Текст книги "Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной"

Автор книги: Ованес Туманян

 
Я утром видел голубя
В решетчатом окне,
В темницу солнце глянуло,
Печалясь обо мне.
 
 
Ах, я тоскую, мучаюсь,
Кляну мою тюрьму.
Мою голубку, солнышко,
Когда я обниму?
 

1896

Ах, зелень пробилась к солнцу, когда же мой сын выйдет из тюрьмы?

Слова моей матери

 
В небесах: курлы-курлы…
Это значит: дни светлы,
Все деревья расцвели,
Прилетели журавли.
 
 
Джан журавль, за голос твой
Всё отдам, что есть на свете.
Серый, белый, золотой,
Нет ли мне от сына вести?
 
 
Увезли его в тюрьму,
Его рученьки связали.
С той поры гляжу во тьму
Неусыпными глазами.
 
 
Рады небо, и вода,
И былинка, и листочек.
Джан журавль, скажи – когда
Из тюрьмы придет сыночек?
 
 
В небесах: курлы-курлы…
Это значит – дни светлы,
Все деревья расцвели,
Прилетели журавли.
 

1897

Александрополь

 
Ах, заблудилась тропа, заплуталась,
В бездну морскую уперся мой путь,
Ах, от любви ничего не осталось,
Мне не позвать ее и не вернуть.
 
 
Море покрыто, сокрыто туманом,
Птиц моих дивных где ныне крыла?
Ах, моим розам, прекрасным и алым,
Где увяданье зима предрекла?
 
 
Птиц погубили далекие грозы,
Каркает ворон над жизнью моей.
Сникли любви моей алые розы,
Смолк с перебитым крылом соловей.
 

24 июня 1897 Харич

 
Измучено море, и пена
Летит с его взмыленных уст.
Над мрачною бездной кипенья
Как берег туманен и пуст!
 
 
Как рана свежа и бездонна!
На этом пустом берегу
Без жизни, без друга, без дома
Я выживу, если смогу.
 
 
Все звёзды на трон бирюзовый
Для власти всевышней взошли.
Звук песни, неслыханно новой,
Я слышал в себе, как вдали.
 
 
О жизнь моя, радость, ужели
Твои отцвели времена?
И звёзды сквозь слёзы смотрели
На море, на мир, на меня.
 

1898

Одесса

 
Луна, как сонный лебедь, проплывает
По морю-небу, в направленье гор.
А на земле, объятые луною,
Бледнеют камни и блистает двор.
 
 
Исполнена красы и одичанья,
Вселенная над головой взошла.
На языке великого молчанья,
Как колокол, звенит моя душа.
 

1898

 
Простёрся туман от небес до земли,
Над морем туман, и туман надо мною,
Хожу, и туманятся мысли мои,
Душа затуманена болью большою.
 
 
Ах, море, вот сердце мое – излечи,
Иль пусть себе тонет, не жалко нимало,
Прошу: мою бедную мать научи,
Чтоб явь бессердечную не проклинала.
 

1898

Одесса

 
Я тени звал к себе, желая
Умерших увидать друзей.
Их жизнь, когда-то столь живая
Воспрянула в душе моей.
 
 
Во глубь души, отверзшей раны,
Они глядели так мертво,
И все они навек сохранны
Лишь в ране сердца моего.
 

1899

Александрополь

 
На яхонтовых, золотых
Крылах летящая с востока,
Всё солнце в сердце затаив,
Вещунья-птица крик исторгла:
 
 
«Я – жизнь, а жизнь – всего лишь сон
В сне мирозданья непробудном.
Колеблет колокол времён
Лишь человек уменьем чудным».
 
 
Пришедшая из недр огня,
На запад улетела птица.
Там, где во тьму вошла она,
Смерть красная клубится…
 

1899

Казарапат

 
Вот и вечер лампады зажег,
Чтобы ярко краснели лампады.
Видишь, вечер в мой дом не зашел.
Дом и сердце потёмкам не рады.
 
 
Все вернулись с полей и сейчас
Сели ужинать чинно и строго.
Где же ты, мой смельчак, весельчак?
Ах, как ярко краснеет дорога!
 
 
Сны людей горячи и красны.
Я одна. Где ты бродишь и стынешь?
Я бы видела красные сны,
Но мой сон – это ты, это ты лишь.
 

1900

Женева

 
От жгучего горя сердце мертво,
И жизни моей иссяк родник.
Мои слёзы должны океаном стать, —
Только б скорби моей не узнала мать.
 
 
Я буду скитаться один в горах,
Буду биться о камни головой,
Суждено мне волчьей добычей стать,
Только пусть не узнает об этом мать.
 

1900

Цюрих

 
Здороваюсь – молчишь. Ну, что ж,
Я расстелюсь землей – иди же,
Лишь помни: ты во мне живешь
И нет тебя родней и ближе.
 
 
Черней скворчиного крыла
Глаза мои, они лишь средство
Суть отразить, как зеркала.
Так с чем сравню я темень сердца?
 

1900

 
Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад,
С добром ты приходишь, зеленый мой брат.
 
 
Фиалки на склоне, и жук на ладони,
И жаворонок наступившего дня,
И солнце зеленое и золотое,
Все вместе: – Иди! – понукали меня.
Я ринулся в горы и думал: ужели
Вернулась листва к молодым деревам?
Деревья, ущелье, и речка в ущелье,
И травы, – о, как я завидовал вам!
Опять соловьи и сады безмятежны.
Садам, соловьям и расщелинам скал
Кричал я: – Вы те же, вы те же, вы те же! —
Но я-то – другой! Я иссох и устал.
Все горы, все кущи живыми остались,
Живей и новей их былая краса.
О, мне бы их участь! Печальный скиталец,
Шепчу: – Вы всё те же, поля и леса…
 
 
Эй, брат мой зеленый, ты явишься снова
С добром для людей, для полей и ветвей
И с нежною зеленью мха голубого
Для бедной и сирой могилы моей…
 

1902

Кахзван

 
От суеты сокрылся я в пустыню.
Торжественная воцарилась ночь.
Душа изнемогла. Но я постигну
Премудрость ночи…
Этой ночью вновь
Проснулись звёзды и из мглы смотрели.
Души не стало.
Дивной новизны
Был миг исполнен – я не знал доселе,
Как много в этом мире тишины…
 

1902

 
Грустная песня, бездомная птица,
Лучше б ты в сердце моём умерла:
Станешь скитаться, и рыскать, и биться,
Негде тебе успокоить крыла.
 
 
Глыбы нависли, душе угрожая,
Нет тебе места средь терний сухих,
Жизнь и страдание, всем ты чужая,
Птица, творящая песнь для глухих…
 

1902

 
Слов изумруды, сновидений роскошь,
Великая любовь твоей души
И поцелуи средь цветов возросших —
Пришли с весной и навсегда ушли.
 
 
Гнезда себе не свил ты, как иные,
Ты – птица бурь и сирота земли.
Пришли на время годы молодые,
Чуть побыли – и навсегда ушли.
 
 
Все, кто тебя любили и простили,
Иль умерли, или живут вдали.
Скиталец сирый, мыкайся в пустыне,
Шли мимо караваны и ушли.
 
 
Прислушайся во мгле осенней, темной.
Услышь, как сердце плачет тяжело.
В чужом краю ты – нищий лишь бездомный.
Всё, бывшее на миг, – навек ушло.
 

1904

 
В закрытые двери, как ветер бездомный,
Стучал я, но ты не открыла мне двери.
Я бросился в горы, я плакал, безумный,
О горе, как небо – о высохшем древе.
 
 
Я бился о скалы, и ведомо скалам,
Что я был свободен от помысла злого.
Я плачем ущелья потряс, как обвалом,
Но я не промолвил недоброго слова.
 

1904

 
Шел бедуин, и в мираже песчаном
Тень девушки мелькнула перед ним.
Он весел был, а сделался печальным.
В тень девушки влюбился бедуин.
 
 
Его пустыня зноем истерзала,
От лютой жажды рот его иссох.
Он любит высоко и несказанно
И умирает, пав лицом в песок.
 
 
Забывшись невещественным и вечным
Глубоким сном, кто знает – сколько лет
Всё ищет он в пространстве бесконечном
Бессмертно грациозный силуэт…
 

1904

 
Бледная осень в садах непогоды
Тихо играет – полна позолота
Музыки желтой и желтого пенья.
 
 
Будто бы птицы в пылу перелёта
Сбросили нежные белые перья, —
Призрачный снег оседает на горы.
 
 
В сердце истаяла нежность до срока,
Что ж, так бывало во все времена,
Нет ей возврата! За чашей вина
Помни об этом и плачь одиноко.
 

1922

 
Раскачивая яхонты в ушах,
Та девушка взошла на мост Риальто[173]173
  Риальто – главный мост, соединяющий два берега Большого канала, один из вечных символов Венеции.


[Закрыть],
И волосы, словно река впотьмах,
Были черны, черны невероятно.
 
 
Двух черных солнц огонь неугасим —
Ее глаза чернели и сияли,
И легкий стан струился и скользил
Внутри цветастой и просторной шали.
 
 
Мой взгляд не вынес черного огня,
Потупился я в робости великой,
Когда она взглянула на меня
С неясной, вечно женственной улыбкой.
 
 
Мой – опыт мук, твой – опыт красоты,
Я не наивен, ты не виновата.
Такая ж чернобровая, как ты,
Как ты, смотрела на меня когда-то…
 

1925

Венеция

 
Ах, лучше бы не родиться на свет,
Не слышать пения – там, где снег,
Трава, пастухи и стада.
Любимую не любить никогда,
Земли упоительной благодать
Не воспевать, не страдать.
Ах, лучше бы не родиться, не знать,
Не видеть, не слышать, не помнить мать
И – за это —
Не умирать…
 

1935

 
Воители, уставшие от войн,
Как много вы гордились и грозились,
А ныне грезите, как бедуины: вон
Оазис, что затеял бог Озирис[176]176
  Озирис (Осирис) – в др. египетской мифологии – бог умирающей и воскресающей природы; покровитель и судья мёртвых.


[Закрыть].
А это – я. Я призываю вас!
Идите же! Я напою вас влагой.
Отважная, я проявляю власть,
Гнушаясь вашей властью и отвагой.
Стране врагов внушая страх и жуть,
Как доблестно глумились вы над нею!
Я – тоже воин и вооружусь
Всей силою, всей слабостью моею.
Идите же! Теперь моя пора.
Вы славите, объятые смятеньем,
Светильник, возожженный богом Ра[177]177
  Ра (Ре) – в др. египетской мифологии бог солнца, почитался как царь и отец богов. Изображался в облике фараона.


[Закрыть].
А это – я. И мой ожог – смертелен.
Страшитесь, победители морей!
Благие ветры вашу жизнь спасали.
Но из пучины нежности моей
Вам не уйти под всеми парусами.
Маяк удачи вас к себе манил,
И мчались вы. Как долго длилось это!
Но кончилось! Во мглу страстей моих
Судьба не шлет спасительного света.
Пусть царственное мужество мужчин,
Чье тело прочно, как стена Хеопса[178]178
  Хеопс (Хуфу) – египетский фараон IV династии (XXVII в. до н. э.). Пирамида-усыпальница Хеопса в Гизе – крупнейшая в Египте.


[Закрыть],
Вас приведет принять нижайший чин
Безмолвного и вечного холопства.
Идите же в пески моей земли!
В глубь сердца, милосердного иль злого,
Проникну я, как холодок змеи…
Змея? Зачем мне страшно это слово?
Неужто переменчива любовь
Богов ко мне? Но это после! Ныне —
Короны, шрамы и морщины лбов —
К моим ногам! В ночах моей пустыни
Вы властные мужи, падите ниц!
Вовек вам с рабской участью мириться
И ластиться ко мне, как старый Нил[179]179
  Нил – река в Африке, самая длинная в мире (6671 км).


[Закрыть]:
«Прости, златокоронная царица!»
Идите же, цари! Я – царь царей.
Я – всё, словно вселенная и вечность.
Я – суть судьбы и возраженье ей.
Я – женщина. Я – бог. Я – бесконечность.
 

1940

 
Объятый именем моим,
идешь по улице с другой.
Я, с кем-то чуждым и другим,
иду по улице другой.
Несчастливы и я, и ты,
и те, чьи милые черты
Нам не милы. О, плач земной:
Всегда – с другим, всегда – с другой!
 

1953

 
Мне в радости иль в грусти пребывать?
Но что скрывать: влекомая толпой,
Я не страшусь увидеться с тобой,
Давно губам моим не тяжек труд
Небрежно молвить: «Как дела, мой друг?»
Давно душе забывчивой легки
Сладчайшие сокровища тоски,
И темный взгляд, летящий меж людьми,
Внушает мне предчувствие любви…
 
 
Мне в радости иль в грусти пребывать?
 

 
Я признаюсь в провинности любви
И кротко жду возмездья и позора.
Суди меня! Пускай уста твои
Не медлят с объявленьем приговора.
Казни меня петлёй твоей косы,
И вслед за тем я претерплю покорно
В раю твоих объятий и красы
Века потустороннего покоя.
 

 
На миг замедлив деловитый шаг,
Огромный город, вспыльчивый и властный,
К ее лицу подносит свой башмак,
Чтоб чистила и украшала ваксой.
 
 
Как шаль ее старинная бедна,
Как пристально лицо над башмаками,
И чернота ее труда – бела
В сравнении с двумя ее зрачками.
 
 
О, те зрачки – в чаду иной поры —
Повелевали властелинам мира,
И длились ниневийские пиры[181]181
  Ниневийские пиры. Ниневия – древний город Ассирии (совр. холмы Куюнджик и Тель-Неби-Юнус, Ирак). В конце VIII–VII вв. до н. э. – столица Ассирии.


[Закрыть],
И в семь цветов цвела Семирамида[182]182
  Семирамида – царица Ассирии в конце IX в. до н. э., с именем которой связано сооружение в Вавилоне «висячих садов» – одного из семи чудес света.


[Закрыть].
 
 
Увы, чрезмерна роскошь этих глаз
Для созерцанья суетной дороги,
Где мечутся и попирают грязь
Бесчисленные ноги, ноги, ноги…
 
 
Что слава ей, что счастье, что судьба?
Пред обувью, замаранной жестоко,
Она склоняет совершенство лба
В гордыне или кротости Востока.
 

1957

 
Я слабой была, но я сильной была,
Я зла не творила, а каялась долго,
Небрежно, небрежно жизнь прожила —
Подобно ребенку, царице подобно.
 
 
Мне надобно было воскликнуть: «Постой!
Продли мою жизнь! Дай побыть молодою!»
Сказала: «Ступай! Этой ночью пустой
Дай мне посмеяться над нашей бедою!»
 
 
Я верила чаду речей и лица,
Когда же мне в них обмануться случилось,
Сама отвела я глаза от лжеца,
И это была моя месть или милость.
 
 
Вовек не искала того, что нашла,
А то, что нашла, потеряла навеки.
Богатством утрат возгордилась душа,
Надменно отринув хвалу и наветы.
 
 
Я слабой была, но я сильной была,
Я зла не творила, а каялась долго,
Небрежно, небрежно жизнь прожила —
Подобно ребенку, царице подобно.
 

1961

 
Та женщина, неведомая мне,
И по причине, неизвестной мне,
Так плакала, припав лицом к стене,
Беду свою всем телом понимая.
Внимала плачу женщины стена.
Я торопилась – чуждая страна
Меня ждала. Мой поезд был – «стрела».
Шла в даль свою толпа глухонемая.
 
 
Взлетел гудок. Стакан пустился в пляс.
Как бледный мим, витал во тьме мой плащ.
И вдруг огромный безутешный плач
Меня настиг средь мчащегося леса.
Печальный поезд сострадал ему —
Колёсами, считающими тьму,
Он так звучал, внушая боль уму,
Как будто это плакало железо.
 
 
Болтался плащ. Приплясывал стакан,
О, спешка мира! Как рвануть стоп-кран?
Плач, как палач, меня казнил стократ.
Подушка сна была груба, как плаха.
Остановитесь, поезда земли!
Не рвитесь, самолеты, в высь зари!
Мотор столетья, выключись, замри!
Виновны мы в беде чужого плача.
 
 
Повремени, мой непреклонный век,
С движением твоим – вперед и вверх.
Стой, человек! Там брат твой – человек
Рыдает перед каменной стеною
И бьется лбом в затворенный Сезам[183]183
  Сезам («Сезам, откройся!») – заклинание в арабской сказке, силой которого раскрывалась тайная сокровищница.


[Закрыть].
Люби его! Внемли его слезам!
Не торопись! Пусть ждет тебя вокзал
Прогулок меж Землею и Луною.
 

1962

 
В природе – сытость влагою и сырость.
Октябрь желает желтым малевать.
Вот и свершилось то, что сердцу снилось:
Прощай! Разлуки нам не миновать.
 
 
Ступай! Иди, куда идти велит
Неверности тяжелая свобода.
Я помогу тебе – поторопись,
Мой опыт провожаний так велик,
Я преуспела в этом, как природа
В искусстве провожать листву и птиц.
В дорогу соберу тебя сама:
Все вспышки губ, все россыпи и клады
Тайн безымянных – отдаю! Возьми!
Ах, странник мой, полна твоя сума —
В ней все твои неистовые клятвы,
Непрочные, как детский вздор весны.
 
 
Что вспоминать – давно растрачен август,
Душа и лес зияют в октябре.
Не медли же – мне пустота не в тягость,
О, благодарствуй – добрый путь тебе!
А слёзы – пусть их – это лишь ошибки
Моих зрачков. Всё минет без следа.
Мой опыт провожаний так обширен,
Так замкнута моей судьбы тропа…
 

1967

 
Ты волосы мои ласкаешь нежно
Задумчивыми пальцами худыми…
Так горный ветер, солнечный и снежный!
Ласкает утром рощи молодые.
 
 
Ты видишь одинокий волос белый.
Так вот где горе давнее осталось!
Рука твоя на миг похолодела:
В нем цвет зимы, непрошенная старость.
 
 
Ты не грусти. Тебе нельзя пугаться
Ни седины печальной, ни морщины —
Всегда в снегу вершина Арагаца[185]185
  Арагац (Алагёз) – горный массив в Армении. Самая высокая гора Армянского нагорья.


[Закрыть],
Всегда весна цветет в его лощинах.
 
 
Но больше нету волоса седого —
Уловка помогла тебе простая.
Какой же лед, холодный и суровый,
Под пальцами твоими не растает?
 
 
Мы много дней оставим за плечами,
Но тот же взгляд останется и голос,
И будешь ты, как раньше, как вначале,
Отыскивать один, но темный волос.
 

Из абхазской поэзии

 
Себя, молодого, я видел во сне,
Себя, молодого, на черном коне.
Я был смельчаком, Я коня понукал.
Цветы задевали меня по ногам.
Ах, мама, к чему бы мне видеть во сне
Себя, молодого, на черном коне?
 
 
И мама сказала печально и мудро:
«Те горы – не горы, а утро – не утро.
То зрелость влечет тебя…
Что же, лети!
Будь счастлив.
Желаю удачи в пути!»
 
 
Мне снилось: я криком коснулся вершин,
Я подвигов много в пути совершил,
Я падал и снова коня горячил,
А воздух был свеж и немного горчил,
И я улыбался себе самому…
Ах, мама, к чему бы всё это, к чему?
 
 
А мать улыбнулась мне тихо и слабо:
«Работай, мой сын, то влечет тебя слава.
Ты славы добьешься.
Ну что же, лети!
Будь счастлив.
Желаю удачи в пути!»
 
 
Дыша от усталости часто, неровно,
Народ я увидел, много народу,
Стоял тот народ, головою качал
И на вопросы мои отвечал.
Как странен мой сон. Я его не пойму.
К чему эти старцы? И дети к чему?
 
 
А мама коснулась ладоней моих:
«К тому эти люди, чтоб помнить о них.
Ты их не забудь!
Ну что же, лети!
Будь счастлив.
Желаю удачи в пути!»
 

1985

 
Там, за преодоленными горами,
Иные горы для преодоленья,
И слово мне дано для утоленья,
Для услажденья страждущей гортани.
 
 
Слова тщеты, как я гнушался вами,
По слову мое горло горевало,
Я знал неодолимость перевала
Меж совершенным словом и словами.
 
 
О слово, – влага, лакомая свежесть,
Ты – колокол, глаголящий в тумане,
Кратчайший путь между двумя умами
И вечная разлука всех невежеств.
 
 
Ты – лунный свет, вместившийся в окружность
Поющих губ, ты – синева, ты – сущность,
Ты учишь силе и внушаешь ужас,
Оружье ты, но ты и безоружность.
 
 
Ты просишь соразмерности, ты – способ
Гармонии, но вовсе не бесплодность,
Ниспослан всем, но только мудрым познан
Твой прочный корень, воплощенный в посох.
 
 
В ничтожном шуме сутолоки бренной
Ты – ласточка привета из вселенной,
Чтоб разум принял поцелуй целебный,
Исторгнутый любовью речи древней.
 
 
Ты – крайностей родимое соседство,
Ты – исцелитель и спаситель сердца,
Но нет надежней и смертельней средства,
Чтоб кровь добыть с его живого среза.
 
 
Я сопрягаю горы и глаголы,
Я шел в горах, я там иду и ныне.
Преодоленье – суть судьбы и книги.
Я жив. Я преодолеваю горы.
 

1967

 
Шел я день от Сухуми до Члоу,
Шел другой, и уже по-ночному
Потемнело небесное око.
А до Члоу все так же далёко.
Тут вы вправе воскликнуть «Да что вы!
Час пути от Сухуми до Члоу!»
 
 
У Синопа свернул я с дороги.
Поболтать о делах, о здоровье
Собрались все друзья и родные,
Все зеваки и люди иные.
Затянулась до ночи беседа,
Да и ночь миновала бесследно.
 
 
Поутру же, за чистым Кодором[189]189
  Кодори – река в Абхазии.


[Закрыть],
Поравнялся я с другом, с которым
Я дружил, но не виделся долго.
Он сказал «Неужели до дома
Не дойдешь ты со мною и в доме
Рог с вином не удержишь в ладони?»
 
 
О, уступчивый я, безотказный!
Угощался я разностью разной,
Так душа была этому рада,
Что запели мы «Райда, о райда!»
И хозяйка была так радушна,
Что продолжили «Райда, райдгуша!»
 
 
В Тамыше [190]190
  Тамыш – приморское абхазское селение.


[Закрыть]повстречался мне старец.
Стодвухлетний и дерзкий красавец,
Он дразнил меня: «Видно, ты сделан
Из ольхи – ты мне кажешься дедом».
В небесах красовался Ерцаху[191]191
  Ерцаху (Эрцаху) – одна из вершин Главного Кавказского хребта.


[Закрыть],
И луна приступала к мерцанью.
 
 
Ветер детства на щёки мне дунул.
Шел я в Члоу, о Члоу я думал.
Моего промедленья провинность
Снова длилась, как дивная дивность,
И не знал я: когда же я двинусь?
Ах, когда же я все-таки двинусь?
 

1967

 
Для выгоды бренного тела —
О нет! Для бессмертного дела! —
Меж грудью твоей и спиною,
А всё ж меж землей и луною! —
В тебе – но для пользы всесветной! —
Таинственный пульс милосердный
Пылает,
И алчет даренья
Открытая рана горенья.
 
 
Сияй золотой добротою!
Не то тебе быть сиротою
В глуши немоты нелюдимой
На родине речи родимой,
Да будут слова твои правы!
Беспечный! Для власти и славы
Зачем ты лукавством мараешь Уста?
Ты уже умираешь.
 
 
И те, что твердили: «Достоин
Почёта, кто дом свой достроил», —
Не крикнут: «Он умер, о Боже!», —
А скажут: «Он умер, ну что же».
Так дерево не даровало
Плодов и теперь деревянно,
Так высох скупой или нищий
Родник, никого не вспоивший.
 
 
В себе и во мгле мирозданья,
Спасая очаг состраданья,
Живи! – для кого-то другого,
Чужого, родного, живого,
А после предайся бессмертью,
Чтоб путник затеял беседу
С тобою – под кроткой и милой
Листвой над твоею могилой.
 

1967

 
Этот месяц зовется июлем —
И неистово мы караулим
Мимолётного облака тень.
В солнцепёке великом и лютом
Только море прощает и любит
Толчею наших страждущих тел.
 
 
Этот месяц зовется июлем —
И, гудящая приторным ульем,
В пекле улиц теснится жара.
Неужели, хранимая лугом,
Где-то полнится холодом лунным
Та река, что и ныне жива?
 
 
Этот месяц зовется июлем —
Рисовальщик, малюющий углем,
Он чернит наши спины и лбы.
Мы устали, мы загнаны в угол,
И над югом, объятым недугом,
Скорбно высятся горные льды.
 
 
Этот месяц зовется июлем —
Он дерзил нашим скромницам юным
И на нет их наряды сводил;
Сам Ерцаху сегодня безумен —
Слыл бессмертным и все-таки умер
Снег его поднебесных седин.
 
 
Этот месяц зовется июлем —
Мы сгораем, но все ж не горюем,
Воедино нас жажда свела.
Ах, июлем наш пир именуем —
Мы пируем, и нас не минуют
Мамалыга [192]192
  Мамалыга – густая каша из кукурузной муки.


[Закрыть] и чаша вина!
 

1967

 
Оглохли, обезумели вы, реки!
И реки ли – та грубая вода,
Которая наносит в диком беге
Немало для Абхазии вреда?
 
 
Вы источили грудь ее живую,
Что вас вспоила сладостью своей,
Уж кость видна! Я плачу и целую
Нагие раны страждущих камней.
 
 
– О, горе нам! Где мудрые растенья?
Убита их целебная листва.
И песней смерти станет песнь раненья,
Коль добрый разум не спасет леса.
 

1967

 
Слышу голос невнятный и странный…
На исходе тишайшего дня
Безутешность души безымянной
Окликает и мучит меня.
 
 
Чу! Опять этой музыки лишней
Слышен звук. Но дорога пуста.
Где же плакальщик, слёзы проливший?
Где певец, отворивший уста?
 
 
Слышу голос… Но что же он значит?
Вознесясь над моей тишиной,
Не моя ль это молодость плачет
Надо мной, над моей сединой?
 
 
Или всё, что должно быть воспето,
Что воспеть я хотел и не мог,
Моего не дождавшись привета,
Шлет мне кроткий упрёк и намёк?
 
 
Слышу голос… Добрейший, умнейший.
Друг мой верный, ты – там, на войне,
О, умевший любить и умерший,
Как же ты не забыл обо мне?
 
 
Осень, вечер, в невнятице серой
Реют лики, крыла, имена.
Тишина – это вздох милосердный
Чьей-то муки, простившей меня.
 
 
Слышу голос…
– Безумный, безумный! —
Говорят домочадцы мои.
Это действует вечный и шумный,
Непреложный порядок земли.
 
 
Переклик голосов бесконечен.
Не печалься на этом пиру!
Это добрый лепечет кузнечик.
Это ставня скрипит на ветру.
 
 
Умоляют:
– Не слушай, не слушай! —
Слышу голос… И все не пойму:
В чём значение тайны насущной,
Причиняющей муку уму?
 

1967