Текст книги "Тесные комнаты (СИ)"
Автор книги: Парди Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– Обязательно тебе было отвешивать ему пощечину на выпускном, – с упреком сказал Браен.
– Ах, это, – припомнил Сидней тот случай. – Выходит, он до сих пор не забыл?.. Слушай, он меня тогда так достал за целый вечер, что я не знал, куда от него деваться – просил автограф на классной фотографии, хотел того, хотел этого.... Впился в меня как клещ... Он, кстати, вообще сколько я помню, не дает мне проходу... В восьмом классе так на меня глазел, будто ему Иисус явился... Потом взялся таскаться за мной в душевую после физры... Я просек, что он запал на меня по полной, и это меня злило до жути... А потом, как-то раз... – Сидней вдруг заговорил, как разговаривают во сне, и Браену подумалось, что он в ту же минуту позабыл о его присутствии, потому что Сидней остановил взгляд на окне, и казалось видел только кукурузное поле, простиравшееся снаружи. – Один раз, – продолжал Сидней, – это было после физкультуры – мы с Роем остались в душевой последними... там он смотрелся очень даже красивым и, конечно, по нему было сразу видно, какой он сильный, ведь он лазал по канату и упражнялся на коне и кольцах... в общем, он подошел ко мне в упор, и прямо сказал «хочу тебя, Сидней, прямо здесь. Это будет по-быстрому и тебе понравится». Не знаю, что нашло на меня, но я ему дал у себя отсосать... Я думал, он из меня все нутро и душу вытянет, так он налегал рукой и ртом. Мой член как будто угодил в пасть к акуле. Боль и чертово наслаждение были неописуемыми... Потом, когда его стараниями я кончил, я повалил его на пол, дал с ноги и даже не завернувшись в полотенце, выскочил сверкая голой задницей прямо в холл, где слонялись учителя и одноклассники... Видать, совсем у меня тогда башка отключилась...
Затем, повернувшись к Браену и глядя ему в глаза неистово сверкающим взглядом, Сидней закончил: "но я не хотел его ударить тогда, на выпускном. Клянусь тебе. Я гордился тем, что именно Рою выпала честь произнести прощальную речь. Не знаю, что меня дернуло. Просто, он не сводил с меня глаз в тот вечер ... Мне было как-то страшно и не по себе... было такое чувство, словно ... он собирается меня подчинить ... целиком и полностью".
– К твоему сведению, – в голосе Браена послышалось негодование, – Он теперь мой любовник.
– И меня от этого воротит, Браен... Если ты собираешься попутно спать и с ним, думаю, нам с тобой самое время разбежаться. Говорю тебе, мне от одной этой мысли блевать охота!
Браен стал одеваться. Сидней, все больше заводясь, расхаживал по комнате. Он не хотел терять Браена, однако... он сам не знал, что творилось у него в душе... Браен был единственным, с кем он когда-либо был по-настоящему близок, и в этом богом забытом захолустье Сидней не надеялся найти кого-то еще.
Но подумать только, его соперником оказался точильщик ножниц!
– Прощай, Сид.
– Браен, – позвал его Сидней, но в голосе его чувствовалась не твердость, а скорее какое-то вялое упрямство, – а ну постой...
– Я сказал, прощай... я не шучу.
– Браен, – еще раз крикнул Сидней вслед юноше, который (тут до него дошла нелепость всей ситуации) убежал от него из собственного дома, – однажды ты ко мне вернешься, вот увидишь... Ты сам все поймешь насчет Роя, поверь... и сам убедишься со временем, что я прав...
– Ну да, ты сделал две большие ошибки, Браен. И что с того?
Хладнокровие и невозмутимость Роя Стёртеванта подействовали на юного Браена не успокаивающе, а скорее наоборот. Когда он признался ему, что порвал с Сиднеем, и, хуже того, выдал ему их секрет, что они на самом деле любовники, он приготовился, что Рой придет в бешенство.
Однако вместо того, чтобы срывать на нем голос, или отдубасить, или – как он сделал однажды, когда совсем уж вышел из себя – мокнуть Браена головой в унитаз и спускать раз за разом воду – Рой просто стоял, как часовой у заставы, сложив на груди руки: в эту минуту он вновь сделался похож на Кожанного Чулка своим темным от загара, и неподвижным как маска лицом.
– Если б я только мог, я бы все исправил, – нарушил молчание Браен, которого стало пугать ледяное спокойствие его друга.
– Что значит, если бы мог... Мы оба знаем, что ты и сейчас можешь, и скажу тебе больше, именно это ты и сделаешь...
– Брось, Рой, – сказал Браен, который слегка расслабился в надежде что Рой все же разозлится по-настоящему, ведь ярость была бы сейчас куда лучше, чем такое странное спокойствие и рассудительность.
– Я скажу тебе, что делать, – заговорил Рой, уронив руки и повернувшись к нему спиной. – Придумай любой повод с ним увидеться. Наведайся к примеру на заправку, а еще лучше, напиши ему письмо. В школе-то ты как-никак поучился, уж написать внятное письмо сможешь? В общем, неважно как, дай ему знать, что ты со мной порвал. Споешь ему, что он твой единственный и желанный, и что ты всегда хотел быть только с ним... – И обернувшись к Браену, Рой добавил: а со мной, всегда сможешь встречаться тайком.
С того дня, Браен и Сидней, сами того не ведая, стали срастаться все более прочными узами. Идея писать Сиднею письма, несмотря на совершенное не владение пером, отсутствие мыслей и полное бессилие их выразить, все же пришлась МакФи по душе, потому что к тому времени он понял, что в сердце его теперь был только Сид, к которому он привязался куда сильнее, чем когда-либо мог к точильщику ножниц: так началась череда его ежедневных любовных посланий.
Сидней чуть не до истерики перепугался, когда он вдруг стал получать письма. Видеть вещи, касавшиеся тайной стороны его жизни изложенным чернилами на бумаге было для него столь же невыносимо, как если бы фотографии, на которых он снят голым, стали бы ходить по почтовым ящикам или попали на доски объявлений. Ко всему прочему, Ванс один раз по ошибке чуть не вскрыл письмо от Браена.
Послания Браена были бредовыми, экстатическими, идиотскими и запутанными. Сидней немедленно их сжигал, и поднося к листку горящую спичку над унитазом, он мучительно сглатывал стоявший в горле комок, как будто он сам был поглощавшим письмо пламенем.
Но все же, он сохранил на память одно коротенькое письмо, и берег его с тех пор в подаренном ему на окончание школы бумажнике. Письмо это было таким:
Разреши мне снова быть с тобой и прости меня, иначе я не переживу эту зиму. Ты знаешь, что я люблю только тебя. И ты знаешь, что мне самой судьбой назначено быть только твоим, и я навсегда останусь твой.
Под письмом не стояло подписи, и оно было начертано на клочке рождественской оберточной бумаги.
В ночь, когда Браен был застрелен, шериф извлек из его нагрудного кармана еще одно неотправленное письмо, даже с наклеенной маркой, которое, к счастью для его убийцы не было адресовано Сиднею, и не содержало его имени в приветственной строчке.
Эта находка озадачила шерифа настолько, что он отправился к доктору Ульрику и показал ему письмо в надежде – как он сам признался с мучительной неохотой – что "вдруг оно прольет хоть немного света на мотив этого убийства". Письмо было следующим:
Придет день и ты сам поймешь, что главной любовью моей жизни был ты, и пусть меня и подослали к тебе чтобы предать, пускай я был, по твоему ужасному выражению, пешкой твоего заклятого врага, ты все равно должен знать в глубине души, что мои чувства к тебе были сильнее, чем к кому бы то ни было. Я никогда раньше не писал подобных писем, у меня странное предчувствие, что больше никогда и никому ничего такого не напишу. Если ты решишь меня простить, я сделаю все, что в моих силах, чтобы измениться и стать достойным тебя. Знаешь, как я представляю себе рай: это такой прекрасный парк среди гор, как здесь, в наших краях, где мы с тобой будем охотиться вдвоем, но нам не нужны будут ни ружья, ни добыча, а мы просто будем идти, взявшись за руки, только ты да я, одни в этом прекрасном мире, навеки вместе и дольше. Браен.
В то время как доктор Ульрик читал эти строки, шериф пристально изучал выражение его лица, однако по виду старика полицейский так и смог сделать никакого вывода: пока доктор внимательно знакомился с письмом, на его лице не дрогнул ни один мускул, за исключением, разве что, регулярно моргавших глаз, что было его отличительной особенностью сколько все его помнили.
– Значит, у вас во-обще никаких догадок, док, кому он мог такое написать?
– Ни малейших, – ответил доктор Ульрик, возвращая шерифу тонкий, окровавленный и рваный листок бумаги.
– По мне куда как странное письмо, – настойчиво продолжал шериф.
Доктор Ульрик обратился взглядом к кукурузному полю, озаренному солнцем клонившегося к исходу дня.
Письмо это, конечно, зачитывали на судебном процессе против Сиднея, и даже не единожды, а, наверное, раза три или четыре – таким образом обвинение рассчитывало заставить его сознаться в том, что же оно означало. Однако обвиняемый упорно утверждал, что он не имеет представления, о чем в этом письме идет речь. И только когда его отвели назад в камеру, он без чувств рухнул на жесткий бетонный пол. Его привели в себя, окатив ведром холодной воды, а затем дали снотворного.
Безрезультатно расспрашивая доктора о письме и сам хорошо понимая что он ничего не добьется, шериф неожиданно сумел вызвать у старика самую живую реакцию по совершенно другому поводу: тогда как слушая все его рассуждения о "безумном" послании юноши, который был уже мертв и лежал в земле, доктор с непроницаемым лицом сохранял гробовое молчание, стоило только офицеру вполне безобидно осведомиться "а кстати, вы, возможно, помните историю Руфанны Элдер?" как доктор тотчас выронил свою коричневую сигарету (которую шериф вежливо для него подобрал) и сильно зажмурил веки.
– Помню как вчера, – ответил Чарльз Ульрик.
– Это дело чем-то напоминает ту историю... Вы не находите?
– О, не думаю, – возразил доктор, с усилием глотнув воздуха. – Ведь та история еще времен моей молодости... Да и вашей тоже, Джонсон...
– Жаль, что насчет этого письма вам, напротив, ничего не вспоминается, – посетовал офицер, вставая...
"Руфанна Элдер!", произнес доктор вначале про себя, а потом, когда шериф вышел, и вслух.
Вынудив доктора солгать о том, что он ничего не знает про письмо Браена, офицер, как бы в отместку, растревожил в его памяти историю "времен его собственной молодости".
– Руфанна Элдер! – повторял доктор снова и снова.
До последнего своего дня (а умерла она не далее чем за год до описанных событий, в возрасте шестидесяти лет) Руфанна носила прозвище "Дрёмушка", потому что вплоть до самого конца жизни оставалась на вид более юной, чем любая, кто была даже вдвое ее моложе, и единственным ее занятием было зимой и летом сидеть на крыльце своего дома. Погрузившись в раздумья, как считали некоторые. Руфанна Элдер, та, которая однажды, много лет назад, была выбрана королевой выпускного бала!
Ночью, после визита шерифа, в бессонном сознании Чарльза Ульрика обе эти истории – история Руфанны Элдер и история Браена МакФи и Сиднея Де Лейкс – перемешались и переплелись воедино, пусть и никак не связанные между собой, но все же в каком-то смысле неразделимые.
Вспомнился ему тот далекий день, когда перед самым выпускным балом Руфанна несмело вошла в его кабинет, где он принял несметное число родов, и где извлекал пули, перевязывал ссадины и раны, и констатировал смерть.
– Нет, Руфанна, ты не беременна, – вновь прозвучали у него в памяти собственные слова, сказанные мрачным тоном. – Но если тебя это так тревожит, милая, в любом случае прими предложение твоего молодого человека, Джесса Ференса... Выходи замуж, радость моя...
Выслушав его, Руфанна долго рыдала, но, наконец, пересилила себя и произнесла: "Это был не Джесс Ференс доктор... Поэтому я так и боюсь...
– Не хочешь тогда сказать мне, кто это был? – осведомился доктор после того как она отчаянно наплакалась и дала понять, что хочет остаться и выговориться.
– Это был мой дядя, доктор Ульрик... вот почему, наверное, я так переживаю... Он овладел мной, когда пригласил к себе в гости, показать вид на реку и то место, где прошлой весной она смыла старый мост во время половодья. Он говорил, что берег отлично просматривается с балкона в доме его покойного отца ...
Она замолчала.
– Продолжай, Руфанна, все, что ты говоришь, останется между нами.
Доктор припомнил, что в тот день он еще с удивлением подумал, что этот дядя был на два года младше Руфанны, и ему, получается, было шестнадцать.
Дядя закрыл и запер дверь, что вела на балкон.
– Но пойми, – вновь обратился к ней доктор Ульрик. – У тебя не будет ребенка, Руфанна... Я тебя обследовал и подтверждаю это. Ты не забеременела от близости с твоим дядей... Джесс Ференс все равно возьмет тебя в жены...
– Тогда почему, доктор, я не могу дать Джессу согласие выйти за него? Ведь я же люблю его, только его и никого другого... но нет, слова застревают у меня в горле.
– Ну а ты пыталась сказать Джессу, что ты его любишь и хочешь ему принадлежать?
– О, да, конечно, вы ведь знаете, мы с ним неразлучны еще с детства... Но как я уже говорила... я не могу произнести обещания... Дядя как будто держит меня за язык...
– Так не годится, – напустился на нее доктор Ульрик. – Ты должна сказать Джессу, что тебе ничто не мешает за него выйти. И тебе не следует раскрывать того, что произошло между тобой и твоим кровным родственником... Все, что от тебя нужно, это просто ответить Джессу "да". Или уж отказать... Но нерешительность здесь совершенно недопустима....
На выпускном балу, когда Руфанна была в объятиях Джесса, его лицо расплывалось у нее перед глазами, и даже ощущая, как жених крепко прижимает ее к груди, она была способна видеть только одно – как дядя закрывает, а затем запирает дверь... Да, даже при том, что она любила Джесса всем сердцем , Руфанна могла думать лишь о той закрытой двери. Дядя снял с нее блузку и припал своими юными губами к ее еще грудям, еще не знавшим ничьей ласки. Она растаяла в его объятиях, как река, что сбросила льды.
В тот вечер, когда Джесс с ней танцевал, лицо его выражало страдание. Он выглядел так, словно его отхлестали по щекам мокрым полотенцем. Он всегда опасался, что между ними встанет кто-то другой, однако в ту ночь это переросло в уверенность...
А ведь никого другого между ними, конечно же, не было – Руфанна не была влюблена в своего дядю, тот просто овладел ее телом, да и потом, какой он был ей дядя, просто мальчишка, почти ребенок, хотя, надо сказать, и победивший всех соперничавших за нее юношей, которые тоже ее желали и ждали ее благосклонности, и сумевший добиться ее первым. Джесс покинул зал танцев точно во сне, и направился к дому юного дяди, а в след ему еще долго долетала музыка. Одно невзначай сказанное кем-то слово разожгло в нем настоящий пожар подозрений. Он пришел к юноше за полночь. Джесс велел ему ответить, правда ли, что тот любит Руфанну. Юноша ничего не отрицал; он даже описал ему все в подробностях. Позже люди говорили, что эти подробности и стали виной всему. Если бы дядя просто дал жениху утвердительный ответ, и ничего не добавлял, то того, что случилось позже, никогда бы не произошло. Но дядя поведал ему все с такой нежностью, как будто он изливал душу родному брату, брату, которого он любил так же сильно, как и Руфанну. Рассказывая, он держал Джесса за руку, плакал и говорил без утайки, прижимаясь лицом к щекам Джесса, и возможно даже прибавил каких-то подробностей, не вполне соответствовавших правде, чтобы гость остался удовлетворен.
Джесс, шатаясь, вышел из его дома на рассвете. Он побрел к Пяти Ручьям, мимо живодерни, принадлежавшей салотопу, а потом медленным шагом направился домой и взял пистолет.
Руфанна была предназначена ему в невесты еще с детства. Их свадьба была предрешена "с самого начала", а может быть, как казалось Джессу, еще до их рождения.
Юный дядя сидел за завтраком и поглощал глазами раздел комиксов из воскресной газеты.
Джесс подошел к нему, скривив губы в странной улыбке.
Дядя поднял свое безмятежное лицо и обратил ничего не подозревающий взгляд на будущего убийцу. У него не было и шанса попросить пощады. Джесс спустил курок один раз, потом второй, и миска утренней овсянки сделалась красной, как блюдо растолченных ягод.
Выйдя от него, Джесс, не теряя внешне достоинства, направился к дому Руфанны. Он встал у белых колонн и пальнул из этого же пистолета себе в голову: мозги и осколки черепа разлетелись из-под его светлых кудрей на оконные стекла за колоннами и на входную дверь, а кровь хлынула из раны нежным летним ливнем. Джесс Ференс остался лежать на ступеньках крыльца, и вены на его раскинутых руках вздулись, словно они все еще несли кровь к его остановившемуся сердцу.
Но, вернемся к аварии, в которую попал Гарет. Мы знаем, что он был в тот момент за рулем, однако вопрос в том как он вел машину.
После того, как Браен МакФи лишился любви Сиднея, на примете у него остался только один человек, с которым он мог бы ходить на охоту. (Рой в ту пору был с ним холоден как лед, ведь Браен подвел его, так что салотоп с ним порвал, не желал никогда больше ни видеть, ни слышать, а мог, чего доброго, и убить... Свой гнев он сменил бы на милость только в одном случае – если бы Браен "прикончил брата Ванса", и никак иначе).
"Прельстить" Гарета оказалось для Браена сложнее, чем Сиднея. Но не слишком. Неприятности начались как раз тогда, когда он его заполучил. Гарет почти сразу сделался охочим до травки сверх всякой меры, и ему требовалось ее все больше и больше. Ценою же, которую Гарет платил за то, что получал марихуану в таких количествах, стало (как это сформулировали на суде, перед которым несколько недель спустя предстал и Сидней) "моральное падение", ибо обвинитель настоял, чтобы найденное в окровавленном нагрудном кармане Браена письмо еще раз прочли в заключении слушания дела, и прямо заявил, что из послания явствует, что оно было адресовано Сиднею и что они оба – МакФи и Де Лейкс – находились в противоестественно близких отношениях.
Это было тем пунктом, который Сидней Де Лейкс действительно согласился признать. После такого изобличения брата, Ванс не дождавшись конца заседания, с сильнейшей головной болью покинул зал суда и отправился домой.
"Моральное падение" Гарета Уэйзи заняло меньше месяца, а катастрофа, в которой погибли его отец и оба брата, и в которой он сам пострадал физически и психически, случилась всего за несколько дней до того, как Сидней застрелил Браена.
Ибо в день, когда ни о чем не подозревавшие отец и братья Гарета сообща решили, что пикап с трейлером, в котором они перевозили нового коня, только что приобретенного в знаменитой конюшне в Кентукки, поведет Гарет, они и представить не могли, что причиной их гибели станет тот "образ жизни" (именно такое выражение употреблялось в суде), который избрал Гарет – неведомый им в той же мере, как и для брата Сиднея был покрыт тайной его роман с Браеном МакФи. Как сказал точильщик ножниц, Рой Стертевант, Браен всего лишь предоставил Гарету возможность самому выяснить о его склонностях, и так или иначе, единственное, что тот по-настоящему любил, это чтобы Браен ночь напролет лежал на нем сверху обнаженным, а еще больше обожал дымить травку, по шесть, а если удавалось и по восемь косяков в день.
В тот вечер Гарет, несомненно, видел скорый поезд, что приближался наперерез, однако он не был для него реальным – то были лишь звуки и огни, красные и желтые, не представлявшие никакой опасности в густом мраке надвигавшейся ночи. А потом, на коне появился Браен! Или только причудился! "Помчали на перегонки, Гарет... Два к одному, что я обскачу тебя до переезда!"
– Ради бога, Гарет, тормози или быстрей жми вперед! – заорал отец, протягивая руки к рулю с заднего сидения, и тут произошел удар, такой силы, словно это небо и земля сшиблись друг с другом, вздымая пламя, и отовсюду, обжигая глаза и губы, хлынули потоки горячей крови.
А чуть менее, чем через неделю, в таверне Извитый Кряж, Браен МакФи, который первым начал палить в Сиднея, когда они были в лесу неподалеку, бросил на пол свой пистолет и встал, даже не думая защищаться, прямо под дуло, которое в свою очередь наставил на него Сидней.
– Не стреляй, Сидней, я люблю тебя... – воззвал к нему Браен.
И именно потому, что слова эти поразили его до такой глубины, пистолет дважды выстрелил в его трясущихся руках – так объяснил это Сидней адвокату.
– Даже если я постараюсь в это поверить, Сидней, думаешь, кто-то еще это купит?
– Но я вам рассказываю все, как было, сэр.
– А это анонимное письмо, Сид, которое ты, по твоим словам, получил как раз перед стрельбой в таверне. – Адвокат сверился с записями. – В нем было сказано, "Завтра Браен МакФи собирается тебя убить!" Правильно? Ведь так было в письме? – Защитник еще раз посмотрел в бумаги. – И более того, ты говоришь, что это самое письмо ты сжег?
Но Сидней лишь глядел на адвоката в упор. На губах у него образовалось несколько пузырьков слюны.
– Когда Браен сказал мне "не стреляй, Сидней, я люблю тебя", понимаете, я ему поверил... Я знал, что он это от сердца... В тот момент я ни в коем случае не хотел в него выстрелить, хоть он и выпустил в меня несколько пуль в лесу – я ведь знал, почему он в меня стрелял. Это всё потому что он любил меня, поймите.
Адвокат сложил все свои бумаги и убрал их в портфель.
– Самое время тебе как следует выспаться, Сидней, – посоветовал он, вставая и пожимая клиенту руку. – Держи в секрете все то, о чем ты сейчас упомянул, будем считать, что этого никогда не было, понятно? Насколько ты и я знаем, он никогда не говорил тебе ничего подобного...
Оставшиеся у Сиднея на губе капли слюны соскользнули на подбородок, оттуда на его вязаный жилет и затем на пол. Он услышал, как надсмотрщик выпустил адвоката из камеры и запер стальную дверь.
Выполнив свою миссию, или, правильнее сказать, хлопотливое дело в особняке миссис Уэйзи, Рой вернулся домой в полной уверенности, что «проситель» его там дожидается, однако «убийцы», как Рой иногда называл его про себя, уже простыл и след. Он улизнул через заднее окно.
Впрочем, Рой догадывался, где он сможет его найти.
Вернувшись из заключения, Сидней несколько раз в одиночку украдкой приходил к дому Браена, и сидел на ступеньках его крыльца. Там, в сырой болотистой округе и в кущах диких вишен, что росли позади старого, заброшенного дома, не смолкал гомон краснокрылых черных дроздов.
Сидней всегда поражался, и как только Браен, еще совсем юный, и во многих отношениях такой ребячливый, мог после смерти дедушки жить подобным образом – когда вокруг никого, кроме черных дроздов, и когда ты все делаешь один – но как-то раз, почти в самом конце своей недолгой жизни Браен сказал ему: "все эти годы, Сидней, я ждал только одного – когда появишься ты".
Чем больше Сидней размышлял теперь о своей жизни, тем больше утверждался в мысли, что он убийца: в тюрьме он ощущал себя невиновным, и был даже в этом убежден, но стоило ему вернуться в родной "горный штат", как чувство вины овладело им безгранично. Ведь Браен, так или иначе, погиб от его руки. И потом, в глубине души Сидней знал, что пусть, к его ужасу, Браен и был любовником Роя, а значит безнадежно замарал себя в его глазах, пускай так, но несмотря на это, в один прекрасный день, он все равно попросил бы Браена вернуться. На самом деле, где-то за день до того, как он получил анонимное предупреждение, он уже собирался попросить его об этом.
В тюрьме и после заключения у Сида появилась привычка разговаривать с самим собой. "Чувствую, сердце разорвется" бормотал он безразличным, холодным, ничего не выражающим голосом вслух одну единственную фразу, уже и не вкладывая в нее, скорее всего, никаких чувств.
Сбежав от Роя, Сидней понимал, что "вламываться" в дом Браена ради того, чтобы еще раз взглянуть на то место, где они так часто были вдвоем, неразумно, но, возможно, его подтолкнули к этому краснокрылые черные дрозды, чьи голоса пробудили в нем отчаянное желание прикоснуться хотя бы к частице тех воспоминаний. А потому, он сломал дверь и вошел в дом.
За последние несколько лет внутри ничего не изменилось, и хотя дом пустовал, все в нем осталось нетронуто – и кухонная плита (очень добротная), и огромных размеров буфеты, и линолеум (который Сидней еще помнил новым), и высокие напольные часы в гостиной, безмолвные, но в своей неподвижности словно олицетворяющие аллегорическую фигуру старца по имени Время, и вся обстановка гигантской столовой, где вокруг элегантного стола из красного дерева расположились двенадцать стульев.
Сидней хотел как всегда подняться наверх, однако его остановило вновь возникшее в груди, в области сердца, странное ощущение, подобное тому, которое он испытал, когда впервые посетил Гарета и миссис Уэйзи, поэтому он решил посидеть в гостиной, пока болезненные спазмы не пройдут.
Ему казалось, что он почти физически ощущал присутствие Браена. Неожиданно, Сидней начал всхлипывать и заплакал. Он понял, что вся его жизнь была сплошной неудачей, а сам он – пустым местом, и единственным важным событием в его судьбе, была встреча с Браеном, а он загубил эту надежду. Наконец, Сидней все же заставил себя встать и пойти наверх.
Там он нашел кровать, на которой они когда-то спали вдвоем, застеленную большим стеганным одеялом, в складки которого забились мотыльки; воздух в комнате был затхлый и тяжелый, но с примесью едва уловимого лавандового аромата.
Сидней с немалым усилием открыл окно и опустился в кресло-качалку, стоявшее около кровати.
За окнами сгущался вечер, птицы умолкли, и в небе показался полумесяц.
– Браен, Браен, – вслух позвал Сидней, а затем, почувствовав что в комнате кто-то есть, обернулся и увидел салотопа.
– Браен тебе уже ничем не поможет, Сидней, если вообще когда-то мог помочь, но вот кое-кто другой порядком похлопотал сегодня, чтобы сделать тебе доброе дело...
– Значит, и ты пришел сюда, – прошептал Сидней.
– Пришлось же мне потрудиться, чтобы миссис Уэйзи вернула тебя на должность, – сказал Рой наклонившись к сидевшему в кресле-качалке Сиднею. – Слышишь меня?
– Как тебе удалось? – спросил Сидней, у которого перехватило дыхание, когда он почувствовал, что Рой его поцеловал (с издевкой, как ему подумалось).
– Я не много ни мало теперь владею домом Уэйзи.
– Правда? – точно во сне отозвался Сидней.
– Вообще говоря, я завладел им еще до того, как ты вышел из тюряги.
Сидней отвернулся от точильщика ножниц.
– Так что, твое место тебя дожидается, если оно тебе нужно, ясно? Гарет тоже заждался... Им обоим здорово тебя не хватает... Слышишь меня?
Внезапно салотоп яростно потряс Сиднея.
– Слышу, – отозвался тот.
– Тогда лег на спину вот сюда, понял?
– Подожди немного, дай я просто посижу вот так... Ладно? – Сидней повернулся, и в упор устремил взгляд на своего мучителя.
– Значит, он отправил тебя обратно ко мне? – только и сказал Гарет на появление Сиднея, которого Ирен Уэйзи уже успела встретить с таким бурным восторгом, словно тот был выдающимся специалистом, о котором в доме только и было разговоров, и чей приход был равносилен немедленному исцелению юноши.
– Не говори так, Гарей, – ответил Сидней. Гарет сидел в том самом кресле и был одет так же, как и в тот день, когда Сиднея отстранили от ухода за ним.
Однако лицо юноши сделалось еще более худым и печальным, а во взгляде то и дело вспыхивала плохо сдерживаемая ярость и угадывалось затаенное разочарование.
– Он нас теперь имеет как хочет, – сказал Гарет.
– Ты мне и поцеловать себя не позволишь, Гарей?
– Нет.
– Как хочешь... Ты меня разлюбил?
– Не торопись, все узнаешь.
– Значит, разлюбил.
– Не надо было тебе просить его помочь вернуться, – отозвался Гарет.
– Так ведь твоя Ма меня турнула... Чего еще мне было делать?
– Огреть ее по башке да и остаться... Грохнуть сучку и править самому.
– Он наблюдал за мной всегда и всюду, как гоблин или бука из страшилок, – вдруг заговорил Сидней о точильщике ножниц, глядя, как на чахлые кукурузные стебли за окном валятся крупные сырые снежинки: его слова звучали так, словно он говорил наедине с собой в их с Вансом родном доме.
– Упрекаешь меня, что я вернулся с его подачи. Да ведь все делалось с его подачи. С самого начала. Поверь мне, – Сидней сел на пол и взял безвольно лежавшую руку Гарета в свои ладони. – Однажды, когда повалил первый в тогдашнем году снег – мы с ним оба учились в то время в восьмом классе – нам из-за плохой погоды не дали играть во дворе... Гарет, слушая его, закрыл глаза и сглотнул. – так вот, Гарей, раз на улице была такая паршивая погода, мы носились и играли внизу на цокольном этаже школы – там была старая беговая дорожка, здоровая такая, как для лошадей, чтобы они там галопом носились...
По правде сказать, когда Рой смотрел как я бегаю по треку с маленького балкончика сверху, у меня появлялось такое чувство, что он воображает будто я конь. Рой наблюдал за мной как с трибуны ипподрома . Он выглядел старше меня и был выше ростом. Я все быстрее и быстрее несся по кругу, а он ни на секунду не отводил от меня глаз. Иногда он кивал головой, и я смотрел вверх, на бегу ловя и провожая глазами его взгляд, так что казалось, что из нас двоих вперед мчусь не я, а он...
Когда я застрелил Браена МакФи, первой моей мыслью было, что теперь я избавился от него – от него, то есть от салотопа, от точильщика ножниц, понимаешь? Что меня повесят, и я бу д у от него свободен... Но я уверен, что даже если я помру, и меня закопают на сотню футов под землю, Рой все равно выкопает меня и сварит на мыло... Могу в этом ручаться... Иногда мне думается, что может безопаснее всего – сдаться ему... Вот только у меня есть ты, ведь так, Гарет?... Ведь так?
– Ладно, возвращаясь к тому как, он за мной наблюдал, – продолжал Сидней, не получив от Гарета ответа, однако убедившись по его виду, что тот его внимательно слушает. – Как вечно следил за мной, пока я наматываю по беговой дороже круги.
Однажды , кажется, в конце осени, нам из-за сильной грозы – последней из гроз перед наступлением зимы – пришлось бегать в зале, и я, как обычно в ненастные дни, носился что твой жеребец, или скаковая лошадь, а Рой, нахмурившись, и сощурив глаза так, что они превратились в щелки, стоял на балконе и наблюдал , как будто отмеряя по секундомеру время, хотя получалось так, что я глядел на него снизу едва ли не больше, чем он на меня: и вдруг я развернулся - как будто в этот миг захотел убежать от него - кинулся вспять и на всей скорости лоб в лоб влетел в другого бегуна. От удара я отключился. Один чернокожий парень – он был из моего класса, хоть и на несколько лет старше, потому что периодически оставался на второй год – склонился ко мне, поднял, отнес в туалет, усадил на унитаз и пригнул мне голову, чтобы я пришел в сознание, но у него ни под рукой, ни в карманах не оказалось ничего, чтобы остановить кровь, которая обильно шла у меня носом и ртом: тогда, откуда ни возьмись, к нам протянулась чья-то смуглая и не особо чистая рука, и вложила в ладони откачивавшего меня черного парня шикарный носовой платок из шелка, какие привозят из Мексики, расписанный экзотическими сценками, и я, как раз в эту минуту очнувшись, увидел, что это была рука сына салотопа: от платка даже исходил едва уловимый запах духов, но было видно, что им еще ни разу не пользовались, когда отдали черному парню, чтобы тот вытер мне им лицо и снял сгустки запекшейся крови...
