Текст книги "Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной"

Автор книги: Ованес Туманян

 
А после – шаль висела у огня,
и волосы, не знавшие законов
причёски, отряхнулись от заколок
и медленно обволокли меня.
 
 
Я в них входил, как бы входил в туман
в горах сванетских, чтобы там погибнуть,
и все-таки я их не мог покинуть,
и я плутал в них и впадал в обман.
 
 
Так погибал я в облаке твоем.
Ты догадалась – и встряхнула ситом,
пахнуло запахом земным и сытым,
и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.
 
 
Очаг дышал всё жарче, всё сильней.
О, как похожи были ты и пламя,
как вы горели трепетно и плавно,
и я гостил меж этих двух огней.
 
 
Ты находилась рядом и вокруг,
но в лепете невнятного наречья,
изогнутою, около Двуречья [59]59
  Двуречье (Месопотамия) – область в среднем и нижнем течении рек Тигр и Евфрат в Западной Азии. Один из древнейших очагов цивилизации.


[Закрыть]
тебя увидеть захотел я вдруг.
 
 
Чуть не сказал тебе я: «О лоза,
о нежная, расцветшая так рано…»
В Сванетии не знают винограда,
я не сказал. И я закрыл глаза.
 
 
Расстались мы. И вот, скорей старик,
чем мальчик, не справляюсь я с собою,
и наклоняюсь головой седою,
и надо мной опять туман стоит.
 
 
Верни меня к твоим словам, к рукам.
Задуманное облакам поведай,
я догадаюсь – по дождю, по ветру
Прошу тебя, поведай облакам!
 

1958

 
Мне снился сон – и что мне было делать?
Мне снился сон – я наблюдал его.
Как точен был расчет – их было девять:
дубов и дэвов. Только и всего.
 
 
Да, девять дэвов, девять капель яда
на черных листьях, сникших тяжело.
Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,
я не забыл то древнее число.
 
 
Вот девять гор, сужающихся кверху,
как бы сосуды на моем пути.
И девять пчел слетаются на квеври
и квеври [61]61
  Квеври – врытый в землю большой глиняный сосуд, использовавшийся для изготовления и хранения вина.


[Закрыть]тех – не больше девяти.
 
 
Я шел, надежду тайную лелея
узнать дубы среди других лесов.
Мне чудится – они поют «Лилео»[62]62
  «Лилео» («Лиле») – сванский языческий гимн солнцу, хоровая песня.


[Закрыть].
О, это пенье в девять голосов!
 
 
Я шел и шел за девятью морями.
Число их подтверждали неспроста
девять ворот, и девять плит Марабды [63]63
  Девять плит Марабды – девять могил братьев Херхеулидзе, героически погибших в битве при Марабде (1624).


[Закрыть],
и девяти колодцев чистота.
 
 
Вдруг я увидел: посреди тумана
стоят деревья. Их черты добры.
И выбегает босиком Тамара
и девять раз целует те дубы.
 
 
Я исходил все девять гор. Колени
я укрепил ходьбою. По утрам
я просыпался радостный. Олени,
когда я звал, сбегали по горам.
 
 
В глаза чудес, исполненные света,
всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.
О, девять раз изведавшему это
не боязно однажды умереть.
 
 
Мои дубы помогут мне. Упрямо
я к их корням приникну. Довезти
меня возьмется буйволов упряжка.
И снова я сочту до девяти.
 

1959

 
От этого порога до того
работы переделал я немало.
Чинары [64]64
  Чинар (чинара) – дерево из рода платанов.


[Закрыть] я сажал – в честь твоего
лица, что мне увидеть предстояло.
 
 
Пока я отыскал твои следы
и шел за ними, призванный тобою,
состарился я. Волосы седы.
Ступни мои изнурены ходьбою.
 
 
И всё ж от этой улицы до той
я собирал оброненные листья,
и наблюдали пристально за мной
прохожих озадаченные лица.
 
 
То солнце жгло, то дождик лил – всего
не перескажешь. Так длинна дорога
от этого порога до того
и от того до этого порога.
 
 
И все-таки в том стареньком дому
всё нашими населено следами,
и где-то там, на чердаке, в дыму,
лежит платок с забытыми слезами.
 
 
От этого и до того огня
ты шила мне мешок для провианта.
Ты звездную одела на меня
рубаху. Ты мешок мой проверяла.
 
 
От этого порога до того
я шел один среди жары и стужи,
к бокам коней прикладывал тавро,
и воду пил, толок я воду в ступе.
 
 
Я плыл по рекам и не знал – куда,
и там, пока плыла моя пирога,
я слышал, как глаголила Кура —
от этого и до того порога.
 

1959

 
Я размышлял в Сигнахи, на горе,
над этим миром, склонным к переменам.
Движенье неба от зари к заре
казалось мне поспешным и мгновенным.
 
 
Еще восхода жив и свеж ожог,
и новый день лишь обретает имя,
уже закатом завершен прыжок,
влекущий землю из огня в полымя.
 
 
Еще начало! – прочности дневной
не научились заново колени.
Уже конец! – сомкнулось надо мной
ночное благо слабости и лени.
 
 
Давно ли спал младенец-виноград
в тени моей ладони утомленной?
А вот теперь я пью вино и рад,
что был так добр к той малости зеленой.
 
 
Так наблюдал я бег всего, что есть,
то ликовал, то очень огорчался,
как будто, пребывая там и здесь,
раскачивал качели и качался!
 

1962

 
Летит с небес плетеная корзина.
Ах, как нетрезвость осени красива!
Задор любви сквозит в ее чертах.
В честь истины, которую мы ждали,
доверимся младенчеству маджари [67]67
  Маджари (мадчари) – молодое, неперебродившее вино.


[Закрыть]!
А ну-ка чашу! Чашу и черпак.
 
 
Опустимся пред квеври на колени,
затем поднимем брови в изумленье:
что за вино послал нам нынче Бог!
Пылают наши щёки нетерпеньем,
и, если щёки не утешить пеньем,
что делать нам с пыланьем наших щёк?
 
 
Лоза хмельная ластится к ограде.
Не будем горевать о винограде —
душа вина бессмертна и чиста.
Пусть виночерпий, как и подобает,
услады виноградарям добавит —
им подобает усладить уста.
 

1961

 
Когда расцеловал я влагу
двух глаз твоих и совершенство
их нежной мрачности постиг,
сказал я: я имел отвагу
жить на земле и знать блаженство
я жил, я знал, и Бог простит.
 
 
Сегодня я заметил странность,
увы, заметил я, что море
твой образ знает и творит:
в нём бодрствует твоя усталость,
и губы узнают в нём горе
тех слёз твоих, о, слёз твоих.
 

1966

А. Твардовскому[68]68
  Твардовский Александр Трифонович (1910–1971) – русский поэт.


[Закрыть]

 
Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».
Кровопролитья древнего тщета
И ныне осеняет этот берег:
Вот след клинка, вот ржавчина щита.
 
 
Покуда люди в жизнь и смерть играли,
Соблазном – жить – их Терек одарял.
Здесь нет Орбелиани [69]69
  Орбелиани Григол (1804–1883) – грузинский поэт-романтик, служивший в русской армии.


[Закрыть] и Ярали [70]70
  Ярали (из рода Шаншиашвили) – последний придворный поэт грузинских царей, друг Гр. Орбелиани.


[Закрыть],
Но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.
 
 
Пленяет зренье глубина Дарьяла,
Познать ее не все обречены,
Лишь доблестное сердце выбирало
Красу и сумрак этой глубины.
 
 
– Эгей! – я крикнул. Эхо не померкло
До этих пор. И если в мире есть
Для гостя и хозяина проверка, —
Мой гость, проверим наши души здесь.
 
 
Да, здесь, где не забыт и не затерян
След путника, который, в час беды,
В Россию шел, превозмогая Терек,
Помедлил и испил его воды.
 
 
Плач саламури [71]71
  Саламури (груз.) – грузинский духовой музыкальный инструмент, род свистковой флейты.


[Закрыть] еле слышен в гуле
Реки священной. Мой черёд настал
Испить воды, и быть «тергдалеули» [72]72
  «Тергдалеули» (груз.) – дословно: «испивший воды Терека». Так называли грузинских шестидесятников, получивших образование в России и приобщившихся к революционно-демократическим идеям.


[Закрыть],
И распахнуть пред гостем тайну скал.
 
 
Здесь только над вершиной перевала
Летят орлы на самый синий свет.
Здесь золотых орлов как не бывало.
Здесь демона и не было и нет.
 
 
Войди сюда не гостем – побратимом!
Водой свободной награди уста!
Но ты и сам прыжком необратимым,
Уже взошел на крутизну моста.
 
 
В минуту этой радости высокой
Осанка гор сурова и важна,
И где-то, на вершине одинокой,
Всё бодрствует живая тень Важа.
 

1966

Сны о Грузии – вот радость!

И под утро так чиста

виноградовая сладость,

осенившая уста.

Белла Ахмадулина

 
Быть может, всё это и впрямь сновиденье,
А вовсе не утро? Вовсе не Белла?
Вот занавес дрогнул в тревожном смятенье,
Вот дверь приоткрылась неслышно, несмело.
 
 
Я вглядывался в молодую улыбку,
Предвосхищенную шелестом платья,
Завороженную предутренней зыбью,
Преображенную хмелем заката.
 
 
Я сразу заметил, как звонок тот голос,
Сопровождаемый вздохами свиты.
Я поклонился виденью – войдите! —
Оно же на сон и на явь раскололось.
 
 
Старейшине бражников и стихотворцев,
Мне по душе и застолье и бденье,
Но если строка не запенится солнцем,
Я к черту пошлю и слух свой и зренье.
 
 
Но вы поглядите – замолкла и Белла,
И птицей-певуньей выгнула шею.
О, нет, не слова ей нужны, а напевы —
Душу свою нам излить, хорошея.
 
 
О утро! Ты все предвосхитило мудро:
Мгновенье прекрасно, – значит, извечно!
По капельке блеск его и свеченье
Красуются на бокалах и люстрах.
 
 
И разве мы глухи и слепы? И разве
Ласка и нежность ее не об этом?
И что же есть сон, как не память тех празднеств
Выстраданных и воспетых поэтом?
 
 
И сон этот в руку… Явилась – исчезла.
Нам ли судить и судачить – мы квиты.
Пришла, приземлилась и снова к небесной
Стезе воспарила. Все с тою же свитой.
 

 
С гор и холмов, ни в чем не виноватых,
к лугам спешил я, как учил ручей.
Мой голос среди троп витиеватых
служил витиеватости речей.
 
 
Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,
как если бы затеяли кусты
от любопытства солнечного света
таить секрет глубокой темноты.
 
 
Я покидал ручей: он ведал средство
мои два слова в лепет свой вплетать,
чтоб выдать тайну замкнутого сердца,
забыть о ней и выпытать опять.
 
 
Весть обо мне он вынес на свободу,
и мельницы, что кривы и малы,
с той алчностью присваивали воду,
с какою слух вкушает вздор молвы.
 
 
Ручей не скрытен был, он падал с кручи,
о жернов бился чистотою лба,
и, навостривши узенькие уши,
тем жалобам внимали желоба.
 
 
Общительность его души исторгла
речь обо мне. Напрасно был я строг:
смеялся я, скрывая плач восторга,
он – плакал, оглашая мой восторг.
 
 
Пока миниатюрность и нелепость
являл в ночи доверчивый ручей,
великих гор неколебимый эпос
дышал вокруг – божественный, ничей.
 
 
В них тишина грядущих гроз гудела.
В них драгоценно длился каждый час.
До нас, ничтожных, не было им дела,
сил не было – любить, ничтожных, нас.
 
 
Пусть будет так! Не смея, не надеясь
занять собою их всевышний взор,
ручей благословляет их надменность
и льется с гор, не утруждая гор.
 
 
Простим ему, что безобидна малость
воды его, – над малою водой
плывет любви безмерная туманность,
поет азарт отваги молодой.
 
 
Хвала ручью, летящему в пространство!
Вы замечали, как заметил я, —
краса ручья особенно прекрасна,
когда цветет растение иа[73]73
  Иа (груз.) – фиалка.


[Закрыть].
 

1967

 
Эти склоны одела трава.
Сколько красок сюда залетело!
А меня одолели слова.
Слово слабой душой завладело.
 
 
Как всё желто, бело и красно!
Знать, и мак свою силу здесь тратил.
Как понять пестроту? Всё равно!
Погляди и забудь, о читатель.
 
 
Нет, и Бог не расстелет ковра
одноцветного, не расписного.
Я лелеял и помнил слова,
но не понял – где главное слово.
 
 
Всем словам, что объемлет язык,
я был добрый и верный приятель,
Но какое ж мне выбрать из них,
чтоб тебе угодить, о читатель?
 

1967

 
На берегу то ль ночи, то ли дня,
над бездною юдоли, полной муки,
за то, что не отринули меня,
благодарю вас, доли и дудуки.
 
 
Мои дудуки, саламури, стон
исторгшие, и ты, веселый доли,
взывают к вам вино, и хлеб, и соль:
останьтесь в этом одиноком доме.
 
 
Во мне привычка к старости стара.
Но что за ветер в эту ночь запущен?
Мне, во главе пустынного стола,
осталось быть и страждущим, и пьющим.
 
 
Играет ветер в тени, в голоса,
из винной чаши, утомившей руки,
в мои глаза глядят мои глаза,
что влюблены в вас, доли [74]74
  Доли – грузинский двусторонний барабан.


[Закрыть]и дудуки [75]75
  Дудуки (дудук) – духовой музыкальный инструмент.


[Закрыть].
 
 
Но для Тбилиси, что возжег свечу,
не вы ли были милы и родимы?
Кому пресечь ту хрупкость по плечу?
Кто смел не пожалеть вас, побратимы?
 
 
Без вас в ночи всё сиро и мертво.
Покуда доли воплощает в звуки
все перебои сердца моего, —
мой стон звучит в стенании дудуки.
 

1967

 
В горле моём заглушенного горя мгновенье —
вот преткновенье для вздоха, и где дуновенье
воздуха? – Вымер он весь иль повеять ленится?
Тяжко, неможется, душно дубам Леонидзе [76]76
  Леонидзе Гогла (Георгий Николаевич) (1899–1966) – (см. прим.21).


[Закрыть].
Гогла, твой дом опален твоим жаром последним,
Грозный ожог угрожает деревьям соседним.
Гогла, платан, что привык быть тобою воспетым,
проклятый пеплом, горит и становится пеплом.
Если и сосен к себе не зовешь пред разлукой, —
как же ты занят своей огнедышащей мукой!
Доблестный Мцыри [77]77
  Мцыри – герой одноименной романтической поэмы М. Ю. Лермонтова, написанной в 1839 г.


[Закрыть], скиталец нездешней пустыни,
где же та пустынь, в которой отшельник ты ныне?
Слово одно исцелит твое бедное горло,
ты ли не знаешь об этом, о Гогла, о Гогла!
Смертная мука пребудет блаженством всего лишь,
если гортань ты о ней говорить приневолишь.
Лютую смерть, бездыханную участь предмета
вытерпеть легче, чем слышать безмолвье поэта.
Грузии речь, ликованье, страданье, награда,
не покидай Леонидзе так рано, не надо,
лишь без тебя он не вынес бы жизни на свете,
лишь без тебя для него бесполезно бессмертье.
 

1966

 
Вот виноградник, но я виноградного сока
не собиратель, а созерцатель. Смешно
сердцу от боли: зачем одинокому столько
лоз виноградных, в которых погибнет вино?
   Я одинок. Претерпел я и муку, и скуку
   жить, когда солнце уходит за мыс, вон – за тот,
   О, мой Нодар, если встретишь Джансуга – Джансугу
   всё же скажи: пусть придет, когда солнце зайдет.
   Вот что я вспомнил, Нодар, этим утром, Я вспомнил
   птиц твоих бедных. Да, птиц твоих бедных беру.
   Миг воспаренья и время уныния – сон лишь,
   вместе придите, ведь я – не смогу, не приду.
   Что же мне делать? Мне нечего делать. Всех истин
   скорбь я узнал: эта скорбь велика.
   Не говорите другим: поздравительных писем
   больше не пишет, уже не напишет рука.
   По-колдовство! Волшебство! Мой несбывшийся, робкий
   почерк – не к чайкам ли, чтобы лететь и дрожать
   белою почтою над равнодушной Европой,
   писем столь белых не станут же дома держать.
   В море и в сердце такого объема и роста
   длится минута, что ей миновать я не дам.
    С-с-с – это море и удочка, просьба и проза,
    что мне другие! А ты – разгадаешь, Нодар.
    Что с этим небом, чей пламень склоняется к мысу,
    но не склонился? Не вечен ли этот закат?
    Я без тебя и последнего мрака не мыслю.
    В сумерках этих войди, напевая, в мой сад.
    Есть благодать: уберечь поднебесные гроздья.
    Я бы содеял вино, если б знал для кого,
    Будь здесь хозяин – прошу драгоценного гостя.
    То и другое сложу, это строки Карло.
    Нам лишь сентябрь подыграет. Беспечно, бесслезно
    свидимся, друг, и Джансуга с собой позови.
    Щуришься ты как от солнца, иль щурится солнце
    Так вот, как ты.
                               В крайний миг бытия и любви.
 

Новелла в четырех действиях

I

 
Солнце гуляет по-над берегами Иори,
Зной непомерный свершился, а день в половине.
Лютое солнце спалило поля – не его ли
Станем учить, как лелеять цветы полевые?
Все-таки, все-таки только природе, доверюсь:
Книга горы, где любая глава – виноградник,
Рукопись солнца: сложенная гением ересь,
Вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных!
Чу! Виноградарей песня зовет не меня ли
Зрением слез созерцать этот край изобилья?
Если умру и забудусь – небес и Манави [78]78
  Манави – село в Кахетии, где произрастает знаменитый сорт винограда.


[Закрыть]
Встреча и в том забытье да не будет забыта!
Если б строку совершенной лозе уподобить!
Я – только голос, чтоб хору всё пелось и пелось,
Я – только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,
Видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.
Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.
Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?
Я не случайно избрал для любви и доверья
Бег, и стремленье, и легкую поступь Иори.
Солнце – мое! И на радостях мне захотелось
Солнце, как шапку, забросить в небесную чащу.
Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители [79]79
  Ркацители – высококачественный винный сорт винограда позднего срока созревания.


[Закрыть],
Видел светило, вмещенное в винную чашу!
 
 
    – Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,
      Твое и мое одинаковы сердцебиенья.
      Ты – прежде, ты – мастер, я – твой подражатель.
                                                                            И пусть! —
      Тебе посвящу ученичество стихотворенья.
 

II

 
Слава, Манави, тому, кто затеял однажды
Вечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.
Крепость в руинах, и та изнывает от жажды
Верить в бессмертье цветения и плодородья.
Мертв от рожденья, то верит в скончание света,
Свет будет длиться – без перерыва и риска.
Ты виноградник, поведай, как было всё это:
Лоз исчисление – триста, и триста, и триста.
Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,
Помысел сердца в нём явственно опубликован.
Домики эти всегда помышляют о госте,
Пялясь в пространство высокими лбами балконов.
Сразу, врасплох, со спины – на ликующий полдень
Обрушился град, нещадная грянула ярость.
Пал виноградник и смертного мига не понял,
Черное облако, смерти слепая всеядность.
Только минута прошла: непогода с погодой
Насмерть схватились непоправимо и быстро.
Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.
Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.
Мертвой лежит драгоценная малость и радость,
Веточка, чудо, казненное детство побега,
И улетучилась, и не сбылась виноградность…
Вёдро. Глаза прозревают от влаги от века.
 
 
        – Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:
          Бессонница крови, ямб [80]80
  Ямб – стихотворный размер.


[Закрыть] – пауза и ударенье.
          Во мне – твоя кровь. Золотой виноградиной уст,
          Тебя восхваляя, свершается стихотворенье.
 

III

 
Было – но есть, ибо память не знает разлуки
С временем прошлым, и знать не научится вскоре.
Ношею горя обремененные руки.
Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.
Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнее
Был, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?
В наших зрачках те события окаменели,
Сердце прострелено градом, о брат виноградарь.
Если нахмурюсь и молвлю: – Я помню. Ты помнишь?
Мне собеседник ответит: – Ты помнишь? Я помню.
Жизнь – это средство смертельно рвануться на помощь
Жизни чужой: человеку, и саду, и полдню.
Что из того, что навряд ли и трёх очевидцев
Бой пощадил, чтобы длилась суровая тризна,
Может быть, трое осталось из тех арагвинцев [81]81
  Арагвинцы – отряд из 300 грузин-горцев 11 сентября 1795 г. прикрывал отступление уцелевших воинов Ираклия II от войска персидского шаха Ага-Мохаммед-хана. Все арагвинцы героически погибли, не отступив ни на шаг.


[Закрыть],
Много и мало их было, а было их триста.
Женщины реяли, черные крылья надевши,
В высях печали, которую ум не постигнет.
Встань, виноградник, предайся труду и надежде!
Ты – непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.
Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.
Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.
Сводит с ума – так родим, и громоздок, и нежен
Поскрип колес до отверстого входа в марани!
 
 
           – Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,
              Благоговею пред страстью твоею к даренью.
              Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь:
              Благодаренье окажется стихотвореньем.
 

IV

 
Хочет лоза говорить, повисая бессильно,
Изнемогая, вздыхая всё тише и реже.
Чтобы потом сожаление нас не бесило,
Пусть говорит! Как добры ее чудные речи!
– Может быть, дух испущу – и тогда не отчаюсь.
Я одолею меня испытующий ужас.
Непрерываемость жизни, любви неслучайность,
Длительность времени – мне отведенная участь.
Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани [82]82
  Алазани (Алазань) – река в Кахетии, левый приток Куры; также долина вдоль южного подножия Большого Кавказа.


[Закрыть],
Как продвиженье светил в глубине мирозданья,
Тысячелетья меня провожают глазами,
Вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья,
Помню грузин, что о Грузии так трепетали:
О, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.
Жизнь не умеет забыться для сна и печали,
И виноградник живет, когда бедствие терпит.
 Дудочки осени празднество нам возвестили.
Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!
Той же рукою, которой меня вы взрастили,
Ввысь поднимите с великою влагой кувшины.
 Жажда – была и, как горе, сплыла, миновала,
Быть не быть – не колеблясь и не канителя.
Тот, кто  на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,
Может сказать: меня солнце в уста целовало!
 
 
        – Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,
          Тот пульс, что во мне, это только твое повторенье,
           Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,
           Прошу: о, прими подношение стихотворенья!
 

 
Вознесен над Евфратом и Тигром,
сверху вниз я смотрел на века,
обведенные смутным пунктиром,
цвета глины и цвета песка.
 
 
И клонилась, клонилась средь ночи
к Междуречью[84]84
  Междуречье (Месопотамия) – один из древнейших очагов цивилизации, низменная равнина в Западной Азии между реками Тигр и Ефрат.


[Закрыть] моя голова.
Я без страха глядел в его очи,
словно в очи заснувшего льва.
 
 
Там, вверху, я оплакал утрату
тех времен, что теперь далеки,
когда белая темень Урарту[85]85
  Урарту – древнее государство IX–VI вв. до н. э. на территории Армянского нагорья.


[Закрыть]
вдруг мои осенила зрачки.
 
 
И когда в повороте капризном
промелькнул, словно тень меж ресниц,
дорогой и таинственный призрак
шумерийских и хеттских границ [86]86
  Шумерийских и хеттских границ. Шумер – цивилизация, существовавшая на Юго-востоке Месопотамии, в IV–III тысячелетии до н. э.; Хеттское царство – могущественная древняя империя в Малой Азии XVIII–XII вв. до н. э.


[Закрыть].
 
 
Приласкать мои руки хотели, —
но лишь воздух остался в руках, —
голубей, обитавших в Халдее [87]87
  Халдея (Нововавилонское царство) – Юго-западная часть Вавилонии на западном берегу Ефрата.


[Закрыть],
в разоренных ее облаках.
 
 
Что-то было тревожное в этом
вихревом и высоком дыму,
белым цветом и розовым цветом
восходившем к лицу моему.
 
 
О, куда бы себя ни умчала,
свой исток да припомнит река!
Кровь моя обрела здесь начало
и меня дожидалась века.
 
 
В скольких женщинах, скольких мужчинах
билась пульсов моих частота.
Так вино дозревает в кувшинах
и потом услаждает уста.
 
 
И пока тяжелы мои корни
посреди занесенных полей,
я – всего лишь подобие кроны
над могилою этих корней.
 

 
Я, как к женщинам, шел к городам.
Города, был обласкан я вами.
Но когда я любил Амстердам,
в Амстердаме я плакал о Хвамли.
 
 
Скромным жестом богини ко мне
протянула ты руки, Эллада [89]89
  Эллада (греч.) – название Греции.


[Закрыть].
Я в садах твоих спал, и во сне
видел Хвамли я в день снегопада.
 
 
О Эмпайр [90]90
  «Эмпайр стейт-билдинг» – 102-этажный небоскрёб на Пятой авеню в г. Нью-Йорке, построенный в 1931 году в стиле «Ар-деко».


[Закрыть], по воле твоей
я парил высоко над Гудзоном [91]91
  Гудзон – главная река в штате Нью-Йорк (Северная Америка).


[Закрыть].
Сумма всех площадей и полей
представлялась мне малым газоном.
 
 
Но твердил я: – О Хвамли, лишь ты,
лишь снегов твоих вечный порядок,
древний воздух твоей высоты
так тяжел моим лёгким и сладок.
 
 
Гент[92]92
  Гент – город в Бельгии, столица Фландрии.


[Закрыть], ответь мне, Родос [93]93
  Родос – остров в Эгейском море.


[Закрыть], подтверди —
вас ли я не любил? И не к вам ли
я спешил, чтоб у вас на груди
опечаленно вспомнить о Хвамли?
 
 
Благодарствуй, земля! Женских глаз
над тобой так огромно свеченье.
Но лишь раз я любил. И лишь раз
всё на свете имело значенье.
 
 
Воплотивший единственность ту,
Хвамли, выйди ко мне из тумана,
и вольюсь я в твою высоту —
обреченный, как сын Амирана.
 

 
Увы, ущелие пустое!
Давно ли в сетке гамака
желтело платьице простое,
как птица в глубине силка?
 
 
Давно ли женщина глядела
глазами чуть наискосок?
Кто улетел? Что улетело
и след впечатало в песок?
 
 
Давно ль смородиной зеленой
играли пальчики любви
и на веранде застекленной
шел спор меж милыми людьми?
 
 
Но кто ж возник здесь? Что возникло?
Кто плакал и не вытер слёз?
Какой бесчинствовал возница?
Куда увез? Зачем увез?
 
 
Под сенью бедного ореха
чего я жду? Кого я жду?
Какого голоса и смеха?
Какого шепота в саду?
 
 
Так утром, при погоде славной,
я шел меж опустевших дач,
овеянный печалью сладкой
и предвкушеньем неудач.