Текст книги "Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной"

Автор книги: Ованес Туманян

 
Склон Удзо высокой луной осиян.
Что там происходит? Размолвка, помолвка
у соловьев? Как поют, Тициан!
Как майская ночь неоглядна, Паоло!
 
 
Вином не успел я наполнить стакан,
не вышло! Моими слезами он полон.
Во здравье, Паоло! За жизнь, Тициан!
Я выжил! Зачем, Тициан и Паоло?
 
 
Вином поминальным я хлеб окропил,
но мне ваших крыл не вернуть из полёта
на грешную землю, где горек мой пир.
Эгей, Тициан! Что мне делать, Паоло?
 
 
Пошел бы за вами – да Бог уберег.
Вот вход в небеса – да не знаю пароля.
Я пел бы за вас – да запекся мой рот.
Один подниму у пустого порога
слезами моими наполненный рог,
о братья мои, Тициан и Паоло..
 

 
Чего еще ты ждешь и хочешь, время?
Каких стихов ты требуешь, ответствуй!
Дай мне покоя! И, покоем вея,
дай мне воды, прозрачной и отвесной.
 
 
Зачем вкруг выи духоту смыкаешь?
Нет крыл моих. Нет исцеленья ранам.
Один стою. О, что ты сделал, Каин[24]24
  Каин – в библейской мифологии старший сын Адама и Евы, убивший из зависти брата Авеля.


[Закрыть]!
Твой мертвый брат мне приходился братом.
 

 
Как в каспийской воде изнывает лосось,
на камнях добывает ушибы и раны
и тоскует о том, что кипело, неслось,
и туманилось, и называлось: Арагви, —
так тянусь я к тебе, о возлюбленный край!
Отчий край, приюти в твоем блещущем русле
мою душу – вместилище скорби и ран
Помещусь ли я в искре твоей, помещусь ли?
 

 
Эта роза —
воистину роза моя!
Адрес розы – иной, чем у сада и грядок.
Стих, продли это время на все времена:
краткий день не окончится, полночь не грянет.
 
 
День не окончится, полночь не грянет, но дню
день перескажет, нашепчет: что держит в секрете.
Я не состарюсь и не онемею, продлю
свет проливной, упаданье воды и соцветий.
 
 
Это – любовь, из сверканья небес и полян
злато добуду и новой предам его доле,
чтобы, любимая, длился, и цвел, и пылал
блеск драгоценности, что не дается ладони.
 

 
Ты показала мне Ангела. Много
фресок я видел. Но кроток и ласков
этот на диво. Как быть одиноко
столь долгокрылым и столь большеглазым.
 
 
Слабым движеньем руки грациозной
ты обращала Тамар[25]25
  Тамар (Тамара) (ок. сер. 60-х гг. XII в. – 1207) – царица Грузии.


[Закрыть] венценосной
давнее время во время живое.
И недомыслию тайна открылась:
та болшеглазость и та долгокрылость
не одинока. Вас, белых, здесь двое.
 
 
Ты была схожа с восходом в первейший
день мирозданья и свет излучала.
Теплился скромно двойник твой померкший
он – повторенье, а ты – изначальна.
 
 
Ангелов – два, и один недостойный
их созерцатель. Я был снегопадом
света осыпан, и слышался стройный
грохот Куры[26]26
  Кура – река в Закавказье, впадающая в Каспийское море; на ней стоит Тбилиси.


[Закрыть], протекающей рядом.
 

 
Я видел с выси сумрачные свитки
истории: все бедствия, и вихри,
и реки крови. Как в отверстой книге
величье родины я прочитал не в них ли?
 
 
Не знает мха отвес скалы Дарьяльской[27]27
  Отвес скалы Дарьяльской. Дарьял – ущелье в долине реки Терек.


[Закрыть],
не иссякает жизнь лозы дарящей…
Вершинам гор неведома тщета,
и лишь Эльбрусу[28]28
  Эльбрус – высочайший массив в Боковом хребте Большого Кавказа.


[Закрыть] впору и по росту
постичь людей высокую породу,
из коих тот, кого зовут Шота.
 

 
Ко мне на рассвете приходит молочница,
трезвонит Кура золотыми бубенчиками,
О, что за нашествие, что за паломничество
с дарами обещанными и не обещанными.
 
 
По Картли[29]29
  Картли (Карталиния) – область в Восточной Грузии с центром в Тбилиси; в поэтических произведениях так иногда именуется Грузия в целом.


[Закрыть], по морю его изумрудному
ткемали[30]30
  Ткемали (алыча) – дерево рода слива.


[Закрыть] летят паруса белоснежные,
и Пиросмани [31]31
  Пиросмани (Николай Асланович Пиросманишвили) (1862?—1918) – известный грузинский художник-самоучка.


[Закрыть]в духане зарю мою
тоже встречает, и, всмотримся ежели,
птицу увидим, что им нарисована.
В небе – фиалок нависшие заросли.
Сколько даров! Принимаю их снова я
в сердце, принявшее дар лучезарности.
 
 
Кто-нибудь, здравствуй, иди и гляди со мной:
в утреннем облаке – ласточек росчерки.
Как я люблю этот город единственный.
Сколько в корнях его силы и прочности!
 

 
Я, как Шекспир[33]33
  Шекспир Уильям (1564–1616) – английский драматург, поэт, актер.


[Закрыть], доверюсь монологу
в честь раковины, найденной в земле.
Ты послужила морю молодому,
теперь верни его звучанье мне.
 
 
Нет, древний череп я не взял бы в руки
В нём знак печали, вечной и мирской.
А в раковине – воскресают звуки,
умершие средь глубины морской.
 
 
Она, как келья, приютила гулы
и шелест флагов, буйный и цветной.
И шепчут ее сомкнутые губы,
и сам Риони [34]34
  Риони – река в Грузии, впадает в Черное море у города Поти.


[Закрыть] говорит со мной.
 
 
О раковина, я твой голос вещий
хотел бы в сердце обрести своем,
чтоб соль морей и песни человечьи
собрать под перламутровым крылом.
 
 
И сохранить средь прочих шумов – милый
шум детства, различимый в тишине.
Пусть так и будет. И с такой же силой
пусть он звучит и бодрствует во мне.
 
 
Пускай твой кубок звуки разливает
и всё же ими полнится всегда.
Пусть развлечет меня – как развлекает
усталого погонщика звезда.
 

1937

 
О стихи, я бы вас начинал,
начиная любое движенье.
Я бы с вами в ночи ночевал,
я бы с вами вступал в пробужденье.
Но когда лист бумаги так бел,
так некстати уста молчаливы.
Как я ваших приливов робел!
Как оплакивал ваши отливы!
Если был я присвоить вас рад,
вы свою охраняли отдельность.
Раз, затеяв пустой маскарад,
вы моею любимой оделись.
Были вы-то глухой водоём,
то подснежник на клумбе ледовой,
и болели вы в теле моем,
и текли у меня из ладоней.
Вас всегда уносили плоты,
вы погоне моей не давались,
и любовным плесканьем плотвы
вы мелькали и в воду скрывались.
Так, пока мой затылок седел
и любимой любовь угасала,
я с пустыми руками сидел,
ваших ласк не отведав нимало.
Видно, так голубое лицо
звездочет к небесам обращает,
так девчонка теряет кольцо,
что ее с женихом обручает.
Вот уже завершается круг.
Прежде сердце живее стучало.
И перо выпадает из рук
и опять предвкушает начало.
 

1940

Во время археологических раскопок древнего города-крепости Армази[35]35
  Армази – древний город и столица Иберийского (Картлийского) царства Грузии.


[Закрыть], близ Мцхеты, была обнаружена гробница юной и прекрасной девушки Серафиты; чей облик чудом сохранился до наших дней в своей живой прелести. В гроб ее проник корень гранатового дерева, проскользнувший в кольцо браслета.

 
Как вникал я в твое многолетие, Мцхета[36]36
  Мцхета – древняя столица Грузии. До наших дней здесь сохранилось множество замечательных памятников древности.


[Закрыть].
Прислонившись к тебе, ощущал я плечом
мышцы трав и камней, пульсы звука и цвета
вздох стены, затрудненный огромным плющом.
 
 
Я хотел приобщить себя к чуждому ритму
всех старений, столетий, страстей и смертей.
Но не сведущий в этом, я звал Серафиту,
умудренную возрастом звезд и детей.
 
 
Я сказал ей: – Тебе всё равно, Серафита:
умерла, и воскресла, и вечно жива.
Так явись мне воочью, как эта равнина,
как Армази, созвездия и дерева.
 
 
Не явилась воочью. Невнятной беседой
искушал я напрасно твою немоту.
Ты – лишь бедный ребенок, случайно бессмертный,
но изведавший смерть, пустоту и тщету.
 
 
Всё – тщета! – я подумал. – Богатые камни
неусыпных надгробий – лишь прах, нищета.
– Всё – тщета! – повторил я. И вздрогнул: – А Картли?
Как же Картли? Неужто и Картли – тщета?
 
 
Ничего я не ведал. Но острая влага
округлила зрачок мой, сложилась в слезу.
Вспомнил я – только ель, ежевику и благо,
снизошедшее в этом году на лозу.
 
 
И пока мои веки печаль серебрила
и пугал меня истины сладостный риск,
продолжала во веки веков Серафита
красоты и бессмертия детский каприз.
 
 
Как тебе удалось – над убитой боями
и воскресшей землею, на все времена,
утвердить независимый свет обаянья,
золотого и прочного, словно луна?
 
 
Разве может быть свет без источника света?
Или тень без предмета? Что делаешь ты!
Но тебе ль разделять здравомыслие это
в роковом заблужденье твоей красоты!
 
 
Что тебе до других? Умирать притерпелись,
не умеют без этого жить и стареть.
Ты в себе не вольна – неизбывная прелесть
не кончается, длится, не даст умереть.
 
 
Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягость
небесам над Армази большая звезда, —
всем дано претерпеть эту муку и благость,
ничему не дано миновать без следа.
 

1941

 
Не умерла, не предана земле.
Ты – на земле живешь, как все.
Но разве,
заметив боль в пораненном крыле,
не над тобою плакал твой Армази?
 
 
О, как давно последние дары
тебе живая суета дарила!
С тех пор я жду на берегах Куры,
и засухой опалена долина.
 
 
Не умерла.
И так была умна,
что в спешке доброты и нетерпенья
достиг твой шелест моего гумна[37]37
  Гумно – расчищенный, часто огороженный участок земли.


[Закрыть]:
вздох тишины и слабый выдох пенья.
 
 
Что делаешь? Идешь?
Или пока
тяжелым гребнем волосы неволишь?
Не торопись.
Я жду тебя – века.
Не более того.
Века всего лишь.
 
 
Еще помедли, но приди. Свежа
и не трудна твоя дорога в Мцхету.
Души моей приветная свеча
уже взошла и предается свету.
 
 
Уж собраны и ждут тебя плоды
и лакомства, стесненные корзиной.
Как милосердно быть такой, как ты:
сюда идущей и такой красивой.
 
 
В молчании твой голос виноват.
Воспой глубоким горлом лебединым
и виноградаря, и виноград,
и виноградники в краю родимом.
 
 
Младенческою песней умудрен,
я разгадаю древние затеи
и вызволю из тесноты времен
отцов и дедов доблестные тени.
 
 
Бессмертное не может быть мертво.
Но знает ли о том земля сырая,
ошибку ожиданья моего
оплакивая и благословляя?
 
 
Как твой удел серьезен и высок:
в мгновенных измененьях мирозданья
всё бодрствует великий голосок
бессмертного блаженства и страданья.
 

1941

 
И встретились:
бессмертья твоего
прекрасная и мертвая громада
и маленькое дерево граната,
возникшее во мгле из ничего.
 
 
Ум дерева не ведает иной
премудрости:
лишь детское хотенье
и впредь расти, осуществлять цветенье
и алчно брать у щедрости земной.
 
 
Не брезгуя глубокой тьмой земли,
в блаженном бессознании умнейшем,
деревья обращаются к умершим
и рыщут пользы в прахе и пыли.
 
 
Но что имел в виду живой росток,
перерастая должные границы,
когда проник он в замкнутость гробницы
и в ней сплоченность мрамора расторг?
 
 
Влекло его твое небытие
пройти сквозь твердь плиты непроходимой,
чтобы припасть к твоей руке родимой,
удостоверясь в тонкости ее,
 
 
С великим милосердием дерев
разнял он узкий холодок браслета
и горевал, что ты была бессмертна
лишь вечно, лишь потом, лишь умерев.
 
 
Гранат внушал запястью твоему
всё то, что знал об алых пульсах крови
в больших плодах, не умещенных в кроне
и по ночам слетающих во тьму.
 
 
Он звал тебя узнать про шум ветвей
с наивностью, присущею растеньям, —
истерзанный тяжелым тяготеньем,
кровоточеньем спелости своей.
 
 
Какая же корысть владела им,
вела его в таинственные своды
явить великодушие природы —
в последний раз! – твоим рукам немым?
 
 
Не Грузии ли древней тишина
велит очнуться песенке туманной:
«Зачем так блещут слезы, мой желанный?
Зачем мне эта легкость тяжела?»
 
 
Не Грузии ли древней колдовство
велит гранату караулить плиты
и слабое дыханье Серафиты
не упускать из сердца своего?
 

1941

Некогда Амирани, рассердившись,

разбил вдребезги глиняную чашу,

но осколки ее, желая содиниться,

с громом и звоном улетели в небо.

Из народного сказания

 
…И ныне помню этот самолет
и смею молвить: нет, я не был смелым.
Я не владел своим лицом и телом.
Бежал я долго, но устал и лёг.
 
 
Нет, не имел я твердости колен,
чтоб снова встать. Пустой и одинокий,
я всё лежал, покуда взрыв высокий
землей чернел и пламенем алел.
 
 
Во мне скрестились холод и жара.
Свистел пропеллер смерти одичавшей.
И стал я грубой, маленькою чашей,
исполненною жизни и добра.
 
 
Как он желал свести меня на нет,
разбить меня, как глиняную цельность,
своим смертельным острием прицелясь
в непрочный и таинственный предмет.
 
 
И вспомнил я: в былые времена,
глупец, мудрец, я счастлив был так часто.
А вот теперь я – лишь пустяк, лишь чаша.
И хрупкость чаши стала мне смешна.
 
 
Что оставалось делать мне? Вот-вот
я золотыми дребезгами гряну,
предамся я вселенскому туману,
на искру увеличив небосвод.
 
 
Пусть так и будет. Ночью как-нибудь
мелькну звездой возле созвездья Девы…
Печальные меня проводят дэвы
в мой Млечный и уже последний путь.
 
 
Разрозненность сиротская моя
воспрянет вдруг, в зарю соединяясь.
И, может быть, я всё ж вернусь, как аист,
на милый зов родимого жилья.
 
 
Земля моя, всегда меня хранит
твоя любовь. И все-таки – ответствуй:
кто выручит меня из мглы отвесной
и отсветы души соединит?
 

1944

у Азовского моря

 
В той давности, в том времени условном
что был я прежде? Облако? Звезда?
Не пробужденный колдовством любовным,
алгетский камень, чистый, как вода?
 
 
Ценой любви у вечности откуплен,
я был изъят из тьмы, я был рожден.
Я – человек. Я – как поющий купол,
округло и таинственно сложен.
 
 
Познавший мудрость, сведущий в искусствах,
в тот день я крикнул:
– О земля моя!
Даруй мне тень!
Пошли хоть малый кустик —
простить меня и защитить меня!
 
 
Там, в небесах, не склонный к проволочке,
сияющий нацелен окуляр,
чтобы вкусил я беззащитность точки,
которой алчет перпендикуляр.
 
 
Я по колено в гибели! По пояс!
Я вязну в ней! Тесно дышать груди!
О школьник обезумевший! Опомнись!
Губительной прямой не проводи!
 
 
Я человек! И драгоценен пламень
в душе моей!
Но нет, я не хочу
сиять заметно!
Я – алгетский камень[38]38
  Алгетский камень – туф, добываемый в селе Алгети.


[Закрыть]!
О Господи, задуй во мне свечу!
 
 
И отдалился грохот равномерный,
И куст дышал. И я дышал под ним.
Немилосердный ангел современный
побрезговал ничтожеством моим.
 
 
И в этот мир, где пахло и желтело,
смеркалось, пело, силилось сверкнуть,
я нежно вынес собственного тела
родимую и жалостную суть.
 
 
Заплакал я, всему живому близкий,
вздыхающий, трепещущий, живой.
О высота моей молитвы низкой,
я подтверждаю бедный лепет твой.
 
 
Я видел одинокое, большое
свое лицо. Из этого огня
себя я вынес, как дитя чужое,
слегка напоминавшее меня.
 
 
Не за свое молился долговечье
в тот год, в тот час, в той темной тишине
за чье-то золотое, человечье,
случайно обитавшее во мне.
 
 
И выжило оно. И над водою
стоял я долго. Я устал тогда.
Мне стать хотелось облаком, звездою,
алгетским камнем, чистым, как вода.
 

1947

 
Что за рога украсили быка!
Я видел что-то чистое, рябое,
как будто не быки, а облака
там шли, обремененные арбою.
 
 
Понравились мне красные быки.
Их одурманил запах урожая.
Угрюмо-напряженные белки
смотрели добро, мне не угрожая.
 
 
О, их рога меня с ума свели!
Они стояли прямо и навесно.
Они сияли, словно две свечи,
и свечи те зажгла моя невеста.
 
 
Я шел с арбой. И пахло всё сильней
чем-то осенним, праздничным и сытым.
О виноградник юности моей,
опять я янтарем твоим осыпан.
 
 
Смотрю сквозь эти добрые рога
и вижу то, что видывал когда-то:
расставленные на лугу стога,
гумно и надвижение заката.
 
 
Мне помнится – здесь девочка была,
в тени ореха засыпать любила.
О женщина, ведущая быка, сестра моя!
Давно ли это было?
 
 
Прими меня в моих местах родных
и одари теплом и тишиною!
Пусть светлые рога быков твоих,
как месяцы, восходят надо мною.
 

1948

 
Я молод был. Я чужд был лени.
Хлеб молотил я на гумне.
Я их упрашивал:
– Олени!
Олени, помогите мне!
 
 
Они послушались. И славно
работали мы дотемна.
О, как смеялись мы, как сладко
дышали запахом зерна!
 
 
Нас солнце красное касалось
и отражалось в их рогах.
Рога я трогал – и казалось,
что солнце я держу в руках.
 
 
Дома виднелись. Их фасаду
закат заглядывал в лицо.
И вдруг, подобная фазану,
невеста вышла на крыльцо.
 
 
Я ей сказал:
– О, совпаденье!
Ты тоже здесь? Ты – наяву?
Но будь со мной, как сновиденье,
когда засну, упав в траву.
 
 
Ты мне привидишься босая,
босая на краю гумна.
Но, косы за плечи бросая,
ты выйдешь за пределы сна.
 
 
И я скажу тебе:
– Оденем
оленям на рога цветы.
Напьемся молоком оленьим
иль буйвольим – как хочешь ты.
 
 
Меж тем смеркается, и вилы
крестьянин прислонил к стене,
и возникает запах винный,
и пар клубится на столе.
 
 
Присесть за столик земледельца
и, в сладком предвкушенье сна,
в глаза оленьи заглядеться
и выпить доброго вина…
 

1948

 
Люблю я старинные эти старания:
сбор винограда в ущелье Атени[39]39
  Атени – село вблизи города Гори со знаменитым храмом первой половины VII века в ущелье реки Тана.


[Закрыть].
Волов погоняет крестьянин Анания,
по ягодам туты ступают их тени.
 
 
Пылает оранжевым шея вола!
Рогам золотым его – мир и хвала!
Сквозь них мне безмерная осень видна.
Уже виноград претерпел умиранье.
 
 
Но он воскресает с рожденьем вина,
в младенчестве влаги, что зрела века.
Ведь эта дорога и прежде вела туда,
где хранит свои тайны марани.
 
 
Ах, осени этой труды и сияния!
А вон и ореха обширная крона, —
как часто под ней засыпал ты, Анания,
и было лицо твое славно и кротко.
 
 
Меж тем вечереет, и, в новой долине,
всё тени бредут в неживой вышине,
как луны, мерцают волы при луне,
и столько добра и усталости в теле.
 
 
Как часто всё это припомнится мне:
тяжелые скрипы арбы в тишине
и, в мирном и медленном лунном огне,
Анания, и волы, и Атени…
 

1949

 
Всему дана двойная честь
быть тем и тем:
предмет бывает
тем, что он в самом деле есть,
и тем, что он напоминает.
 
 
Я представлял себе корабль
всегда, когда смотрел на Греми [40]40
  Греми – село в Кахетии. До XVI века столица Кахетии, бывшая резиденция кахетинских царей.


[Закрыть].
Каким небесным якорям
дано держать его на гребне?
 
 
Я знал – нет смерти на земле,
нет ничему предела,
если
опять, о Греми, на заре
твои колокола воскресли.
 
 
Вкусивший гибели не раз,
твой грозный царь, поэт твой бедный,
опять заплакал Теймураз[41]41
  Теймураз I (1589–1663) – царь Кахетии и Картли, сторонник сближения с Россией.


[Закрыть],
тобой возвышенный над бездной.
 
 
Кахетии так тяжела
нагрузка кисти виноградной.
Вокруг покой и тишина
и урожая вид нарядный.
 
 
От заслонивших очи слёз
в счастливом зрительном обмане,
твой странник, Греми, твой матрос,
гляжу, как ты плывешь в тумане.
 

1952

 
Прекратим эти речи на миг,
пусть и дождь свое слово промолвит
и средь тутовых веток [42]42
  Тутовое дерево (шелковица) – род деревьев, семейства тутовых.


[Закрыть]немых
очи дремлющей птицы промоет.
 
 
Где-то рядом, у глаз и у щёк,
драгоценный узор уже соткан —
шелкопряды мотают свой шелк
на запястья верийским красоткам[43]43
  Верийские красотки. Вера – старый район Тбилиси, где находилась шелкоткацкая фабрика; Вера – речка, приток Куры в Тбилиси.


[Закрыть].
 
 
Всё дрожит золотая блесна,
и по милости этой погоды
так далекая юность близка,
так свежо ощущенье свободы.
 
 
О, ходить, как я хаживал, впредь
и твердить, что пора, что пора ведь
в твои очи сквозь слезы смотреть
и шиповником пальцы поранить.
 
 
Так сияй своим детским лицом!
Знаешь, нравится мне в этих грозах,
как стоят над жемчужным яйцом
аистихи в затопленных гнёздах.
 
 
Как миндаль облетел и намок!
Дождь дорогу марает и моет —
это он подает мне намёк,
что не столько я стар, сколько молод.
 
 
Слышишь? – в тутовых ветках немых
голос птицы свежее и резче.
Прекратим эти речи на миг,
лишь на миг прекратим эти речи.
 

1953

 
Я в семь часов иду – так повелось —
по набережной, в направленье дома,
и продавец лукавый папирос
мне смотрит вслед задумчиво и долго.
 
 
С лотком своим он на углу стоит,
уставится в меня и не мигает.
Будь он неладен, взбалмошный старик!
Что знает он, на что он намекает?..
 
 
О, неужели ведомо ему,
что, человек почтенный и семейный,
в своем дому, в своем пустом дому,
томлюсь я от чудачеств и сомнений?
 
 
Я чиркну спичкой – огонек сырой
возникнет. Я смотрю на это тленье,
и думы мои бродят над Курой,
как бы стада, что ищут утоленья.
 
 
Те ясени, что посадил Важа,
я перенес в глубокую долину,
и нежность моя в корни их вошла
и щедро их цветеньем одарила.
 
 
Я сердце свое в тонэ[44]44
  Тонэ – особого вида печь для выпечки грузинского хлеба.


[Закрыть] закалил,
и сердце стало вспыльчивым и буйным.
И всё ж порою из последних сил
тянул я лямку – одинокий буйвол.
 
 
О старость, приговор твой отмени
и детского не обмани доверья.
Не трогай палисадники мои,
кизиловые не побей деревья.
 
 
Позволь, я закатаю рукава.
От молодости я изнемогаю —
пока живу, пока растет трава,
пока люблю, пока стихи слагаю.
 

1956

 
Над Метехи я звезды считал,
письменам их священным дивился.
В небесах, как на древних щитах,
я разгадывал знаки девиза.
 
 
Мне всегда объясняла одно
эта клинопись с отсветом синим —
будто бы не теперь, а давно,
о Метехи, я был твоим сыном.
 
 
Ты меня создавал из ребра,
из каменьев твоих сокровенных,
и наказывал мне серебра
не жалеть для нарядов военных.
 
 
Пораженный монгольской стрелой,
я дышал так прощально и слабо
под твоей крепостною стеной,
где навек успокоился Або [46]46
  Або Тбилели (VIII в. н. э.) – христианский мученик (араб по национальности), сожженный арабскими захватчиками. В Метехской скале есть углубление, где был развеян его пепел.


[Закрыть].
 
 
За Махатской горой [47]47
  Махатская гора стоит на левом берегу Куры, напротив Мтацминды.


[Закрыть]много дней
ты меня окунал во туманы,
колдовской паутиной твоей
врачевал мои бедные раны.
 
 
И, когда-то спасенный тобой,
я пришел к тебе снова, Метехи.
Ворожи над моей головой,
обнови золотые доспехи.
 
 
Одари же, как прежде, меня
Йорским [48]48
  Йори (Иори) – река в Грузии, берущая свое начало на южных склонах Главного хребта Большого Кавказа.


[Закрыть]облаком и небесами,
подведи под уздцы мне коня,
чтоб скакать над холмами Исани [49]49
  Исани – старинный район Тбилиси на левом берегу Куры, там находится дворец грузинских царей.


[Закрыть].
 
 
А когда доскажу все слова
и вздохну так прощально и слабо,
пусть коснется моя голова
головы опечаленной Або.
 

1958

 
Две округлых улыбки – Телети и Цхнети [50]50
  Телети и Цхнети – две противоположные (восточная и западная) стороны Тбилиси.


[Закрыть],
и Кумиси и Лиси [51]51
  Кумиси и Лиси – озёра и одноименные сёла вблизи Тбилиси.


[Закрыть]– два чистых зрачка.
О, назвать их опять! И названия эти
затрудняют гортань, как избыток глотка.
 
 
Подставляю ладонь под щекотную каплю,
что усильем всех мышц высекает гора.
Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,
высечь точную мысль красоты и добра?
 
 
Тих и женственен мир этих сумерек слабых,
но Кура не вполне обновила волну
и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,
топот конских копыт, означавший войну.
 
 
Этот древний туман так не полон – в нём стрелы
многих луков пробили глубокий просвет.
Он и я – мы лишь известь, скрепившая стены
вкруг картлийской столицы на тысячу лет.
 
 
С кем сражусь на восходе и с кем на закате,
чтоб хранить равновесье двух разных огней:
солнце там, на Мтацминде [52]52
  Мтацминда (буквально: «Святая гора») – гора в Тбилиси на правом берегу Куры. На склоне ее был построен монастырь святого Давида, а также Пантеон, где похоронены выдающиеся деятели культуры Грузии.


[Закрыть], луна на Махате [53]53
  Махата – Махатская гора (см. прим. 47).


[Закрыть],
совмещенные в небе любовью моей.
 
 
Отпиваю мацони [54]54
  Мацони (груз.) – специальным образом приготовленное кислое молоко.


[Закрыть], слежу за лесами,
за небесами, за посветлевшей водой.
Уж с Гомборской горы [55]55
  Гомборская гора – в Кахетии, восточнее Тбилиси.


[Закрыть]  упадает в Исани
первый луч – неумелый, совсем молодой.
 
 
Сколько в этих горах я камней пересилил!
И тесал их и мучил, как слово лепил.
Превозмог и освоил цвет белый и синий.
Теплый воздух и иней равно я любил.
 
 
И еще что я выдумал: ветку оливы
я жестоко и нежно привил к миндалю,
поместил ее точно под солнце и ливни.
И все выдумки эти Тбилиси дарю.
 

1958

 
Теперь и сам я думаю: ужели
по той дороге, странник и чудак,
я проходил?
Горвашское ущелье [57]57
  Горваши – перевал и ущелье в Сванетии.


[Закрыть],
о, подтверди, что это было так.
 
 
Я проходил. И детскую прилежность
твоей походки я увидел.
Ты
за мужем шла покорная, —
но нежность,
сиянье нежности взошло из темноты.
 
 
Наши глаза увиделись.
Ревниво
взглянул твой муж.
Но как это давно
случилось.
И спасла меня равнина,
где было мне состариться дано.
 
 
Однако повезло тому, другому, —
не ведая опасности в пути,
по той дороге он дошел до дому,
никто не помешал ему дойти.
 
 
Не гикнули с откоса печенеги,
не ухватились за косы твои,
не растрепали их.
Не почернели
глаза твои от страха и любви.
 
 
И, так и не изведавшая муки,
ты канула, как бедная звезда.
На белом муле, о, на белом муле
в Ушгули [58]58
  Ушгул (Ушгули) – гора и селение в Верхней Сванетии.


[Закрыть] ты спустилась навсегда.
 
 
Но всё равно – на этом перевале
ликует и живет твоя краса.
О, как лукавили, как горевали
глаза твои, прекрасные глаза.
 

1958