Текст книги "Тесные комнаты (СИ)"
Автор книги: Парди Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Сидней широко раскрыл рот, как будто хотел закричать или произнести какое-нибудь ужасающее проклятье, но вместо этого упал в объятия Гарета, точь-в-точь как в тот далекий день, когда потеряв от удара сознание, он рухнул на руки своему чернокожему спасителю.
Вскоре после возвращения Сиднея в дом Уэйзи произошел случай, благодаря которому межу Гаретом и Сиднеем возникла почти такая же близость, какая была у Сиднея с Браеном МакФи. Причиной этой небывалой близости стал увиденный Сиднеем сон.
Той ночью, когда он ему приснился, Сидней впервые лег с Гаретом в одной постели, однако вскоре после того, как Гарет выключил свет и приготовился ко сну, Сидней закричал так неистово, что разбудил весь дом.
Как он потом рассказал Гарету, ему приснилось, что он наконец-то сумел изловить зловещего буку, который все время, еще с восьмого класса, пристально за ним следил. Он поместил его в деревянный ящик, наполненный свежей соломой, и бука, по всей видимости, был еще живой – по крайней мере, глаза его под соломой время от времени двигались. Сидней вез ящик на телеге, запряженной лошадью. Они направлялись к сараям, где была салотопня.
Когда они доехали до места, Сидней осторожно вытащил буку из соломы. Глаза его были теперь закрыты, но продолжали пульсировать под голубыми веками, а рот двигался, складываясь в улыбку. Он снял с буки всю его одежду, которая оказалась просто обвёртками кукурузных початков, крепко стянутыми стебельками мятлика. Затем снял с него башмаки и носки, сшитые, однако же, из золотых нитей (чему он совсем даже не удивился). А дальше началось самое ужасное. Он посадил его в бочку с клокочущей, обжигающей, пенящейся щелочной водой и варил там, время от времени помешивая трехметровой деревянной ложкой.
Когда процесс был завершен, он достал из раствора Роя Стертеванта, и тот оказался прекраснейшим, обольстительным, статным юношей, вот только у него не было рта.
Но Сидней исправил этот изъян, и нарисовал ему рот, нарисовал кровью, взятой с ободков салотопных бочек.
И вот, Рой Стертевант предстал перед ним во всем величии и красе, и Сидней преклонил перед ним голову, и пав на колени к его ногам, облобызал его ступни и сказал: "ты тот, кого я ждал все это время. Ты моя жизнь".
Но как только Сидней поднял глаза, ожидая узреть перед собой самого прекрасного мужчину, когда-либо жившего на этом свете (ибо именно таким обернулся сваренный в кипящем щелочном растворе бука), он увидел только свеже ободранный скелет, весь за исключением рта, окровавленный и с клочками обглоданной плоти на костях.... Вот тогда-то Сидней и заорал, да так, словно его легкие прошили тысячей крошечных игл. Раздались шаги – кто-то спешил через весь дом – дверь открылась и перед ним предстала миссис Уэйзи: в своей белой, отливавшей мерцанием ночной сорочке, поверх которой она набросила роскошный пурпурный халат, скрепив все это вместе сверкающей брошью, она была еще больше похожа, на грезу или на образ с экрана, чем все, что привиделось Сиднею в его мучительном сне. По ее настоянию он проглотил таблетку снотворного, влив в себя стакан воды, после чего на него навалилась такая дремота, что он смог рассказать Гарету свой кошмар лишь назавтра, когда зимний день уже начал понемногу смеркаться.
На следующий день, когда юноши выспались, овладели собой, и уже успели привыкнуть постоянно быть вместе, Сидней поведал Гарету о том, что видел во сне, однако тот заметил на это только одно: "Рой больше не салотоп, если он вообще когда-то этим занимался. Салотопня закрылась после смерти его деда".
Гарет считал, что он поставил точку в этой главе в жизни Сида, и, конечно, не придал его сну никакого значения, и даже отнесся к его рассказу с презрением.
Я по-прежнему загнан в тот же угол, куда он затравил нас с Браеном.
Сидней был уже готов озвучить эту мысль, но вместо этого он прильнул к губам Гарета.
– В жизни своей не хочу больше видеть этого выродка! – горячо выпалил Гарет. – Но я, хотя бы, не боюсь его как ты.
– Мне кажется, он воображает что я конь, – пробормотал Сидней.
Услышав это, Гарет недоуменно уставился на него. Если бы он верил, что на свете бывает такая вещь, как сумасшествие, то решил бы, что в эту минуту Сидней действительно сошел с ума, однако Гарет никогда не задумывался на эту тему, и слышал разговоры о чем-то таком лишь мимоходом, да и не интересовался этим настолько, чтобы принимать всерьез.
– Я и сам не прочь, чтобы ты был конем, – заметил Гарет. – Мы бы тогда с тобой порезвились на славу, а не сидели тут в ночнушках, как две бабки в деревенской больнице. Дьявол, и почему мне не отшибло память! Говорю тебе, этот проклятый поезд переломил у меня что-то глубоко внутри. И я, черт возьми, не думаю, что уже оклемаюсь, если только мы не отыщем доктора посмышленей, чем все те, кто со мной до сих пор возились... Поэтому Сид, по мне – лучше бы ты был конем, чем человеком. Понимаешь? Из тебя бы вышел отличный чистокровный скакун. Может и не стоит слишком уж винить старину салотопа, как ты его зовешь, за то что он проникся к тебе такими нежными чувствами?
– Ой, заглохни, а... Ты все пропустил мимо ушей, потому что думаешь только о себе...
– Ладно тебе, Сид, не успел вернуться, а уже чуть что злишься. Я слушал тебя про сон, но подумаешь сны, их и помнить-то незачем, они ведь все равно ничего не значат. Мелким я знал одну старую повитуху (здешние звали ее просто "бабуля"), которая гадала нам мальчишкам о будущем – кидала четырех мух в молоко и считалось, что те, которые сразу не потонули, предсказывают судьбу, тем как дрыгают своими крылышками ....
– И чего, интересно, она тебе нагадала?
Гарет прищурился, и Сидней, видя, в какое возбуждение он пришел, тут же пожалел, что вообще задал это вопрос.
– Она сказала, что я стану королем сов.
– Ой, Гарет, ну тебя к черту, ты еще называешь сны бессмыслицей... Ты, выходит, толком и не помнишь ее пророчества, раз это все, что у тебя осталось в голове.
– Она нагадала, что я стану королем сов. – вспыльчиво повторил Гарет, и его золотисто-карие глаза потемнели. – Она так и сказала, слышишь, и я это запомнил.
– Если так, то она не будущее предсказывала, а голову людям дурила.
– Нет, – Гарет, вновь заговорил в своей прежней рассеяно-мечтательной манере, – я думаю, она была права. Я не понял, что она имела ввиду, но чувствую, что она сказала правду...
На Рождество лег глубокий снег. В «горном штате» это обычное явление – дороги становятся непроходимыми, машины застревают и водители, порой, замерзают насмерть, прежде чем их успевают вызволить из плена. В соснах и дубах ветер ревет так, словно ему не терпится вырвать старый год с корнем.
На каждое Рождество Рой тщательно готовил для Браена МакФи праздник, совсем как в ту пору, когда тот был еще жив.
– Мне никогда не одарить тебя, как ты того заслуживаешь, Браен, – говорил ему Рой, когда они вдвоем праздновали рождество Христово. – Нет таких подарков, что были бы тебя достойны, какую цену не заплати, любая будет ничтожной, – повторял салотоп прежние слова даже теперь, когда его друг был уже в бесплотном мире.
– Знаю, мы с тобой еще удимся, – сказал Рой, целуя фотографию Браена.
Один из секретов Браена заключался в том, что он до самой своей смерти сохранил любовь к игрушкам. Ему рано пришлось возмужать, и еще будучи мальчиком он скакал верхом, метко стрелял, ходил в походы, где приучился стойко сносить и голод и холод и боль, однако, он сберег всех своих кукол, оставшихся у него еще детства: они жили в доме особой отдельной комнатке. К этой довольно обширной коллекции Рой каждый год добавлял по новой кукле. Он не отступил от этой традиции даже после смерти Браена, и в канун каждого Рождества, приготовив ему в подарок новую куклу, старательно заворачивал ее в рождественскую оберточную бумагу, перевязывал толстым золоченым шнурком, и украшал наклейками с оленями, Санта Клаусом и эльфами. В тот год, ставший последним, когда ему суждено было повторить этот ритуал, Рой подарил Браену лошадку, на каких кружатся на карусели, стоившую пять тысяч долларов. Он не стал оборачивать ее бумагой, а спрятал в большом чулане, примыкавшем к комнате. В канун Рождества Рой достал оттуда лошадку и поставил перед елкой, ветви которой он собственноручно подрезал (у него ушло больше четырнадцати часов на то, чтобы дерево приобрело нужную форму, потому что Браену было трудно угодить во всем, чего бы ни касалось дело).
Когда он поставил карусельную лошадку перед рождественской елкой, на виду у большой цветной фотографии Браена, сделанной в том возрасте, когда тот принял первое причастие, Рой не сдержался и всхлипнул.
– Нравится лошадка, Браен? – спросил он у фотографии. – Глаза из славных стеклышек, правда?
С этими словами Рой разрыдался. В том, что у него развилась склонность плакать, Рой винил травку, как винил ее и в том, что с каждым Рождеством Браен все больше отдалялся от него, и боль утраты ощущалась все слабее, что, наверное, тоже было причиной его слез.
– Должен тебе кое в чем признаться, Браен, – продолжал Рой, разворачивая подарок, который от имени Браена подарил самому себе (это была швейцарская музыкальная шкатулка). – Я все еще влюблен в этого никчемного заправщика и футбольного героя школьных времен... Ну и наказание!... В того, кто со мной вечно обращался как с дерьмом... Неужели мне никогда от него не освободиться....?
Он сидел на полу, издавая стоны и обхватив руками колени. Но вот слезы кончились.
Тогда-то Рой и решил отправиться к двум юношам, которых он свел вместе, чтобы тайком на них взглянуть.
В конце концов дом, где жили Гарет и Сидней – об этом знали только Рой и миссис Уэйзи – принадлежал теперь ему, Рою. Они по большому счету даже не подозревали, в чьих владениях находятся. А потому, ничто не мешало ему прогуляться до лесной опушки и взглянуть откуда тайком на происходящее за окнами, тем более что и лес и особняк были в его полной собственности.
– Я как-никак на своей же земле, – сказал себе Рой, стоя снаружи дома Уэйзи под густо валившим снегом. Время было за полночь, так что Иисус уже успел в очередной раз родиться, по поводу чего в долине звенели несколько церковных колоколов.
Между тем Сидней, находившийся в доме, тоже слушал этот звон, ворочаясь в постели и надрывисто и хрипло вздыхая, подобно атлету или человеку, который находится при смерти, и дыхание его было таким глубоким, как будто это дышала сама земля. Он встал с кровати, пошел в туалет и принялся мочиться, аккуратно направляя струю на стенки унитаза, чтобы ненароком не разбудить Гарета. Его струя, как и дыхание, тоже вырывалась мощным потоком, и водя одной рукой членом, чтобы не попасть в водяной слив в центре унитаза, Сидней вспомнил, что в детстве не раз наблюдал за тем, как мочится запряжной конь, обрушивая яростный напор мочи на дорогу, покрытую коркой запекшейся на солнце грязи. Не прекращая справлять нужду, Сидней приподнял свободной рукой занавеску небольшого окошка, что располагалось прямо перед ним и выглянул наружу. Он заморгал. Возможно ли? Наверное, это метель рисует ему обманы, или это проделки его ненадежного сердца... Но нет, там внизу стоял никто иной, как точильщик ножниц, и глядел на свет в его окне. Сидней даже не вспомнил про свои тапочки и халат (а точнее говоря, халат Гарета). Он чувствовал, что ему непременно надо коснуться призрака рукой. Сидней был уверен, что если он до него дотронется, то излечится от прошлого. Точильщик ножниц даже не шелохнулся, когда услышал, как наружная дверь открылась, и по глубокому снегу, приближаясь в его направлении, сухо заскрипели шаги босых ног Сиднея. Подойдя к Рою почти в упор, Сидней, сам того от себя не ожидая, сказал: "ударь меня по щеке, если ради этого ты пришел, или застрели, сделай что захочешь... "
– Я пока что не решил, как с тобой быть. Еще думаю.
– Подставляю тебе лицо, поступи как считаешь нужным...
– Ты вдобавок и босой, – сказал Рой, даже не взглянув Сиду под ноги, чтобы убедиться в своем предположении. Взгляд его был прикован к устам Сиднея.
Не успел Рой произнести последнее слово, как колени у Сиднея подогнулись и он упал к его ногам. Снег был глубже, чем казалось, поэтому он заметно утонул в сугробе. Рой довольно долго стоял над ним неподвижно. Затем медленно наклонился к упавшему, не отводя от него пристального взгляда. Он слегка толкнул его ногой. Сидней открыл глаза.
– Я еще не готов всё с тобой решить, – сказал ему Рой, продолжая стоять склонившись над ним.
Он зачерпнул голыми ладонями снега и растер им лицо лежавшего, а потом расстегнул ему пижаму и слегка потер снегом грудь и живот.
– Подставляю тебе лицо, делай все, что захочешь...
С этими словами Сидней потерял сознание. Рой еще раз пнул его своим охотничьим башмаком.
– Что с тобой поделаешь, – произнес наконец Рой, смотревший на него долго и пристально. Снег вдруг повалил тяжелыми, крупными, сырыми хлопьями. Рой поднял обмякшее тело Сиднея и не церемонясь, точно это был пятикилограммовый мешок с картошкой, перекинул его через плечо. Наружная дверь осталась открытой, поэтому он спокойно вошел в дом и поднялся по задней лестнице в комнату Гарета. Рой сбросил Сиднея на постель, и разбуженный Гарет – если, конечно, он вообще спал, ибо сон был для него редкостью – услышал прозвучавшие вслед за глухим, тяжелым ударом упавшего на кровать тела слова: "Увидишь, я вернусь за вами обоими, и очень скоро..."
Позже Рой Стертевант вообще усомнился, было ли все это наяву – что он стоял под окном футбольного героя и видел, как его «повелитель» спустился и вышел к нему босиком по снегу, и точно также и Сидней уже не готов был поручиться что там, снаружи, он видел Роя, а не снеговика, которого они днем раньше слепили с Гаретом забавы ради и от нечего делать, и еще для того, чтобы можно было глядеть на него потом из окна, воображая что это стражник, охраняющий их от бессонницы.
Когда точильщик ножниц увидел, как Сид в Рождественскую ночь идет к нему по снегу босиком, он почувствовал, что его ненависть к обидчику на время отступила (хотя он по-прежнему продолжал считать, что заплатить за причиненные ему страдания, Сидней Де Лейкс мог только жизнью, только до скончания веков провисев в петле на каком-нибудь голом суку, чтобы даже ветер облетал его стороной, и полевое зверье брезговало его изгнившей плотью), однако потом, уединившись в своем огромном доме, где гуляли сквозняки, словно в некоем заброшенном замке среди пустошей, Рой с помощью альбома, который вел еще с восьмого класса, вновь припомнил о пренебрежении к себе со стороны школьного героя и об обидах, которые он от него вытерпел, припомнил, как высокомерно и резко тот его отвергал, как в упор не желал его замечать, припомнил его надменно скривленную губу, презрительную ухмылку, вечно заданный вверх отточено-красивый нос, а так же оскорбления, отвращение и ярость всех тех лет, кульминацией которых стала пощечина, что Сидней влепил ему, едва он завершил свою торжественную прощальную речь, которую произнес по праву лучшего ученика в классе, и влепил только за то, что он любил этого футболиста. Иными словами, наградою за успехи, которых Рой добился единственно ради того, чтобы произвести впечатление на Де Лейкса, стала полученная им от него же пощечина.
Рой захлопнул альбом с такой силой, что по дому разлетелось эхо, и треск удара был похож на звук, как будто где-то в глухих чащобах повалился целый сосновый лес.
Де Лейкс, ты покойник !
Однако, будучи не в силах забыть, какое он испытал наслаждение, когда нес Сиднея на себе в ту ночь, и как у него замерло от счастье сердце, когда он увидел, как тот направляется к нему босиком по снегу, Рой подошел к зеркалу, что было два с лишним метра высотой, и снял с себя всю одежду.
Он решил раз и навсегда наказать себя за блаженство, которое он познал, неся отключившегося наглеца Де Лейкса. Ему надлежало самоистязанием заплатить за эту слабость. Чтобы впредь его телу было не повадно жаждать обидчика. Воистину, сообща с футбольной звездой, теперь и собственное тело сделалось его врагом. А врагу своему он готовил смерть, но прежде надо было поквитаться с собой.
Немецкая опасная бритва, принадлежавшая отцу, лежала у него под рукой.
Закрыв глаза и наскоро прочитав иступленную молитву – по крайней мере, прошипев и пробубнив побелевшими губами какие-то бессвязные слова – Рой запрокинул голову, и при этом (сам тому не обрадовавшись) восхищенно подумал о сходстве своей мускулистой фигуры с древнеримским изваянием, которого он достиг неустанно трудясь по дому, на ферме, на пастбище и в лесных владениях (по сути говоря, именно его фигура и приводила Браена МакФи в такое упоение, что у того шла кругом голова, и она же и толкнула его на гибель); и вот Рой рассек свои предательские руки за то, что им была отрадна тяжесть этого заправщика, и когда, к его радости, они облились кровью, он полоснул бритвой по венам на ногах, за то, что ему понравились босые ноги Сиднея Де Лейкс, а в довершение, он порезал себе грудь на месте сердца, потому что сколько бы он ему ни приказывал, оно продолжало любить и благоговеть перед заклятым врагом.
Но позволить себе умереть Рой не мог! Нет, как салотоп и как внук салотопа он должен жить, покрыв себя этими новыми шрамами, и обильнее прежнего пролив свою кровь, он должен жить, чтобы воздать отмщение врагу, который определил смысл всей его жизни.
И вот, самые суровые зимние дни миновали. Рой оправился от ран. Теперь он подолгу любовался оставшимися на теле шрамами – розовыми рубцами, свидетельствовавшими о его победе над собой. Чем старше он становился, тем больше походил на индейца. В его поджаром, мускулистом теле не было ни одного грамма лишнего веса, и оно напоминало те деревья, или ползучие растения, чьи очертания настолько грозные, что, говорят, даже птицы не смеют на них устраиваться и звери, если набредут на такое, то замешкаются и обойдут, держась на расстоянии.
Наконец, настал день, когда Рой тщательно расчесал свои длинные черные волосы, чуть не с корнем выдирая любую прядь, которая запуталась, или не желала проходить сквозь узкие зубья его расчески из пожелтевшей слоновой кости. Он нарядился в костюм, который заказал по почтовому каталогу. (Рой на дух не переносил магазин мужской галантереи, что находился в нескольких шагах от дома доктора Ульрика). И начистил свои ботинки так, что они заблестели и засеребрились, как лесные озерца.
Затем, Рой отмыл ладони и пальцы в мыльной воде, и попытался обработать пилкой ногти, однако те, подобно диким зверям, которых внезапно поймал и укротил человек, все равно, что бы он с ними не делал, оставались непокорными и продолжали когтиться и чернеть.
Тщательно промыв уши мыльной пеной, Рой смазал их дорогой лавровишневой водой, тоже заказанной по почте из каталога.
Когда внешность его стала безупречна, он сел в машину и подкатил к дверям дома Ирен Уэйзи.
Вначале хозяйка передала через "дворецкого", что не примет его.
– Скажи ей, что если она не хочет, чтоб ее дурной сопляк ночевал сегодня на улице, то пускай скачет сюда.
– И еще, – крикнул Рой вслед поспешно удаляющемуся слуге, – скажи что я не собираюсь торчать тут вечность...
Ирен вышла к нему почти сразу, вся дрожа, что особенно явно было видно по ее рукам: она была чрезвычайно худой – Рой никогда ее такой не помнил – однако, несмотря на осунувшиеся щеки и изможденный взгляд, казалась еще моложе и прекрасней, чем всегда. Ее красота была ему отвратительна, и даже более того, она привела его в ярость.
– Что еще ты явился мне сказать? Я ведь снова его взяла, как ты велел... прикажешь теперь отправляться жить в деревенском больничном приюте?
– Следи как со мной разговариваешь, – ответил Рой низким, но громким голосом.
– Извини, – прошептала женщина.
– Ты не имеешь права ни просить, ни получать прощения. О твоей моральной репутации известно каждому и всякий знает, что не тебе опекать Гарета. У шлюх вроде тебя вообще нет права видеть своих сыновей с того самого момента, как они вылазят из ваших вонючих...
– Вон из моего дома, – вскрикнула Ирен, порываясь его ударить.
– Садись и слушай что я скажу, если не хочешь ближайшую ночь бродяжничать на пару с Гаретом.
Ирен Уэйзи вновь занесла руку, чтобы нанести гостю пощечину, но у нее больше не было на это ни сил, ни воли. Она села.
– Оставь ее, Рой.
Это сказал Сидней, который в эту минуту вошел в комнату. Салотоп несколько раз моргнул. Представший перед ним Сидней воплощал в себе сразу троих – он был похож и на собственный снимок той поры, когда он был кумиром в старшей школе, похож на Браена МакФи, когда тот отдал ему, Рою, всю свою любовь, и похож на Гарета с его золотисто-янтарными глазами. Все соблазны его жизни предстали перед Роем в своем ослепительном величии, в облике этого человека
– Я отдаю тебе себя, Рой... Возьми... вместо них... меня
Сидней указал в сторону Ирен.
– Просто уходи, Рой, я сам с тобой сочтусь... сам отплачу тебе по всем счетам.
Слишком ошеломленный подобным предложением, чтобы его принять, и слишком ослепленный красотою этого человека, который, по большому счету, управлял каждым его шагом, Рой схватил свою новую шляпу, на полях которой все еще осталась приклеенная этикетка, вышел из комнаты, преодолел длинный ряд ступенек парадного крыльца, и Сидней с Ирен услышали, как он умчался прочь, подобно северному ветру.
– Не дело впутывать в это вас с Гаретом, – начал Сидней, даже не догадывавшийся о том, какой ужас и смятение царили в эту минуту в ее душе, и тем более не подозревая, что виною этому был не салотоп, а он сам, из-за своего заявления о готовности «отдаться на волю» Роя.
– Я совсем ничего в этом не понимаю, не так ли, Сидней? – спросила его Ирен с мольбой в голосе.
Тогда, не глядя в ее сторону, Сидней заговорил скорее сам с собой – точно так же, как на суде, когда он ответил "мне не жаль" и судья с присяжными поняли это как "мне не жаль, что я его убил", хотя на самом деле он имел в виду "я не жалею, что я любил его. И мне не стыдно, что мы с Браеном МакФи были любовниками".
– Он ждет меня, сколько мы с ним оба живем на этом свете, – он и я, мы как два небесных тела в космосе, которым предсказано однажды столкнуться.
Ирен немного поплакала, но затем перестала и начала внимательно его слушать.
Я убегаю от него по меньшей мере с восьмого класса - с тех самых пор, как нам было по четырнадцать, и он сидел за партой позади меня и передавал мне под стулом записки с правильными ответами на контрольных по арифметике. И на контрольных по географии и по истории он тоже писал мне ответы, когда замечал, что я в ступоре... Хотя все эти годы я и притворялся, что в упор его не вижу, пожалуй на самом деле я видел только его одного и знал что он всегда рядом. Когда я был в тюрьме, мне постоянно казалось что он совсем близко - в камере через стенку. Поэтому , зачем я буду портить жизнь всем, кто меня окружает, лучше уж перестать прятаться, пока я, чего доброго, еще кого-нибудь не пристрелил, и сразу пойти к нему. ... Когда в тюрьме у меня стало шалить сердце, врачи одно время думали поставить мне кардиостимулятор.... А потом сказали что не нужно. И по-моему, они так решили потому что поняли, у меня в груди уже есть свой кардиостимулятор, это салотоп. Ведь кар диостимулятор, который, как они расслышали, тикает у меня под кожей, это его сердце, что бьется для меня. Когда на душе у него хорошо – правда, это бывает не часто – мое сердце бьется лучше, а когда он ходит мрачным и злится, оно стучит вяло и неровно как сейчас... Когда он безмятежен, я молюсь... Я был слишком гордым, Ирен, но моя гордыня не чета его гордости. Он горд как подобает быть королю, что правит целым миром иных сфер – может быть его владения где-то под землей и под реками, но он воистину владыка. Теперь я это ясно понимаю. Он сильнее, он превосходит меня как личность, он и умнее, и моложе, но при этом и старше, он выше, он привлекательней, он быстрее в беге, даже несмотря на то, что все эти годы просто стоял и глядел, как бегаю я, да что говорить, я не сомневаюсь, что он утер бы мне нос в футболе как теперь, так и тогда в прошлом, а я только и делаю, что убегаю от него, хотя стоило мне броситься к его ногам, как он того хотел на выпускном вечере, я, быть может, был бы сейчас от него свободен, да, или кинься я ему на шею тогда, в восьмом классе, отправься с ним вдвоем в туалет и дай ему там делать с собой все, чего он пожелает, может быть, тогда все было бы не так плохо, хотя не факт. Даже когда я ему сдамся, когда решусь на это – а ведь другого пути мне уже не остается – ему этого уже будет мало, и даже если, к примеру, я бы ему и жизнь свою подарил и дал бы пустить себя на душистое мыло, которым он помоет себе руки, а может и задний проход, этого все равно окажется недостаточно. Он будет клясть это мыло за то, что оно не Иисус в лучах благодати. Это его не удовлетворит, да что там говорить, ему все мало, ведь как я уже сказал, если бы только Иисус и с ним его ангелы спустились на землю, отреклись от своей власти и сказали: «Точильщик ножниц, сотвори с нами любое низкое дело, уничтожь нас и пусти на мыло, и мы падем к твоим ногам и поклонимся тебе», вот тогда это было бы для него еще куда ни шло. Да и то, он пустил бы на мыло Иисуса со всеми ангелами в придачу, но и этим бы не удовольствовался. Даже если бы он стал королем луны и солнца и гор, сделался владыкой всех галактик вплоть до самой отдаленной, был избран императором всего космоса, ему и этого показалось бы мало. Я точно знаю... И все равно, для всех будет лучше, если я сделаю то, что ему пообещал. Я дал ему слово, что сдамся, и я уже устал ждать и притворяться, устал видеть его во всем и всюду – в снеговике, на пыльных осенних дорогах, в подсолнухах, когда они склоняют головы в засушливую пору, в луне, рогатой или с нимбом, в лучах закатного солнца, потому что он для меня повсюду, он мое наваждение, и да, думаю, что я его наваждение, а если так, то почему бы не пойти к нему, пусть хоть пешком, снег ведь уже начал стаивать с горных дорог... Да, я отправлюсь к нему пешком и скажу: "Рой, я пришел отдать себя тебе... Пусти меня на мыло, отрежь мои греховные части, что так долго мучили тебя, сделай со мной все, что пожелаешь, но я не могу больше изо дня в день тянуть и откладывать... Ты понял? Я на последнем издыхании, я устал и разбит вдребезги...
Когда Сидней умолк и обратил на Ирен взгляд, ему показалось, что он видит перед собой совершенно незнакомую женщину, которая просто зашла в комнату послушать его речь, он нет, это по-прежнему была Ирен, вот только лицо ее пересеклось морщинами, искривилось и обезобразилось от страдания, что причинили ей его слова. В пыльных солнечных лучах, что протягивались к ним от грязных оконных стекол и ореховых перил, она выглядела лет на семьдесят.
– Вы хотите мне что-то сказать, Ирен? – спросил Сидней.
– Нет, нет – всхлипнула она. – Может быть позже, милый мальчик.
Она показала ему, что хочет, чтобы он ушел.
– Не пойдешь ты к салотопу, слышишь?
На следующий день Гарет высказал Сиднею свои возражения, стоя над кроватью, где тот лежал и притворялся, что еще спит.
– Я тебя не пущу, – продолжал Гарет. Он взял грубые, с мощно выпирающими венами руки Сиднея в свои ладони.
– Стоило догадаться, что твоя мамаша меня заложит, – ответил Сидней, не открывая глаз. – Проклятая баба, растрепала тебе мой секрет....
Сидней отнял руки из ладоней Гарета. Юный инвалид еще никогда не видел Сиднея в таком бешенстве.
– Послушай, если ты к нему пойдешь, – Гарет снова взял его за руки, – то и я с тобой. Будет лучше, если мы вместе...
– Тебе нельзя со мной, ты что, совсем ничего не соображаешь. Постыдись что тебе вообще пришло такое в голову. Я пойду к нему сам, один, и мы с ним все решим с глазу на глаз. Теперь я все ясно понял. Я прятался от него всю жизнь. Ирен тебе это тоже рассказала? Он ведь все это время ждал меня, а я был последней тряпкой... Поэтому я пойду к нему и пойду в одиночку. Черт бы побрал твою языкастую мамашу...
– Я сам к нему пойду, и это уже не твое дело. Сам с ним встречусь, – отозвался Гарет, повысив голос и бросив его руки таким жестом, словно отшвырнул прочь бейсбольную биту после того как целый день промахивался ей по мячу.
– Но я рад, что ты теперь как огурчик, – Сидней широко открыл глаза и улыбнулся ему. Он на секунду уткнулся носом в мягкий шелк длинных волос юноши.
– Но я больше слышать не хочу о том, чтобы ты расхлебывал мои дела, яснно?.. Нет, теперь настала моя очередь произнести прощальную речь....
– А если он тебя убьет?
– Что ж, значит судьба у меня такая, чтобы он меня прикончил. Значит на роду написано погибнуть от руки точильщика ножниц... Но прятаться я больше не стану. Я прятался от него убив Браена, прятался попав в тюрьму, прятался от него в восьмом классе, и даже когда дал ему пощечину на выпускном, это тоже было попыткой спрятаться. Но теперь точка! Пускай творит со мной худшее что придумает...
Однако, той самой ночью к Рою все же отправился Гарет. Когда в доме стало тихо, он вывел из конюшни лошадь, которых у них теперь осталось всего ничего. Лошадь, как будто хорошо понимала, как важно для Гарета то дело, на которое он собрался, а потому не заржала по своему обыкновению, ни разу не взбрыкнула, и не мешала надеть на себя седло и уздечку. Она казалась созданием из воздуха и тумана.
После аварии с поездом, Гарет впервые отправился верхом так далеко, поэтому он прискакал измотанным. Кроме того, он слишком легко оделся, так что когда он постучал в дверь, его ужасно трясло. На какое-то мгновение Гарет испугался, что салотопа может не оказаться дома.
Но, разумеется, хозяин был на месте и открыв ему дверь, уронил от удивления челюсть при виде такого гостя.
– Чего дрожишь и трясешься? – поинтересовался Рой. – Весна на дворе.
– Надо поговорить, – с этими словами Гарет вторгся в дом.
– Такому сопляку из приличной семейки виски, верно, не полезет в глотку даже после хорошей разминки.
Рой внимательно разглядывал гостя в тусклом свете лампы, свисавшей с кухонного потолка.
– Следи за словами, – выдавил Гарет с трудом, потому что его всего трясло.
Рой достал с полки бутылку бурбона, плеснул глоток в высокий бокал и впечатал в стол прямо перед ним.
– Нет, спасибо – отказался Гарет. Юноша примостился на высокий табурет. – Я не пью крепкого.
– Ты гость у меня в доме и ты выпьешь, – Рой поднес край бокала к губам юноши.
– Я пришел попросить тебя об одолжении, Рой, – начал Гарет, обращаясь к приставленному к его рту стакану, как будто это был не стакан, а сам Рой. – Окажи его если не ради меня, то хотя бы ради Браена МакФи.
