Текст книги "Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной"
Автор книги: Ованес Туманян
Соавторы: Аветик Исаакян,Григол Абашидзе,Галактион Табидзе,Баграт Шинкуба,Тициан Табидзе,Михаил Квливидзе,Арчил Сулакаури,Карло Каладзе,Агван Хачатрян,Иза Орджоникидзе
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Сказали мне люди: «Поэт – кто велик,
иначе впустую потрачена мука.
Вели нам – и сделаем, как повелишь!»
Куда там! Ни мысли, ни слова, ни звука.
Любая строка – это путь муравья,
истершего горб о невидимость ноши.
Рука добывала и в клочья рвала
непостижимые формулы ночи.
Сказали мне люди: «Учи нас уму!»
Я б раньше детей научил непременно,
да где мне! Догадка: неужто умру? —
влечет не учить, а любить непомерно.
Ни знанья, ни мудрости мне не дано.
Так дни проходили и ночи чернели.
Но знал я: что мне разгадать мудрено, —
не мудрствуя, ведает пахарь в Чегеме.
Блажен грамотей, не попавший впросак
и не удрученный сомненьем напрасным.
Я был опрометчив, но всё же не так,
чтоб это блаженство накликать на разум.
1970
Белла Ахмадулина. Речь и речь нерасторжимы…Избранные стихотворения и статьи
СТИХОТВОРЕНИЕ, ПОДЛЕЖАЩЕЕ ПЕРЕВОДУ[204]204Впервые опубликовано в журнале «Литературная Грузия» (1960, № 7).
[Закрыть]
Стихотворение, подлежащее переводу, проживает сложную, трёхкратную жизнь. Оно полнокровно существует на родном языке и потом как будто умирает в подстрочнике. Лишенное прежней стройности и музыки, оно кажется немым, бездыханным. И это – самый опасный, самый тревожный момент в судьбе стихотворения. Как поступит с ним переводчик? Сумеет ли он воскресить его, даровать ему новую жизнь, не менее щедрую и звучную, или так и оставит его неодушевлённым?
Мне всегда казалось, что в подстрочном переводе есть что-то обнаженное, беззащитное. Он – как дитя, оставленное без родительского присмотра. Теперь от переводчика, человека постороннего, зависит: усыновить ли это дитя, вдохнуть ли в него всю свою нежность и заботу, или так и оставить его убогой сиротой в чужом языке. Поэтому я думаю, что перевод – это проявление огромного доверия двух поэтов, где один из них приобщает другого к своей сокровенной тайне, И тому, другому, нужно иметь много деликатности, проницательности и фантазии, чтобы по контурам подстрочника восстановить действительный облик стихотворения, подобно тому, как учёный восстанавливает по черепу черты прекрасного древнего лица.
Вероятно, смысл перевода сводится к одному – переведённое стихотворение должно стать не смутным намёком на его первоначальные достоинства, а полноправным участником другой поэзии, праздником другого языка.
Но всё это – очевидно, и спор возникает только вокруг пределов точности, не установленных до сих пор.
Мне хотелось бы сослаться на свою работу над переводами грузинских поэтов – не потому, что я считаю ее поучительным примером, а просто потому, что в ней я осведомлена больше, чем в какой-либо другой, может быть, более удачной.
Должна признаться, что я никогда не старалась соблюдать внешние приметы стихотворения: размер, способ рифмовки – исходя при этом из той истины, что законы звучания на всех языках различны. Полная любви и участия к доверенным мне стихам, я желала им только одного – чтобы они стали современными русскими стихами, близкими современному русскому читателю.
Пытаясь сохранить нежную, сбивчивую, трепетную речь Анны Каландадзе, прекрасную странность ее оборотов, я часто прибегала к свободным, необременительным размерам. Я брала за основу строки подлинника, цельность которых не имела права нарушить: «О, есть что-то, безмерно заставляющее задуматься…», «Я слечу на твои синие ветки, сирень…» – и приспосабливала к ним всё стихотворение. Кроме того, этим замедленным ритмом мне хотелось подчеркнуть задумчивость, сердечную рассеянность поэтессы, необыкновенную привольность ее души, И напротив, напряжение острого чувства, патриотического, любовного, я пробовала передать короткой, напористой строкой, отчётливыми рифмами.
Я точно повторяла вслед за Каландадзе все географические названия в их подборе – тоже качество ее поэтического характера, ее страстная привязанность к Грузии. Иногда, увлекаясь стихотворением, я позволяла себе некоторую свободу – но для того только, чтобы компенсировать потери, обязательные при переводе на другой язык.
Для грузинского читателя не секрет, что в прекрасном стихотворении Симона Чиковани «По пути в Сванетию» нет строк, впоследствии появившихся в переводе: «Теперь и сам я думаю – ужели по той дороге, странник и чудак, я проходил…» Но не думаю, чтобы этим определением – «странник и чудак», выбранным по собственной воле, я обманула русского читателя – я хотела еще раз напомнить ему о том, как причудлив, капризен внутренний мир этого поэта.
Мне пришлось несколько упростить стихотворение «Девять дубов», чтобы сделать его доступным русскому воображению, не испытывающему благоговения перед таинственной цифрой девять, плохо осведомлённому в повадках дэвов.
Чтобы читатель не был строг к замысловатым образам стихотворения, не спрашивал с них строгой реальности, я ввела в конце строки, намекающие на восточную сказочность, на волшебство, открытое поэту: «В глаза чудес, исполненные света, всю жизнь смотрел я, не устав смотреть».
Я думаю, что иногда переводчик волен опустить те или иные детали, имея в виду не только разницу языков, но и разницу в поэтической психологии, в кругу образов различных народов.
В стихотворении Чиковани «Задуманное поведай облакам» есть строки: «Красотой своей ты наполнила кисеты[205]205
Кисет – кошель, мешок, сума (сумка).
[Закрыть] моей души…» Полностью доверяя поэту, мне очень дорогому, я ни минуты не сомневалась, что по-грузински этот образ поэтичен и закономерен. Но в дословном переводе на русский язык он звучит грубо, почти вульгарно, и я попыталась обойтись без него, тем более, что очарование женщины и чувство поэта и так были очевидны.
Таким образом, автору угрожают две опасности со стороны переводчика, две свободы: преувеличение или преуменьшение. Мне кажется, в интересах стихотворения и то и другое в какой-то мере допустимо. И вряд ли удастся точно установить, математически вычислить – в какой именно мере.
Вероятно, определить это может только сам поэт, в одном случае поступая так, в другом – иначе. Достоверным кажется мне только одно – свобода переводчика возможна до тех пор, пока она не наносит ущерба свободе автора. При переводе должны оставаться неприкосновенными весь внутренний мир поэта, лад его мышления и существенные конкретные детали поэтического материала.
Так, было бы грешно, да и не нужно, изменить эти, например, точные строки Чиковани: «А после – шаль висела у огня…», «Колени я укрепил ходьбою…», «Изогнутою, около Двуречья тебя увидеть захотел я вдруг…» В них и поэтическая мысль, и заведомое русское звучание настолько полноценны, что нет нужды их переиначивать. Это тот случай, когда грузинская грамматика обогащает русский текст. Я надеюсь, что стихотворение «Олени в гумне» обладает самостоятельным русским звучанием, и всё же, конечно, это совершенно грузинское стихотворение – не только из-за отражённой в нём географии, но и из-за такого, например, странного на первый взгляд, прекрасного грузинского образного поворота: «И вдруг, подобная фазану, невеста вышла на крыльцо…» И, наверно, переводчик должен быть очень бережен к этим проявлениям щедрого национального своеобразия.
Невольно присоединившись к дискуссии, я, кажется, не возразила ни той, ни другой стороне. Я просто хотела поделиться с товарищами по делу перевода некоторыми соображениями и подтвердить мою благодарность, мое глубокое пристрастие к грузинской поэзии, давшей мне много радости.
1960
…К ТАЙНЕ ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО ЗВУЧАНИЯ[206]206Впервые опубликовано в «Литературной газете» 2 сентября 1970 г.
[Закрыть]
Было, бывало, будет и впредь, есть и сейчас – сей, третий, час с начала дня, и всё же до его начала, потому что еще длится непрочное мгновение июньской ночи – уж вы то его растянете, используете во всю длину сновидений, вы, баловни, счастливцы, не знающие, о чём вдет речь. Выглядит это так: большая, пустая, нехорошо горячая тяжесть лба прячется в ладони, и всё это рушится, клонится к столу. Озвучивается это так: «Я любил этот труд превыше всякого другого труда… я служил ему как мог… но я изнемог… неужели я навеки сослан на нежную каторгу чужой души, чужой любви, чужого представления обо всём, что есть?.. Дудки, довольно…» И всё это – чистосердечно, и всё это – ложь, друзья мои, потому что я не умею, не желаю жить без этого, да и не пробовала никогда. Но если вы и впрямь не знаете, о чём идет речь, – да всё о том же: о таинственном, доблестном, безвыходно-счастливом деле перевода – я расскажу вам, как это начинается, как это для меня начиналось. Вот – ты молод, толст, румян, собственную неуязвимость принимаешь за ранимость, застенчивость выдаёшь за надменность, и, украшенный всем этим, ты приезжаешь в иную страну – назовем ее: Сакартвело[207]207
Сакартвело – Грузия.
[Закрыть] – благосклонно взираешь, внимаешь, уезжаешь и понимаешь, что, уехав, ты навсегда в капкане нежности к ее говору, говорению, приговариванью, к ее чужому, родимому языку, загромоздившему твою гортань горой, громом, горечью, виноградной гроздью огромного, упоительного звука. Так и будешь всю жизнь горевать по нему, по его недостижимости для твоих губ и горла. Речь идет о деле перевода, и пора бы уже упомянуть какой-нибудь исчерпывающий, всё объясняющий термин, но мне неведомо литературоведение, я не преуспела в нём, не начать ли мне со слова «обречённость». Обреченность – этому ремеслу, этому языку, этому человеку – переводимому тобой поэту, а ты и не знал, что он – твой родимый брат, точно такой же, как ты, но лучше, драгоценнее тебя, и вовсе не жаль расточить, истратить, извести на него свою речь, жизнь и душу. Вот он сидит рядом с тобой, вы говорите о пустяках, любуясь друг другом, сходством, братством, нерасторжимостью навеки, но он сходит с крыльца, удаляется, углубляется в снегопад. Господи Боже, не тяжёл ли этот снегопад его хрупким плечам, его бедному пальто, в котором нет нужды в стране Сакартвело, там в зимних садах голубеют цветы иа, или фиалки, как вам угодно. Бывало ли с вами то, что было со мной: он всего лишь спускался с крыльца, оборачивался, помахивал рукой, не было в этом никакой многозначительности, его звали Симон Чиковани, я совершенно не умела без него обходиться, да и не будет в этом никогда нужды, он просто спускался с крыльца, но я точно знала, что больше я его никогда не увижу. С того снегопада, в который он ушел, начался мой иной возраст, который больнее, печальнее, но лучше молодости. Этот возраст удобен для мастерства перевода. Симон, Симон Иванович, любовь моя, радость, благодарю, что меня во мне меньше, чем вас, я вас переводила, перевела – в себя и во что-то иное, дальнейшее, чему и мой уход в снегопад вовсе не помешает. Да вот вам и термин: подстрочник. Вот как он расшифровывается: стихотворение жило, ликовало, лепетало в своем родном единственном языке, и вот оно насильственно умерщвлено, распластано перед тобой на столе – нагое, бездыханное, беззащитное, оно – подстрочник, ты – переводчик, теперь всё от тебя зависит: ты можешь причинить ему грубый вред дальнейшей мёртвости или дать ему его же собственную, принадлежащую ему по праву, вторую, вовсе не лишнюю жизнь. И если ты не дашь ему всего, чего оно просит: музыки, утверждающей предмет его любви, свободы в твоем языке – не меньшей, большей, чем у тебя самого, – если ты не дашь, значит, – возьмешь, значит, – ты и не переводчик вовсе, а грабитель, отниматель чужого, обкрадыватель человечества, единственного и полноправного владельца всех прекрасных стихотворений и музык. А как ты всё это сделаешь, как ты вынудишь подстрочник проговориться в тайне первоначального звучания, как найдешь точное соответствие между драгоценной сутью и новым звуком, – этого я не знаю…
Впервые опубликовано в «Литературной газете» 23 мая 1973 г. Название – начальная строка одноименного стихотворения С. Чиковани.
[Закрыть]
Даже если его собеседник не имел других заслуг и отличий, кроме замечательно круглых и румяных молодых щёк, а также самоуверенной склонности объединять все слова в свадебные союзы созвучий, – даже и тогда он заботливо склонял к нему острое, быстрое лицо и тратил на него весь слух, видимо, полагая, что человеческие уста не могут открываться для произнесения вздора. Щёки, вздор и угрюмое желание зарифмовать всё, что есть, были моим вкладом в тот день, когда Антокольский[209]209
Антокольский Павел Григорьевич (1896–1978) – русский поэт, драматург, переводчик.
[Закрыть] среди московского снегопада ни за что ни про что – просто моя судьба счастливая! – впервые дарил мне Чиковани. Почему-то снег сопутствовал всем нашим последующим московским встречам, лето оставалось уделом его земли, и было видно при снеге, что слово «пальто» превосходит солидностью и размером то, что накидывал Чиковани на хрупкую худобу, – так, пёрышко, немного черноты, условная дань чуждой зиме. Так же как его «дача», его загородные владения не имели ни стен, ни потолка, ни других тяжеловесных пустяков, ничего, кроме сути: земли, неба, множества фиалок и разрушенной крепости вдали и вверху, на горе.
Обремененный лишь лёгкостью силуэта, он имел много удобств и преимуществ для того, чтобы «привлечь к себе любовь пространства»[210]210
«Привлечь к себе любовь пространства» – строка из стихотворения Б. Пастернака «Быть знаменитым некрасиво…» (1956).
[Закрыть]: оно само желало его, втягивало, само трудилось над быстрым лётом его походки и теперь совершенно присвоило, растворило в себе. Эта выдумка поэтов о «любви пространства» применительно к ним самим – совершенная правда. Я уверена, что не только Чиковани любил Горвашское ущелье, Атени, Алазань, но и они любили его, отличая от других путников, и по нему теперь печалится Гремская колокольня.
Теперь и сам я думаю: ужели
по той дороге, странник и чудак,
я проходил?
Горвашское ущелье,
о, подтверди, что это было так!
Так это и было, он проходил, и мир, скрывающий себя от взора ленивых невежд, сверкал и сиял перед ним небывалостью причуд и расцветок. Опасно пламенели оранжевые быки, и олени оставляли свои сказочные должности, неуместно включаясь в труд молотьбы на гумне. Не говоря уже о бледной чьей-то невесте, которая радугой вырвалась из скуки одноцветья и предстала перед ним, «подобная фазану»: таинственная и ослепительная. Разум его, затуманенный волшебством сновидений, всегда был зорок и строг.
Мне снился сон – и что мне было делать?
Мне снился сон – я наблюдал его.
Как точен был расчет – их было девять:
дубов и дэвов. Только и всего…
Я шел и шел за девятью морями.
Число их подтверждали неспроста
девять ворот, и девять плит Марабды,
и девяти колодцев чистота.
Казалось бы, что мне в этом таинственном числе «девять», столь пленительном для грузинского воображения, в дэвах, колодцах, в горах, напоминающих квеври – остроконечные сосуды для вина? Но еще тогда, при первом снегопаде, он прельстил меня, заманил в необъяснимое родство, и мой невзрачный молодой ум впервые осенила догадка, что нет радости надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством. Чиковани уехал в Тбилиси, а я осталась здесь – его влюбленным и прилежным братом, и этого неопределенного звания мне навсегда хватит для гордости и сиротства. Тяжкий, драгоценный, кромешный труд перевода в связи с Чиковани был для меня блаженством – радостью было воспроизвести в гортани его речь:
И, так и не изведавшая муки,
ты канула, как бедная звезда.
На белом муле, о, на белом муле
в Ушгули ты спустилась навсегда.
Тайна этой лёгкости подлежит простой разгадке. У Чиковани и в беседах, и в мимолётных обмолвках, и в стихах предмет, который он имеет в виду, и слово, потраченное на определение предмета, точно совпадают, между ними нет разлуки, пустоты, и в этом счастливая выгода его слушателя и переводчика. Расплывчатость рассуждений, обманная многозначительность – вот где хлебнешь горюшка.
Но я не хочу говорить о стихах, о переводах. В этом разберутся другие, многоученые люди. Я вообще предпочла бы молчать, любить, вспоминать и печалиться, отозвавшись на его давнее приглашение к тишине, надобной природе для лепета и бормотания:
Прекратим эти речи на миг,
пусть и дождь свое слово промолвит,
и средь тутовых веток немых
очи дремлющей птицы промоет.
Еще один снегопад был между нами. Какая была рань весны, рань жизни – еще снег был свеж и силен, еще никто не умер в мире – для меня. Снег, деревья, фонари, в теплых сенях – беспорядок объятий, возгласов, таянье шапок.
– Симон и Марика[211]211
Марика – Мария Николавевна Чиковани, жена С. Чиковани.
[Закрыть]! (Это Чиковани.) Павел и Зоя[212]212
Зоя – Зоя Константиновна Бажанова-Антокольская (1902–1968) – актриса Театра им. Е. Вахтангова. Жена П. Антокольского.
[Закрыть] (Это Антокольские.)
Кем приходятся мне эти четверо? Какое точное название даст им душа, обмершая в нестерпимой родимости и боли?
Там, пока пили вино и долгий малиновый чай, читали стихи и сетовали на малые невзгоды жизни, был ли мне дан, из другого, предстоящего возраста, знак, что это беспечное сидение впятером вкруг стола и есть счастье, быстролетящая драгоценность обстоятельств, и больше мне так не сидеть никогда?
В глаза чудес, исполненные света,
всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.
О, девять раз изведавшему это
не боязно однажды умереть.
Из тех пятерых, сидевших за столом, двое нас осталось, и жадно смотрим мы друг на друга.
Иногда юные люди приходят ко мне. Что я скажу им. – Им лучше известно, как соединять воедино перо, чернила и бумагу. Одно, одно лишь надо было бы сказать – пусть ненасытно любуются лицами тех, кого любят. В сослагательном наклонении так много печали: ему сейчас исполнилось бы семьдесят лет. Но я ничего не говорю.
Как миндаль облетел и намок!
Дождь дорогу марает и моет —
это он подает мне намёк,
что не столько я стар, сколько молод.
Слышишь? – в тутовых ветках немых
голос птицы свежее и резче.
Прекратим эти речи на миг,
лишь на миг прекратим эти речи.
1973
СНЫ О ГРУЗИИ[213]213Впервые опубликовано в журнале «Дружба народов» (2000, № 10).
[Закрыть]
«Сны о Грузии» – так называлась моя изданная и переизданная в Грузии, в Тбилиси, в издательстве «Мерани», книга.
Я, когда писала что-нибудь, никогда не думала о «книге», о собрании моих сочинений. То обстоятельство, что некоторые мои сочинения были впервые опубликованы в Грузии, а не в Москве, – не моя заслуга, и не в этом причина так любить место земли: САКАРТВЕЛО. Эти слова посвящены не книге, не стихотворениям моим, которые я написала недавно, которые я снова назвала «Сны о Грузии».
Мне приснилось имя этого места земли: так ясно, так слышно, что я проснулась в слезах, но потом весь день улыбалась, и те, кто не знал, что значит САКАРТВЕЛО, – стали лучше, радостнее ощущать себя на белом свете.
Это было в московской больнице имени Боткина. Я не хворала, но, по доброму усмотрению врачей, была в больнице, где по ночам писала, – некоторые мои слова относятся к разным местам моего обитания на этой земле, всей земле.
Больница – пока ты здрав и жив – удобное пристанище для дум не о себе, а о других.
«Возлюби ближнего твоего, как самого себя», – мне не однажды приходилось думать об этих словах, но я любила ближнего более, чем себя.
Ежели некто повинен в таковом грехе, он повинен перед другими, перед ближним и дальним, этот грех тяжело искупаем, но прощаем свыше, – при обязательном условии искупления вины, исполнения долга, диктуемого свыше.
Эти незамысловатые рассуждения относятся лишь ко мне.
С таким тщанием и так долго пишу я предисловие к моим сочинениям, написанным ночами в больнице… Доктор Боткин не мог знать о больнице его имени, построенной для бедных и страждущих в 1911 году Кондратием Солдатенковым, благотворителем, сострадателем, издателем.
Кто одаряет (а порой – огорчает) нас снами? Я пробовала сама перевести грузинские слова на русский язык, у меня ничего не вышло: я не умею писать по-грузински, но я и во сне слышу грузинскую речь, грузинское пение.
Грузия, Сакартвело – свет моей души, много ласки, спасительного доброго слова выпало мне в этом месте земли, не только мне – многим, что – важнее.
О Гмерто[214]214
Гмерто (груз.) – Бог, Боже (как обращение).
[Закрыть], пишу я, – о Боже, храни этот край земли и все, что мы видим и знаем, и то, что нам не дано знать.
Имена тех, кому посвящены эти стихи, да не будут забыты.
Б.А.
Памяти Симона Чиковани
Вот было что: проснулась я в слезах.
В зеницах, скрытных пеклах суховея,
не зеленеет влагой Алазань.
То ль сновиденье было суеверно,
нет! то был дэв. Он молвил: Сакартвело.
Конечно, дэв. Один из девяти.
Мой краткий сон не помнил о Тбилиси —
дэв осерчал и пожелал войти
в затменный ум затворника больницы.
Моим глазам плач возбранен давно,
он – засуха за твердою оградой,
иначе бы зрачки слились в одно
течение, словно Кура с Арагвой —
там, возле Мцхета. Если глянешь ввысь —
увидишь то, чему столетья мстили
за недоступность выси. Глянешь вниз
с вершины… можешь? Возрыдай, о Мцыри.
Плачь обо всех, доплачься, доведи
пустыню глаз до нужных им деяний.
Но где мой дэв, один из девяти?
Часы мои, который час? – Девятый.
Девять – всего у Сакартвело есть:
названий ветра, соучастий в хоре,
чудес и чуд. Но я не там, а здесь,
где предаются не мечтам, а хвори.
Да охранит меня святой Давид!
Смиреннейший, печется ль он о дэвах?
Забыть мой сон иль вновь его добыть?
Меж тем часов – как плит Марабды – девять.
Грядет обход. Врач должен обойти
значенье пульсов, жалоб, недомолвок.
Нет времени считать до девяти:
«пятиминутки» ритуал недолог.
И страждущих число не таково.
Врачующих труды неисчислимы
(и нужды). Солнцем глянувший в окно,
о Гмерто! знаю: Ты пребудешь с ними.
Мой перевод я изменить хочу.
Симон простит. Строка во тьму не канет.
О Господи! не задувай свечу
души моей, я – твой алгетский камень.
Врач удивлен: – Вы – камень? Но какой?
Смеюсь и помышляю об ответе.
– Я – камушек, взлелеянный рекой
грузинскою, ее зовут Алгети. —
Внимает доктор сбивчивым речам,
как Боткину когда-то удавалось.
– Вы сочинять привыкли по ночам. —
Сбылись анализ крови и диагноз.
Не той, как Сакартвело, ибо той любви —
другой избранник убоится,
пасут меня и нянчат добротой
и Солдатенков, и его больница.
Я отвлеклась. Повадка такова,
что слов туманы – Овену подобны.
Но барельефу – скушно знать, когда
очнулись благодарные потомки.
У них уйдет на это полувек
с добавкой упраздненной пятилетки.
А я – живу, как доктор повелел:
звенят тарелки и горчат таблетки.
День бодрствует, как подобает дню.
Вторженьем в них пренебрегают вены,
но их принудят. Помышленья длю
и для удобства прикрываю веки.
При капельнице, что воспета мной,
возгрежу о Симоне, о Важе ли —
незримый вид я назвала бы мглой,
но сомкнутые веки повлажнели.
Постыдность слез спешу стереть с лица —
вошла сестра по долгу милосердья.
…Июль спалил луга, ожег леса…
Как зимовать? Нет денег, мало сена…
Сестра – из Кимр. Есть у нее коза.
Коза – всегда! – есть мой кумир строптивый.
В сестре Татьяне нет нисколько зла.
И денег нет. Но повезло с квартирой,
не ей, а сыну… Прокормить козу
она сумеет… Муж Татьяну любит…
Я слушаю… Меня влекут ко сну
улыбки прибыль и печали убыль.
– Все времена – лихие времена, —
сквозь сон я слышу. Разум занят ленью.
Я думаю: о Грузия моя!
Но и козу нечаянно жалею.
Каприз иль приступ? Слышит и Кура
призыв страдальца: – Эскулапы [215]215
Эскулап – в древнеримской мифологии бог врачевания, отождестлявшийся с древнегреческим богом Асклепием.
[Закрыть], где вы? —
Я думаю: о Грузия, когда…?
Вдруг – никогда? Не отвечайте, дэвы.
Во сне ли праздник пел и танцевал?
Туда, где квеври и Алавердоба,
шел с алою гвоздикой Тициан,
а я и Нита оставались дома.
Мне девять раз рассказывал Симон
о том, что знал, и, выйдя из полона
межзвездного, делили пир со мной
Галактион и Тициан с Паоло.
Спасли грузины убиенный Дождь[216]216
Поэма «Сказка о Дожде» впервые опубликована в журнале «Литературная Грузия» (1963, № 12) под названием «Дождь».
[Закрыть] —
воскресли струи строк и уцелели,
и все совпало: маленькая дочь,
и Лермонтов[217]217
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) – русский поэт.
[Закрыть], и храм Свети-Цховели.
Кто в эту ночь молился обо мне,
сберечь меня просил святую Нину?
Прижился голубь на моем окне —
что будет с ним, когда его покину?
Быть может, хлебца кто-нибудь подаст:
здесь всяк невольно мыслит о загробье
и, по примете, потчует подчас
клюв Божьей птицы просьбой о здоровье.
О муже Вове с Таней говорим:
пригожий, добрый, да вину привержен.
Лекальщик он, и за труды хвалим.
В разлуке с хмелем – сумрачен, но вежлив.
Зарплата – редкость. Оскудел завод,
но подсобил, когда играли свадьбу:
дочь вышла замуж. А отец – в запой
водвинулся. Но я все это знаю.
Не он ли населил мои стихи?
Посредь страны, бессчастной, беспризорной,
не он ли бродит вдоль моей строки —
сородич мой, со мною неразъемный?
Смышленый, с древней думой о вине,
а не о тех, кто свысока им правит,
одет в прорехи, – близок мне вдвойне:
его восславил мой Гусиный Паркер.
В дочь Тани Ольгу был влюблен грузин.
Влюблен и ныне. Объясните, дэвы:
как он попал в остуду кимрских зим?
К тому же он – Давид, иль, вкратце, Дэви.
Манил он Ольгу в Грузию свою,
но запретил и проклял мини-юбку.
Назло ему, возрадовав семью,
невеста предпочла соседа Юрку.
Святой и царь, всех кротких опекун,
смиритель гневных, что в виду имеет
чужой жены не мимо, а вокруг
блуждающий твой кимрский соименник?
Он в честь твою крещен и наречен.
Пусть минимум порочного подола
забудет тот, кто боле ни при чем.
Но почему украдкой плачет Ольга?
Усов ревнивца доблестную масть
муж Вова хвалит, чуждый русской спеси.
Страдает Юрка. Изнывает мать,
страшась Куры и Волги сложной смеси.
Вдвоем, в девятом предночном часу,
о том о сем судачим откровенно.
Татьяна, проводив меня ко сну,
разучивает слово: Сакартвело.
И неспроста: оно в ее устах
освоится и природнится к Тане.
Разгадка – не в ревнующих усах,
в другой, покамест не воспетой, тайне.
Коль девять раз царицею Тамар
был некогда проведан сон Симона,
взмолюсь: цари! мой разум отумань
и к подданным твоим не будь сурова!
Я – ровня им. Твоя над нами власть.
И Лизико – для грез о Руставели —
в девятый день июня родилась.
Чабук[218]218
Чабук – ласковое прозвище известного грузинского писателя Чабуа Амирэджиби в домашней и дружеской среде.
[Закрыть] ее крестил в Свети-Цховели.
Смешение имен, времен и Кимр
с тем краем, что зовется: Сакартвело, —
безгрешно. Пусть гуляет вкось и вкривь
перо, покуда не осиротело.
Жизнь замечает, что желает есть.
Суть снеди – легковесна и целебна.
Какое благо и какая честь —
лежать в постели в чине пациента.
Возжаждавших иных чинов – мне жаль.
Не очень, впрочем. Разберутся сами.
Лишь возлежать! и с жадностью вкушать
тот суп, что порицаем гордецами!
Полеживать! Лениво ликовать!
Лбом в девять пядей помнить девять дэвов!
На суету не променять халат,
как это делал мой любимый Дельвиг[219]219
Дельвиг Антон Антонович (1798–1831) – русский поэт, лицейский друг А. С. Пушкина.
[Закрыть].
Он – завсегдатай сердца моего.
Как весело он расточал свой гений!
Молчок! По мне скучает молоко.
Я слезы снов утешу смехом бдений.
«Я Вам пишу»… – вот и пиши, радей!
Как Таня к няне, я приникну к Тане.
Чужая боль – больнее и родней
своей, тебе двоюродной, не так ли?
Надземную я навестила синь —
итог судьбы преображен в начало.
Мой сон был свеж и не успел остыть,
когда больным заметно полегчало.
Благодарю лежачий мой постой.
Смиренно и не вспыльчиво сознанье.
День августа иссяк двадцать шестой —
счастливый день, что начался слезами.