Текст книги "Тесные комнаты (СИ)"

«Сидней спас меня от безысходности».

Это признание Ирен Уэйзи записала на одной из страниц пожелтелой кипы бумаг, которую более заурядная женщина могла бы назвать дневником. (Далее следовал пространный словесный портрет старшего из братьев Де Лейкс, написанный ее красивым, отточенным почерком).

– Что скажет Ванс, когда увидит мои руки? – подумал Сидней в машине, по дороге домой, причем этот вопрос вырвался у него вслух, так что водитель даже попросил повторить что тот сказал, не будучи уверен, что не ослышался.

Все руки Сиднея были покрыты отметинами зубов.

– Можешь не прятать рук, Сидней, – сказал ему Ванс тем же вечером, когда они доедали ужин. – Я сразу заметил.

– Я там на своем месте, Ванс, – раздраженно повысил голос брат. – По мне так мы с миссис Уэйзи теперь в одной связке.

Ванс грохнул о стол ножом и вилкой.

– Ну и вот, – смущенно принялся объяснять Сидней, – а укусы у меня потому что я кормил Гарета с рук... Сам он есть не может...

Ванс покраснел и на лице его изобразилось что-то похожее на царственное отвращение.

– Послушай, Ванс... это то, чем я хочу заниматься... Меня успокаивает такая работа...

– Успокаивают укусы?

– Я знаю, что помогаю человеку.

– А он-то это понимает? Он вообще соображает хоть что-нибудь? Скажи мне. Разумеется нет. С таким же успехом ты мог бы кормить покойника...

– Все Ванс, перестань. По-моему ты на самом деле злишься на меня из-за того, что я рассказал тебе, что я... ну, такой...

– Ничего подобного, – горячо перебил Ванс. – Не верю я, что ты какой-то там гомик или голубой, или как там еще это зовется... Это после тюрьмы ты стал себя таким считать.

– О, Ванс, Ванс... Я на самом деле такой, я такой, такой.

Сидней издал рыдание и закрыл ладонями глаза, так что отметины зубов отлично предстали брату на обозрение. Ванс извинился и, забрав свою тарелку, ушел на кухню. Там он на полный напор включил кран, чтобы не слышать никаких звуков из столовой. Когда он вернулся в комнату, Сидней уже отнял от лица руки и смотрел невидящим взглядом на свою порцию хлебного пудинга, который приготовил брат, выступивший в тот день в роли повара доктора Ульрика.

– Ладно, проехали, Сидней, – сказал Ванс, подойдя к брату и положив руку ему на плечо. -Прости, что вспылил.

– Это единственное, на что я гожусь, Ванс... Кормить мертвого парнишку.

Не отвечая, Ванс отвернулся, и, положив руку брату на плечо, продолжал долго и крепко сжимать его пальцами.

На следующий день Ирен встретила Сиднея в газовом платье, которое колыхалось легкими волнами, качая маленькие голубые цветочки, рассыпанные по всей ткани; ее узкая талия была перехвачена сатиновым поясом. Коснувшись ее руки, Сидней ощутил аромат духов, напоминавший дыхание пионов.

– Я подумала, что если тебе будет интересно, можно посмотреть фильм, который я сняла о Гарей два года назад... Он идет всего несколько минут... Хочешь, Сидней?

– А то, конечно хочу.

Временами Сидней замечал, что между ней и сыном существует какое-то сверхъестественное сходство. В этом было даже что-то жутковатое.

Они тотчас перешли в небольшую комнатку, примыкавшую к не в меру роскошной, но при этом как будто заброшенной и ненужной гостиной, и Ирен жестом пригласила его сесть в гигантское кресло, обитое тканью с цветочным узором.

Проектор хозяйка установила заранее и теперь позвала слугу, чтобы тот его настроил: этот слуга, казалось, всегда был где-то поблизости и был готов явиться по первому ее распоряжению. Его звали Дэймон. Он почти никогда не проявлял ни эмоций, ни интереса к происходящему, и даже не подавал вида, что вообще кого-то замечает или узнает. Дэймон мгновенно настроил проектор и одно единственное слово, напечатанное фиолетово-черными буквами -

ГАРЕТ

– проплыло по экрану овальной формы, которого Сидней вначале и не заметил у стены в глубине комнаты.

Миссис Уэйзи села точно позади него, поставив себе нечто вроде раскладного походного стульчика. Сидней не был до конца уверен, остался ли Дэймон в комнате или вышел. Он предположил, что нет, однако обернувшись чтобы проверить, он сперва оказался лицом к лицу с Ирен, которая одарила его улыбкой, и лишь потом мельком заметил Дэймона, сосредоточенно и со знанием дела занимавшегося проектором.

Фильм начался с того, как "прежний" Гарет в конюшне чистит скребницей белого мерина с золотистыми отметинами. Далее было показано, как юноша мчится уже на другом, более горячем коне, по дорожке для скачек, что находилась примерно в миле от его дома. Эти кадры, наконец, подытожил крупный план, на котором Гарет держал в одной руке поводья, а другую крепко сжимал в кулак. Именно этот крупный план и вселил в Сиднея недоброе предчувствие. В смотревшем с экрана красивом, еще совсем мальчишеском лице, которое светилось здоровьем и даже беззаботной радостью, было, однако, что-то такое – возможно это читалось в выражении его губ – что наводило на мысль о... как бы это выразить? Несчастье, наверное. Несчастье, которое, как Сидней уже знал, постигло его и теперь придавало всему этому фильму особый смысл. А может и нет, вдруг подумал Сидней с дрожью, несчастье, которое еще впереди.

Потом было показано, как Гарет сидит в одиночестве возле стога сена. Опускался вечер: на этом месте у фильма неожиданно появился звук, и стало слышно как вдалеке, словно затравливая кого-то, лают собаки, и тотчас, создавая эффект, как будто настоящий Гарет – тот, что остался наверху – вдруг решил посетить показ фильма о себе самом, в зале раздался его голос.

Однако слова Гарета были такими малопонятными и настолько не сочетались с его действиями в кадре и с содержанием фильма, что Сидней в крайнем недоумении даже привстал с кресла, но вспомнив, где находится, тут же сел на место. Гарет сказал:

"Я ему пообещал, что буду у Ручья Воина, но мой конь почему-то не любит уходить так далеко. Так что пришлось пешком. Ручей весь высох и я даже подумал, может это вообще не то место. Но он был там и ждал меня, и он сказал, что если нужно, ждал бы до тех пор, пока не заплачут полюса и горы не обратятся в пыль".

Далее все заглушил шум, похожий на шипение пластинки, и хотя Гарет еще продолжал говорить, разобрать его слов было уже невозможно.

– А где этот Ручей Воина, мэм? – обернувшись, поинтересовался Сидней, но Ирен сидела опустив голову и обхватив ее руками, и по всей видимости либо не слышала вопроса, либо была слишком поглощена горестными мыслями, чтобы отвечать.

Затем последовал заключительный кадр, где Гарет подставил налетевшему с силой ветру свои кудри, которые он в ту пору носил довольно длинными, перешедший на крупный план его глаз и чела, которые теперь имели умиротворенное выражение. В самом конце рот его приоткрылся, однако никакого звука не последовало. Тем не менее, юноша явно что-то произнес и Сидней попытался своими губами повторить движения губ Гарета, чтобы разгадать, что же тот сказал. Однако, у него ничего не вышло.

Дэймон включил свет, и на губах Ирен вновь появилась улыбка.

Аромат пионов растаял, и теперь вокруг ощущался сильный запах кожаной упряжи, как будто удила, поводья и седло прямо из в фильма перенесли в комнату и сложили где-то рядом. Снаружи тоже доносился тот же разноголосый собачий лай.

– Гарету сегодня немного нездоровится, и, думаю, тебе лучше к нему не ходить, Сидней..., – сказала Ирен.

Однако, на лице брата Ванса выразилось такое разочарование, что она добавила: "если, конечно, ты сам этого не хочешь".

– Хочу, – к собственному удивлению, Сидней изъявил это желание грубым, громким, чуть ли не яростным тоном.

– Просто, мне кажется, тебе не стоит делать ему сегодняшнюю процедуру. Лучше пока освойся, а ей пусть займется Дэймон, он это хорошо умеет.

– Но я думал, – в голосе Сиднея по-прежнему преобладал гнев, – я с первых дней буду всему учиться... Вы во мне засомневались, Миссис Уэйзи?

– Пожалуйста, называй меня Ирен.

Он молчал.

– Засомневалась? Что ты, ни на секунду, – ответила Ирен уязвлено и ее взгляд обратился к лестнице, ведущей наверх. – Просто дело в том, что процедура, которую сейчас предстоит сделать, не из приятных, – добавила мать Гарета как бы в оправдание.

– Я охотно возьмусь и за неприятное дело, мэм.

Она посмотрела на него очень удивленно.

– Этот фильм помог тебе... лучше составить представление о его жизни? – поинтересовалась мать Гарета, казалось, пытаясь оттянуть время.

– Он был и остается замечательным юношей... он скачет верхом, как будто он ветер... вольный дух, – с болью заключил Сидней. Он хотел было сказать как бог, но постыдился или побоялся слишком горячо восхищаться своим «подопечным».

– Он выиграл немало наград на родео, – сообщила мать довольно равнодушным тоном, словно зачитывая по чьей-то просьбе заметку в газете.

– Может все-таки скажете, что это за неприятная процедура? – спросил ее Сидней с упреком.

Ирен ответила не сразу. "Он уже несколько дней не опорожнял кишечник", – помолчав, наконец резко произнесла она. "Обычно мы помогаем ему вдвоем с Дэймоном..."

– Нет, – заговорил Сидней, сам испугавшись своего непомерного рвения, – доверьте его во всем мне... я хочу сказать, Ирен, такие вещи должен делать я. Это моя прямая обязанность, ведь теперь я отвечаю за него...

– Но, может быть, он пока не чувствует себя в твоем присутствии достаточно свободно... мне так неловко... что он схватил тебя за пальцы зубами.

– Да нет же, поймите, – Сидней старался сдерживать себя, – он совсем не хотел сделать мне больно... я даже и рад, что...

– Давай вначале немного посидим, – предложила Ирен, видя его растущее рвение.

– Конечно, как скажете.

Они перешли в гостиную и сели друг напротив друга в два массивных деревянных кресла, с подголовниками, украшенными латунным узором тонкой работы.

Мать Гарета вернулась к их разговору.

– Это очень утомительная процедура – промывать ему кишечник.

Последние слова она произнесла через силу.

– Прошлой зимой он едва не умер. Врачи опасались, что у него кишечная непроходимость... Он не ест... и у него осложнена дефекация.

Ирен несколько смущенно употребила это медицинское выражение, не зная, будет ли оно понятно Сиднею.

– Ему станет лучше, я об этом позабочусь – обещал тот не без хвастовства.

– Я не сомневаюсь, Сидней.

Когда они вошли в комнату, Гарет встретил их стоя. Он тотчас бросился к Сиднею и спрятался у него за спиной, ища защиты, а потом закричал оттуда все тем же хриплым голосом, напоминавшим рев животного, однако на этот раз облекая свои вопли в слова: «Не подпускай ее ко мне, не подпускай!»

– Гарет, Гарет! – сказала мать с болью, но теперь ее в голосе появилась гневная нота, а Сидней в свою очередь усомнился, не обманывает ли его память, ведь он думал, что Гарет не разговаривает, а тот, оказывается, мог изъясняться и весьма доходчиво, вот только в самом звучании его речи было так мало человеческого, что у Сиднея вдоль позвоночника вновь забегали мурашки.

Сидней взял подопечного за руку, чувствуя, как под кожей юноши трепещет частый пульс.

– Гарет, послушай, – снова заговорила мать. – В прошлый раз мы слишком нервничали, боясь сделать тебе больно, вот и получилось ровно наоборот... Но сегодня все сделает Сидней... Если ты только ему доверишься, то я знаю, что в его руках ты не почувствуешь боли.... Поэтому прошу тебя, милый...

Не тратя времени даром, миссис Уэйзи расстелила на постели плотные покрывала, достала из-под кровати внушительных размеров ночной горшок, тюбик мази и клизменный аппарат. Гарет вынырнул из-за спины Сиднея и стал наблюдать за происходящими приготовлениями.

– Я уже сходил в туалет, мама, ты ведь знаешь, – произнес он отчетливо и спокойно.

– Тогда это будет тем более легкая процедура, – ответила она. – Сидней поможет тебе раздеться.

Миссис Уэйзи пришлось еще раз позвать Сиднея по имени, чтобы привлечь его внимание, потому что мысли его в эту минуту были далеко, а точнее сказать он был поглощен воспоминаниями, относившимися к тому времени, когда он сидел в тюрьме. Ему представилось, что он вот-вот сделает с этим беспомощным и загнанным в угол юношей то же самое, к чему другие заключенные – бывалые преступники – так часто и столько раз принуждали его самого в туалете и в душе, и о чем он испытывал потребность поведать Вансу, однако брат, которому, было бы самое место в церковном хоре – такой он был всегда непогрешимый и не желающий мараться никакой грязью – не допускал разговоров об этом.

– Сидней! – взволнованный голос миссис Уэйзи, донесшийся до него, казалось, откуда-то издалека, вернул его в действительность. – Что с тобой, Сидней...?

Ирен пришлось подойти к нему и обнять.

– Послушай, я могу сделать это и сама, – она обратилась к нему еще ласковее, чем к сыну. – Ты выглядишь таким подавленным...

– Нечего там шептаться за моей спиной, – раздался сердитый голос Гарета, который уже лежал на постели, полностью раздевшись без посторонней помощи

– Думаю, в этот раз вам лучше выйти из комнаты, миссис Уэйзи...

Та посмотрела на Сиднея характерным пытливым взглядом. Потом медленно перевела глаза на Гарета, еще раз напоследок взглянула на Сиднея и вышла. Однако почти сразу вернулась.

– Теплая вода здесь, – Ирен указала на большой таз, стоявший на столе. Все готово и можно начинать вливание. Я буду рядом снаружи, на случай, если еще что-то понадобится.

– Вы лучше подождите внизу, мы тут все сами сделаем – посоветовал Сидней. К нему уже полностью вернулось самообладание.

– Хорошо, как скажешь,– согласилась Ирен. Уходя, он не решилась еще раз взглянуть на Гарета.

Сидней подождал пока не услышал, как она спускается по лестнице.

– Ну что, давай полегоньку, Гарей, я знаю, ты не против, что я это сделаю. Он накрыл рукой лоб больного.

– Ладони как льдины, – заметил Гарет, глядя на нового "помощника" расширенными зрачками.

Не сводя взгляда с подопечного, Сидней энергично растер руки, согревая их.

– Я все сам, Гарей, ты только не зажимайся. Он произнес это почти касаясь губами губ пациента. – Повернись и мы в два счета с этим разделаемся.

Гарет недовольно перевернулся на живот.

Когда Сидней ввел в него кишечную трубку, Гарет испустил яростные вопли, больше походившие на звериный вой, а зубы его заскрипели и заскрежетали. Вся спина юноши покрылась холодной испариной, и он затрясся как больной в припадке.

– Скажи, как по полной примешь в себя теплой воды... Идет, Гарей? ...дай знать, как будешь под завязку.

Сидней не удержался и прильнул губами к его упругим розовым ягодицам, что заставило подопечного сердито дернуться, в результате сделав себе трубкой больно. Гарет взвыл.

– Давай, держи в себе покуда сможешь, – резко велел Сидней.

Последовало продолжительное молчание.

– Все, не могу больше, быстро черт тебя дери, идиотина, вынимай, ну! – яростно взорвался Гарет. Сидней со всей аккуратностью извлек из него кишечную трубку и подняв юношу на руки, перенес его к ночному горшку и навесил над ним.

Гарет метал на своего нового помощника яростные, униженные, несчастные, и даже полные саркастичного веселья взгляды, а когда звуки его опорожняющегося кишечника заполнили комнату он заорал: "Будешь меня тут сто лет держать, убью!"

Когда Гарет уже встал на ноги и Сидней по особому распоряжению миссис Уэйзи подтер его чрезвычайно дорогим полотенцем из тонкого льна, "помощник больного" заглянул в горшок и обнаружил, что содержимое кишечника юноши было смешано с кровью.

– Гарет. – Сидней указал ему на увиденное.

– Одень меня, – угрюмо и презрительно отозвался подопечный, – и поскорей.

Когда это было исполнено, и Сиднею оставалось только натянуть ему носки, Гарет вдруг отдернул ноги и сказал: "Может ты мне и пальцы для разминки оближешь... чего ты, давай, я никому не скажу, убийца...".

Сидней моргнул, кашлянул, а затем взял в рот оба его больших пальца, чей привкус напоминал пьяные вишни.

Позволив этой ласке продлиться несколько секунд, Гарет ожесточенно отпихнул его ногой.

– Не потерплю чтоб мой брат сливал отхожие горшки! – бросил Ванс Сиднею, тем самым ставя точку в разговоре «обо всем об этом», который вылился у них в два часа непрерывных споров и перебранки, после чего выбежал из дома и уехал на новой машине доктора Ульрика.

Сиднею и в голову не могло придти, что брат направится прямиком к миссис Уэйзи.

Ванс, сколько он себя помнил, еще ни разу в жизни не приходил в такое бешенство, однако по своим прошлым вспышкам он знал, что было бы разумней не предпринимать никаких "действий" до утра; стоя перед дверью, куда он уже позвонил, и ожидая когда ему откроют – а время было половина одиннадцатого вечера – он понял, что скорее всего совершает большую ошибку.

Несмотря на столь поздний час, миссис Уэйзи только что приступила к ужину: она сидела в полном одиночестве во главе обеденного стола, что был не меньше трех метров в длину, и освещался одной единственной, высокой, белой, тускло мигавшей свечой.

Хозяйка не поднялась с места и не произнесла ни единого приветственного слова, когда Ванс вошел в столовую, сопровождаемый Питером Дэймоном, который объявил имя посетителя и доложил, что тот пришел по срочному делу.

– Надеюсь, с Сиднеем ничего не случилось, – произнесла миссис Уэйзи вместо приветствия встревоженным голосом, потому что не могла объяснить визит Ванса иначе как тем, что он принес какие-то дурные вести о брате.

Гость не ничего ответил и она повторила:

– Надеюсь, ничего серьезного не произошло?

– Я не знал, что вы ужинаете, миссис Уэйзи... Простите что помешал и потревожил вас так поздно... Я уйду и вернусь в другой раз. – с этими словами Ванс направился к двери.

– Скажите же, что вы пришли мне сообщить? – спросила Ирен теперь уже в полном убеждении, что ее новой "надеждой" стряслось нечто ужасное.

– Боюсь, сообщить мне нечего.

Вся злоба и вся отвага, которые Ванс в себе накопил, а вместе с ними и вера в правильность его миссии мгновенно улетучились, едва он оказался в обществе своего "врага". Не спросив у хозяйки разрешения, он обессилено рухнул на стул.

– Я привыкла ужинать поздно, – сказала Ирен.

Она улыбнулась сама над собой, вновь села на свое место, и торопливо глотнув белого вина из бокала пояснила: "За весь день это единственное время, когда я свободна от вечной суматохи и неразберихи, а еще и вечного страха... Пожалуйста, сидите... (произнесла она, увидев, что гость встал). Могу я предложить вам что-нибудь поесть или выпить...?"

– Нет, нет, благодарю, – заговорил Ванс, между тем как Ирен встревоженным взглядом изучала его лицо, ища между двумя братьями сходство, однако к своему разочарованию убеждаясь, что оно было крайне отдаленным, если таковое вообще имелось, потому как волосы у Ванса были светлыми, а глаза карими, и в выражении его губ, да и во всей наружности присутствовала некая надменность и излишняя самоуверенность.

– Мы с братом ужасно повздорили, миссис Уэйзи... Чуть до драки не дошло... Должен вам сказать, что я не одобряю, что он сделался у вас в доме... слугой-сиделкой.

– Понятно, – Ирен посмотрела на него с высока. – Однако неужели он такого дурного мнения о своей должности?

– Как раз наоборот... Боюсь, что он до безобразия здесь счастлив.

– Отчего же бояться счастья? – спросила Ирен при этом вся озарившись торжеством, что еще выразительнее подчеркивал мерцающий огонь свечи.

– Но ведь это неправильное счастье, миссис Уэйзи, как вы не понимаете.

– Счастье это счастье, каким бы оно ни было, разве нет, мистер Де Лейкс?... Если только счастье как таковое не считать грехом.

Ванс невольно улыбнулся.

– Давайте лучше пройдем в гостиную и побеседуем там, потому что вы, как я вижу, весьма расстроены, да и у меня самой сегодня совершенно нет аппетита. Мне кажется, что я сижу и просто смотрю в тарелку уже часами. Идемте со мной, прошу вас.

Ирен взяла Ванса под руку и проводила в просторную комнату, примыкавшую к столовой.

– Может быть, вы по крайней мере выпьете чашку кофе, – предложила хозяйка и гость кивнул.

Ванс уже успел остыть, но по-прежнему чувствовал, что обязан вызволить Сиднея из этого дома. Брату не пристало выливать за кем-то отхожие горшки!

– Вы должны понять, что ни один врач, и ни один специалист не помог и не смог бы помочь моему сыну лучше, чем ваш брат. А потому ваши опасения насчет того, что он находится здесь в каком-то унизительном качестве совершенно не оправданы, мистер Де Лейкс... Я готова платить ему столько же, сколько платила бы любому специалисту... Поймите, что благодаря ему, наша жизнь полностью изменилась...

Ванс почувствовал, что на ум ему не приходит никаких доводов, и что пропали не только все его аргументы, но и сам смысл его спасительной миссии.

– Я просто опасался, – заговорил он, извиняясь, – что в этом доме его жизнь превратится в продолжение того, что Сидней сам называл унижением и позором, испытанными в тюрьме, где, боюсь, он сильно утратил не только самоуважение и достоинство, но и веру в себя... Сидней говорил, миссис Уэйзи, что там за решеткой с ним делали ужасные вещи... Я даже слушать об этом не стал, потому что это было бы ни к чему.

– Ни к чему? – поразилась его словам Миссис Уэйзи. Она нахмурилась: «А вам не кажется, что наоборот следовало его выслушать? – добавила она с жаром. – С кем еще ему быть откровенным, как не с родным братом... Я хочу сказать, кому если не вам он мог бы излить душу».

Ванс посмотрел на нее долгим взглядом.

– Он не просил слушать его исповедь, – продолжал Ванс. – Просто сказал, что в тюрьме... как это назвать... его мужественность сломили, так он выразился... что его там имели.