, – ответила она.
– А о чем же вы думаете, когда поете эту песню?
Сильвия на мгновение задумалась.
– О Ноттинг-Хилл, – ответила она. – Это в Лондоне.
– А жаль, – сказал Бумер таким тоном, словно настаивал на каком-то своем предложении, которого так и не сделал. – Но это ваша проблема. Всем музыкантам надо постоянно думать о «Биг Изи» [102]102
Название Нового Орлеана, принятое в среде джазовых музыкантов.
[Закрыть].
Бумер остановил машину на Ист-Оук, перед маленьким, зажатым между двумя небоскребами старым домом, словно сошедшим со страниц книги о Питере Пене [103]103
Мальчик Питер Пен (Peter Pan) – герой одноименной повести Дж. Барри (J. Burry).
[Закрыть].
– Северо-Западный университет, – объявил пастор: Сильвия, взяв его за руку, поцеловала в щеку.
– Спасибо за помощь, Бумер, – сказал она. – Пожелайте мне удачи.
– Тебе не нужно желать удачи, сестра. Бог на твоей стороне.
– Вы в этом уверены?
– Конечно, уверен. Бог всегда на твоей стороне, – ответил Бумер и зачем-то нацепил на нос солнцезащитные очки, хотя небо было затянуто тучами.
Джим, выйдя из машины, хотел проститься с пастором, но тот, казалось, позабыл о его существовании. Джиму ничего не оставалось, как направиться к двойной застекленной двери, ведущей внутрь колледжа Северо-Западного университета на Золотом берегу. Пройдя половину пути, он услышал, как в машине открылось окно, и Бумер позвал его. Джим повернулся и вопросительно поднял брови.
– Да? – спросил он.
Но Бумер знаком попросил его подойти поближе. Джим подошел к машине и наклонился к окну.
– Да? – снова спросил он.
Он был благодарен пастору за помощь Сильвии, но чувствовал, что несимпатичен Бумеру, так же как и Бумер ему.
– Помни, – негромко произнес Бумер.
– О чем?
– «Не важно, откуда ты, важно понимать, где ты сейчас». Ты понял?
– Понял, – вздохнул Джим. Он был по горло сыт иносказаниями и двусмысленностями. – Что это? Снова коринфяне?
– Раким Аллах.
– Мусульманин?
– Рэппер.
Джим кивнул, и Бумер ответил ему широкой улыбкой; Бумер был щедр на улыбки. Но эта улыбка, как показалось Джиму, выражала нечто особое. Эдакая милостиво-недоверчивая улыбка.
– Оставайся с миром, брат, – сказал Бумер и нажал на газ. Джим отошел от машины, и «лексус» с глухим ревом рванулся вперед.
– С миром, – задумчиво повторил Джим и, заметив насмешливый взгляд Сильвии, стоявшей на ступеньках входа, недоуменно пожал плечами.
В вестибюле их встретил услужливый охранник, чернокожий мужчина средних лет, которому больше всего на свете нравилось смотреть свысока на других чернокожих. («Точь-в-точь управляющий Тутинг-банка», – подумала Сильвия.)
– Мы пришли, чтобы повидать профессора Пинк, – сказал Джим.
– Третий этаж, – скользнув глазами по бумагам, лежащим перед ним на столе, объявил охранник, и его голос прозвучал так заговорщически, словно он делился с ними информацией, доступной лишь избранным, а они не понимали своего счастья. – Лифт слева.
Джим и Сильвия уже отошли довольно далеко от конторки, когда он вдруг окликнул их и попросил подойти к нему.
– Вам следует зарегистрироваться, – сказал он, постукивая шариковой ручкой по обложке толстого журнала посетителей.
Сильвия, раздраженно поморщившись, нацарапала свое имя. Джим сделал то же самое, а потом, взяв Сильвию за руку, глазами указал ей на строчку с данными посетителя, пришедшего до них. Имя его было написано неразборчиво, но в графе «Компания/Цель визита» было записано: «Прибыл из прошлого, имею особую миссию».
– Миссия, – медленно и торжественно, как заклинание, произнесла Сильвия.
– Мистика, – сказал Джим.
Сильвия закусила губу. «Нет, – подумала она, – мистика– это не совсем точно». Впрочем, сейчас ни в одном словаре не нашлось бы слов, чтобы описать происходящее.
Выйдя из лифта, они повернули по коридору направо и прошли через двустворчатую дверь с табличкой «Факультет этнологии и археологии». В воздухе висел какой-то странный, настораживающий запах, который напомнил Джиму школьный актовый зал, а Сильвии – больничный приемный покой и унылые лица молодых врачей. Сидевшая за столом женщина в очках с лицом цвета красного вина не подняла головы от вышивания.
Сильвия проявила инициативу:
– Мы ищем профессора Пинк.
– А кто это?
– Профессор Пинк. Профессор Коретта Пинк.
– Ее здесь нет, – ответила женщина и, сузив глаза, стала всматриваться в какой-то особо замысловатый стежок. Джим готов был биться об заклад, что в ящике стола у этой дамы припрятаны бутылка и стакан. Сильвия еле-еле сдерживалась.
– А когда она будет?
– Не знаю.
– Она на совещании? – наседала на даму Сильвия. – На лекции? В отпуске?
Женщина со вздохом отложила вышивание и наконец подняла глаза на Сильвию. На ее лице отразилось удивление.
– Вы ее родственница?
– Двоюродная сестра, – ответила Сильвия. – Из Лондона.
– Но она в Африке, – сказала дама. Теперь, когда у нее появилась возможность сообщить неприятную новость, она заметно оживилась. – На раскопках. Она поехала туда на весь семестр. И вернется не раньше, чем через два месяца.
Джим поднял брови, хотя особо не удивился. Гнетущая погода, боль в шее, столкновение с Твитом, необычный пастор, запись в журнале посетителей… Он почему-то подумал о детективных триллерах, в которых герой, обращаясь к напарнику, говорит: «Не покупайся на это. Уж больно это легко и слишком просто». Он посмотрел на Сильвию. Она стояла, опустив голову на грудь. Он тронул ее за плечо и, когда она повернулась к нему, увидел, что ее глаза полны слез. Она посмотрела на него укоризненно, словно он был в чем-то виноват.
– Вы говорили, что это пустяковое дело, – произнесла она хриплым голосом. – Помните, вы ведь так говорили. И вот, пожалуйста, величайший облом.
Джим повернулся к дежурной. Она отложила свое рукоделие и, чуть закусив губу, внимательно рассматривала стоявшую перед ее столом необычную пару, заинтересовавшую ее сейчас больше, чем вышитая наволочка или дневной сериал.
– А мы можем пройти в кабинет профессора Пинк? – спросил Джим. – Возможно, мы оставим ей записку.
– Разумеется, – ответила дежурная. Сейчас она изо всех сил старалась быть полезной; ей хотелось поучаствовать в истории, более интересной, чем ее собственная; и она вела себя как статист на сцене, старающийся привлечь к себе внимание. – Четвертая дверь.
Джим кивком поблагодарил даму, и они пошли вдоль коридора. Взяв Сильвию за запястье, он потащил ее за собой. Он не знал сейчас, о чем думала Сильвия, но чувство предвидения, которым обладал Джим (инстинкт, предчувствие – называйте как угодно), все-таки подсказывало ему, что этот небольшой акт до конца еще не доигран. Он остановился перед четвертой дверью. «Профессор Дуровойю» было написано на табличке, и Джим, прочитав надпись, растерялся. Он посмотрел назад, в сторону дежурной, которая, повернувшись на своем вращающемся стуле, смотрела на них взглядом водителя автобуса, наполненного любопытными туристами. Она, вытаращив глаза, закивала головой, давая понять, что они пришли именно туда, куда надо, и Джим, недоуменно пожав плечами, открыл дверь кабинета.
– После вас, – произнес он, пропуская Сильвию вперед.
В полутемном кабинете глазам Сильвии потребовалось некоторое время на то, чтобы адаптироваться к сумеречному свету, проникавшему через окно, а ее носу – на то, чтобы привыкнуть к застоявшемуся воздуху, в котором были смешаны привычные и какие-то экзотические запахи. Джим в это время шарил руками по стенкам.
– Вы не видите выключатель? – спросил он, но Сильвия не ответила. Она пристально и не отрываясь смотрела на сидевшего на стуле у окна человека, ноги которого покоились на письменном столе. При скудном освещении она видела лишь его силуэт, густые пряди вьющихся волос и сверкающую белизну глаз и зубов. Неожиданно Джим произнес: «Наконец-то нашел», щелкнул выключатель, зажглись лампы под потолком, и она увидела перед собой симпатичного мужчину с пронзительными глазами, со множеством косичек на голове и с угольно-черной кожей, типичной для большинства африканцев. Мужчина тоже внимательно смотрел на нее.
– Вы живая, настоящая? – спросил мужчина, затем затряс головой, как бы пытаясь придать смысл только что заданному вопросу. – Нет, а впрочем, это не важно. Вы Сильви? Или Сильвия?
– Меня зовут Сильвия.
То, как мужчина обратился к ней, ее поразило. Она была уверена в том, что они никогда прежде не встречались; и ее задела его фамильярность.
– Разве мы знакомы? – поинтересовалась она.
В ответ мужчина улыбнулся; и улыбка его была зловещей, иронической и в то же время печальной.
– Я был другом вашего прапрапрапрапрадедушки, – приглушенным голосом произнес он. – А здесь я для того, чтобы вернуть долг. Все это было очень давно. Но он был великим человеком.
Сильвия стала медленно поворачивать голову, чтобы встретиться глазами с Джимом, однако ее взгляд все еще был прикован к этому чернокожему человеку. Затем она перевела взгляд на Джима и поразилась – его лицо было искажено гримасой какого-то комически утрированного изумления, как на скверных моментальных фотографиях; его лицо, глаза и рот вытянулись в ширину.
– Муса, – произнес Джим сдавленным шепотом.
– Джим, – ответил закулу,и лицо его озарилось белозубой улыбкой. – Я знал, что вспомню твое имя, как только увижу тебя! Спасибо, Тулоко, за то, что ты наконец-то объявился! Я боялся, что еще одну галлюцинацию мне не выдержать – я наверняка потеряю разум; а если встречусь еще хоть с одной проституткой, то потеряю пальцы на ногах.
– А что, черт возьми, ты делаешь здесь?
– Я пришел, чтобы поговорить с тобой, Джим, – зловещим голосом произнес Муса. – Мы должны отправиться на юг.
IV: Тонго-герой
Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год
Вождь Тонго Калулу шел из деревни Зиминдо на юг, имея при себе лишь небольшой кулечек с гаромда несколько глотков кашусу,плескавшихся в такт шагам на донышке бутылки из-под кока-колы. Его ноги знали, куда он идет, а вот его мозг все еще не получил информации из доступного файла с маркировкой «Отложено до принятия решения». Вот такое это было путешествие.
Тонго никогда не чувствовал себя таким одиноким; он не осознавал, что одиночество может быть таким губительным и болезненным, словно личинка мухи путси,которая вылупляется у тебя под кожей, жрет твои внутренности и в течение одной недели делает из тебя калеку. Вот уже восемь дней миновало с того дня, когда Муса исчез неизвестно куда, а вождь тоскует о нем словно о брате. Шипамп, деревенский дурачок, ходил в крааль к закулуи, вернувшись, объявил, что Мусы нигде нет. Разумеется, ему не поверили. Кто поверит дурачку? Но и Тефадзва ’Нгози подтвердил отсутствие Мусы и посетовал на то, что некому будет благословить брак его дочери Стеллы. Рассказывая все это, Тефадзва усердно осыпал вождя завуалированными упреками, словно тот был виноват в исчезновении Мусы.
– Какая свадьба без закулу? – риторически вопрошал старик. – Мэйве,Тонго! Такую церемонию отвергнут предки! Это все равно что nay паус макадзи– весело, но никакого смысла.
Но Тонго никого не слушал, потому что, пока они говорили, Кудзайи укладывала вещи, готовясь к возвращению в город.
А шесть дней назад Кудзайи уехала. Она села на ранний утренний автобус (с таинственным названием «Номер 17, In memoriam» [104]104
В память чего-либо (лат.).
[Закрыть], и, провожая ее, Тонго смотрел ей вслед с веселым выражением лица к вящему удовольствию любопытных селян, наблюдавших за проводами.
– Это только потому, что нет Мусы, – объяснил он. – Она ведь ждет ребенка, и мы решили, что Кудзайи лучше всего быть вблизи больницы. Мой ребенок отважный и смелый. Ему не терпится скорее вылезти наружу, так что она скоро вернется.
И селяне понимающе кивали головами и одобряюще говорили: «Умная мысль» и «Ты правильно поступил, вождь», хотя точно знали, что вождь беззастенчиво врет: ведь разве закулуне сказал, что Кудзайи в течение по крайней мере двух недель необходим постельный режим?
Все шло наперекосяк в тот злосчастный день, когда Тонго встретился с соблазнительной Бунми Дуровойю (иначе Кореттой Пинк), профессором этноархеологии Чикагского Северо-Западного университета. Тонго грызло жгучее чувство вины за все случившееся тогда, и даже его напускное благочестие, благодаря которому он смог убедить себя в том, что не сказал и не сделал ничего предосудительного, не принесло ему облегчения. Если Кудзайи (а она, вполне возможно, и сама изменила) не могла доверять ему, то как в этом случае должен поступить нормальный муж? И хотя такая чувствительность казалась слишком уж неискренней (даже для Тонго), ее эхо было достаточно громким и продолжительным, чтобы заглушить все разумные доводы.
Тонго рассматривал все события того дня сквозь призму своего эгоизма. Он вспомнил, как вошел в спальную хижину и увидел Кудзайи, корчившуюся от боли на залитой кровью постели. Он вспомнил, как сильно он запаниковал; как закричал, что есть мочи, призывая на помощь закулу,вспомнил те часы, когда он, словно в агонии, ходил взад-вперед в ужасе от того, что его жена вот-вот перешагнет порог жизни и смерти. Он вспомнил руки Мусы на своих плечах, его подбадривающие банальности; вспомнил, как отмахнулся от предостережения закулуне делать поспешных шагов, даже тех, которые кажутся необходимыми для его страждущей жены.
Войдя в хижину, он увидел Кудзайи, сидящую на постели – и разве сердце его не преисполнилось любовью к жене и желанием простить ей все причиненные ему волнения? Он попросил двух находившихся при ней макадзиуйти, потому что почувствовал, как на его лице появляется выражение такой нежности, какая пристала лишь самому преданному супругу. Но Кудзайи посмотрела сквозь него так, будто он был прозрачным, как дух предка, еще не признавший собственной кончины.
– Что тебе надо, Тонго? – спросила она. И голос ее был бесстрастным и бесчувственным, как скрежет сухих кукурузных стеблей на поле во время засухи.
У Тонго перехватило горло. А ведь он, готовясь к разговору, обдумал каждое из слов, которые скажет в объяснение, в оправдание и в обещание. Он придумал даже, каким будет выражение его лица: возвышенным, трагичным и снисходительно-великодушным. А сейчас его лицо стало мрачным, как грозовое небо, и говорить, казалось, было вообще не о чем.
«Я люблю тебя, – думал он. – Я люблю тебя так, как великий вождь Тулоко любил Мадиву в ту весну, когда они слились воедино (даже сильнее, потому что я не бог и не знаю того, что известно богам о чувствах). Моя любовь – это такая любовь, которая питает корни и раскрывает почки навстречу свету отца-Солнца; такая любовь, от магической силы которой распускаются листья, набухает мощный стебель, расцветают нежные цветы; любовь, которая излучает гордый свет, обращает свой лик к небу, подставляя его летнему ветерку. Любовь, которая ослабевает осенью; от которой темнеет, разлагается, а затем снова возрождается к жизни земля. Любовь, которая зимой впадает в спячку; любовь, которая смиренно переносит дождь слез из твоих глаз, колючий ветер твоего гнева и леденящий холод твоего сердца. Я люблю твои вьющиеся волосы, твои миндалевидные глаза, твой потешный нос, твой мягкий рот. Даже твои обезьяньи уши (хотя сам я не замечаю этого сходства). Я люблю твои упругие груди, твои женственные бедра, твой живот, который растет вместе с находящимся в нем ребенком, вскормленным только моей любовью. Я люблю тебя».
Но вместо этого Тонго сказал:
– Не знаю. Может быть, тебечто-то надо?
– Я хочу вернуться обратно в город. Я хочу повидаться с семьей.
Вождь пристально посмотрел на жену. Дверь хижины захлопнул ветер, на лицо вождя набежала тень (одновременно с тяжестью, что легла на его сердце), но Кудзайи не видела выражения его лица.
– Хорошо, – сказал он и вышел из комнаты.
Лучше бы его жена умерла. Именно об этом подумал Тонго. Подумал потому, что его терзало ощущение своей отвергнутости, боль, которую мужчины с их нечувствительностью к такого рода страданиям практически не испытывают. (Что им мешает жениться на более молодых женщинах с более пышными и упругими грудями?) Более того, ее смерть была бы более предпочтительной, чем бесславный развод, которого, похоже, не избежать.
Вожди обычно не разводятся. По традиции, наскучившая жена ссылается на постоянное пребывание в самый темный угол крааля и заменяется более радующей глаз особой. Но факты – упрямая вещь, и поскольку Тулоко (первый и величайший вождь) был верен своей жене Мадиве, о чем слагались легенды, большинство его потомков избежало многоженства и непременно сопутствовавшего ему чувства неудобства, неправильности происходящего. А тех из них, кто сочетался узами брака более чем единожды, награждали унизительными кличками типа «Тапецва неудовлетворенный» или «Рупайи ненасытные глаза». Вообще говоря, бракосочетание вождя служило образцом для его подданных, и, хотя на контакты с проститутками смотрели сквозь пальцы, о разводах никто и не помышлял. До недавнего времени.
Итак, Тонго быстро шагал по просторам Зиминдо, а над ним – и в прямом, и в переносном смыслах – сгущались тучи. Он не удивился, если бы узнал о том, что отец-Солнце не горит желанием встретиться с ним лицом к лицу, а вместо этого послал своих черных небесных солдат, приказав им поупражняться над ним в неуклюжем остроумии, а затем с высоты помочиться ему на голову. Скоро начался дождь, и Тонго с удивлением обнаружил, что в той бадье, которую он уже наполнил жалостью к себе, есть еще место для одной, а может, и двух капель.
Он укрылся под деревом муассакора которого напоминала сморщенное старческое лицо, и, поднеся ко рту бутылку из-под кока-колы, сделал большой глоток кисловатого с густым осадком кашасу.Прислонившись спиной к дереву, он начал наблюдать, как капли дождя заколотили по земле, и стал вдыхать манящий, многообещающий запах влажной почвы. Он не понимал, почему мысли о предках так назойливо лезут ему в голову следом за воспоминаниями о постыдных прозвищах приверженцев многоженства); но сейчас эти мысли были там, и избавиться от них было нелегко.
Он припомнил рассказы своего отца о его предке, Мхланге, поднявшем в начале века восстание против особо тиранического и злобного мусунгу,служившего начальником местной администрации. Мхланге в наказание за произносимые им речи отрезали тубы, но он, не испытывая ни малейшего смущения из-за своей изуродованной физиономии, вернулся в деревню.
– Мусунгумогут попортить мне внешний вид, но им не отучить меня улыбаться, – объявил он.
А разве может не вызывать симпатию прапрадед Тонго, Фрэнсис, который принял христианство после спора с монахом о его верности обету безбрачия (непостижимое пари)? Во время введения военного положения в 1967 году он, а вместе с ним еще двадцать человек были расстреляны за неповиновение властям. Местный миссионер, крестивший Фрэнсиса, слезно молил сохранить ему жизнь, но старший сержант британской армии отмахнулся от него, сказав: «Не волнуйтесь так, падре. Пусть святой Петр по-своему расставит все по местам».
Даже дед Тонго Шингайи (который при крещении был наречен Бартоломью, но, разумеется, продолжал называться прежним именем) был сыном революции, произошедшей в период войны за независимость. В былые времена лица мбокочасто возникали перед мысленным взором Тонго, они словно являлись из снов, и ему очень нравилось представлять себе Шингайи, сражающегося плечом к плечу с Адини, первым президентом Замбави, во время их вылазок на юг.
Тонго размышлял обо всех благородных вождях в своем роду – а эта генеалогическая линия восходила (по крайней мере теоретически, поскольку сам он не верил этому) к самому великому вождю Тулоко, – и он поневоле задумался о том, как становятся героями; или ими рождаются? Он задавал себе вопрос, а есть ли у негокакие-либо шансы на то, чтобы стать героем? Ведь сейчас нет войн, в ходе которых можно себя проявить; нет революций, к участию в которых можно призывать; нет хорошей драки, в которую можно ввязаться. Он бы наверняка пожертвовал своими губами ради дела справедливости, отдал бы жизнь за свою расу, убивал бы во имя своего народа, разве он на это не способен? Но, великие боги! Сейчас даже охотничьи вылазки, устраивавшиеся прежде в так называемые «дни здоровья», безоговорочно запрещены, поскольку большинство животных находится под неусыпной круглосуточной охраной ради того, чтобы туристы мусунгу,прибывающие сюда во время свадебных путешествий, могли полюбоваться на них. Его титул был сейчас лишь архаической синекурой, его почитали формально, лишь в силу полузабытой традиции; а в практическом отношении от него было столько же пользы, сколько от девственности новобрачной.
Итак, есть ли у негокакие-либо шансы на то, чтобы стать героем? Никаких. И кстати, его брак наверняка не лопнул бы, сражайся он за честь своей страны или гоняйся по лесам за негодяями шумба.Ведь тогда он вернулся бы желанным победителем, и Кудзайи раздвинула бы ноги и была благодарна ему за такую честь. А если бы она устала, то наверняка послала бы его к деревенским проституткам со словами: «Иди к ним! Ты заслужил это!» И эти шлюхи наверняка платили бы ему за потраченные на них первоклассные гены и за возможность произвести на свет хотя и незаконнорожденного, но все-таки отпрыска вождя. А что вышло вместо этого?
А вместо этого вышло вот что: дождь кончился, кашазувыпито до капли, а голова его вот-вот треснет от боли, словно перезрелая ягода мацвое.Вместо этого он должен ожидать того, что потомки будут весело смеяться, вспоминая Тонго-разведенца. Вместо этого он, размышляя, обращается к файлу с маркировкой «Отложено до принятия решения» и постоянно конфликтует сам с собой по поводу хранящегося в этом файле намерения повидаться с профессором этноархеологии. Но эти конфликты носят чисто формальный характер, поскольку решение уже принято его собственными ногами; а принято это решение по прихоти маленького, никому не подчиняющегося деспота, постоянно находящегося в полудремотном состоянии в левой части его тела.
Тонго поморщился, как будто с ним рядом был кто-то, кто мог прочитать его мысли, и горестно посмотрел на пустую бутылку из-под кока-колы. Для того чтобы сделать все намеченное еще при свете дня, ему необходимо немедленно отправляться в путь. Но внезапно на Тонго нахлынула какая-то непреодолимая сонливость, а решительность куда-то улетучилась, и он сел, прислонил голову к наросту на дереве мусаса,похожему на подбородок старика, и стал сворачивать самокрутку затяжек на пять.
Он припомнил свой разговор с Бунми на прошлой неделе. Сначала он просто вызвал в своем воображении ее ясное лицо и округлые формы; сделал это для того, чтобы распалить свою страсть. Но вскоре обнаружил – и это обеспокоило его, – что вспоминает, о чем она говорила: о головном украшении, найденном археологами, и о том, какой свет проливает этот артефакт на то, кто такие люди замба. Тонго вспомнил свой излишне горячий ответ, и его лицу стало жарко от чувства неловкости. Что это, смущение или просто так действует гор? Разве он не отдавал себе отчета в своих словах? Народ замба знает, кем он является,с этим все в порядке; его люди должны это знать, потому что слишком много времени потратили на то, чтобы определить, кем они не являются. И что же теперь?
«Я знаю, откуда я, – думал Тонго. – А вот определить, ктоя, проблематично. Как я завидую закулу,перескакивающему из одного времени в другое, словно летучая лягушка нива,которая прыгает в озеро, не боясь ничего, кроме пасти зевающего крокодила. Для меня прошлое – это заросшее высокой травой поле битвы, на котором выстроились героические вожди, и все они как один благородные и доблестные воины. А настоящее? Оно крошится и рассыпается под моими ногами, как разъеденная эрозией почва, а будущее… оно никчемное, как выжженная земля».
Тонго присосался к быстро догорающему окурку самокрутки с гароми мысленно посетовал на то, что свернул такую хилую и тонкую цигарку.
К тому времени, когда он добрался до развалин дамбы у деревни Мапонда, голова отца-Солнца уже чуть виднелась из-за спин его зловещих небесных солдат, как бы желая всем спокойной ночи, а длинные усталые тени напоминали о том, что пора ложиться в постель. Этот приход вождя на дамбу был первым за истекшие два года (хотя ее разрушение угрожало плодородию близлежащих земель), и картина, представшая перед глазами Тонго, повергла его в уныние; то, что он увидел, походило на последствия либо разрухи, либо неудавшегося мятежа. Вниз по течению река Малонда вышла из берегов и грозно бурлила вокруг деревьев и небольших холмов, словно толпа религиозных фанатиков, окружая какие-то ненавистные ей, но незыблемые символы. Новые каналы были прорыты от русла реки в разных направлениях без соблюдения какой бы то ни было последовательности. Поэтому текущая по ним вода очень скоро уходила через пористую породу, так что от самих каналов не оставалось и следа; лишь изредка на поверхности земли виднелись небольшие лужицы с грязной водой, которую постепенно и безжалостно испаряло солнце. Даже и сама река теперь сузилась до своей прежней ширины, и только развалины дамбы свидетельствовали о произошедшей здесь в прошлом катастрофе.
Вверх по течению река Мапонда сильно сужалась, и на ее берегах можно было заметить несколько пересохших озер, которые сейчас стали как бы новыми заливными лугами. В одном из них археологи и разбили свой лагерь, который скорее напоминал бивак искателей приключений; несколько «лендроверов» и поставленных в хаотичном беспорядке палаток.
Подойдя быстрыми шагами к месту раскопок, Тонго едва не наступил на одного из археологов, лежащего на неровной поверхности земли и яростно затягивавшегося самокруткой, такой длинной и толстой, что она наверняка прикончила бы даже Мусу (а он был мастером насчет покурить). Несмотря на громадную бороду, почти полностью скрывающую лицо археолога, вождь по его глазам сразу определил, что это молодой парень, лет примерно двадцати трех, а тот приветствовал его с таким акцентом, что Тонго с трудом догадался, что язык, на котором к нему обращаются, – английский.
