Текст книги "Тесные комнаты (СИ)"

Я через чур всем близок, громко вырвалось у него однажды, после лишнего стаканчика черничного вина, которое он сам делал у себя в подвале. К семидесяти годам лицо его стало чем-то напоминать дверь, наглухо заколоченную в покинутом доме. Глаза его оставались как раньше ясными, может быть даже яснее, чем прежде, зрачок все так же метал молнии, но в целом его лицо сделалось похожим на лицо человека, у которого больше не осталось никаких надежд и ожиданий. Его повседневная жизнь всецело состояла из врачебных забот, которыми он был поглощен так же, как утопающий видом берега. Он и в самом деле был нужен своим пациентам как воздух, а потому его самоотдача больным была для него не обязанностью, а жизненно важной необходимостью. И хотя его руки были уже слишком нетвердыми, чтобы принимать роды (а репутацию ему главным образом заслужило именно его акушерское умение) он все равно без устали трудился с утра до вечера, помогая больным и отчаявшимся. Окружавшие его дом поля, площадью много акров, он сдал в аренду фермерам, которые засеяли их кукурузой. В самом этом зрелище растущей кукурузы – летом все высоко вздымающей отяжелевшие от початков стебли, а осенью и зимой убранной золотыми снопами – было для него нечто особенное, отчего в душе его оно занимало почти такое же важное место, как его пациенты.

В середине августа доктор, бывало, забредал далеко в кукурузные поля и, казалось, слушал там, как качаются на ветру стебли.

В ночь, когда Сидней Де Лейкс застрелил Браена МакФи в таверне Извитый Кряж, доктор Ульрик едва взглянул на тело юноши, лежавшее в опилках на полу. Все его внимание было приковано к стрелявшему: выпрямившись во все свои шесть футов три дюйма роста, Сидней стоял, вжавшись спиной в стену, выгородив вперед грудь, чуть подняв вверх ладони и истекая ледяным потом, струившимся у него по лбу и верхней губе так обильно, как будто ему на голову лилось из водосточной трубы.

Доктор открыл сумку, велел застывшему с белыми губами бармену подать стакан воды, достал конвертик с порошком, и, отсыпав часть его содержимого в стакан и перемешав, силой влил это снадобье через стиснутые зубы новоиспеченного убийцы, который тут же уронил голову ему на руку, словно хотел ее поцеловать, а может и укусить. С того самого дня, доктор не видел Сиднея четыре года.

Двадцатилетний Браен МакФи наставил на Сиднея дуло и пригрозил спустить курок потому что он, предположительно, чем-то его оскорбил в разгаре ссоры, которая произошла у них в тот день на охоте, незадолго до того, как они оказались в таверне Извитый Кряж. Сид, который, разумеется, тоже был при оружии, выстрелил (как потом заявил его адвокат) не нарочно, или, по крайней мере, в целях самообороны, когда увидел, как Браен в него прицелился, и пуля попала юноше в левый глаз, убив его наповал.

На суде, на вопрос прокурора сожалеет ли он о содеянном, Сидней вначале ответил "нет, не сожалею", и адвокату пришлось потом сочинять его словам объяснение, ссылаясь на «эмоциональное потрясение» подзащитного, однако позже, на перекрестком допросе, у Сиднея вырвалось иное признание: «Он месяцами меня преследовал, донимал, выматывал душу... Мне не жалко, что все это уже позади... но я всем сердцем... был привязан к Браену МакФи...». (Это заявление он тоже сделал неожиданно для адвоката и без всякого на то совета.)

Еще больше осложнив свое положение, Сидней отказался поведать не только суду, но и собственному защитнику какого рода действиями его донимал Браен, и сообщить в чем именно заключалась причина его ссоры с убитым юношей. Сидней еще очень долго отказывался говорить о том выстреле, поэтому никто не мог дать происшедшему объяснения, даже его брат Ванс, для которого вся эта история так и осталась мрачной загадкой.

И вот, Сиднея отправили в тюрьму за убийство. Проведя в заключении примерно месяца два, он прислал доктору Ульрику письмо. В нем не было ни приветствия, ни прощания, только одна единственная строчка: "Приглядите, чтоб из Ванса вышел путный человек". (подпись) Сидней Де Лейкс.

Все, кто знал братьев, говорили, что для Ванса Сидней был смыслом и радостью жизни, но это было ясно и без слов, достаточно было на них взглянуть. Как-то раз, в начале охотничьего сезона, доктор Ульрик видел, как Ванс зашнуровывал Сиднею башмаки. Умиротворенное лицо мальчика напоминало выражение иных пациентов, когда им оказывали уход. Это привело доктора в замешательство.

На следующий день, вернее, на следующее утро после того как Сидней убил своего товарища по охоте, Ванс не отважился вернуться домой. Брата его уже отправили в тюрьму, и ему было стыдно показаться на улицах. Вначале он хотел незаметно приютиться на одной из черных скамей в стенах Первой Пресвитерианской Церкви, однако пришел к мысли, что даже там люди станут на него глазеть, либо истолкуют его присутствие показной набожностью. Потом он на время нашел себе убежище в дебрях кукурузного поля за домом доктора Ульрика. Его успокаивало, как покачиваются на ветру стебли и как светятся окна докторского дома. Однако опустившаяся на поле туманная сырость (та ночь выдалась достаточно холодной для августа) и пробежавшая по его башмакам крыса, а вместе с этим и ужас вернуться в пустые стены их родного жилища, заставили Ванса подняться по ступенькам заднего крыльца докторского дома и постучаться в сеточную дверь.

– А я гадал, когда ты появишься, – только и сказал доктор Ульрик. – Проходи, что стоишь...

Еще одной своеобразной чертой доктора Ульрика было то, что при всей своей сердечности, сострадательности и полной самоотдаче пациентам, почти никто и никогда не видел, чтобы он улыбнулся. Лицо его, конечно, не было ожесточенным или желчным, но все же, иные говорили (возможно ошибочно) что на нем лежал отпечаток некоей разочарованности.

Все это время Ванс крепился и не давал себе расплакаться с твердостью и волевым усилием человека, который задумал повеситься хоть на гнилой нитке, но теперь, когда он вдруг оказался сидящим в лучшем кресле в доме, в компании мирно покуривавшего доктора и в окружении загородной тишины, что нарушалась только стрекотом кузнечиков и сверчков, из его угла все громче стали раздаваться отрывистые судорожные всхлипы.

Помимо обыкновения курить черные импортные сигареты, еще одним любимым делом доктора было вести разговор с собеседником, обращаясь скорее ни к нему самому, а ко всем и ко всему вокруг, вне зависимости от того, с каким пациентом он общался. Не секрет было и то, что он вовсю разговаривал со своим котом, причем его пространные речи – как правило на медицинские темы – были тем значительнее, что он прочитал почти все пять тысяч книг, составлявших его библиотеку, что была рассеяна повсюду в его пятнадцати комнатном доме с колоннами.

Ванс навсегда остался благодарен ему за то, что в ту ночь доктор говорил с ним не о выстреле и не о его брате, а о хлебе, и что по поводу его рыданий он не заметил ни слова – только когда они стали совсем уж безудержными, вышел в соседнюю комнату и принес хирургическую повязку, "чтобы ты в нее выплакался, Ванс".

После чего, доктор повел дальше свой рассказ (который Ванс слушал, глотая всхлипы) о том, как хлеб, в качестве материала для компрессов и другими способами, использовался в медицинских целях начиная с самых давних описанных в истории примеров до наших дней. Хлеб размачивали в воде и в масле, либо розовой воде, для лечения абсцессов (слушая эти сведения, Ванс после каждой одной-двух фраз кивал головой). Хлеб, пропитанный вином, веками применялся в качестве средства при ушибах и растяжениях; твердые хлебцы, или морские сухари, которые готовились из растолченного и вновь выпеченного хлеба, помогали при кишечных расстройствах. Вымоченным опять же в вине, его прикладывали к опухшим глазам (быстрый взгляд на безутешного юношу). Страдающим параличом, размоченный хлеб давали сразу после купания либо натощак. Пропитанные сильным уксусом сухари использовали для размягчения мозолей на ногах...

– Разрешите мне остаться у вас, док! – наконец не выдержал Ванс. – Не знаю, как я вернусь домой один.

И не дожидаясь ответа на свою мольбу, брат Сиднея воскликнул: "Думаете, его отправят на электрический стул?"

– Нет, я так не думаю, – немедленно ответил доктор.

– О, спасибо, спасибо, что вы это сказали, – прошептал Ванс.

Первую неделю после возвращения Сидней совсем не выглядывал из дома. В начале второй недели, как-то раз около полуночи, он босиком вышел из своей спальни и прошел через гостиную, где Ванс был занят тем, что подшивал его пиджак (из тюрьмы он вышел буквально гол как сокол, поскольку старые вещи, по большей части стали ему теперь не в пору). Братья не обменялись ни словом. Ванс наблюдал за братом, и хорошо видел, как Сид неторопливо вышел из дома, сонно проплыл по небольшому яблочному саду, и ленивым шагом приблизился к потрепанной временем скамейке. Просидев там достаточно долго, он поднял лежавшее под ногами зеленое столовое яблоко, но даже не подумал его надкусить, а просто держал, вяло взвесив на ладони и сохраняя мрачный вид.

Ванс перестал штопать его пиджак и чуть повернул голову в сторону, чтобы наблюдать за братом не так явно. Потом погасил лампу, оставив только свет в гостиной. После чего, подошел к камину и поворошил кочергой умиравшие угли.

Не успев и сам понять, как это получилось, Ванс тоже вышел в яблоневый сад и подсел на скамейку к Сиднею.

– Тебе бы и днем выбираться из дома, Сид, – заговорил он.

–На кой оно нужно, – отозвался брат с раздражением.

– Не вечно же тебе прятаться...

– Взять бы, да уехать отсюда, – задумчиво произнес Сидней, слегка тронув Ванса за плечо кончиками пальцев. – Слинять подальше...

– И бросить дом и все что у нас есть...?

– Продадим его.

– Да кто его купит, Сид... он уже отжил свое... глянь, какой ветхий на вид, даже ночью при звездном свете... Скоро совсем рассыплется в пыль.

Ванс замолчал и сидел так довольно долго. Тогда Сид взял его за руку, крепко сжал его ладонь своей и потом снова отпустил.

– Может, завтра махнем поплавать возле Барстоуз... Ты ведь всегда отлично плавал и нырял, Сид.

– Ага, помнится ты говорил, у меня это неплохо выходит... идет, давай махнем...

На следующий день, часов около десяти, братья отправились в Барстоуз. Они прошли южным краем кукурузного поля, что находился в границах владений доктора Ульрика, миновали тополиную рощу, поднялись по песчаному откосу и, наконец, спустились к самой реке. Ванс разделся, прижал разложенные на земле вещи камнями и мигом залез в воду. Сидней, который глядел на реку стоя на краю берега, без особого воодушевления тоже снял с себя одежду, но в последний миг, когда он уже намочил ноги собираясь окунуться, вдруг застыл как вкопанный, и поднял вверх нос словно олень, почуявший опасность.

Как раз в это время, молодой человек, примерно одних с Сиднеем лет, промчался по отлого спускавшейся к реке дороге на своем пикапе с прицепленным к нему трейлером, где с жалобным ржанием рьяно брыкали копытами две молодые лошади, одна из которых, несмотря на всю тесноту заключения, порывалась встать на дыбы. Водитель пикапа затормозил и как громом пораженный уставился Сиднея, а потом выскочил из кабины и сделал ему навстречу несколько шагов, сохраняя на лице выражение благоговейного ужаса.

Ванс и Сидней узнали в нем "сына салотопа", которого местные еще прозвали "точильщиком ножниц": между ним и братьями Де Лейкс вечно водилась "кровная вражда", некая взаимная ненависть темной природы, которая, по утверждению многих, и привела к тому что Браен МакФи оказался застрелен.

Рой Стёртевант по кличке "салотоп" застыл на месте, чувствуя растущее замешательство, а потом протянул вперед руки, однако не с намерением поприветствовать или обнять Сиднея, а в жесте непроизвольного изумления, что глаза его не обманывают и перед ним и вправду Де Лейкс.

Сидней отпрянул от него на несколько шагов, ибо, как он потом объяснил Вансу, после тюрьмы ему и так становилось не по себе от вида тянущихся к нему мужских рук, а учитывая, что это ко всему прочему был Рой, появившийся как обычно откуда ни возьмись – такое точно было для него слишком. В памяти у него головокружительным вихрем пронеслись все те ужасные события, что привели его под суд и в тюрьму.

"Салотоп" (на самом деле этим малоприятным ремеслом занимался только его дед, однако и за отцом Роя Стёртеванта и за ним самим так и закрепилось это прозвище) медленно опустил руки, моргнул и произнес: "Значит, это и правда ты!", и с этими словами, сказанными, вероятно, самому себе, бросился к своему пикапу с трейлером и скрылся, до того перепугав своей бешеной спешкой лошадей, что те еще громче заржали, забрыкали копытами и даже стали порываться укусить друг друга.

Ванс медленно и даже как-то печально отвернулся от этой непродолжительной сцены встречи двух мужчин, давно питавших друг к другу негласную вражду, суть которой он никогда не мог и не стремился понять, и затем что было сил поплыл по направлению небольших холмов, которые всегда видел из просторных окон заднего фасада дома доктора Ульрика. Когда он, наконец, повернул обратно к берегу, то обнаружил, что Сидней по-прежнему стоит с апатичным видом у края воды, погруженный в свои мысли и не замечающий ничего вокруг.

– Чего он хотел? – полюбопытствовал Ванс, вытирая мокрый торс полотенцем, как вдруг заметил на теле Сида рубцы. Он тотчас отвернулся, чтобы еще больше не смущать и без того смущенного брата. Эти отметины или шрамы выглядели так, словно кто-то исполосовал ему бритвой грудь и изрезал спину длинными полосами вдоль позвоночника, и еще были похожи на багровые рубцы, остающиеся от ударов бича.

– Убей не знаю, Ванс, – ответил Сидней, чье лицо приобрело странное, одновременно грустное и близкое к экстазу выражение.

Он принялся плескать мутной речной водой себе на грудь, как будто теперь нарочно привлекая внимание к шрамам, но потом, обняв себя обеими руками и положив ладони на длинные следы ран, моргнул и разом окунулся в воду. Ванс наблюдал, как брат уплывает вдаль, пока голова его, наконец, не превратилась в блестящую черную точку на речной глади.

С того дня Сидней отказывался ходить купаться, и Ванс больше на этом не настаивал.

– Паршиво, что я бросаю тебя сидеть дома совсем одного, – заметил ему как-то Ванс, когда они уже окончательно втянулись в привычную повседневность. – Но я ведь тебе писал, что теперь работаю у доктора... Я у него на подхвате по всяким делам. И рецепты печатаю, и за шофера, и поесть, бывает, приготовлю и с загородными поездками все улаживаю.

Сидней кивнул, однако Ванс не был уверен, что брат вообще его слышал.

– Я вот подумал, а давай сегодня вечерком, как жара спадет, в город мотнемся? – закончил Ванс, вымучив из себя самую приятную интонацию, на какую был способен.

На это раз Сидней не кивнул в ответ, и, как показалось брату, еще глубже погрузился в собственные мысли, однако когда Ванс был уже на пороге, собираясь вновь уйти на целый день на работу, в последний момент старший брат еле заметно ему улыбнулся, и так приободрил этим юношу, что тот спустился с крыльца насвистывая.

– Мы прогуливались по главной улице, – позже признавался Ванс доктору... – Сид напрягся сразу как мы дошли до витрин магазинов, потому что увидел там свое отражение... Я скоро понял, что вначале он просто не узнал самого себя и решил, что смотрит на незнакомца, до того он изменился за время в тюрьме. Он все глядел и глядел на себя в этих витринах... Мы отправились дальше и дошли до кинотеатра Рояль, куда его водили еще в детстве. Потом нам стали встречаться разные маломальские знакомые – они кивали и как-то мерзко ухмылялись, и это еще больше все испортило... Сид шел, как будто его вели через карательный строй – губы сжаты, челюсти стиснуты, глаза совсем потухшие... Мы заглянули в Лавку Сладостей и устроились там у самой стенки, чтобы никто нас не заметил... И зачем нас только туда понесло? ...Мы заказали по содовой... правда, он к своей не притронулся, да и я свою не допил.... Но мне казалось это уже прогресс! Он не побоялся выйти на люди! Однако по пути домой Сид вдруг повернулся ко мне и сказал: "В город меня больше в жизни не зови, слышишь?" А потом как выпалил: "Видел, кто сидел аккурат напротив?... Нет? Так вот, это был он... "

– Он? – переспросил его в тот вечер Ванс, понятия не имевший о ком говорит брат.

– Да, он, тот, кто преследует меня по пятам, сколько я помню, Ванс! Ты сам знаешь, о ком я... о салотопе!

– Ой, дался тебе этот Рой Стёртевант. Ну да, я его, кажись, видел. Что его салотопом-то кстати все зовут, это вообще не егошное занятие?

Ванс поймал себя на том, что заговорил безграмотно, совсем как брат: в его случае, Ванс винил в этом тюрьму, забывая, что Сид так говорил всегда, да и учился всегда крайне слабо, и только его блестящий, равно как и очень недолгий период славы полузащитника футбольной команды, и чемпиона по плаванию и нырянию в старшей школе скрашивал тот факт, что во всех остальных отношениях он, по мнению и по выражению жителей родной деревни доктора Ульрика, всегда был "нулем с большой натяжкой".

– Это его дед был салотопом, Сид, сто лет назад, – объяснял Ванс, сам понимая, что в пустую повторяет эти давно известные сведения брату, который вообще его не слушал.

– В жизни бы больше с ним не встречаться... По-моему, что все мои беды из-за него. Я и в тюрьму угодил с его подачи!

Сидней глянул на брата с таким выражением, какого Ванс никогда прежде у него не видел.

Ванс, в свою очередь воззрился на него с испуганным недоумением. Что-то мучительно встрепенулось в эту минуту у него внутри, возможно, это были страх, и подозрения, и какая-то безотчетная жуть, а может быть и другие, еще более мрачные переживания. Ванс захотел взять Сида за руку и уже потянулся к ней, но тот убрал ладонь. Однако вспомнив, как близко к сердцу юноша принимает скупость проявлений любви и заботы с его стороны, Сидней крепко сжал руку брата своей тяжелой, грубой хваткой, и продолжал держать, стиснув до боли.

– Расскажи все как есть, Сидней, тебе ведь станет легче. Ты мне что, не доверяешь? Я знаю, что между тобой и этим салотопом, как ты его называешь, что-то произошло, и мне всегда казалось, что ваша ссора возможно как-то связана с твоей стычкой с Браеном МакФи... Я хочу сказать, Сид...

– Пожалуйста, не надо, не начинай, – взмолился Сидней. (Надо сказать, что из двух братьев на роль младшего всегда больше подходил он). – Не мучай, с меня и так в тюрьме хватило. Но да, чтобы ты знал, Рой Стёртевант, похоже, приложил руку ко всему тому, что случилось между мной и Браеном... Не проси этого объяснить Ванс, я не сумею. Я и сам конца не понимаю... Хотя ты прав, возможно за всем этим стоит он.

Сидней бросился в объятия брата и сам обнял его со всей силой.

– Ты ведь про меня знаешь, да Ванс? – спросил Сидней сдавленным от слез голосом. – Ведь знаешь? – повторил он со стоном, уткнувшись ртом залатанный пиджак брата. – Ты такой молодец, Ванс, я тебя не достоин. Ты нормальный и порядочный... Ты, наверное, уже догадался насчет меня, и понял про нас с Браеном, что мы с ним...

– Это теперь неважно. Ванс высвободился из тесных объятий брата. Голос его сделался истерическим и скулящим – Мы выкинем все это из головы... С прошлым покончено...

– Нет, Ванс, не покончено.... Я просто хочу объяснить тебе все, чтобы ты понял...

– Кроме тебя у меня никого, Сид, – залепетал Ванс так же горячо бессвязно, как только что Сидней. – Мне все равно, что ты там совершил... Я ждал только одного, когда ты ко мне вернешься. Ты один ради кого я живу...

– Не говори так, Ванс. Бога ради, прошу тебя... Я этого не стою...

И подойдя к младшему брату вплотную, Сидней сказал юноше почти в самые зубы: "Начни достойную жизнь, Ванс... Ты нормальный, тебе надо жениться... Не гробь свою жизнь ради такого как я, слышишь?... Забудь меня".

– Ты для меня всё, Сид.

– Я слышал..., – вновь начал Сидней, после долгих усилий совладав с голосом. – Слышал, ты ходил к губернатору и добился, чтобы он походатайствовал за меня.

Ванс лишь кивнул головой, потому что в чувствах его творился такой раздрай, что заговорить в этот миг он не рискнул.

– И если надо, пошел бы опять, – сумел, наконец, произнести Ванс, но настолько изменившимся голосом, что Сидней быстро обернулся к нему и посмотрел на брата взглядом, полным недоумения. – Будь нужно соврать, я бы и соврал, Сид. Даже если ты убил Браена МакФи хладнокровно...

– Боже, Ванс, – Сидней отвернулся. Он боролся с собой, чтобы не дать волю скопившимся чувствам, что грозили вырваться наружу еще с самого первого дня возвращения.

– Я знаю больше, чем тебе кажется, – продолжал Ванс все тем же изменившимся голосом, голосом незнакомца, каждое слово и каждый звук которого были проникнуты этим "новым" знанием. – И потом, для меня не было секретом, что ты днями и ночами думал о Браене МакФи.

Сидней закивал головой, при этом каждый раз сжимая пальцами колено Ванса.

– Раз ты и так почти все знаешь, Ванс, то да, чего скрывать... я только о нем и думал, а он... обо мне. Затем, чуть не с яростью, Сид добавил: "Думаешь, почему мы с ним так много охотились вместе?... Но чтобы убить хладнокровно...", – он заговорил спокойнее: "Нет, я бы никогда не смог выстрелить хладнокровно... Ему казалось, понимаешь, что я от него отворачиваюсь... это было не так... просто я пытался оттянуть время, чтобы лучше разобраться в том, что я к нему испытываю... а он не мог ждать. Он бы скорей выбрал умереть сам, или чтобы умер я, чем дать остыть моим чувствам к нему... Поэтому он и стал палить в меня в лесу в тот день... Я забежал в таверну Извитый Кряж... Да ты и сам знаешь остальное, Ванс.... Но чтобы хладнокровно, нет, ни за что..."

– Это я и хотел услышать, Сид.... Ты знаешь, что я тебе верю.

– Так или иначе Ванс, на сердце у меня чудовищная ноша... Хладнокровно ли я это сделал или сгоряча, как не назови...

С этими словами Сидней закрыл лицо ладонями. После долгого колебания Ванс наклонился к нему и прильнул губами к шее брата. Это было больше похоже на то, что он прошептал ему какой-то секрет, чем на поцелуй. Сид опять взял Ванса за руку и крепко сжимал ее снова и снова.

– Думаю, есть люди, которым судьбой назначено сыграть в нашей жизни роль, – позднее тем же вечером сказал Сидней брату, когда Ванс зашел пожелать ему спокойной ночи. Но и сама эта мысль и то, как он ее произнес, было до крайности непохоже на прежнего Сиднея.

– Ты ведь все равно от меня не отвернешься, Ванс, – старший брат посмотрел на него с тревогой. – В смысле из-за того, что я тебе сегодня рассказал...

Ванс угрюмо покачал головой.

– Не надо было тебе говорить, – прошептал Сидней, тяготясь молчанием брата.

– Ничего подобного, Сид, правильно, что ты рассказал, – Ванс через силу улыбнулся. – Я сам виноват, что сделал из тебя своего главного кумира, как однажды объяснила это мама. Ты помнишь?

– Теперь-то, Ванс, я точно никудышный кумир.

– Неправда, Сид. Я о другом... не говори таких вещей!

Сидевший в постели Сидней шарахнулся назад, и вжался спиной в изголовье кровати таким же неистовым и отчаянным рывком, как в ту ночь, когда он застрелил Браена МакФи, он впечатался спиной в стену таверны, стоя перед телом умирающего юноши.

– Я стал еще более высокого мнения о тебе, чем когда-либо, – упрямо продолжал Ванс. – Я знаю, что я последний человек на свете, которого ты хотел бы посвятить в такие вещи, Сид. Я, конечно, тоже в этом виноват... Но послушай, Сид, – в интонации Ванса появилось что-то необузданное, как и в голосе брата, – пообещай мне одно – что ты забудешь этого Роя Стёртеванта. Ни один человек не способен причинить другому зла, если тот сам этого не дозволит...

Сидней ошеломленно уставился на брата. Потом обнял и горячо поцеловал.

– Значит, ты не считаешь меня грязным и пропащим человеком? – воскликнул Сидней с радостной надеждой.

– Ты сам это знаешь не хуже меня, Сид.

Ванс не стал говорить Сиднею о том, что решил посвятить во всё доктора, однако ему было необходимо открыть кому-то душу. Он чувствовал, что непременно должен выговориться, и кроме того, рассказать секрет доктору было все равно, что шепнуть его речным водам в полночь. Тем не менее, ему казалось что он поступает неправильно. И что его долгом было бы наглухо запереть тайну Сиднея в своем сердце. В неожиданном приступе злости смешанной с разочарованием ему даже подумалось, что Браен МакФи заслужил смерти.

– Ну вот, теперь вы обо всем знаете, – закончил Ванс не без раздражения. – Хотя, судя по вашему виду, вы с самого начала это знали... Кто бы сомневался.