Текст книги "Тесные комнаты (СИ)"
Автор книги: Парди Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Последние слова вырвались у Ванса невольно, и тем самым он сразу раскрыл ей, как много в их непростом разговоре оставалось недосказанным с его стороны.
– Вот видите! – воскликнула Ирен. – Поэтому ему и надо было излить кому-то душу... И конечно, естественнее всего, ему было бы обратиться к вам.... Как же иначе...
– Но понимаете, мне кажется, – предпринял Ванс последнюю попытку донести до нее свою мысль и дать ей понять, с какой целью он пришел в такой поздний час, – что если он останется здесь работать, то хоть он и будет, как вы говорите, счастлив на этой должности, у него только сильнее разовьется ощущение...
–... Что его здесь имеют! – закончив за него фразу, миссис Уэйзи налила чашку кофе и всучила Вансу в руки.
– Честно говоря, миссис Уэйзи, я теперь не знаю что думать.
Ванс был готов расплакаться.
– Я ни в коей мере не обольщаюсь мыслью, что Сидней планирует остаться на этой, как вы выражаетесь "должности", навсегда, – продолжала миссис Уэйзи. – Но боюсь, есть один человек, который надеется именно на это...
– Ясно, – насилу смог выдавить из себя Ванс.
– Гарет рассчитывает, что Сидней останется с ним насовсем.
Лицо Ванса исказилось гримасой непередаваемой неприязни.
– Они и правда так благополучно сошлись? – хрипло осведомился он.
– У них самые прекрасные отношения... какие я когда-либо видела, – торжествующе объявила миссис Уэйзи. – Ваш брат уже совершил для моего мальчика чудо... Гарет умирал, и Сидней стал его спасителем.
После таких слов, громы и молнии, которые Ванс уже собрался метать и с ними град обвинений и осуждений, куда-то улетучились.
– Мне кажется, что разлучить их сейчас было бы преступлением, – продолжала давить миссис Уэйзи своей правотой, даром что противник уже был сокрушен.
– Однако, – наступала она, полностью завладев преимуществом, – полагаю, я бы скорее предпочла, чтобы мой мальчик умер, чем допустила, что его счастье и благополучие достигаются ценою чьего-то унижения... морального или физического. Да, пусть лучше смерть... Но вы ошибаетесь... Эти двое юношей нужны друг другу, и ни один из них не чувствует себя от этого униженным ни в каком смысле....
– Нужны друг другу! – наконец взорвался Ванс, дав волю скопившемуся гневу.
– Думаете, почему Гарет вдруг заговорил? Ни одному другому "помощнику" и близко не удалось достичь ничего подобного! И разве вы не заметили, что ваш брат тоже изменился.
Ванс кивнул.
– Я задала вопрос, отвечайте, мистер Де Лейкс.
– Да, да, – он сжал кулаки и в глазах его встали слезы.
– Простите, – простите, смягчилась миссис Уэйзи, – что наш разговор перешел в ссору.
– Как нам было не поссориться... Я почти пять бился, чтобы вернуть брата домой, а теперь снова теряю его ради...
–... Полоумного инвалида! Вы ведь именно так считаете.
Хозяйка встала.
– Я не говорил такого, миссис Уэйзи... Пожалуйста, простите, если так могло показаться...
Ванс непроизвольно протянул к ней руки.
– Сидней может уйти, когда захочет... Никто его здесь насильно не держит...
Внезапно Ванс испугался, что Сидней и в самом деле может потерять свою должность в доме Гарета. Уже на грани того, чтобы пересмотреть свои взгляды, Ванс пролепетал, сильно запинаясь от страха: "Я пришел к вам только потому, что желаю Сиднею добра".
– Понимаю... Однако простите, но я скажу, что пока он с Гаретом, ваше пожелание осуществляется наилучшим образом.
Ванс встал. Он решительно поборол в себе натиск целой армии слов, требовательно рвавшихся наружу.
– Значит, мы оставим все как есть, – произнес он наконец, – и расстанемся друзьями?
Вместо ответа, миссис Уэйзи взяла его за руки обеими руками и крепко сжала их в знак согласия.
Однажды вечером, спустя примерно неделю после провального визита Ванса, одолеваемая мрачными мыслями, и настолько погруженная в себя, что она едва ли отдавала себе отчет в том, что делает, миссис Уэйзи бесшумно поднялась наверх к сыну. Дверь в комнату Гарета была раскрыта и большое полотно шторы, напоминавшее ей парчовое платье, что когда-то носила ее мать, покачивалось от ветерка, веявшего в этот час ранних сумерек. Женщина заглянула внутрь. Зрелище, что предстало там ее взору, оказалось для нее таким же неожиданным и жутким, как если бы она увидела саму себя в гробу, и посмотрела в свое мертвое лицо. Сама не сознавая что она делает, миссис Уэйзи вошла в комнату.
Гарет и Сидней, оба совершенно обнаженные, сцепились на кровати в неистовом объятии, тела их блестели от слюны поцелуев, которыми они покрыли друг друга, и каждый из них яростно и безудержно ласкал ртом мужской орган любовника. Слившиеся в забытьи отчаянного наслаждения, которое они упоенно доставляли друг другу, юноши какое-то время не замечали, что она находятся в комнате. Первым остановился Сидней, но Гарет все еще продолжал жадно ласкать его тело.
– Мэм, – произнес Сидней наконец. – Ирен... На лице его застыла идиотская улыбка.
Миссис Уэйзи нашла в себе силы не упасть в обморок и выйти из комнаты, сумела кое-как сойти по лестнице и добраться до своего кабинета. Там она закрыла и заперла за собой дверь. Ей казалось, что время застыло, и минуты превратились в вечность. В ее оглушенном, как сбитая камнем птица рассудке образовалась черная пустота, и она была даже не в силах заплакать. Ирен поняла, что несмотря ни на замужество, ни на полученное образование в престижных колледжах, где он изучала древнегреческий и французский, она за все свои годы так ничего, по сути, и не узнала ни о мужчинах, ни о женщинах, ни о жизни вообще. Хотя теперь ей, по крайней мере, стало ясно с какой "миссией" к ней приходил Ванс.
И еще, она была достаточно честна с собой чтобы понять, что чувства, которые больше всего мучили ее в эту минуту, было ничем иным, как ревностью и завистью.
В дверь постучали. Это мог быть только один человек.
Ирен оценила его обходительность. Сидней был одет почти официально, и на нем был один из галстуков ее сына, что вызвало у нее раздражение.
– Миссис Уэйзи, – начал он, когда она встала и холодно поприветствовала его кивком. Полагаю, вы желаете, чтобы я ушел...
– Я тебе так и не сказала, Сидней, что на прошлой неделе у меня был твой брат.
– Ванс приходил к вам?
– Как видно, он знает тебя гораздо лучше, чем я...
Она села за спинет, служивший ей столом и принялась выписывать чек. Затем вручила его Сиднею.
– Что это? – вскричал тот, увидев внушительность суммы. – Я его не приму, – отрезал Сидней, возвращая чек обратно.
– Ты предал меня, – произнесла Ирен глухо и без всякого выражения.
– Нет мэм, я вас не предавал,– ответил Сидней. И кроме того, я не стыжусь любви, – сказал он одновременно с решимостью и с дрожью в голосе.
– Любви? – теперь уже грозно обрушилась на него она.
– Да, – ответил Сидней и направился к двери.
У нее вырвалось "подожди", но сколько ни тикали в кабинете упрямые старинные часы, миссис Уэйзи так и не смогла придумать, что сказать дальше. – Что ж, хорошо... – только и сумела произнести она, – чем меньше слов, тем лучше...
– Кому лучше, так это ему, миссис Уэйзи, от того, что есть между нами. Слышите? Я на это других взглядов, не таких как вы с Вансом.... и будь я проклят, если стану смотреть иначе... вы сами поймете, что я прав.
Сидней ушел.
Миссис Уэйзи проглотила одну из сильнодействующих капсул, которые доктор Ульрик прописал ей принимать при стрессах, а затем, собрав немногие остатки сил, преодолела те шестьдесят или около того ступенек, что вели наверх в комнату сына. Дверь туда была закрыта и казалась наглухо заколоченной. Ирен постучала. Ответа не последовало. Тогда она постучала снова, а потом приоткрыла узкий зазор. «Можно к тебе, Гарет?» Поскольку ответа не последовало, она раскрыла дверь и остановилась на пороге.
Гарет сидел в комнате в своем лучшем костюме: на нем был серебристый галстук, которого мать никогда раньше на нем не видела, а руки его были сложены примерно так же, как в тот раз, когда Сидней впервые появился у них в доме.
– Как ты? – поинтересовалась миссис Уэйзи, подойдя к нему и тронув за правую руку. – Гарет, прошу тебя, поговори с матерью.
Но глаза юноши выражали не больше, чем глаза куклы, и Ирен не могла даже понять, дышит ли он вообще и способен ли пошевелиться.
– Гарет, Гарет, зачем ты так, я ведь люблю тебя больше всех на свете... Не молчи, у меня сердце разрывается. Я знаю, ты так делаешь, чтобы меня наказать. И я знаю, что ты меня слышишь... Гарет, мне пришлось его рассчитать... Ну поговори со мной. Я ведь посвятила тебе всю жизнь, пожертвовала для тебя всем... О, Гарет...
Ей показалось, что только в одних его губах еще осталось нечто живое, и хотя они оставались неподвижны, в самом их изгибе читалось такое презрение и ненависть, что мать вздрогнула, как будто на нее брызнуло едкой жидкостью.
После чего, понимая, что бесполезно оставаться рядом с тем, кто решил снова жить как мертвец, она вышла из комнаты, дрожа и согнувшись словно под грузом тяжелой ноши.
За описанны ми до сих пор событи ями скрыта еще одна история, подобно тому, как согласно суеверному преданию под опорами одного древнего моста покоится детский скелет, благодаря которому мост продолжает стоять.
Сидней сумел признаться брату, что он гомосексуалист и любит мужчин, однако у него ни за что не хватило бы духа завести речь о сыне салотопа, или точильщике ножниц, как того чаще называли; и он уж точно никогда не убедил бы Ванса в том, что еще с восьмого класса вся его жизнь была подчинена воле этого человека. Ибо Рой положил на Сиднея глаз еще в ту давнюю школьную пору. Он считал, что Сидней предназначен только для него. Сидней знал об этом, но не желал ему уступать, из-за чего их отношения сделались напряженными. На самом деле, это Рой Стёртевант подослал к нему Браена МакФи: таков был его план, и он складывался как надо, пока Сидней и Браен не взяли да не влюбились друг в друга по-настоящему, чем разозлили Роя настолько, что тот велел Браену застрелить Сиднея, и одновременно с этим сообщил Де Лейксу в анонимной записке, что Браен вскоре попытается убить его где-то неподалеку от таверны Извитый Кряж. Так что не было ничего удивительного в том, что Сидней не стал делиться с братом подобным секретом. Слишком он был большим, чтобы кому-то его открыть и ожидать, что тебе поверят.
Однако, в постоянных спорах и пререканиях двух братьев, Сидней постоянно повторял Вансу одни и те же слова: "говорю тебе, я боюсь Роя Стертеванта".
– Ну ты скажешь, ты-то вон какой здоровяк, чего тебе его бояться?
– Ладно, проехали Ванс... Тебе как об стенку горох...
И вот получилось так, что в тот вечер, когда миссис Уэйзи дала Сиднею расчет, он понял, что пойти ему и некуда. Сама мысль о том, чтобы вернуться домой к Вансу и поведать обо всех обстоятельствах, при которых он лишился своей "единственной желанной работы" показалась ему недопустимой. Не мог он отправиться и к доктору Ульрику.
Тогда-то, похолодев от ужаса, Сидней вдруг понял, что ему осталось обратиться лишь к одному человеку – к своему врагу. Надо сказать, что в ту минуту идея пойти и поведать о своем провале и новой передряге не Вансу, а салотопу не показалась Сиднею такой уж дикой: еще в тюрьме он с удивлением открыл странную штуку – компания закоренелых убийц стала ему ближе, чем общество психиатров и священников.
Лучше уж и правда было придти поджав хвост к Рою Стертеванту, чем сносить чистый и праведный гнев Ванса, который тот потом соизволил бы сменить на вялое, укоризненное прощение.
Тем не менее, Сидней вначале попытался заночевать под открытым небом, однако в августе в горах свежо и заморозки здесь не редкость, так что, пролежав несколько часов на лугу неподалеку от кладбища, он, изнывая от холода и дрожа, направился к дому Роя, невесело размышляя о том, что в свете его нового позора, даже давний враг, глядишь, отнесется к нему сердечнее, чем родной брат.
Как только Рой Стёртевант, который в это время пришивал пуговицу, отвалившуюся от кармана его штанов, из-за чего оттуда теперь могли растеряться деньги, поднял глаза и увидел перед собой человека, который не давал его сердцу покоя с тех самых пор, как Рой влюбился в него в восьмом классе, четырнадцатилетним мальчишкой, он вновь убедился в давно известной ему правде – что все эти годы в неволе провел он сам, «точильщик ножниц», а не Сидней. Рою было ни сколько не жаль убитого Сиднеем «малютку» Браена МакФи, и он был даже рад, что избавился от этого юнца, который не отлип бы от него до конца его дней. Ибо представление о том, что кто-то на веки вечные окажется с тобой рядом, да еще и будет тебя любить, прощать и донимать заботой, было для него куда более устрашающей картиной ада, чем кипящие котлы и ледяные озера, где тебя жарят или замораживают до черноты. Так рассуждал точильщик ножниц.
Пока Сидней отбывал срок в тюрьме, Роя вполне устраивал такой расклад – он чувствовал себя от этого спокойно, зная, что теперь они с ним оба сидят каждый в своей клетке, и его даже согревала эта мысль, однако сейчас, когда Сидней, прощенный всеми, оказался на свободе, и, что еще хуже, занял должность в особняке миссис Уэйзи, его давняя печаль, головная боль и весь его душевный ад грозили снова к нему вернуться, ибо Рой знал – как знал это еще с первого дня, когда в далеком седьмом или восьмом классе между ними вспыхнула искра – что Сидней, будет снова ждать от него, что тот станет ему приказывать. Рой не хотел больше никем повелевать, но он понимал, Сиднею будет нужно от него именно это.
– Выходит, ты вернулся. – проговорил наконец Рой, притянув пуговицу так плотно, что она едва пролезла в прорезь.
– Я больше не работаю у миссис Уэйзи, меня выставили, – Сидней сел на стул, который находился от хозяина дальше всех.
– А я гадал, сколько ты там продержишься. Каких дел ты на этот раз наделал?
Всегда, когда взгляд Роя останавливался на устах Сиднея, он испытывал желание к ним приникнуть, но его останавливало то, что губы Сида, как ему казалось, постоянно произносили одни и те же слова: прикажи мне, я во всем тебя послушаюсь.
Однако на этот раз Рой понятия не имел, каких именно повелений тот от него хочет, а потому злился еще сильней. Но что он знал совершенно точно, так это то, что Сидней еще не сполна поплатился за жестокость, с которой обходился с ним в школьные годы: это было время, когда Сидней искушал его упорно и постоянно, нередко уступая его страсти в каких-нибудь темных коридорах и укромных лесных уголках их глухой глубинки, после чего, в присутствии других мальчишек, выражал к нему еще больше пренебрежения, часто и вовсе не замечая его в гостях у друзей или на улице, а в довершении всего отказался обменяться рукопожатием на церемонии вручения аттестатов, где Рой произносил торжественную прощальную речь выпускника, и мало того, влепил ему пощечину, когда Рой попытался силой пожать ему руку.
Ни тот факт, что он, Рой, обзываемый сыном салотопа и точильщиком ножниц, по праву лучшего ученика своего класса открыл торжественную выпускную церемонию, ни то, ценою лишений и неустанными трудами он в конце концов сделался богаче и старого доктора Ульрика, и миссис Уэйзи, и невесть что о себе возомнивших братьев Де Лейкс – никакие успехи не принесли ему удовлетворения и не прибавили уверенности в себе.
В венах Роя разливался какой-то неугасимый огонь, возможно, передавшийся ему в генах от предков, и теперь, при виде Сиднея Де Лейкс старое пламя вспыхнуло с новой яростью. Но Рой был только рад, что кровь в нем снова забурлила, потому что все то время, пока Сидней сидел в тюрьме, он ощущал себя безжизненным, холодным и погруженным в глубокую спячку. А он мог по-настоящему быть собой только тогда, когда ненавидел, когда строил планы убийства или, еще лучше, повелевал совершить это убийство другим.
– Она застукала, как мы с Гаретом валялись.
Это была единственная фраза из многих, что сказал в тот вечер обычно немногословный (а если говорить по правде – он был не сильно красноречивей рыбы) Сид Де Лейкс, которая долетела до сознания Роя, полностью поглощенного собственными размышлениями.
Стоило Рою услышать имя Гарет, как в голове у него созрел план. Он тотчас понял, что с помощью юного Уэйзи он сможет вновь заполучить Сиднея. И на этот раз, его манипуляция непременно сработает и он доведет свое незавершенное дело с Сиднеем до конца.
– Положим, я схожу к миссис Уэйзи и сделаю так, что она тебя возьмет обратно, – сказал салотоп, убрав иголку с ниткой в искусно сделанную шкатулку из натуральной кожи и захлопнув крышечку с резким металлическим щелком.
Однако в нем тотчас вскипела злость, потому что на лице у Сиднея появилось выражение, которое красноречивее слов говорило: а она вообще пустит такого как ты на порог?
– Ты забываешь, – сказал Рой, в ответ на его мину, – что это я научил Гарета ездить верхом...
– И подбил его устроить гонку, угробив отца с братьями.
– Значит, она уже тебе уже поплакалась?
– Просто рассказала все, как было.
– Ты знаешь только ее рассказ... Не хочешь выслушать и мой?
Сид закрыл лицо ладонями и опустил голову, чуть не перегнувшись пополам.
– Я так понимаю, прячась в ладошки, ты меня шлешь на хер с моей версией... А ведь Гарет с утра до ночи меня доканывал просьбами махнуть наперегонки. Тот поезд, насколько я знаю, даже не засвистел. Я вообще не из тех мест, не живу там как они – со всеми удобствами – на поездах не езжу... Ну да все равно, – добавил Рой, – скакал-то наперегонки с Гаретом не я. А Браен.
Сидней отнял от лица ладони, и взглянув салотопу прямо в глаза глухо спросил: "Думаешь, сможешь убедить ее взять меня обратно...? Что, вправду сумеешь...?"
Салотоп весомо закивал головой снова и снова, как часовой маятник.
– А что будет с этого мне, мистер Де Лейкс?
– Я и так заплатил тебе самой высокой ценою, Рой. Это с твоей подачи я теперь такой, каким стал.
– Ой, послушайте его... Опять старая песня... Ты повздорил с Браеном и пристрелил его, конечно, по моей вине, потому что я с ним наигрался и тебе его сплавил ...
– Ты убил нас обоих... Посмотри на меня как следует. Ты отлично знаешь, что совершил. Я живой мертвец.
Салотоп открыл еще одну маленькую шкатулку, высыпал оттуда травки и стал скручивать ее в папиросную бумагу. Он проделал это довольно быстро. Сидней делал вид, что не замечает его манипуляций, однако это получалось у него ровно до тех пор, пока Рой не вставил раскуренный косяк ему в зубы.
– Успокойся ты, Сид, верну я тебе твоего ненаглядного мальчика.
Сидней затянулся травкой. По щекам у него потекли две слезы.
– Значит, ты на самом деле влюбился в Гарета... Я-то знаю, какого ты склада. Это ведь я надоумил старого доктора Ульрика, что парнишке нужна новая сиделка... Только ты ему не ровня. Предки-то у его мамаши были богачами, не то что твои, мелкие деревенские сошки...
– Спасибо на добром слове, Рой, – горько и безнадежно отозвался Сидней.
– Я люблю тебя все так же, как любил в школе... хватило же у меня тогда дурости тебе в этом признаться...
– Давай, вини меня заново во всем на свете... валяй... Я, конечно, виноват даже в том, что солнце по ночам садится, а по утрам дергает всех из постели. Выкладывай, какие еще ко мне счеты?
– Сильно ты запал на этого Гарета?
– Ой, Рой, на хрен даже не спрашивай, – отрезал Сидней, но через секунду ответил, – до одури.
– Раз так, я схожу к старушке и потолкую с ней, глядишь, она и возьмет тебя назад... Тогда с тебя будет потом будет должок.
– А то.
– Поблагодари меня, Сид.
– Дай дунуть еще твоей дури, – попросил Сид.
Рой подошел к гостю и воодушевленно сунул косяк ему в рот.
– Ты вечно был неблагодарным... И никогда ничего не взял от жизни сам – даже твои беды свалились на тебя незаслуженно... Даже убийство, по сути, совершили за тебя... Но ты все равно будешь моим, слышишь...
– Да, – отозвался Сидней, затягиваясь косяком так жадно, как будто решил разом выкурить его один, ничего не оставив Рою, "я тебя хорошо понял... Идет, верни мне Гарета, а потом я весь твой".
– Ручаешься за свои слова, тюремная пташка?
Вместо ответа Сидней сверкнул на него таким взглядом, каким он еще никогда не смотрел ни на одного человека, но Рой, хоть и смутившись на мгновение при виде такой ярости, все же схватил его за руку и сжал в горячем, почти не подвластном ему порыве.
Рой накинул свою старую охотничью куртку и натянул башмаки. Увидев, что хозяин направился к двери, Сидней тоже встал.
– Оставайся тут, – велел Рой гостю. – Дождешься меня, пока я не вернусь, усек? Если она не возьмет тебя обратно, ты ведь все равно не потащишься домой к Вансу плакаться что тебя пнули с работы, верно? Ну а если возьмет, я сам тебя отвезу к твоему... как там ты его называешь, забыл?
Но на этот раз выражение лица гостя заставило умолкнуть даже Роя.
– Чтобы ты не слинял, запру тебя на двойной замок. Звук должен быть тебе знакомым, – бросил ему Рой, уходя.
Когда Сидней остался один в доме салотопа, на него нахлынули воспоминания обо всех событиях прошлого, вплоть до того момента, как он оборвал выстрелом жизнь Браена МакФи. Куда бы он ни взглянул, ему либо виделся образ Браена, либо слышался его голос, либо мерещился запах этого юноши, который, когда все это началось, был другом Роя, и его любовником.
«Я вписал свое имя в хронику ада», сказал Браен, умирая на усыпанном опилками полу таверны Извитый Кряж.
Эту фразу слышали только двое – доктор, навсегда сохранивший ее от всех в тайне, и Сидней, у которого она теперь повторялась в ушах так же отчетливо и громко, как будто он вновь перенесся во времена событий, приведших к тому, что слова эти стали предсмертными словами юноши, который, как ему казалось, был очередной любовью в его жизни.
Но прежде, чем доктор добрался до места несчастья, Браен МакФи успел воскликнуть еще кое-что: выронив из рук свой пистолет (который еще продолжал дымиться после того, как Браен несколько раз пальнул в Сиднея в лесу, стараясь его убить, и Сидней, почти не соображая что делает, бросился искать убежища в таверне Извитый Кряж, где, в свою очередь, сам застал Браена врасплох и взял на мушку) Браен, стоя под дулом, воскликнул:
«Не стреляй, Сидней, я люблю тебя».
Но тот все равно выстрелил, не успело с его губ слететь последнее из этих слов – слов, которые не давали Сиднею покоя по сей день, и самых совершенных из всех, что он когда-либо слышал.
– Не знаю, почему я его убил, – признался однажды Сидней тюремному психиатру, – пушка-то его почти разряженная валялась в опилках...– Я виновен в убийстве умышленном, оно не было нечаянным, – сказал он доктору. Я заслужил наказание, и я его понесу.... Когда я выйду, я отправлюсь к салотопу...
– Кто такой салотоп? – поинтересовался доктор.
– Ну, так у нас в деревне называют того, кто собирает всякие туши и варит их, пока они не станут жирной массой, из которой он потом делает мыло, чтобы мыть руки...
– Мне интересно кто он такой, а не чем он занимается, – перебил его психиатр.
– А, в этом смысле. Ну, как сказать, – Сид озадачился, – этого так сразу и не объяснишь.
Можно сказать, что вся эта история по-настоящему началась тогда, когда Браен МакФи (очень рано оставшийся сиротой) каким-то вкрадчивым и незаметным путем, точно ночной вор, перебрался жить в дом к салотопу, хотя у него самого был куда более просторный и новый дом, доставшийся ему от покойного дедушки.
У них обоих, и у Роя и у Браена была одна общая страсть – любовь к лошадям, и именно Рой привил Браену это чувство. Отец Роя еще успел остыть в могиле, как наследник, которому, как потом выяснилось, досталось целое состояние, снял вывеску:
САЛОТОПНЯ, ЗАТОЧКА НОЖНИЦ, ОЧИСТКА ЦИСТЕРН
и повесил вместо нее новую:
КОНЮШНИ «ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ», АРЕНДА ЛОШАДЕЙ
– Теперь салотопня в прошлом, Браен. – С этими словами, Рой бесцеремонно поцеловал Браена и прижал к себе с такой силой, словно хотел втиснуть юношу в свою грудную клетку и заключить там навеки.
Рой в два счета подчинил Браена МакФи своей «власти», прибегнув для этого к проверенным средствам – наркотикам и сексу. По части последнего, Браен вошел во вкус, съездив несколько раз в Нью-Йорк, где он ночевал в фургонах и пустых доках на задворках Уэст Стрит, и, не ведая ни о каких опасностях, предавался там всему, что только пробуют между собой мужчины, которые любят мужчин, а когда он вернулся в родной «горный штат», то, конечно же, прямиком примчался не к кому иному, как к Рою.
Да и к кому еще ему было пойти, как не к самому безнадежному изгою общества – сыну салотопа – и когда Браен нежданно-негаданно появился у него в дверях и ослепительно улыбнулся своей улыбкой школьника, которая столько раз творила для него в Нью-Йорке чудеса, он понял с порога, что для холодного и сурового Роя, он остался все тем же мягким, послушным слабачком: поначалу, немного смущенные, потому что они оба знали, к чему все идет, они вели нейтральный разговор о погоде в горах, подковке лошадей и своих машинах, однако Браен, который все больше нервничал и был уже как на иголках, наконец, не выдержал и выпалил:
–Рой, у тебя есть чего дунуть?
Рой замолчал и ничего не ответил. Однако Браен чувствовал, что ему было просто необходимо что-нибудь выкурить, прежде чем броситься к ногам Роя, как он давно хотел: если говорить точнее, он решил отдаться ему душой и телом (он пришел к этой мысли, ночуя в одном из заброшенных складов на задворках Уэст Стрит) ибо ему был нужен "хозяин", человек, который бы его направлял и вел за собой, потому что Браен больше не мог жить одиноким и никому не нужным наследником дедушкиного состояния.
Роя, в свою очередь, подобная просьба разозлила и даже отчасти испугала, потому что Браен, как и братья Де Лейкс и Гарет Уэйзи происходил из небедной семьи и был отпрыском хоть и пришедшего в упадок, но все же старого американского рода, тогда как к нему, Рою, все всегда относились с еще большим презрением, чем к негру или индейцу; Рой ничего не отвечал и просто выжидал, выигрывая время, а точнее, если говорить совсем откровенно, просто справляясь с волнением.
– Ну, допустим, есть, – сказал он наконец. Что предложишь взамен?
Рой слышал, что у Браена есть богатый дядя, который живет в Ки-Уэст, во Флориде, и время от времени присылает племяннику дорогую одежду, подарочные купоны, и разные приятные мелочи и вещицы на память.
– Естественно я тебе заплачу, Рой. Я ведь, знаешь, не совсем голодранец.
– Деньги мне не нужны, – Рой закусил край нижней губы, так что она свернулась трубочкой.
Тогда Браен залился краской, и Рой понял, что юноша в него влюблен, влюблен по уши.
– Положим, нашлась бы у меня травка, а может и чего посильней, вот только поделись я с тобой, ты же об этом растрезвонишь всем и каждому.
Все это происходило примерно через год после торжественной церемонии вручения аттестатов, на которой Сидней Де Лейкс нанес Рою Стертеванту пощечину на глазах почти у всего класса. (А некоторые утверждали, что еще и плюнул в него). В то время Рой Стертевант часто не мог заснуть: он метался и ворочался ночами в постели, порой громко вскрикивая «Мама, помоги!» Ее уже четырнадцать лет как не было на свете, и Рою скоро должно было исполниться девятнадцать. «Ты не должна была оставлять меня, мама». Однажды – ему тогда было всего пять лет – мать к его ужасу сказала ему, что когда-нибудь покинет его и уйдет в маленький домик в лесной глуши (и с тех пор, по прошествии многих лет, всякий раз, как Рою попадался заброшенный дом, он стремился его купить), а потом, когда Рою исполнилось восемь, мать и правда сделала то, чем его пугала – умерла и покинула его, так что он остался брошенным теперь уже в своем затерянном в лесу доме, тогда как она сама отправилась в далекий неведомый рай, где он уже никогда не смог бы с ней воссоединиться.
В тот миг, когда Браен просил его дать ему травки, Рой любил этого юношу едва ли не сильнее, чем любил мать. Ибо, как и она, он обладал той же нежной, светлой и теплой красотой, и у него были такие же большие, ясные, карие глаза.
– Короче, Браен, – Рой стряхнул с себя задумчивость, – что предложишь взамен, если я дам тебе травки?
– Да что захочешь, Рой. Ты знаешь, я не жмот какой-нибудь.
– Я слышал, твой дядя шлет тебе из Ки-Уэст славные тряпки.
– Ну да, ничего так, верно... Только он мне, честно говоря, никакой не дядя. Просто парень, с которым я как-то познакомился на вечеринке в Вашингтоне. Я здорово ему приглянулся.
Рой нежно потянул Браена к себе за левую мочку уха.
– На тебе ведь отличные трусы, верно, Браен? – спросил он чуть слышно.
– Кто тебе такое сказал? – Браен испуганно оглянулся по сторонам, как будто желая убедиться, что они здесь одни.
– Выходит, так и есть. На тебе славные трусы.
– Ты-то откуда знаешь?
– Подглядел разок, как ты серанул у меня в туалете. Когда ты спустил штаны, я сразу заметил, что у тебя такое бельишко, какого тут отродясь никто не видал, не то что не носил.
– Ну может и так, а чего тут такого, ходить в хороших трусах.
– Если забыть о том, как ты ими разжился, то пожалуй что ничего... а скажи-ка, как насчет махнуть их на травку?
– Трусы за травку, Рой? Ты меня удивляешь.
– Раз так, удивись еще больше и отдай их мне.
– Ты чего, взаправду возьмешь их в обмен?
– Так точно сэр, за пакетик травки, еще как возьму.
– Ну ладно, а когда тебе их надо?
– Сейчас.
– Тебе их... чистыми отдать?
– Они мне нужны сию минуту, или никакой сделки.
– Но зачем они тебе, Рой? В смысле....
– Это уже мое дело.
– Как скажешь. – Браен поднялся. – Где мне их снять-то? – он смущенно обвел комнату взглядом.
– Прямо тут, передо мной.
Недолго поколебавшись, Браен принялся раздеваться, но при этом на него напала ужасная дрожь. Юношу всего трясло. Наконец Рой приблизился к нему и помог снять остатки одежды. Браен остался только в носках и ботинках. На него было больно смотреть, и он почти весь посинел.
Однако Рой рассматривал его трусы, как мастер ювелирных дел изучает часовой механизм.
– Ты вообще моешься, Браен? – произнес он наконец.
– Ну так, особо часто, как и ты, – окрысился тот. – А теперь гони мою травку, ну.
– Чистейший шелк, да еще и импортные. Париж, Франция, хм? Подумать только, сшиты вручную! Кто только тебе такие подарил?
– Хорош Рой, где моя травка?
Рой неторопливо оглядел его с ног до головы, отчего Браен вновь отчаянно покраснел.
– Видишь вон там маленькое бюро, на котором стакан? То что тебе нужно в первом ящике, в левом углу. Там для тебя пакетик.
Браен поковылял к бюро. От стыда, что его заставили ходить голым, он переставлял ноги как калека.
Браен открыл ящик бюро и взял там пакетик. Юноша довольно ухмыльнулся.
– А в третьем ящике найдешь мои старые, но чистые трусы. У нас с тобой один размер. По крайней мере в некоторых местах.
