Текст книги "Новоорлеанский блюз"

Автор книги: Патрик Нит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Постепенно приходя в себя, Сильвия услышала стук в дверь, и ей потребовалась пара секунд, для того чтобы связать этот звук с необходимостью каких-то действий. Она широко раскрыла глаза; лоб ее был в испарине, а грудь высоко вздымалась и опускалась в такт тяжелому дыханию. Она, проведя рукой между ног, вздрогнула от прикосновения пальцев. Нижнее белье было мокрым; она сбросила трусики и швырнула их под кровать.

Стук повторился, на этот раз более настойчиво. Должно быть, стучала Милашка Элли. Но что, черт возьми, ей понадобилось на этот раз?

Сильвия открыла дверь, готовясь излить поток бранных слов на голову Элли. Но прикусила язык, увидев стоявшего за дверью Джонни Фредерикса, девятнадцатилетнего молодого человека, в изысканном смокинге и с белоснежным шарфом на шее. Губы его улыбались, а маленькие поросячьи глазки смотрели, как всегда, неподвижно. При виде полуобнаженной Сильвии рот его расплылся в широкой плотоядной улыбке. Со времени отмены рабства прошло уже полвека, а семейство Фредериксов все еще связывало свое благополучие с чернокожими.

Сильвия должна была немедленно что-то предпринять.

– Ой, милый мальчик! – заворковала она. – Я как чувствовала, что это ты. Но я думала, что мы встретимся на балу.

Прежде чем Джонни раскрыл рот, чтобы ответить, она прижалась губами к его губам и ее язык проскользнул в его рот. Ее чуть не стошнило от мерзкого табачного привкуса.

Джонни резко, но не грубо отстранился от нее.

– Ты еще не готова? – спросил он.

– Джонни, я же сказала, что предчувствовала твой приход.

– Но ты не готова.

– Для тебя я всегда готова, мой сладкий, – ответила Сильвия и быстрым отработанным движением засунула руку ему между ног. Ее передернуло, когда пальцы схватили его член, а он посчитал это за проявление нестерпимого возбуждения. Но для Сильвии это была игра, и с каждым разом играть в нее становилось все трудней и трудней.

Джонни, сунув два неловких пальца между ног Сильвии, ощутил горячую влагу, и они, спотыкаясь и прижавшись друг к другу, двинулись к кровати. Он, не помня себя от возбуждения, сбросил на пол смокинг, его руки начали лихорадочно расстегивать пуговицы на рубашке и на брюках. Сильвия, вся в холодном поту, изо всех сил старалась сделать то, что подсказывало ей сознание: совладать с собой. Но разъединить дух и тело да еще без предварительной подготовки было очень нелегко.

Джонни повалил ее на кровать и плюхнулся сверху, выдавив воздух из ее легких. Сильвия, почувствовав, как его твердый член уперся ей в живот, попыталась направить его рукой куда следует – ей хотелось как можно быстрее закончить это неприятное испытание. Но Джонни просипел: «Не надо!», схватил ее за запястья, раздвинув ее руки, и пригвоздил их к матрасу. Его член рыскал между ее ног, как ключ в руках пьяного, которому никак не попасть в замочную скважину. Сильвия крепко зажмурила глаза и прикусила язык, чтобы не расплакаться в голос. Он лучше многих, убеждала она себя. Он кончает быстрее многих. Ее мутило от отвратного запаха табака из его рта, смешанного с запахом бриолина от обильно напомаженных волос. Она повернула голову набок и издала страстный стон, которым хотела разжечь его и поскорее довести до конца. Она почувствовала на своей шее его мокрый язык и ощутила, как он вошел в нее – наконец-то! – и задвигался, словно угорь на сковородке. Раз. Два. Три. Сильвия считала толчки. До десяти он никогда не доходил. Он кончал быстрее многих.

Дойдя до конца, Джонни Фредерикс быстро оделся – так он делал всегда, – не сказав ей ни слова и не взглянув на нее. Сильвия молча наблюдала за ним, спокойно и безучастно. Когда он натягивал кальсоны, она с трудом удержалась от смеха при виде его розового, как у поросенка, зада и толстых ног с жирными безволосыми ляжками. Она наблюдала, как пиджак, утратив форму, натянулся на его выступающем животе и повис на покатых плечах, как над воротником рубашки нависли жировые складки. Он посмотрел на Сильвию через плечо; его широкий вздернутый нос выглядел точь-в-точь, как поросячье рыло. Для того чтобы выглядеть старше, он отпустил усы; они были чахлыми и редкими и производили противоположный эффект. У Джонни Фредерикса было тело мужчины, который по крайней мере вдвое старше его, и только нежные волоски над верхней губой свидетельствовали о том, что ему всего девятнадцать. Интересно, чем заслужил рабовладелец появление в своем роду такого красавца?

– Жду тебя внизу, – сказал Джонни и быстро отвернулся от нее. Сильвии была довольна. Секс с Джонни был скорым, бесчувственным, постыдным. После того как все кончалось, она думала о том, как это должно быть по-настоящему. Она убеждала себя: уж если вынуждена заниматься сексом с тем, кого презираешь, то чем меньше это похоже на то, как это должно быть в идеале, тем лучше. Любовь…Господи, а что это такое?

После ухода Джонни Сильвия еще минуту или две оставалась в постели. Она-то собиралась с силами, чтобы подготовиться к выходу, а теперь все они были потрачены на это отвратное действо. Она чувствовала себя так, словно внутри у нее все одеревенело, а на душе было тоскливо и мрачно, как в хмуром осеннем небе. Она знала, что некоторым ее товаркам нравится заниматься любовью (это было своего рода эмоциональной обязанностью, насилием над собой, за которым, как день за ночью, непременно следовал срыв со всеми вытекающими горестными последствиями). Были и такие, кто презирал всех и вся: они больше всего боялись, что за ними закрепится репутация «классных трахальщиц». А Сильвия? С каждым визитом Джонни она становилась все более и более холодной. Были такие дни, когда она, лежа под ним, прислушивалась, как в соседних комнатах трахаются другие пары. Для Сильвии секс являлся и подтверждением ее нынешнего положения, и свидетельством того, что она не стала той, какой могла бы стать. Ее не покидало чувство, будто она заколочена в дешевом гробу и у нее нет сил даже на то, чтобы закричать.

Сильвия ощутила, как сперма Джонни Фредерикса вытекает из нее. Проведя рукой между ног и поднеся ладонь к лицу, она смотрела на клейкую белую жидкость, прилипшую к растопыренным пальцам. В течение многих лет она была уверена в том, что у белых сперма белая, а у черных черная. Проститутки в заведении Эммы Джонсон чуть не надорвали от хохота животы, когда она сказала им об этом! Но Сильвия никогда не занималась любовью ни с одним негром, а поэтому и не могла проверить, так это или нет.

Она сделала глубокий вдох, словно хотела выдохнуть из легких весь скопившийся в них яд. Хорошо, что ей не надо подмываться, ведь она начала заниматься сексом с тринадцати лет, и с тех пор месячные у нее бывают регулярно, как часы. Иногда она объясняла это тем, что ее тело еще не решило, ребенка какого цвета оно может создать. Иногда ей казалось, что она – какой-то гибрид, как некоторые животные, например мул, которые, спариваясь, не дают потомства. Может, и она такая же, раз в ней слишком много от белого человека?

Я не белая, думала Сильвия. Но я и не черная. Кто знает, может, Милашка Элли права; может, я смогла бы с той же легкостью, что и она, считать себя белой. Но нет, я никогда не смогу отречься от негритянской крови, которая течет во мне.

Сильвия почувствовала, как горло ее сжалось; ее легкие, казалось, вот-вот лопнут. Лицо скривилось от боли, она обхватила себя руками; из-под ногтей, впившихся в плечи, брызнула кровь. «Господи боже мой!» – зарыдала она и зажмурилась, пытаясь представить себе прекрасного чернокожего юношу, которого про себя окрестила Музыкой. Но он так глубоко спрятался в ее сознании, что отыскать его она не смогла.

I: Брат и сестра

Монмартр, штат Луизиана, США, 1917 год

Когда Лик Холден на исходе 1917 года вернулся в Култаун, то увидел немало перемен, происшедших в родных местах за время его отсутствия. Но это не сильно его обеспокоило: к тому моменту своей молодой жизни Лик настолько привык к переменам, что скорее мог бы обеспокоиться тем, что ничего не изменилось. Кое-что подсказывало Лику, что он вернулся домой, и в то же время он чувствовал, что его дом и жена остались в Тендерлойне. Он не скучал по квартире! Никоим образом! Но не мог забыть старого помятого корнета, подаренного ему профессором Хупом по выходе из школы «Два М». Ведь джазмен без инструмента – это все равно, что проповедник без паствы, – внутри все кипит, но никто его не слышит.

Поначалу Лик некоторое время жил в квартире на Канал-стрит с Кориссой и ее мужем Бабблом. Увидев сестру. Лик не поверил своим глазам. От ее прежней высохшей костлявой фигуры не осталось и следа; перед ним стояла пышнотелая матрона с пухлыми губами и постоянно веселым выражением лица, будто она с трудом сдерживается, но вот-вот не выдержит и расхохочется. При взгляде на нее не оставалось никаких сомнений в том, что Баббл, медлительный, как пароход на развороте, относится к Кориссе с такой любовью, на которую не способен ни один живчик. Он был трудолюбивым работягой, который каждый день, приходя с работы домой, клал на стол деньги; у него не было ни времени на выпивку, ни желания ходить по другим женщинам.

Возвращаясь вечером домой, Баббл вешал свою шляпу на гвоздь у двери и садился в стоящее в углу старое кресло-качалку, в котором когда-то сиживала Кайен. Он кряхтя стаскивал сапоги и, сопя от удовольствия, вдыхал аромат только что сваренного кофе, которое в большой чашке подносила ему Корисса. Первые несколько недель после возвращения в Култаун Лик провел, сидя в темном углу и попивая кофе, который сам себе варил, а иногда и пиво из кувшина (когда Корисса могла дать ему на это денег из их семейного кошелька). Встречаясь с ним взглядом, Баббл поднимал брови и спрашивал:

– Ну как. Лик?

– Все нормально, Баббл, – отвечал Лик. – Тяжелый денек?

– Да.

– Этот кофе… – пытался поддержать разговор Лик. – Этот кофе… здорово же он пахнет.

– Да.

После этого мужчины минут десять сидели молча: Лик смотрел, как Баббл пытается придумать, что бы сказать. Смотреть на него, подумал Лик, все равно что во время работы смотреть на сломанные часы. Обычно после паузы Баббл начинал разминать пальцы ног, а потом внимательно рассматривал свои старые башмаки.

– Лик, – серьезным голосом говорил Баббл, – когда я разбогатею, первым делом куплю пару новых башмаков. Да если дать человеку пару хороших башмаков, то он без труда дотопает аж до самой Филадельфии.

– Наверняка, – соглашался Лик.

Такой разговор происходил между ними каждый вечер, но Лик никогда не мог понять, почему Баббла так тянет дойти пешком именно до Филадельфии (он мог только предположить, что для Баббла это было чем-то вроде другого конца света). Да… нечего и говорить, до того, чтобы стать интересным собеседником, Бабблу было далековато. Когда Лику показалось, что он уже достаточно прожил с сестрой и шурином, отдав им дань вежливости, он решил на время перебраться жить к Соне, но Корисса запротестовала.

– Ты должен жить здесь, в своей семье, – заявила она.

Но Лик, взяв ее руки в свои, заговорил с нею тоном старшего брата, каким себя всегда и чувствовал (хотя она была старше его на четыре года).

– Корисса, – сказал он, – ведь ты знаешь, как я люблю тебя. Но ты теперь замужняя женщина, а замужняя женщина должна заботиться о своем муже. Ведь Баббл наверняка нуждается в твоей заботе.

– Ты так думаешь? – язвительно спросила Корисса.

– Именно так. И я уверен в том, что никто лучше тебя не сможет позаботиться о Баббле.

С этими словами он поцеловал сестру в обе щеки и прижал ее к себе так, что у нее перехватило дыхание. Потом он вышел из квартиры, а Корисса закусила губу, слушая, как эхо его шагов гулко разносится по лестнице.

За те два года, что Лик провел в Новом Орлеане, Соня успел здорово приподняться. После смерти в 1916 году мисс Бесси, известной на весь Култаун мадам, он прибрал к рукам ее заведение, которое назвал «У беззубого Сони» (отчасти из уважения к покойной, а отчасти по причине собственной щербатости). Его усилиями заведение, влачившее при прежней хозяйке весьма жалкое существование, разительно преобразилось и стало одним из самых популярных ночных клубов Култауна. Да и вообще ночные клубы Култауна постепенно снова обретали прежнюю популярность (этому способствовало развитие туризма, а также закрытие злачных мест Сторивилля). Что же касается Сони, то он имел какой-то особый талант завлекать в свое заведение самых красивых девушек. Во-первых, он был, наверное, единственным в истории сутенером, который никогда не использовал свое положение, то есть не тащил своих девушек в постель. «Я не смешиваю одно с другим», – говорил он, со своей широкой беззубой улыбкой. И к тому же, что более важно, он в отношениях со всеми девушками проявлял одновременно и жадность, и доброту, постоянно придумывая все мыслимые и немыслимые способы применения их талантов, отчего у них не оставалось времени ни на жалобы или отговорки, ни даже на то, чтобы просто поблагодарить его. А самое главное, он оберегал девушек. Любой хам, осмелившийся перейти в отношениях с девушкой черту дозволенного, имел дело с самим Соней, а у того, по слухам, был целый арсенал: начиная от пистолетов, способных завалить мула, до миниатюрных однозарядных пистолетиков, которые он постоянно носил в кармане, держа указательный палец на спусковом крючке.

В задней части здания клуба Соня выделил Лику несколько комнат, хотя и со скудной меблировкой, но достаточно удобных для обитания: в одной комнате стояла кровать, в другой огромная ванна для отмывания с тела всяческих грехов и несчастий. Когда на исходе одного из дней в феврале 1918 года Лик появился в клубе, Соня, едва взглянув на него, рассмеялся и тут же принялся за свои шутки.

– Признавайся, Лик, ты, наверное, здорово поднялся на бабки в Новом Орлеане! – спросил он. – Ах ты долбаный ниггер!

Лик, осмотрев свой поношенный костюм и перевязанный веревкой помятый чемодан, тоже рассмеялся.

– Все мои шикарные шмотки в чемодане, – ответил он. – Просто не хотел выглядеть слишком крутым в твоем занюханном заведении.

– Как ты назвал мой клуб? – с притворной суровостью спросил Соня.

– Как слышал.

Соня, выпятив грудь и подняв руки, стал угрожающе наступать на Лика.

– А ну-ка повтори! – приказным тоном потребовал он.

– Занюханное заведение! – произнес Лик.

Соня положил руки на плечи Лика, злобная гримаса на его лице сменилась улыбкой, он притянул Лика к себе и обнял его, как дорогого родственника.

– Мой личный затраханный негритос! – нежно сказал он.

В ту ночь Лик, расположившись за столиком в зале, слушал музыку (какие жалкие, убогие блюзы, подумал он) и наблюдал за тем, как работает Соня. Его дружок сновал меж столиками, словно майский жук по цветкам, подливая выпивку в стаканы посетителей, которым и без того было довольно, представляя сидящим за карточными столами игрокам новых людей, подводя своих девушек к толстым белым мужчинам с распаренными, красными как свекла лицами и потными разводами на рубашках. Время от времени Соня, удивленно приподняв брови, подносил Лику новые порции выпивки. Время от времени он направлял к нему какую-нибудь из девушек, а когда Лик отрицательно качал головой, Соня со смехом пожимал плечами.

Позже одна из девушек – молоденькая иссиня-черная проститутка, которой явно было не больше пятнадцати лет, с пышной попкой и носом, похожим на клецку, – упившись до бесчувствия, свалилась на какую-то подгулявшую компанию, опрокинув на сидевших за столиком мужчин свой стакан. Соня тотчас же появился на месте происшествия. Он приказал наполнить стаканы гостей и выдать каждому по прекрасной сигаре (все за счет заведения!); потом он отвел девушку в угол и задал ей хорошую трепку – он бил ее по лицу до тех пор, пока из ее носа не полилась кровь. Девица, сразу отрезвев, убежала из зала, а Соня спешным шагом и с широченной улыбкой поспешил к гостям. Лик, прикладываясь к стакану с обжигающим глотку пойлом, наблюдал за происходящим и вдруг, почувствовав, что глаза у него мокрые, вытер их рукавом.

Было около пяти утра, когда Соня придвинул стул к столику, за которым сидел Лик. Лик смотрел через раскрытую дверь на бледно-серое предрассветное небо, которое освещало все вокруг своим тусклым светом, наводя на душу печаль.

– Да… – протянул Лик, не глядя на друга, – работка у тебя, не позавидуешь.

– Работа! – бодрым насмешливым голосом произнес Соня. – Нет, Лик, я не работаю! Пусть работают негритосы, евреи и дураки. А я делаю деньги… ну и веселю себя при этом как могу.

– Например, когда бьешь девушку?

Соня пристально посмотрел на Лика, зажал в зубах сигарету, зажег ее и, выпустив клуб ароматного дыма, сказал:

– Типа того.

– А ведь на ее месте могли быть Сестра или Руби Ли.

– Могли бы, – согласно кивнул Соня. – Могли бы, но не оказались. Потому что, дорогой мой Лик, обе они уже умерли.

Лик повернулся и посмотрел в лицо своего друга, наполовину скрытое сизыми клубами табачного дыма. Соня, наклонившись, легко дотронулся до его руки.

– Мы живем в жестоком мире, друг мой Лик. В жестоком, проклятом мире, бок о бок со сволочами, с которыми бы ты на одном поле и срать не сел. Люди приспосабливаются, ты слышишь? Люди меняются для того, чтобы выжить в этом гребаном мире. А знаешь, Лик, почему ты мой персональный ниггер? Потому, что ты сам так и не приспособился. Ты все такой же невинный младенец, каким был в тот день, когда мама шлепала тебя по заднице, чтобы ты начал дышать. Ты как охотник, который так и не научился понимать, что хочет сообщить ему его собака, натягивая поводок; ты все время возвращаешься назад, всякий раз желая найти что-то большее. Это все потому, что ты так хорошо играешь на трубе. Музыка удерживает тебя от этой чертовщины, в которой мы все увязли по уши. Ты мой личный затраханный ниггер, потому что невинности в тебе столько, что хватит на нас обоих. А я жестокий железный негр, и я всегда буду присматривать за тобой.

Сжав руку Лика и откинувшись на спинку стула, Соня глубоко затянулся сигарой, а потом поднес к губам горлышко бутылки и сделал несколько больших глотков – видимо, сказать ему больше было нечего. Лик смущенно молчал. Таким своего друга он видеть не привык, ведь Соня никогда не лез в карман за словом.

– Послушай, Лик, а чего ради тебя снова принесло в Култаун? – после паузы спросил Соня.

Лик пожал плечами и через секунду ответил:

– Потому что в Сторивилле все закрывается и работы там нет. А кроме того, у меня возникли неприятности в отношениях с одной чокнутой проституткой.

– Ты только не ври мне, ниггер, – пристально глядя Лику в глаза, сказал Соня, а Лик тяжело вздохнул.

– Я ищу Сильвию. Я слышал, что она снова вернулась в Монмартр.

– Я ее здесь не видел. Ты же знаешь, что мимо меня ей не пройти. Да и никто ее не видел.

– Ясно… но я знаю, что она здесь.

Соня кивнул, а потом запрокинул голову и стал смотреть, как сигарный дым, поднимаясь, рассеивается в ярком свете ламп. Собираясь задать очередной вопрос, он уже знал, что услышит в ответ, но он должен был его задать.

– А зачем ты ее ищешь?

– Потому что она моя сестра. Потому что и Сестра, и Руби Ли, и Сыроварня умерли. Потому что у меня осталось три сестры: Корисса счастлива со своим Бабблом; Сина, насколько я знаю, в Чикаго, и я думаю, что у нее все нормально, а потому я не должен срочно разыскивать ее. Сейчас мне надо разыскать Сильвию и присматривать за ней, как ты будешь присматривать за мной.

– Лик, но ведь она тебе не кровная сестра.

– Это не важно, – стараясь казаться спокойным, произнес Лик.

Лику не хотелось обсуждать эту тему. К тому же под пристальным взглядом Сони, глаза которого, казалось, прожигали его насквозь, ему было не по себе.

– Послушай, Лик, – в задумчивости произнес Соня, – ты зря пытаешься врать мне. Ведь достаточно взглянуть на тебя, когда ты говоришь о Сильвии, чтобы…

И Соня присвистнул сквозь зубы.

– Мне надо найти ее, – прошептал Лик, глядя вниз, на ноги. – Только и всего.

– Рисковый ты парень, – сказал Соня.

На следующий день Соня встал вместе с петухами – наверняка не было на свете другого негра, который просыпался бы в такую рань (по всей вероятности, это был шрам, оставленный на его психике пребыванием в школе «Два М»), – и разбудил Лика, поставив перед ним чашку кофе и ведро с холодной водой. Лик, обжигая язык, выпил кофе, ополоснул лицо и сказал:

– Какого хрена ты поднялся в такую рань?

– Долго спит только дьявол, – с хитрой усмешкой ответил Соня. – А я хоть на шаг, но должен опережать его. И вот что, друг мой Лик, не думай, что я взял тебя к себе за так. Я бизнесмен.

Соня с Ликом вышли из клуба около десяти часов утра, когда на кухне как раз начинался рабочий день. Соня не сказал Лику, куда и зачем они направляются. Он неторопливо шел по Канал-стрит, церемонно приподнимая шляпу и мило улыбаясь идущим навстречу проституткам, утомленным ночной работой, и возвращающимся из церкви порядочным дамам. Лик торопливо шел за ним, стараясь глубоко дышать, чтобы прочистить гудящую после вчерашней выпивки голову. Но воздух был жарким, влажным и липким, как мысли, ворочавшиеся в его голове.

Они дошли до квартала Джонс. Они миновали магазин старика Стекеля, выглядевший убогим и обветшалым после того, как Дов унаследовал дело отца. Лик хотел было зайти в магазин, поприветствовать нового хозяина, но Соня не пожелал останавливаться – он был человеком дела.

Наконец, дойдя до престижной части Монмартра, где черные лица редко мелькали на фоне почтенной белой публики, они остановились у магазина, украшенного вывеской «Мерфи», в котором продавалось все: от автоматов для продажи кока-колы до граммофонов. Владельцем магазина был ирландец Мерфи, а иметь с ним дело, по словам Сони, было все равно что «наступить на острый, ржавый гвоздь». Соня вошел вместе с Ликом в тесное, похожее на спичечный коробок, помещение магазина.

– За каким бесом нас сюда принесло? – спросил Лик, и тут Соня показал пальцем на корнет, который, словно на алтаре, лежал в стеклянной витрине прилавка. Такого прекрасного корнета Лик не видал за всю свою жизнь. Он был отполирован и так сиял, что отбрасывал солнечные зайчики на щеки склонившегося над ним Лика. Мерфи, вынув корнет из футляра, протянул его Лику, и тот, пробежавшись пальцами по вентилям, прошептал: «Господи!» – вне себя от изумления, настолько они были податливы. Лик готов был сразу же заиграть на корнете.

Соня, пожимая плечами, спросил:

– Интересно, как ты собираешься, не имея трубы, руководить моим оркестром?

Лик открыл рот, намереваясь поблагодарить Соню, но слова застряли у него в горле; он не мог оторвать взгляда от инструмента, так удобно расположившегося в его руке, словно он специально по ней и был сделан. А Соня, глядя на онемевшего от восторга Лика, беззвучно смеялся.

– Ты должен зарабатывать на жизнь, – объявил он, словно только этим и можно было объяснить его поступок.

Не меньше двух лет Лик руководил оркестром в ночном клубе «У беззубого Сони», прежде чем ему удалось найти Сильвию. Но, честно говоря, его игра (по крайней мере с этим оркестром) никогда не достигла высот, до которых он поднимался, играя с Луи Армстронгом в заведении Генри Понса в Сторивилле. Отчасти это можно было объяснить недостаточной квалификацией его коллег-музыкантов (хотя с Ликом играли его старые знакомые: Шутник, всеобщий любимец, – второй корнет и Хансен Прах – тромбон); но основная причина была в том, что все мысли Лика, а следовательно и его музыка, были полны Сильвией. Раньше, играя на корнете. Лик был уверен, что он найдет ее когда-нибудь потом, а сейчас он только и делал, что искал ее – искал настолько отчаянно, что отчаяние это звенело в каждой сыгранной им ноте.

В те дни понятия «поздно» и «рано» были для него неразличимы; когда улыбающийся лик Старой Ханны едва показывался над бурными водами Миссисипи, он все еще сидел на авансцене и играл классный блюз, играл опустевшему залу до тех пор, пока губы не начинали неметь. Лик играл так, словно Сильвия могла слышать его – где бы она ни была, чем бы она ни занималась, – он твердо верил, что это так, он знал, что у нее в сердце звучит музыка.

Бывало, на исходе ночи подгулявшие мужья, выползая из зала с гудящими с перепоя головами, с расстегнутыми после ночных развлечений с проститутками рубашками, останавливались, заслышав эти мелодии, взывающие, казалось, к их сердцам, подобно тому как взывали к ним их жены в первую брачную ночь. Рты у них пересыхали, а подбородки непроизвольно опускались на грудь. Временами Соня, слушая игру Лика, размышлял, какие утраты надо пережить, чтобы извлекать из корнета такие душераздирающие звуки. Он глотал слезы, не понимая, откуда они, – ведь он не испытывал никаких чувств. Иногда он прерывал игру Лика аплодисментами только потому, что был не в силах слушать такую пронзительную музыку. Заливая хорошую порцию виски в свой щербатый рот, он изрекал:

– Лик, это же африканская дрянь. Блюз «Африканская дрянь» в стиле Лика.

Никаких свидетельств о том, как и что играл Лик Холден в этот период, конечно же нет. Новый Орлеан в то время был переполнен писателями, поэтами и музыкантами, желавшими записать свою музыку, а следовательно, пробиться к славе. А Монмартр считался окраиной и пребывал в таком состоянии вплоть до 1950-х годов, пока не был поглощен разросшимся соседним городом. Стало быть, мы вправе предположить, что музыка Лика Холдена была как бы внеисторической (или мифологической, если вам так больше нравится), то есть жила только в воспоминаниях тех, кто ее слышал, и умерла вместе с ними. Однако некоторые люди все еще помнят историю, которую частенько в 1920-х годах в Нью-Йорке рассказывал, будучи в подпитии (а случалось это весьма часто), один белый джазмен. Этот молодой человек (один из первых представителей «фри-джаза» [65]65
  От англ. free – букв, свободный – направление в джазе, сформировавшееся в 1960-е годы, связанное, в частности, с экспериментами в области атональной музыки.


[Закрыть], впоследствии преданного забвению более чем на два десятилетия) вспоминал о поездке с родителями по Югу осенью 1918 года. Он вспоминает, как однажды ночью – а тогда ему было всего пятнадцать лет – он сбежал от родителей, чтобы выпить «в ночном клубе маленького городка, где какой-то негр играл в стиле, подобно которому я никогда не слышал. Слушая его, я чувствовал себя так, словно меня укусил клещ и заразил меня бациллами настоящего джаза».

Это произошло за три года до того, как Бикс Байдербек [66]66
  Bix Beiderbecke; полное имя Бейдербек Леон Бисмарк (1903–1931) – американский джазовый музыкант (корнет, фортепиано), руководитель оркестра, композитор.


[Закрыть]впервые услышал, как играет Луи Армстронг в составе плавучего оркестра Фейта Мэрейбла, и если чуть-чуть напрячь воображение, то можно утверждать, Бикс рассказывал о Лике Холдене, и это будет так же верно, как то, что Бикс, страдавший алкоголизмом, умер от пневмонии в возрасте двадцати восьми лет.

Было лето 1920 года. Лик еще не решил прекратить изнурительные поиски. Он каждую ночь играл в клубе «У беззубого Сони», по-прежнему не имея никаких сведений о своей сестре, а ведь Монмартр был небольшим городком, где большинство обитателей-негров знали друг друга по имени. Постепенно он пришел к мысли о том, что тот тип из Чикаго, с которым он встретился на Бэйзин-стрит, 122, попросту наврал ему. И тогда Лик принял решение никогда больше не искать Сильвию и примириться с тем, что голос сестры будет звучать для него лишь в его музыке, которую он будет играть головой, сердцем и губами. Он решил, что если сестра окажется рядом, он почувствует это, так же как сейчас чувствует руку судьбы на своем плече. Но одно дело верить в судьбу, а вот предвидеть, что она готовит, – это совсем другое.

Так вот однажды ночью, когда Лик играл со страстью, порожденной страданием, он заметил, как Соня, стоя у барной стойки, толкует о чем-то с высоким типом с лицом цвета кофе, с безукоризненно уложенными прямыми волосами и в отлично сшитом костюме. Лик, хотя никогда прежде не видел этого человека, сразу понял, что это Гарри Гейдж Абсолом [67]67
  По всей вероятности, это персонаж вымышленный.


[Закрыть], руководитель оркестра, играющего по нотам на приемах в домах белых аристократов. Большинство култаунских музыкантов-негров презирали Гейджа, называя его «продажным» и «глупым пугалом». Их злоба и неприязнь были вызваны отчасти тем, что его оркестр играл «благородную» музыку, под которую танцевали белые, а отчасти и тем, что он, по слухам, зарабатывал больше сотни долларов в неделю. Кроме того, в народе ходили слухи о том, какие дела творятся на этих приемах, однако в правдивости этих слухов никто не мог быть уверен, поскольку негров на них не допускали, а музыкантам платили настолько хорошо, что они не собирались никого посвящать в то, чему бывали свидетелями.

Лика подобные разговоры вообще не интересовали. Будучи по натуре добросердечным, он уже повидал достаточно и знал, что молва беспричинно не возникает. А Соня? Соня, если чувствовал возможность заработать доллар или два, то не погнушался бы заговорить с самим чертом.

И вот Лик, закончив одну из своих нетрудных джазовых композиций, спустился со сцены и присоединился к все еще стоявшим у стойки Соне и Гейджу.

– Привет, Лик! – приветливо закричал Соня, хлопая Лика по плечу. – Это Гейдж Абсолом. Ты наверняка слышал о нем.

– Конечно, слышал, – кивнул головой Лик, радуясь возможности посмотреть на Гейджа вблизи. Он метис, сразу подумал Лик, причем унаследовавший самые плохие внешние признаки обеих рас: толстый, расплывшийся по лицу нос; тонкие губы, маленькие глазки цвета тусклых серых облаков. Выражение его лица было пустым, как церковь белых прихожан в будний день; на нем не отражалось ни единой мысли.

– Гейдж ищет третий корнет, – сказал Соня. – Хотел бы попробовать тебя. Ты как?

– Я-то с удовольствием, мистер Абсолом. Но, сэр, вы же знаете, я не играю по нотам.

– Ерунда, – махнул рукой Гейдж. – Ты играешь так, что без труда сыграешься с нами.

Голос его был тонкий и какой-то шуршащий, словно речная галька перекатывалась под набегающими волнами.

Лик и Гейдж пожали друг другу руки. Лик улыбнулся своей широкой улыбкой, обнажив не только зубы, но и десны. Гейдж облизнул свои тонкие губы.

Два дня Лик репетировал с оркестром Гарри Абсолома. Он не умел читать ноты, но улавливал момент вступления с точностью, с какой стрелок бьет по тарелкам. Импровизации не допускались, а мелодии и аранжировки – чисто блюзового характера – были настолько медленными и простыми, что казались ему упражнениями для начинающих. Но платили ему за работу очень хорошо.

По окончании второй репетиции – а было это в четверг во второй половине дня – Гейдж отозвал Лика в сторону и вложил ему в ладонь десятидолларовую купюру.

– Купи себе смокинг. Ты должен выглядеть нарядным, с иголочки, – сказал он. – Завтра смотри не опаздывай. В семь часов, как штык.

– А куда приходить? – спросил Лик.

– В отель «Монморанси».