Текст книги "Новоорлеанский блюз"

Автор книги: Патрик Нит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Лик вышел из квартиры, с трудом переставляя непослушные, словно окоченевшие на холодном ветру ноги. Он не слышал того, что сказала Толстуха Анни матушке Купер: «Эта семья настолько несчастлива, что, глядя на нее, мы, негры, невольно чувствуем себя народом божьим», – вот что сказала та самая женщина, которая однажды заметила, что Лику «повезло остаться в живых».

Сильвия дожидалась возвращения Лика в ночном клубе, и он не удивился этому, хотя обычно в это время дня она находилась у себя, в квартале Джонс. Она, как ему показалось, выглядела печальной, и он решил, что ей уже известно о смерти Кориссы. Он по привычке широко раскинул руки, как бы приглашая Сильвию прильнуть к его груди, но она даже не пошевелилась. Было ли это следствием их недавней размолвки? Сильвия стояла на месте, переминаясь с ноги на ногу и смущенно кусая губы.

– Ты уже знаешь про Кориссу? – спросил Лик.

Сильвия покачала головой.

– Она умерла.

Сильвия, казалось, не удивилась услышанному и даже не старалась показать, что эта новость ее опечалила. Она, стоя на месте, продолжала кусать губы, как спящее дитя, сосущее пустышку. Лик пристально посмотрел на нее. К своему удивлению, он увидел стоящего за ее спиной Соню, лицо которого выражало неловкость, чего Лик никогда прежде за ним не замечал.

– О Соня, – приветствовал его Лик. – Ты никак решил пригласить меня выпить?

– А почему нет, дружище Лик? Только сначала Сильвия хочет тебе кое-что сказать.

– Да? – Лик обратил удивленный взгляд на Сильвию; она уже открыла было рот, но вдруг лицо Лика изменилось, словно ему в голову пришла неожиданная мысль, которую необходимо было тут же озвучить. – Вот что, больше ничто не удерживает меня в Култауне. Будь он проклят! Более того, ничто не удерживает меня в этом долбаном штате, Сильвия. Ничто… кроме тебя.

Воцарилось молчание, такое же тягостное, как камень, лежащий на сердце Лика, как противовесы, висящие на подъемных кранах в доках. Сильвия в волнении облизала тубы, непроизвольно сжала ставшие вдруг влажными пальцы в кулаки. У нее было такое чувство, будто ее внезапно пересохшее горло оплетено густой паутиной.

– Фортис, – наконец произнесла она. – Я беременна.

Лик молчал с видом человека, внезапно забывшего английский язык.

– Ребенок, без сомнения, твой, Фортис, – торопливо продолжала Сильвия. – Ведь ты же знаешь, что белый парень не способен сделать ребенка. Да к тому же я забеременела два месяца назад, а тогда Джонни не было в городе.

Лик затряс головой, стараясь стряхнуть оцепенение и вернуть себя к действительности. Ведь эта новость объясняла странное поведение Сильвии!

– Ну тогда… – наконец произнес он. – Тогда, Сильвия, мы точно уезжаем из этой вонючей дыры! Ни за что на свете не соглашусь, чтобы мой ребенок стал таким же култаунским ниггером, как его отец. Никогда и ни за что!

Только одному Богу известно, какой реакции ожидала Сильвия от Лика, сообщив ему о предстоящем отцовстве, но то, как он воспринял обрушившуюся на него новость, было для нее неожиданным. Она отлично понимала, что появление негритянского ребенка в царившей в Луизиане расовой мешанине даже и в лучшие времена представлялось лишней обузой. А если принять во внимание еще и ее отношения с Джонни Фредериком? Ничего, кроме неприятностей, ее не ждет. Но она отлично знала, что Лик непредсказуем. Как он начал помогать семье в семилетнем возрасте, работая развозчиком льда у старого мистера Стекеля; как он играл на похоронах Кайен; как он прикасался к ней в их первую ночь – нежно и бережно, как герой-любовник из фильмов, которые она видела в Новом Орлеане! А сейчас? Сейчас Лик удивил ее еще больше, чем прежде.

Лик воспринял сообщенную Сильвией новость с такой зрелой рассудительностью, какую Сильвии никогда не доводилось встречать в мужчинах. В тот день они, уединившись в ночном клубе, обсудили план действий, который, с одной стороны, поверг ее в сильное волнение, а с другой – вселил в ее душу радостную уверенность в будущем. Отавным в их плане было то, что Сильвии нужно как можно скорее скрыться из Култауна. Кто знает, что предпримет Джонни Фредерик, когда узнает о пропаже своей девушки? Можно быть уверенным лишь в одном – ничего хорошего это не сулит.

Они решили, что тем же вечером Сильвия пойдет в свою квартиру, возьмет свои сбережения и кое-что из одежды. Если Джонни вдруг тоже заявится туда, тут уж ничего не поделаешь, но она должна будет сделать все возможное, чтобы прийти в ночной клуб и провести с Ликом последнюю ночь. Утром на первом же поезде она поедет в Новый Орлеан, а оттуда прямо в Чикаго, к своей сестре Сине.

Эта часть плана не очень нравилась Сильвии. Она слишком долгое время не виделась с сестрой, к тому же та была замужем за проповедником, к тому же Сильвия мечтала о Нью-Йорке, где, как говорили, была теперь столица хот-джаза. Но Лик должен был на некоторое время задержаться в Култауне, чтобы организовать похороны Кориссы, и он не хотел отпускать Сильвию одну в столицу Восточного побережья. Разумеется, Нью-Йорк был конечным пунктом их мечтаний, поэтому они договорились встретиться под часами на нью-йоркском вокзале Гранд-Сентрал ровно через месяц. Или на следующий день, или на следующий день после следующего дня, или тогда, когда все срастется.

Сильвия, вернувшись в свою квартиру в квартале Джонс и не застав там Джонни, посчитала это хорошим предзнаменованием. Из соседей дома была только Милашка Элли, эта взбалмошная дурочка, от которой, впрочем, можно было ожидать чего угодно. Она сразу же постучала в дверь Сильвии и, не дожидаясь ответа, вошла в ее комнату. Сильвия, застигнутая врасплох, как ребенок, запустивший палец в начинку для пирога, быстро запихнула под кровать чемодан, в который уже успела побросать некоторые вещи.

– Что происходит, Сильвия? Я уже столько дней тебя не видела!

– Да ничего, просто решила разобрать одежду.

– Ты уезжаешь куда-нибудь?

Сильвия пристально посмотрела на Милашку Элли – вот ведь побрякушка! – и почувствовала, что не может больше терпеть. Она была настолько взволнована, что чувствовала острейшую необходимость поделиться с кем-то тем, что произошло, иначе она взорвется.

– Я уезжаю, – сказала Сильвия. – Я еду на Восток, прочь из этого гнусного города. Как можно дальше!

Милашка Элли остолбенела. Челюсть ее отвисла, и она не знала, что сказать. В ее голове не укладывалось, как Сильвия могла решиться на то, чтобы покинуть квартал Джонс и порвать с таким белым «бойфрендом», как Джонни Фредерик? Но еще больше ее поразило решение Сильвии бросить такую кучу классного прикида, какого нет ни у кого из подруг!

– Сильвия, а как же шмотки?

– Дорогая, они куплены на его деньги!

– А мне не все ль равно: ведь деньги-то его! Можно я посмотрю?

– Ради Бога. Бери все, что хочешь.

– А ты нехорошая, Сильвия, – Элли вдруг перешла на шепот. – Как ты объяснишь все это Джонни?

Сильвия нахмурилась.

– Я ничего не собираюсь ему объяснять, да и тебя все это не касается. Я уезжаю из города с Фортисом, и все тут, но пусть это будет тайной, известной, кроме тебя и меня, только Богу. Идет?

– Кто этот Фортис?

– Мой мужчина, – ответила Сильвия, и вдруг до нее дошло, что такого она прежде не говорила, а сейчас, сказав, поняла, как эти слова радуют ее слух.

– Ты можешь на меня положиться, – сказала Элли, а Сильвия молчала и спрашивала себя, пожалеет ли она когда-нибудь о том, что так разоткровенничалась. Конечно же, нет. Но тогда она еще ничего не знала.

Сильвия в последний раз пошла обратно в Култаун, пошла по узким улочкам, стараясь никому не попадаться на глаза, вдыхая напоследок воздух, пропитанный запахами Монмартра. Разве могли ей не нравиться эти запахи? Нормальные честные запахи тяжелой работы и тяжелой жизни. Ведь кроме Култауна Сильвия жила только в Новом Орлеане. А теперь этот старый город поглотил близлежащие городки и деревеньки, как изголодавшийся мальчишка, который может зараз оприходовать половину блюд, указанных в меню фастфуда. Только Богу ведомо, что сейчас находится на месте тех самых узких улочек. Может быть, склады или торговые ряды, а может, даже и автострада.

В последний раз Сильвия Блек пела с оркестром своего брата (с которым не состояла в кровном родстве). Да! Вы только представьте себе, что это должно было быть за выступление! Это была женщина, удостоившаяся чести выступать с оркестром Флетчера Хендерсона (по крайней мере однажды), с голосом сладким и успокаивающим, словно мед с горячим лимонным соком. Она не замечала ничего вокруг! Перед ее глазами простиралась дорога в землю обетованную: дорога, ведущая прочь из квартала Джонс, прочь от проституции, дорога, ведущая в Нью-Йорк. Можно было бы изобразить ее глядящей на Фортиса. Она любит этого парня с большим, ритмично бьющимся в груди сердцем, с сильными руками, нежно сжимающими корнет: с честными, широко раскрытыми от напряжения глазами. Счастье застилало ей глаза, не давая различить то, что злая судьба уже держала наготове.

В последний раз Фортис Холден выступал вместе со своей сестрой (с которой не состоял в кровном родстве), и играл он так громко, что его прошлое затыкало пальцами уши, как это делают старые дедушки и бабушки, а его будущее вопило, как расшалившийся ребенок! Это был музыкант, игравший с самим Луи Армстронгом (пускай всего лишь один месяц), и его труба рассказывала историю, которую уже больше никому не довелось услышать. Нет сомнения в том, что в ту ночь Лика переполняла радость, рот его был чувственным, сердце любящим, а самый важный для мужчины орган был возбужден страстным желанием. И не удивительно, что за всем этим скрывалось предзнаменование чего-то плохого, как беглый раб скрывается в зарослях на болоте.

В последний раз Лик и Сильвия любили друг друга, и делали это как в последний раз. Можно ли сопротивляться влечению? Разве что мысленно. Дело в том, что тела людские – их конечности, которые имеют свойство переплетаться; их губы, настойчиво припадающие к другим губам – иногда говорят на своем языке, слова которого неизвестны разуму. Представьте себе, что эта пара (и существо, растущее во чреве Сильвии) – семья, которая заслуживает более счастливой участи, чем другие. А теперь согласитесь с тем, что, когда любовники знают о неизбежном и скором расставании, они стремятся так любить друг друга, словно делают это в последний раз. И вот однажды это и происходит в последний раз. Ведь судьба – это поистине неутомимый зритель, который никогда не отвлекается, наблюдая за развитием действия.

И ничего тут не поделаешь.

I: Ее прошлое незаметно подкралось и встало прямо перед ней

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1998 год

Старик обожал лирические отступления. Сильвия отметила это сразу.

– Вы же совершенно не знаете меня, – говорил он таким тоном, каким обычно оправдываются. – Вы ничего не знаете обо мне, кроме того, что я тот, на ком кончается вся эта история, и вы хотите, чтобы она прозвучала так же ясно и отчетливо, как когда-то из этой старой трубы звучала музыка.

«Ну давай же, давай», – думала Сильвия. Она, насколько потом могла вспомнить, не чувствовала ни злобы, ни раздражения – только усталость. Она не сводила внимательного взгляда с Двухнедельника – кто он, в конце концов? Ее дядя, хотя и неродной (они состоят в таком же родстве, как и с этим извращенцем Фабрицио, которого она считала братом своего деда). Но ей очень понравился жест, которым он указал на корнет ее деда, как будто этот старый медный инструмент мог пробудить в нем вдохновение. Ей нравилось, как он рассказывал историю Лика, рассказывал так, словно ждал этой возможности целую вечность. Ей нравилась его манера говорить: рассказывая, он постоянно смотрел пристальным взглядом то в ее глаза, то в глаза Джима или Мусы, убеждаясь, что его слушают. А рассказывать он умел! Но вот сейчас ее одолевала усталость.

Его рассказ затянулся больше чем на два дня, и виновата в этом была она. А все потому, что она, разумеется, могла принять на веру его слова: «Твоим дедом был Лик Холден (неизвестный джазмен). Твоей бабкой была Сильвия Блек (проститутка, которая время от времени пела джаз – на что-то это похоже!)». Она верила этому. Но ни имена, ни профессии, ни образ жизни или расовая принадлежность не объясняли Сильвии (названной в честь бабушки, которая, впрочем, называла себя Сильви,дабы придать своему имени более итальянское звучание), кто же она такая. Но только вся история, рассказанная от начала до конца, объяснит это, и ей хотелось знать все. А как еще добраться до сути?

Во всяком случае, утомил ее не рассказ. Она устала от того, что с каждым часом все сильнее испытывала чувство тревоги. Вопреки своим самым смелым ожиданиям, она ощущала какое-то душевное опустошение, ощущала так же явственно, как лондонский дождь в феврале. Но откуда вдруг оно взялось, это опустошение, если дело, как она ясно видела, шло к развязке? И это было не то чувство предвидения, многократно выручавшее ее прежде.

Громко произнесенные слова Двухнедельника вернули ее к действительности: она поняла, что уже некоторое время не слушает его, а пристально смотрит на Джима и Мусу, которые сидят у ног старика, словно дети вокруг дедушки, и смотрят на него с широко открытыми глазами и разинутыми ртами. Они выглядели настолько комично, что она с трудом удержалась от смеха. На ноге Мусы красовалась тщательно наложенная самодельная повязка, скрывавшая культю утраченного пальца. Сильвия предлагала ему помочь обработать рану, но угрюмый и расстроенный Муса не позволил ей даже приблизиться к раненой ноге. Как это, черт возьми, получилось, что он лишился пальца? Ей пришлось долго слушать его объяснения по поводу вмешательства потусторонних сил. Вообще-то в этой травме было что-то гротескное, и Сильвия не могла поверить в то, что «боги» (кем бы они ни были) могли прибегнуть к такой проникнутой черным юмором мести. Ведь если неразборчивость в знакомствах считать преступлением, то тогда у нее вообще не должно было остаться ни одного пальца на ногах, да и на руках тоже. А может быть, отождествлять проституцию и «неразборчивость в знакомствах» так же нелепо, как обвинять хирурга в «кровожадности» – ведь даже божества должны понимать, что людям надо как-то зарабатывать себе на жизнь.

Муса, однако, не видел ничего смешного в том, что лишился пальца – четвертого пальца на правой ноге (выбор именно этого пальца был, по всей видимости, случайным), – отчасти из-за сильной боли, отчасти из-за того, что это было карой за постыдное поведение, но главным образом потому, что потеря пальца казалась такой явной метафорой (как и большинство вещей, с которыми приходится сталкиваться закулу:восстановление девственности, герпес на губах, дождь во время погребения). Два предшествующих дня Муса еле-еле ковылял по улицам Нового Орлеана, опираясь на палку.

– Послушай, Сильвия, – сказал он, – я ведь потерял всего один палец на ноге, но мое состояние внушает мне беспокойство. Я полноценный мужчина во всех отношениях, но не могу передвигаться без посторонней помощи. Такой, казалось бы, пустяк, а какие неприятные последствия! – С этими словами закулумногозначительно посмотрел на Сильвию. – Думаю, ты понимаешь, о чем я.

Честно говоря, Сильвия не врубалась в то, о чем он говорил. Хотя позже, размышляя об этом, она почти поняла его намеки.

Что до Джима, то он из-за чувства вины не осмеливался даже смотреть на нее. Да и следы побоев на его лице не располагали к общению. Его правый глаз наполовину заплыл, а на левом полопались все сосуды, и он был красный, как у вампира. Ему повезло хотя бы, что нос был не сломан. Сильвия внезапно почувствовала себя виноватой, когда ее взгляд остановился на его распухшем носу. Удар, нанесенный ею, был, без сомнения, хорош. Что ж, будет знать, как цепляться к проституткам (бывшим). Будет знать, как цепляться к мачекамадзи!

На душе у нее было невесело, но она улыбалась. Джим, искоса взглянув на нее, снова опустил голову. Она поняла, что он ее боится. Это хорошо.

После того как Муса, поцеловав ее, лишился пальца на ноге; после того как они вошли в бар «У Мелон» и увидели пьяного распевающего Джима; после того как она крепко съездила его по физиономии, Сильвия бездумно, куда глаза глядят, отправилась по новоорлеанским улицам, а в голове ее была невообразимая мешанина из разных образов, видений и мыслей. Она пробродила большую часть ночи, делая остановки в различных барах, слушая музыку, хорошую и плохую, погружая пальцы в вазочки со льдом (чтобы успокоить саднящую боль) и мешая ленивым проституткам околпачивать пьяных мужиков, которых поначалу возбуждало, как волнующе покачиваются ее бедра; потом, когда Сильвия подходила ближе, они видели, что она уже стара и не может возбудить желание. Она запомнила немногое из того, что случилось в ту ночь, хотя чувства ее были обострены донельзя. Единственное, что осталось в ее памяти, – это вопросы, которые она задавала себе. И эти вопросы были столь очевидными, что она никак не могла поверить в то, что не задавала их себе прежде.

Что она делает здесь, в Новом Орлеане? Что общего у нее с безумным африканским шаманом и доброжелательным белым мальчишкой (именно мальчишкой)? Что она надеется узнать? Неужели ее происхождение – вернее то, что она родилась чернокожей – настолько для нее важно? Неужели ответы на вопросы – на эти и на другие, не менее важные: кто, где, как – в действительности облегчат ей жизнь?

В чем у Сильвии не было сомнений, так это в том, что она хочет вернуться в Лондон. А ведь, по сути, и возвращаться-то было не к чему: ни дома, ни семьи, ни тоскующего партнера с широкими плечами и всегда готового выслушать ее. Она знала, что там ей нечего ждать; но к этой мысли она уже давно привыкла.

Когда Сильвия добралась до квартиры в Шартре, небо осветилось первыми, слабыми лучами утреннего солнца. Стараясь не шуметь, она проскользнула в дверь. Она уже было решилась собрать вещи и уйти, не утруждая себя такими пустяками, как прощание. Но Муса и Джим, как оказалось, не спали, а молча сидели в маленькой кухоньке. Закулу,положив ноги на стол, попыхивал самокруткой, а Джим с горестно-угрюмым лицом потягивал бурбон из стакана, время от времени сморкаясь кровью. Они разом пристально посмотрели на нее, когда она показалась в дверном проеме, словно с нетерпением ждали ее возвращения. Джим, вскочив на ноги, взволнованно залопотал:

– Где вас носило?

Но почти в ту же секунду осекся и сел на стул – Сильвия посмотрела на него таким взглядом, что он моментально лишился сил, словно заводная игрушка, в которой лопнула пружина.

– Я еду обратно в Лондон, – объявила она.

Муса затянулся косячком, выдохнул облако дыма и, сощурившись, посмотрел сквозь него на Сильвию. Убирая со стола ноги, он не смог удержаться от гримасы боли, когда кровь прилила к его ноющей ступне.

– Я все выяснил, – спокойным голосом произнес Муса. Он старался ни голосом, ни лицом не выдать внутреннего волнения, однако в его словах прозвучали нотки гордости.

– Выяснил что?

– Вашу историю, – с торжеством объявил Джим.

Но Муса покачал головой.

– Твою судьбу, – сообщил он.

– О, – тусклым голосом произнесла Сильвия. Она понимала, что наступил волнующий момент, но напрочь забыла возможную причину волнения. – Пойду-ка я спать.

Она легла на постель прямо в одежде, пачкая наволочку пудрой и тушью. Глаза ее были закрыты, в голове была звенящая пустота, но она не спала и слышала, как Джим вошел в ее комнату. Она уловила скрип двери и почувствовала, как он сел на корточки возле ее кровати, дыша перегаром.

– Простите, – сказал он.

– Все нормально.

Он немного помолчал, чуть-чуть надув щеки. Она не понимала смысла наступившей паузы – либо он молчит для придания своим словам драматического эффекта, либо старается подавить подступающую рвоту.

– Я люблю вас.

Сильвия саркастически посмотрела на него; сердце ее было настолько переполнено жалостью к самой себе, что в нем уже не оставалось места ни для чего, кроме презрения (это чувство она испытывала часто и по многим поводам).

– Тоже мне откровение! – презрительно объявила она.

На следующее утро Муса разбудил ее ни свет ни заря. Она поначалу намеревалась послать его подальше, сказав, что ее больше ничего не интересует. Но она знала, что должна купить авиабилет до Нью-Йорка и что на это потребуется день, а то и два, так чего ради обрекать себя на такие потери? Кроме того, она все еще испытывала благоговейный страх перед закулуи помнила, каким резким и нетерпимым он бывает.

Какое странное зрелище являла собой их троица, когда они шествовали по Французскому кварталу! Впереди нетвердой походкой вышагивает Муса, опираясь, чтобы не упасть, на бейсбольную биту. За ним выступает Сильвия, как обычно тщательно одетая и с безукоризненным макияжем. Полы ее длинного пальто с легким шелестом рассекают воздух, ее блестящие от помады губы чуть капризно надуты. Позади тащится Джим с обиженными, как у ребенка, лицом, на которое встречные смотрят в основном с симпатией и сочувствием.

Фортис Холден-младший ждал их в баре, который в этот ранний час был пустым и где чувствовалась странная смесь аромата кофе и запаха моющего средства. Муса представил Сильвию ее столь долго разыскиваемому родственнику, к которому она немедленно почувствовала расположение. В его манере общаться чувствовалось что-то располагающее. Когда он говорил, было вид но, как быстро мелькает его влажный розовый язык.

Расположившись за угловым столиком, они заказали кофе и апельсиновый сок. Двухнедельник попросил лишь стакан воды, из которого периодически отхлебывал перед тем, как чуть позже переключиться на виски. Поначалу Джим старался привлечь внимание Сильвии, словно у него тоже было что сказать ей (не иначе как очередное серьезное заявление). Но она категорически игнорировала его, и он вскоре смешался и затих. Чтобы как-то утешить себя, он непрестанно пил кофе и курил сигарету за сигаретой, отчего вскоре окутал дымом не только себя, но и всех сидящих за столиком. Он был так поглощен рассказом Двухнедельника, что чуть не пропустил время, когда без ущерба для репутации можно было начать заказывать выпивку.

– Так ты и есть та самая малышка Сильвии Блек? – начал старик.

– Внучка, – уточнил Муса.

– Внучка, э-э-э? – Двухнедельник наклонился вперед. В ярком солнечном луче, падавшем на поверхность стола, играли мириады крошечных пылинок. Старик чуть отстранился от света, чтобы лучше рассмотреть Сильвию. – Интересно было бы узнать, похожа ли ты на нее. Ведь сам я никогда не видел Сильвию Блек, но мне думается, она выглядела как ты. Только она наверняка была более светлой. И я всегда представляю ее двадцатилетней.

Почти два часа старик описывал Сильвии ее генеалогическое древо, дав исчерпывающую информацию о ее происхождении. Рассказывая, он иногда повторялся или вдруг зацикливался на каком-нибудь имени, что скорее объяснялось возрастными изменениями психики, нежели дефектами памяти; тогда Муса мгновенно приходил ему на помощь, указывая на опущенный факт или событие. Иногда шаман добавлял к рассказу старика какие-то собственные подробности, словно сам хотел принять участие в этой истории. Он, к примеру, поведал Сильвии о том, что имя одного из ее предков-рабов было Иезекииль Блек, но все звали его Зикей (произносилось оно «Зикей»), Едва Муса произнес это, как Джим, по одному ему известной причине, пробормотал «жертвенное подношение»; Сильвия тут же метнула в его сторону взгляд, заставивший Джима немедленно замолчать.

Она не могла понять, как какому-то африканскому закулумогли быть известны такие подробности о ее прошлом. А что, если Двухнедельник уже рассказал ему ее историю от начала до конца (хотя по тому, какое удивление старика вызывали реплики мусы, такое предположение казалось мало вероятным)? А может быть, это было связано с какой-то сверхъестественной замбавианской силой, подобно той, что отнимает пальцы на ногах? Но в общем-то Сильвию это не слишком заботило.

Когда Двухнедельник закончил описание генеалогического древа эпизодом бегства Сильвии в Чикаго с ребенком Лика во чреве (как вы уже догадались, этим ребенком была Бернадетта Ди Наполи), Джим с торжествующим выражением лица встал на ноги и заорал, чтобы ему принесли пинту нигерийского гиннеса. А Сильвия особо не расчувствовалась.

– Откуда вам все это известно? – только и спросила она.

– Да потому, что я поставил своей целью выяснить всё. Поймите, Лик Холден был величайшим трубачом, чье имя потеряно для истории. А к тому же, – старик пожал плечами, – ведь он был моим отцом, которого я, правда, никогда не видел, но дело-то ведь не в этом.

– А как получилось, что вы никогда его не видели?

Двухнедельник устремил на нее серьезный взгляд. Его глаза, должно быть, видели намного больше того, что сейчас отражалось в них; он глубоко вздохнул, мысленно переносясь в прошлое.

– Моя мама… Беа Холден, если помните? – медленно начал он. – Она была проституткой с необузданным нравом, и я, честно говоря, практически не помню ее спокойной. Прошу вас, поймите меня правильно. В том, что она была проституткой, не было ничего плохого, как не было ничего плохого и в ее невоздержанности. Я просто хочу сказать, что сочетание двух этих обстоятельств до добра не доводит.

По правде сказать, самые теплые воспоминания об этой женщине связаны у меня с эпизодом, когда я однажды пришел в нашу квартиру – это тут недалеко, на Бэйзин-стрит, – а она плакала как ребенок. «Форти!» – говорила она мне (она всегда называла меня так, разогрев душу своим любимым ликером). «Форти! Твой папа умер!» Мне кажется, в то время мне было не больше семи лет; наверное, это было где-то в двадцать пятом году.

Несколько мгновений Двухнедельник и Сильвия молча и сосредоточенно смотрели друг на друга, будто стараясь разглядеть то, что под силу увидеть лишь близкому родственнику. Муса, внимательно следивший за ними, не мог отделаться от мысли о том, что они смотрели на вещи одинаковыми глазами; возможно, глазами Лика Холдена, а возможно, глазами юного африканского певца по имени Зикей.

Сильвия, поморгав, словно снимая напряжение, сказала:

– Пожалуйста, мне необходимо знать все.

И Фортис Холден-младший рассказал ей практически все, что ему было известно о Лике; все, собранное им за целую жизнь (очевидно, он начал собирать факты в конце тридцатых годов), упоминая людей, чьи имена пережили их: Крошка Анни, Шутник, Черепок и прочие, – людей, живших в Култауне до Второй мировой войны, когда Монмартр был еще окраиной и вполне соответствовал своему названию [128]128
  Montmartre – район Парижа (бывший его пригород): с конца XIX века приобрел известность как место обитания артистической богемы.


[Закрыть]. Он начал свой рассказ с рождения Лика (упомянув, что он был «ягодичным» ребенком) в квартире Кайен на Канал-стрит; он рассказал о заточении Лика в исправительной школе «Два М»; почти три часа – в этом, впрочем, нет ничего удивительного – потребовалось ему на то, чтобы со всеми подробностями, порой анекдотичными, поведать о двух годах жизни Лика в Новом Орлеане, рассказать о Бастере Бастере, о Черном Бенни и, конечно же, о собственной мамаше, Беа Холден. С какой-то печальной гордостью он рассказывал Сильвии о недолгих контактах своего отца с Фейтом Мэрейблом, Кидом Ори и Кингом Оливером. Она слушала, затаив дыхание и не веря своим ушам (лица Мусы и Джима тоже выражали сильнейшее замешательство). А когда Сильвия недоверчиво переспросила, правда ли, что Лик играл с великим Луи Армстронгом, Двухнедельник, покачав головой, ответил:

– А вы знаете, что Ковшик писал в своих воспоминаниях? «Этот парень Лик растолковал мне смысл слова „хот“, вот так-то. Он так дул в корнет, что было видно, как этот медный инструмент обливается пбтом». Вот что писал Ковшик, а вы, если сомневаетесь в моих словах, можете прочитать сами.

Двухнедельник рассказывал целый день и закончил тем самым эпизодом в отеле «Монморанси», когда Лик впервые после пятилетней разлуки встретил Сильвию. Он неожиданно замолчал, глубоко вздохнул и медленно встал со стула. Было почти девять часов вечера.

– Куда вы собрались? – спросила Сильвия.

– Домой. Я устал.

– Как домой? Вы не можете так просто взять и уйти! Вы должны досказать все до конца! Вы должны рассказать мне все!

– Завтра, моя свалившаяся с неба кузина! Вы, похоже, унаследовали бабушкин темперамент! Я восемьдесят лет ждал случая поведать эту историю, так что один лишний день погоды не сделает.

– Но…

– Завтра. Встретимся завтра. Я свожу вас кое-куда.

С этими словами Двухнедельник заковылял прочь из бара на негнущихся ногах, а Сильвия осталась сидеть за столиком боком к своим спутникам, стараясь избегать их любопытных, сочувствующих и откровенно назойливых взглядов. Посидев некоторое время в молчании, они поднялись и молча пошли домой, а там Сильвия сразу же легла в постель. Она слышала, как Муса и Джим говорили между собой о чем-то, скорее всего о ней, потому что голоса их звучали негромко и приглушенно. Но даже если и так, ей было все равно – пусть говорят что угодно. Спустя какое-то время Муса постучал в ее дверь, и через несколько секунд его фигура возникла в дверном проеме. Глаза Сильвии были открыты, она видела его, но не повернулась к нему.

– У нас в Замбвави говорят, – сказал Муса, – кумуру ку мастрике ими блунду сазвопуро канака лоро о звакола купи гудо.

Сильвия не отвечала.

– Это означает: «Гнев, бушующий в зарослях, возвращается тем же путем, каким пришел, или ложится спать вместе с бабуинами».

– И как это понимать? – спросила Сильвия.

Муса пожал плечами.

– Джим хороший парень, и не надо быть с ним такой жестокой.

– Я не жестока, – ответила Сильвия и закрыла глаза. Она не открывала их до тех пор, пока ее мысль не дошла до закулуи он не оставил ее одну.

По правде сказать, она и не злилась на Джима. Совсем не злилась. Конечно же, его дурацкое пение смутило ее. Но о Сильвии говорили гораздо более скверные (и менее заслуженные) вещи, когда она была проституткой. Думая об этом, она вспомнила сердитые слова Мусы после их быстрого поцелуя перед входом в бар. «Нам надо немедленно найти Джима Туллоу, – сказал тогда закулу, – потому что от судьбы не уйти». Эта фраза застряла у нее в мозгу. «Да что он, черт возьми, о себе думает?» – размышляла Сильвия. И уснула, так и не решив, кто является причиной ее горестного разочарования – Муса или сама судьба.

Ранним утром следующего дня они снова встретились с Фортисом Холденом, едва обменявшись в качестве приветствия несколькими ничего не значащими словами. Все было так, думалось Сильвии, потому что одновременно с окончанием этого путешествия в прошлое закончатся и их отношения, возникшие помимо их воли. Двухнедельник тоже почувствовал дискомфорт, потому что его лицо искривилось в усмешке, он то и дело несколько нарочито качал головой, как старик, который не сомневается в том, что уж ему-то известно все.