Текст книги "Тесные комнаты (СИ)"
Автор книги: Парди Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
– Браену МакФи не нужно, чтобы ты за него хлопотал... И чтобы я в последний раз слышал, что ты упоминаешь при мне его имя – я не позволяю этого никому, без особого на то разрешения. А сейчас пей, иначе я запихну бухло тебе в гланды прямо в стакане.
Рой силой влил спиртное Гарету в рот.
– Убери от меня это ебучее пойло, слышишь?
Рой выплеснул остатки юноше в лицо.
– Слизни капли с губ, – не отступал Рой. – Или, может, помочь тебе поцелуями?
Гарет сглотнул, стараясь побороть в себе ярость, ведь не смотря ни на что, он пришел к салотопу чтобы умолять его за Сиднея, за себя и за весь их дом.
– Прекрати нас травить, Рой... Дай нам пожить спокойно, – он оттер лицо носовым платком.
– Нам, говоришь. Гмммм... Больно ты, кстати, резвый, для вечно хворого пацана... Примчал сюда верхом в два ночи. Как там, горишь, конкретно болезнь твоя зовется? По последнему заключению докторов?
– Ты чокнутый еще похуже меня, – не выдержал Гарет, но тут же переборол гнев и продолжал. – Cлушай, Рой, я пришел к тебе по собственному желанию и никто меня сюда не присылал.... Хватит держать Сиднея Де Лейкс на крючке! Слышишь? Оставь его в покое!
– На крючке, говоришь...? У кого еще в заднице крючок большой вопрос...! Да что вообще такой отпрыск из пристойной семейки, у которой и земля и всё на свете, может об этом знать. – Рой вытаращил глаза, рот его стал влажным, как будто он сам выпил весь бурбон, – Пусть и дальше торчит на крючке... торчит пока не сдохнет...
– Об этом я и пришел тебя просить, – Гарет говорил в совсем не свойственной себе манере: голос его то возвышался, то становился тихим, словно это была не речь, а сольное пение.
– Не делай ему ничего плохого, если он придет сюда, – взмолился юноша. – А лучше перестань преследовать нас. Какую бы давнюю обиду ты на нас не держал, правда ли мы перед тобой в чем-то виноваты или нет, просто оставь нас в покое.
– Ты закончил?
– Не могу сказать тебе это в словах, Рой. – Гарет чуть не хныкал, уже растеряв к этому моменту все силы, какие в себе накопил, и всю свою браваду, – Но я сделаю все что ты захочешь, если ты оставишь его в покое раз и навсегда.
Он поднял глаза и поглядел на Роя.
– Не я его держу. А он меня.
Гарет бессильно уронил руки на колени, словно услышал, как судья огласил окончательный приговор. А потом вскочил на ноги, и с лицом, белым как свежий снег за окнами, выхватил револьвер и наставил на Роя.
– Думаешь напугал, мелкий сыкливый червяк... Давай, пали.
– Ты пообещаешь мне, что отвяжешься от Сиднея.
– Значит, все вышло так, как я и думал. – Рой ухмыльнулся. – Кто, по-твоему, похлопотал, чтобы он к тебе вернулся. А...? Ты, верно, ни разу толком не пригляделся к этому сучонку, раз полюбил его. Ведь стоило бы тебе хоть однажды хорошенько к нему присмотреться, ты бы понял, что любить в нем уже нечего... Он ненормальный, похуже тебя...
– Я дорожу им и не могу без него, и ты у меня его не отнимешь, я тебе скорее мозги вышибу.
Рой повернулся к юноше спиной.
– Ну давай, стреляй, – стал повторять он снова и снова. Рой кружил по комнате подобно ястребу-перепелятнику, продолжая твердить эти слова до тех пор, пока не почувствовал, что готов, и в то же мгновение молниеносно бросился на своего противника, вырвал оружие у юноши из рук и, метнувшись к комоду, запер в одном из ящиков.
– Вот теперь покомандуй тут, – сказал он, и стукнул Гарету кулаком в зубы. – Ты такой же, как он – неспособен спустить курок, когда выдался шанс. Тебя твоя старушка прислала меня прикончить?
– Ты пожалеешь, Рой... если не оставишь нас в покое. Особенно его. – Гарет подступил к салотопу вплотную, так что их лица разделяли считанные сантиметры. – Что он тебе вообще сделал, за что ты так его ненавидишь?
– У тебя еще хватает наглости об этом заикаться?... Может ты не слышал, что он убил Браена МакФи? А раз так, ты тем более не знаешь, что прежде чем убить Браена, он убил меня... Все то время в средней и старшей школе я непрерывно думал только о нем...
Гарет в ужасе попятился, потому как юноша понял, что последние слова произнес человек, который уже не ведал о его присутствии.
– Все эти годы, когда я был совсем один и рядом только зверюга отец, Сид был единственным, о ком я думал днем и ночью... В первый раз в жизни, когда я погонял член, я глядел на фотографию, на которой был он.... За ним остался кровавый должок... Так и передай ему, что он задолжал мне крови. – закончил Рой, уже вполне вернувшись в действительность и вновь обратив взгляд на Гарета.
Пока Рой смотрел на юношу, одно неистовое выражение его лица сменялось другим, еще более неистовым, насколько это вообще возможно, или, по крайней мере, имевшим другой характер дикости.
Ринувшись к комоду, и чуть не разбив его на кусочки, Рой выдрал ящик, и выхватив оттуда пистолет Гарета, наставил его гостю в грудь.
– Знаешь куда мы с тобой отправимся, чтобы разобраться с нашей проблемой? – поинтересовался Рой. – Ни за что не угадаешь... Так вот, раз ты заявился ко мне и упомянул имя Браена МакФи, хотя я никому не позволяю произносить его в моем присутствии... Мы с тобой поедем на кладбище Аллея Белых Кленов, навестим его там и спросим, что он думает насчет того, чтобы я отпустил от твоего любовника на все четыре стороны... А ну живо в седло, раз ты так любишь путешествовать верхом... Пошел, – прикрикнул Рой, наставив пистолет юноше в голову и вытолкав того в ночную темноту.
Они помчались сломя голову вдвоем на коне Гарета – Рой правил браздами, а Гарет ухватился него изо всех сил, потому что, как ему показалось, салотоп нарочно выбирал самые ухабистые и грязные окольные дороги, самые глухие и, конечно, самые безлюдные. Ночь моросила мелким сырым снегом, хотя блеклый полумесяц еще проглядывал на клочке неба, не затянувшимся пеленой туч.
Наконец, скачка, которая, как показалась успевшему натерпеться ужаса Гарету, продолжалась целую ночь, кончилась и они подъехали к ограде с южной стороны кладбища Аллея Белых Кленов. Рой прикинул на глаз высоту решетки, по верху которой торчали массивные железные пики. А затем, хлыстнув коня стеком и гаркнув таким голосом, что если бы мертвецов можно было разбудить криком, то крик этот звучал бы, скорее всего, именно так, он одним неимоверным напряжением мышц и нервов верхом перемахнул через ограду.
Затем Гарет услышал, как под копытами лошади зашуршал ровный гравий дорожки (Гарет с самого начала скачки зажмурил глаза и больше не открывал) и, наконец, как Рой маниакальным и властным голосом, крикнул коню "Хоа!"
После смелого прыжка и неистового вопля воцарилась тишина, в которой было слышно, как с сосновой хвои непрерывно капает на землю мокрый снег.
И вот, перед ними предстала могила Браена, окруженная множеством других могил, которые были еще времен Революции, с вкрапленными здесь и там надгробиями солдат периода Гражданской Войны, а также другими мемориалами о тех, кто сражался и погиб за правое дело. Браена удостоили чести быть здесь похороненным, потому что и его отец и его дед оба воевали за свою страну.
Внезапно Гарет отпихнул Роя в сторону, едва не сбив с того ног, и, обнажив голову, опустился на колени на скромный надгробный камень, над которым стояла фигура небольшого белого ангела, читающего слова со скрижали.
Прижав к груди свою большую вымокшую широкополую шляпу, Гарет заговорил нараспев. «К тебе, невольно ставшему виновником гибели моей семьи, Браен, если ты слышишь меня где-то там, по ту сторону, где бы ты сейчас ни был, я обращаюсь с мольбой» (тут слова его стали прерываться рыданиями, вызванными смятением и яростью, что переполняли его) «молю тебя и заклинаю, спаси дом мой от гибели и воздай возмездие этому дьявольскому извергу, который хочет отправить нас в могилу вслед за тобой. Если нам суждено умереть, и Сиднею, и мне, и моей матери, то мы принимаем нашу участь, но да не произойдет это от рук вышеупомянутого изверга. Спи мирным сном Браен, аминь».
Поднявшись с земли, Гарет посмотрел в глаза точильщику ножниц, чье лицо после его слов исказилось, став до того неузнаваемым, что юноша невольно ахнул от неподдельного ужаса, однако Рой тут же задушил его возглас, зажав ему рот ладонью.
– Посмотрим, услышит ли тебя Браен МакФи теперь, – произнес Рой, и замахнувшись стеком хлестнул им юношу по губам.
Затем, он швырнул Гарета на край могилы, и прижав его к земле и распластав лицом вниз, встал ему коленями на спину и сорвал с него брюки. Рой принялся методично, неспешно, бить его в затылок кулаком и хлопать по нему ладонью до тех пор, пока Гарет не задергался в конвульсиях, после чего остался лежать ничком точно маленький зверек, которого охотник добил головой о железную стойку. Приспустив с себя штаны ровно настолько, чтобы высвободить твердо стоящий пенис и оставив яйца прикрытыми одеждой, как у разрушенных или исковерканных статуй, Рой оросил зад своего поверженного ниц противника обильным потоком слюны, и ликующе вошел в непослушного ученика властными, но не слишком свирепыми по его меркам толчками. Наконец, после пылкого неистовства, длившегося целую вечность, чувствуя, что оргазм на подходе, Рой прокричал, обращаясь к темному своду неба и к жалобной статуе ангела, что стоял на страже над могилой: "Ну что, Браен МакФи, слышишь молитву своего одноразового любовника, из самого адового жерла? Если да, то пусти молнию, где бы ты ни был, а иначе пусть знает, что мертвецы не только не могут лезть в дела живых, но и вообще не способны отличить землю от ада... Слышно тебе, а Браен, слышно как он верещит во всю глотку?" И взявшись за стек, Рой осыпал распростертого на могиле юношу градом ударов. Затем, сорвав с Гарета остатки одежды, Рой рывком поднял его тело с земли, разжал ему пальцами веки, и принялся яростно лупить по его щекам, плевать в глаза, и рыча извергать шквалы оскорблений ему в лицо, хотя на том уже и лица не было, после чего усадил юношу верхом на лошадь.
– Отправим твою задницу домой в лучшем виде, прямиком к постельному дружку и старой полоумной мамаше, – напутствовал его Рой, прикручивая Гарета шнуром и толстой веревкой к седлу, чтобы тот не свалился с лошади по пути обратно, а затем, открыв редко использовавшиеся ворота, он напоследок обложил его такой отборной и оглушительной бранью, что Гарету показалось, что ушные перепонки у него сейчас лопнут, и прежде, чем хлестнув лошадь по бокам пустить ее в прыть, точильщик ножниц заорал: "дуй домой, если эта хромая скотина сумеет отыскать дорогу, и покажи своему дружку Сиднею что его ждет, объявись он еще хоть раз рядом с моей землей или собственностью..."
Гарет добрался до дома, чуть только в небе над горами выступили первые шафрановые прожилки рассвета. Шнур, которым Рой прикрутил его к лошади, отвязался почти сразу. По дороге ему встретилось несколько пикапов. Водители изумленно глядели на него, а один пикап даже остановился, но потом поехал дальше. Первым всадника заметил рабочий, приносивший лошадям сено: он как раз был возле дома Ирен Уэйзи, заложенного за долги, и завидев Гарета, тотчас обернулся к дверям и позвал Сиднея, который только что встал. Едва взглянув на юношу, Сид рванулся наверх, перескакивая по три ступеньки, за одеялом и домашними тапочками. Потом, закутав Гарета по самые глаза, он помог ему самостоятельно подняться в свою комнату.
– Да, это сделал он, – наконец ответил Гарет на не заданный вслух вопрос Сиднея. При этом оба избегали встречаться взглядами.
– Если хочешь рассказать что было, рассказывай, – сказал Сидней, отводя глаза от измученного, стучавшего зубами юноши.
Гарет ухмыльнулся, разом выложил худшие факты, и лег на постель. Сидней не без отвращения подумал о том, что он ведет себя так, как будто даже доволен собой.
Когда Сидней начал описывать Ирен случившееся, та, не дав ему сказать и десяти слов, набрала шерифу, но затем, стыдясь и страшась того, что точильщик ножниц сделал и что еще может совершить, она по совету Сиднея перезвонила офицеру и попросила того не беспокоиться.
– Не нужен никакой шериф, – сказал ей Сидней. – Надо было мне отправиться к нему раньше, и тогда, может, ничего бы этого и не произошло... Я пойду к нему прямо сейчас...
Однако вместо этого он покачнулся и был вынужден сесть на стул.
Несмотря на свое злоключение, Гарет, надо сказать, выглядел лучше и говорил более складно и свободно, чем в месяцы своей болезни. Его помогли принять ванну, дали бренди с молоком, и уложили в постель, однако он попросил послать вниз за Сиднеем, с которым хотел поговорить.
Ирен, в небрежно наложенном макияже, и с волосами, стянутыми сеткой, стояла, сложив руки на груди.
– Родной матери уж мог бы и рассказать! – кричала она на Гарета.
Гарет же смотрел на нее с каменным лицом.
– Родной матери, – передразнил он. – Родная мать вообще не дождется ни слова, – добавил Гарет с издевкой.
Потом пришел Сидней и обменявшись с ним взглядом Ирен удалилась.
После чего молодые люди принялись обстоятельно обсуждать случившиеся, подобно паре адвокатов, разбирающих плохо написанное завещание.
– Ты мне уже пятьдесят раз повторил, что он привьючил тебя к лошади, Гарей... Но до этого-то что произошло?
Гарет спокойно посмотрел на Сиднея: он утратил и уже безвозвратно свой прежний, неистовый взгляд, что часто вспыхивал у него в последние недели и даже годы. Теперь ему до конца своих дней предстояло оставаться серьезным и собранным.
Тем не менее, не изменяя своей новой спокойной манере, он повысил голос, да так, чтобы его услышал весь дом: "Он отделал меня в зад, чтобы ты знал, понятно...? – и Гарет со злостью, но при этом как-то торжественно похлопал себя по ягодицам. – Мне так, не много ни мало, в жопу как будто бутыль скипидара влили. Вам со старушкой Ирен захотелось подробностей, да?.. Ну что, теперь довольны или, может, мне еще залезть на башенку на крыше, выставить на обозрение свой голый зад и провозгласить на всю округу что да как он сделал, и на чьей могиле... А еще, как приговаривал: "каково тебе, а, когда тебя дрючат под хвост?!..."
Сидней воспринял на его рассказ так, словно его самого изнасиловали, растерзали, отхлыстали кнутом и отправили домой голым и опозоренным. Даже Гарет вскоре оставил сарказм и прикусил язык, видя хмурый, страдальческий вид друга.
Тот сидел рядом как старый, изнуренный работой адвокат, который силится сложить все факты и подробности дела в единую картину, и прежде, чем идти в залу суда, наизусть выучивает обстоятельства и конкретные слова и фразы, относящиеся к преступлению.
Затем, очнувшись от глубокой задумчивости, Сид спокойным, изучающим взглядом посмотрел на Гарета, недоверчиво и изумленно отметив про себя, что юноше действительно стало "лучше", если под этим словом понимать то, что теперь он даже в приступе раздражения не терял собранности и ясности взгляда, и сделался мужественным, бесцеремонным, жестким, насмешливым и горделивым, в общем таким, каким, наверное, и следует быть молодому человеку из вольной глубинки. А может быть, он стал подобен тигру, который впервые почувствовал каково это – выпускать когти.
Но в глубине души Сидней все равно знал, что Гарет раздавлен этим новым потрясением, и на этот раз ему уже не оправиться.
– По сути, – пробормотал Сидней про себя,– что этому парнишке думать и за что цепляться в жизни, если по вине Браена МакФи, которого подослал Рой, он попал в аварию с поездом, а теперь на могиле Браена его еще и изнасиловали и отправили домой, привьюченным к лошади, как вырезку бекона, чтобы мы его похоронили или, может, спрятали на чердаке с глаз подальше...Что теперь с ним будет?... И не только с ним, но со всеми нами...
– Есть только один выход, Гарет, – громко сказал Сидней вслух, – только один – чтобы я пошел к нему.... но убить его будет мало, и этим уже ничего не исправишь. Я в таком бешенстве, что даже ничего не чувствую. Ровным счетом ничего, – Сидней приложил указательный палец к венам на запястье, – ни одной частицей тела... Мне кажется, что я превратился в холодный воздух. Но погоди (добавил Сидней, заметив, что его друг проявляет признаки нетерпения) выслушай меня, разумеется, я к нему пойду... Мне, пожалуй, вообще стоило бы отправиться к нему голым и предстать перед ним в таком виде... Но надо придумать, что ему сказать. Нельзя же просто так явиться в дом человека, у которого на руках столько крови и сказать ему: "встречай своего последнего гостя, Рой, больше у тебя на этом свете их не будет". Да и какое наказание подошло бы для такого как он? Что выбрать и как это исполнить ...? Все это надо обдумать, тщательно отрепетировать, как учат роль в пьесе...
Сдвинув вниз стеганное одеяло, которое налезло Гарету на подбородок и закрыло рот, Сидней припал к его губам, а потом взмолился:
"Скажи мне, как мне его наказать, Гарет, и я это сделаю... Я не могу придумать сам ... "
Гарет прикрыл глаза, а потом резко открыл их.
– Слышишь, что я говорю, Гарей?
– Разумеется слышу... Заткнись и не мешай мне думать...
– Не знаю, есть ли для него наказание по заслугам...
– О да, еще как есть.
– Тогда скажи какое.
– Я шепну тебе на ухо, Сидней... Наклонись...
Сидней с дрожью склонился ухом к устам Гарета, но те несколько слов, что прошептал ему юноша, он выслушал оцепенев. Сидней очень побледнел.
– И ты приказываешь мне это сделать? – спросил он, помолчав.
– Если ты мужчина, то да.... Если любишь меня, то да ...
Сидней встал.
– Что ж, хорошо, если это твой приказ и ты этого хочешь, то я подчиняюсь.
– И не возвращайся, пока не сделаешь этого, понял...? Видеть тебя не хочу, пока не справишься...
Сонно подняв руку, Сидней салютовал Гарету. Он сделал это без всякой иронии. И сам озадаченный своим непроизвольным жестом, бросился прочь из комнаты.
Сидней еще долго стоял за порогом двери, однако мысли его были не столько о полученном приказе, сколько о человеке, которого ему было велено убить. Потом он спустился вниз, прошел в редко посещаемую гостиную и опустился в огромное массивное кресло, все украшенное золотым филигранным кружевом, и с подлокотниками таких размеров, что на них могли бы уместиться руки великана.
Рой Стертевант – почти вслух произнес Сидней его имя – точильщик ножниц, сын поколений салотопов, заполнил собой всю его жизнь. Браен МакФи, заключение, Гарет, страх без названия, который в нем поселился – все это было частью его неотступных мыслей об этом человеке, всегда только о нем одном: эти мысли сопровождались и другими – о ножницах, ножах, вываривании туш, могиле, и некоем подземном, вечно погруженном во мрак мире, что виделся ему без конца и выходил из головы подобно этим мыслям, неизменным как бессмертие.
"Кара", что постигла Гарета на железнодорожном переезде – невероятная, порой кажущаяся нелепой, была делом рук салотопа, как и "убийство" Браена, однако и Гарет и Браен и он сам, некогда "футбольная звезда", а ныне "заправщик", как называл его с безжалостным сарказмом его заклятый враг, все они – и теперь Сидней ясно понимал это – были лишь конвертами, принадлежавшими Рою Стертеванту, в каждом из которых заключалось послание, понятное только владельцу.
И все же, ему казалось, что ни Гарет, ни Браен, не значили для Роя ничего. Неправильно было бы даже сказать, что Браен МакФи прельстил Сиднея, или погубил Гарета, потому что с самого начала властью над Сиднеем обладал только Рой – обладал с того самого дня, когда в восьмом классе протянул ему, лежавшему без сознания и истекавшему кровью на руках у чернокожего паренька, свой роскошный носовой платок, который помог остановить кровотечение и который сам был конвертом, заключавшем в себе все то же послание: ты навеки будешь моим и кровь, что ты пролил, скрепляет это договор.
Чернокожий парень тоже почувствовал что между теми двумя что-то происходило, потому что он обернулся к Рою и сказал: А, это ты. Я чё-то так и думал, что ты нарисуешься.
– Ну и что ты собираешься предпринять? – преследовал Сиднея один и тот же вопрос, который читался на устах Гарета и на этот день и на следующий, притом что вслух инвалид больше не сказал ни слова насчет своего «повеления».
– Я сделаю как надо, Гарет. В свое время, – отвечал Сидней взглядом и выражением губ, когда любовник безмолвно и сердито его вопрошал.
– В свое время! Тут такой позор, а ты чего-то тянешь! Он должен умереть немедленно и ты знаешь это.
Такой упрек читал он в ответ по лицу Гарета.
Но вот, наконец, Сидней пришел в комнату юноши, поцеловал его волосы и на этот раз сказал ему вслух: "будь он незнакомцем, Гарет, я бы уже его прикончил. Но мне кажется, мы имеем дело с тем, кто находится вне человеческой сферы правосудия... "
Гарет сердито отстранился от любовника.
– У меня только что упала с глаз пелена... Он ведь всю жизнь шел за мной по пятам, как будто был мной самим...
Высказав эту мысль, Сидней вдруг согнулся пополам от резкой боли, которая была вызвана скорее всего тем, что он слишком быстро взметнулся по лестнице в отчаянном порыве увидеть того, кого он сейчас так пылко любил.
– Так что понимаешь, чтобы ни тебе ни себе не навредить, я не могу взяться за это просто так, словно имею дело с обычным человеческим существом. Потому что нет, о нет, он не такой...
– Рой такой же человек как и все. Я сам видел, как он до крови поранился у меня в конюшне.
– Трудно даже представить.
– Он сделал со мной на кладбище такое, он растоптал меня (При этих словах голос Гарета, звучавший тенором и нагонявший мурашки, вырвался из комнаты, разносясь за пределы дома и долетая до амбаров и даже невысоких предгорий, и теряясь на ветру) а ты говоришь о нем так, будто он... будто он...
– Договаривай Гарей, будто он кто?
Но Гарет, не кончив фразы, закрыл голову руками, и, заключив ее в клеть сцепленных пальцев, раскачивал ей подобно маятнику на фамильных часах Ирен.
– Тебе ведь тоже так кажется, Гарей, что он превосходит обычных людей и с ним не совладать, как с простым человеком... я знаю, что вся моя жизнь у него в руках
– Тогда давай я сам его убью! – Гарет отнял от головы ладони и встал. Произнося это, он сорвал с себя халат и предстал перед Сиднеем обнаженным, после чего тот прижал его к груди.
– Не ты, так я... Я сам его прикончу, – юноша силой высвободился из его объятий.
– Надо все спланировать, Гарей, все как следует продумать ...
– И как долго? До следующего октября, пока опять не выпадет снег?
– Раньше, чем выпадет снег. Ручаюсь тебе...
Но отвернувшись от Гарета, Сидней пошел к огромному окну, за которым виднелись горы, по-прежнему сверкающие белоснежным великолепием. По спине и по ногам у него пробежали мурашки, при мысли о том, что если отринуть бдительность и осторожность, он отправился бы прямиком к тем сараям, где дед Роя вываривал туши, и крикнул своему недругу: ''я явился к тебе по своему желанию, потому что я не могу продолжать убегать. Слышишь? Сухожилия моих лодыжек отказали – они больше не хотят нести ноги прочь, мои легкие больше не набирают воздух, и ни один орган моего тела не работает как ему положено, потому что – хотя тебе ли не этого знать – ты был причиной всему, что происходило в моей жизни, так что вот он я, здесь , перед тобой, и отдаюсь твоей воле..."
Наступил апрель, но метели не прекращались. Все весенние цветы, болотные фиалки, ариземы и ''девичьи локоны'' были усыпаны белыми хлопьями.
Сидней отыскал свои футбольные бутсы и немного переделал, чтобы в них можно было ходить как в обычной обуви. Но потом отшвырнул и достал выходные туфли на плоской подошве, и хотя они и смотрелись нелепо в сочетании с его грубыми вельветовыми брюками, Сид все же остановил свой выбор на них. Он прихватил в карман немного оставшегося у него жевательного табаку, хотя он уже почти расстался с этой привычкой. Что касается сигарет, то он, как и многие, кто жует табак, никогда не курил.
– Не знаю, что я ему скажу, – продолжал он свой внутренний монолог, который теперь не прекращался даже в присутствии Гарета. – Ведь что можно сказать тому, кто наблюдает за тобой всю твою жизнь.
Сидней чувствовал – хотя, конечно, и не мог высказать такое открыто – что язык ему, подобно каплям желчи, обжигало слово, наиболее верно подходившее под определение того, о ком он все время думал: это было слово принц.
Не все принцы, о которых он читал в старых книжках с легендами, были прекрасны собой, благородны и ходили горделиво подняв голову, и в памяти у него возникла их старая учительница английского, которая однажды, когда они проходили на уроке этимологию слов, сказала: "Слово принц означает первый, только и всего. И главный", – добавила она, (при этом вдруг обернувшись и посмотрев Сиднея с Роем, из-за чего тот урок стал единственным из всего, что запомнилось ему за все школьные годы, за исключением, пожалуй, еще одного обрывочного сведения, которое до сего дня казалось Сиднею ничего не значащим, однако теперь тоже пришло на память: Сидней вспомнил, что царь Филипп Македонский был готов пожертвовать любую часть своего тела во имя того, чтобы то, что у него останется, жило в почете и уважении), "занимающий первое место"", – молодые люди, – вот латинское значение данного слова..."
"Представь, что я теперь царь Филипп!" – сказал Сидней в тот день на прощание остолбеневшему от удивления Гарету Уэйзи.
Первым делом, не взирая на мелкий снег, измучивший округу, принимаясь идти снова и снова уже которую неделю подряд, Сидней отправился пешком на кладбище Аллея Белых Кленов, что находилось в четырех милях от их дома: не обращая внимания на окрики сторожа, сгорбленного сморчочка, он торопливо выломал замок кладбищенских ворот и направился, а вернее побежал прямо к могиле Браена МакФи, и, обнажив голову, замер возле нее, глядя на того самого ангела, к которому были обращены глаза извивавшегося от боли Гарета, пока Рой, осыпая оскорблениями, насиловал его на листьях разросшегося ирландского плюща и дикого земляничного дерева.
– Я отомщу и за тебя тоже. – пообещал Сидней, опускаясь на колени. – Прости меня, Браен, прости, я был привязан к тебе всей душой... Если ты меня сейчас видишь Браен, откуда-нибудь с обрыва небесной выси или из глубины бездонной пропасти, благослови меня, Браен, и дай мне силы... Аминь.
Он отправился дальше, но пошел не прямым путем, а сделал крюк еще в четыре мили.
День был бесцветным и зябким: высоко над головой Сиднея орлы отрешенно описывали в небе однообразные круги, а соколы, черные вороны и простое воронье, как водится, оглашали округу своими инфернальными негодующими криками, создавая впечатление, будто это он, Сидней, вызывал у них такое бешенство и отвращение, или же они учуяли зловоние смерти, которым он пропах, преклонив колени на кладбище.
– Если и не сейчас, то когда-нибудь я все равно найду в себе силы через это пройти.
Сидней обратил взор в небесную высь, которая неожиданно прояснилась и перестала осыпать землю весенним снегопадом.
"Я соглашусь отдать ему любой долг, который, как он считает, за мной имеется, но я не потеряю чести. Прежде, чем к нему пойти, надо все как следует обдумать. Я не должен потерять честь. Может быть, я его и убью. Но прежде я скажу ему: "Если я годами поступал с тобой несправедливо, салотоп (в деревне Роя так долго называли этим словом, что Сидней в конце концов уже не мог именовать своего врага иначе), как, насколько я знаю, ты утверждаешь, то тогда я готов за это поплатиться, но и с тебя самого причитается расплата за то, что ты сделал Браеном и с Гаретом. Мы оба должны рассчитаться друг с другом."
Но потом, остановившись и снова поглядев ввысь, которая стремительно загромождалась тучами – гигантскими, непроглядными, набухшими ледяным дождем, что ровно накрапывал, стекая ему по губам и мокрому подбородку, Сидней произнес, обращаясь к той части неба, где осталось похороненным солнце: "но ведь я собственноручно убил Браена".
И тогда, наперекор своим ранее сказанным на суде диким словам «я не жалею о содеянном», Сидней впервые в жизни по-настоящему понял какая страшная лежит на нем вина и какая глубокая скорбь теперь всегда будет в его сердце.
Это заставило его впервые взреветь от раскаяния – то было сухое, лишенное слез рыдание, надорвавшее его грудь с такой силой, что казалось, у него разлетятся ребра и переломится позвоночник.
Его стон спугнул в небо черных воронов и простое воронье.
– Прежде, чем я сделаю еще шаг на во владения того, кто... того, кто... – и не решившись закончить, Сидней повернул обратно в сторону особняка Уэйзи.
До дома он добрался поздно вечером. Ирен уехала, однако весь особняк светился огнями, как будто там в самом разгаре шел выпускной бал.
Сидней рухнул на потрепанную фиолетовую кушетку, испокон веков стоявшую в прихожей и снял шляпу с которой лилась вода. Волосы у него были теперь почти такими же длинными, как у точильщика ножниц, только он не завязывал их в хвост розовым шнурком. Чтобы легче дышалось, Сидней ослабил ремень, хотя он и без того сделался ему велик на несколько размеров, потому что Сид все время худел и мускулы его укреплялись, как будто он, сам того не ведая, вставал во сне и колол дрова, или поднимал над головой жеребят или бычков.
– Ты сделал это, Сидней? – услышал он голос, конечно же принадлежавший Гарету. Тот смотрел на него сверху, перегнувшись через перила третьего этажа. – Ты убил его? Если ты вдруг раздумал, то знай, что я – нет.
– Сейчас поднимусь и расскажу, – отозвался Сидней, чуть ли не рыча.
Наверху, в их комнате, Сидней попытался обнять Гарета, однако юноша, которого он, как ему казалось, любил сильнее всех на свете, порывистым движением сбросил с себя его руки.
– Не смей меня трогать до тех пор, пока он не будет гнить в земле, понял?... По мне, так ты вообще с ним заодно. С чего, спрашивается, ты убил Браена? И почему я угодил в аварию с поездом?... Все это его рук дело, хотя как знать, может и твоих тоже...
– Господи, Гарет, мне больно, что ты даже подумать о таком можешь... Тем более слышать от тебя такие слова...
– Слова! С тобой вообще все без слов ясно. Ты тупица. Ты такое пустое место, что тебя не даже как обосрать не придумаешь. Я проклинаю тот день, когда тебя увидел и запал... А теперь послушай хорошенько, – вскричал Гарет, схватив любовника за горло, – или ты прикончишь этого сучьего выродка, или чтобы ноги твоей больше в этом доме не было. Уяснил? – И в порыве ярости, может быть не специально, юноша плюнул Сиду в лицо.
Сидней поднял было руку, чтобы оттереть плевок, но сразу уронил, даже не коснувшись того места.
У Гарета вырвался короткий, глубокий стон.
– Ну, допустим, я убью его. И что это даст?
