Текст книги "Моя жизнь хикикомори. Том 3: После перемен (СИ)"

Автор книги: Отшельник И.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Это комплимент? – в её голосе промелькнула заметная ирония.

– Типа того. Ты, вообще, когда-нибудь расслабляешься?

Она посмотрела на меня краем глаза, но осталась такой же невозмутимой.

– Моя работа не предполагает расслабления.

– Вот как? – протянул я, ухмыльнувшись. – Мне казалось, даже телохранителям можно иногда позволить себе немного человеческого.

– Моё время отдыха строго регламентировано, Казума-сама, – ответила Кана, процитировав инструкцию.

Я тихо засмеялся, скользя взглядом по неоновым вывескам за окном.

– Значит, у тебя даже расписание на расслабление? Интересно, это как? По графику «отдыхаю» в 15:45, а в 15:46 снова становлюсь железной леди?

– Если это обеспечивает безопасность вашего здоровья, то да, – ответила та сдержанно, хотя я заметил тень улыбки.

Мы выехали с тихой улочки на более оживлённую. Вечерние огни Токио постепенно зажигались, и я почувствовал расслабление. Руль в руке лежал идеально, мотор мягко урчал, напоминая, что под капотом целый зверь, готовый в любую секунду сорваться вперёд.

Я искоса взглянул на Кану, сидевшую в своей привычной прямой позе, точно на официальном приёме. Вот это дисциплина.

– Кана, знай, – сказал я с лёгкой улыбкой, – ты первая девушка, которую я везу в машине.

Она повернула голову, лицо оставалось таким же спокойным.

– Для вас это разве событие, Казума-сама? – прозвучал её ровный голос. – Вы никогда не были обделены женским вниманием.

Я изогнул бровь.

– Правда?

Кана молча посмотрела вперёд.

– Хотя, – протянул я, включив поворотник перед перекрёстком. – Очевидно. Я же, типа, богатенький наследник, да?

Она снова ничего не сказала, и я бросил на неё быстрый взгляд. Вот это выдержка. Даже не пошутила в ответ.

Машина мягко скользила по дороге, а я, не выдержав тишины, нарушил молчание.

– Слушай, Кана, а ты знала, что у меня была девушка до потери памяти?

Кана не повернула головы, но я заметил, как её пальцы сжали подол юбки. Она сглотнула. Занервничала? Вот это уже интересно.

– Знала, – ответила она без эмоций.

Я кивнул, ожидая продолжение, но Кана снова замолчала.

– И? – протянул я, чуть прищурившись. – Ты расскажешь, кто она была? Или это тоже засекречено? Как и всё остальное в моей жизни?

Кана смотрела прямо перед собой, словно дорога внезапно стала самым интересным зрелищем в мире:

– Вокруг вас всегда кто-то был, Казума-сама.

– Ага, – изучал я её взглядом, – но любил ли я кого-то?

Повисла тишина – тяжёлая. Слишком тяжёлая. Затем Кана медленно выдохнула:

– Я не могу сказать вам.

Её голос был таким спокойным, от чего становилось не по себе.

– Понятно.

Либо она знает больше, чем говорит, либо я действительно был тем ещё загадочным типом до потери памяти.

…

Мы заехали на территорию поместья. Охрана на кпп, видимо, была уже осведомлена, раз пропустила, едва мы подъехали к воротам. Я припарковал Porsche у бокового входа особняка, рядом с двумя служебными авто. Выключив двигатель, не спешил выходить. В салоне повисла особая тишина.

Повернулся к Кане. Такая спокойная. Идеальная осанка, даже дыхание и то сдержанное. Интересно, какая она на самом деле? Без этой напускной безупречной маски?

И тут меня посетила очередная дурная идея.

– Кана, – произнёс я, облокотившись на руль и глядя на неё с самым невинным выражением.

– Да, Казума-сама? – повернулась она с привычным спокойствием.

Я выдержал паузу. Стоит ли спрашивать ТАКОЕ⁈ ЭХ! Была – не была. И произнёс абсолютно серьёзным тоном:

– Мы с тобой спали?

Время застыло. Впервые за всю поездку… ДА ЧТО ТАМ ПОЕЗДКУ! ЗА ВСЮ ИСТОРИЮ! Кана не просто смотрела на меня, а уставилась так, будто не верила своим ушам. Её глаза расширились, пальцы заметно дрогнули, хотя она быстро вернула их в привычное положение.

– Простите? – о, да, она была не до конца уверена, услышала ли меня правильно. Где твоя стальная уверенность⁈

– Ну, спали ли мы вместе? – повторил я ещё напористей. – Просто, знаешь, я тут пытаюсь сложить пазл своего прошлого, и, ну, всякое может быть.

Кана, судя по всему, впервые за долгое время не знала, что ответить. Застыла, как прекрасная статуя, то открывая рот, то закрывая. И только потом выдала:

– Казума-сама…

– Что? – я улыбнулся. – Я серьёзно спрашиваю.

Она медленно выдохнула, лицо вновь обрело спокойствие, хотя в глазах всё ещё мелькала растерянность.

– Нет, Казума-сама. Мы не спали. Между нами никогда не было подобных отношений.

– Уверена? – не унимался я, прищурившись.

– Абсолютно.

– Ну ладно, – протянул я, открывая дверь. – А то стало бы обидно, если бы я об этом забыл.

Она молча наблюдала, как я выхожу из машины и открываю ей дверь.

– Казума-сама, иногда мне кажется, что вы хотите вывести меня из равновесия.

Я усмехнулся, подавая ей руку:

– Иногда? Значит, не всегда?

Кана аккуратно вышла, выпрямилась, восстанавливая идеальную осанку и поправила пиджак. Вернулась к привычному спокойствию, хотя я видел, как за этой маской невозмутимости всё ещё бушевали отголоски нашего разговора.

Я закрыл Porsche, сунул ключи в карман и посмотрел на неё с ухмылкой, наклонив голову.

– Знаешь, Кана, если я к тебе раньше не подкатывал, то это очень странно.

Её бровь заметно приподнялась, но голос оставался ровным:

– Почему вы так думаете, Казума-сама?

– Потому что ты в моём вкусе.

Она выдержала паузу – взвешивала слова. Затем медленно выдохнула, сложила руки за спиной и сказала:

– Возможно, в прошлом вы не находили в этом необходимости.

Я замер, удивлённый её ответом.

– Необходимости?

Она посмотрела прямо мне в глаза, голос всё ещё был ровным, но теперь с уловимой остротой.

– Вы всегда могли выбирать, Казума-сама. Зачем вам подкатывать к кому-то сложному, если у вас всегда было внимание?

Я почувствовал, как уголки моих губ дёрнулись в улыбке.

– Хм, так ты считаешь, что я не привык прикладывать усилия?

– Я считаю, что вы привыкли получать то, чего хотите, – ответила она, не моргнув глазом.

– Значит, намекаешь, что я избалован вниманием…

– Намекаю, Казума-сама, – её взгляд блеснул холодной уверенностью, – что некоторые вершины требуют особых усилий для покорения.

Это было тонко.

Я кивнул, одобряя её попытку контратаки. Теперь мой ход.

Шагнул к ней, сокращая дистанцию до опасного минимума. Кана не отступила, но её дыхание стало глубже, выдавая внутреннее напряжение.

– Значит, – мой голос упал до шёпота, – говоришь, что я привык получать то, что хочу.

Тишина. А какое напряжение. Я медленно поднял руку и коснулся лацкана её пиджака – лёгкое, едва весомое прикосновение.

– А что, если то, чего я хочу сейчас… – я чуть потянул за ткань, притягивая её ближе, – это ты?

Её глаза расширились, в них мелькнуло смятение. Время растянулось. Каждый удар сердца в ушах, как вечность.

– Знаю, ты сейчас думаешь, это шутка, игра, – продолжил я, глядя ей в глаза, – если скажешь «нет», я не буду настаивать. Но знай – я хочу, чтобы ты сама захотела сказать «да».

Я отпустил её пиджак, и воздух между нами снова стал прохладным.

– Казума-сама… – в её голосе прозвучала нота неуверенности, которую я никогда раньше не слышал.

– Не отвечай сейчас, – я сделал шаг назад. – Просто подумай об этом.

И, развернувшись, направился к дому, чувствуя, как её взгляд прожигает спину.

– Сладких снов, железная леди, – бросил я через плечо.

Кана ничего не сказала. Но по её взгляду было всё понятно и без слов…

Глава 13

Вечерний свет падал косыми лучами сквозь окно спальни, создавая ту ещё атмосферу. Я стоял перед зеркалом, наблюдая, как Харуно ловко поправляет воротник моего костюма. Вокруг витал уловимый аромат лаванды – любимые её благовония, я был не против.

– Осталось совсем немного, Казума-сама, – голос Харуно мягкий, почти успокаивающий.

Я смотрел в зеркало, но видел не своё отражение, а бесконечную вереницу вопросов, на которые никто не спешил давать ответы. Мать. Почему одно это слово вызывает внутри странную пустоту? Точно кто-то вырезал важную часть моей души, оставив лишь фантомную боль.

В этом огромном доме, где каждый шаг был по протоколу, все, казалось, знали какую-то мрачную сказку. Сказку обо мне, о моей матери, о том, что случилось когда-то. Но никто не решался её рассказать. Что все скрывают? Почему никто не говорит прямо о моём прошлом?

Память играла со мной в жестокую игру: вспышки чужих улыбок, обрывки разговоров, силуэт женской фигуры в дверном проёме, встречавшей меня. Всё такое близкое и одновременно бесконечно далёкое. Куски воспоминаний беспорядочно всплывали в голове, но без ясности.

Пальцы инстинктивно дёрнулись, наверное, хотели схватить что-то, что невозможно удержать.

– Казума-сама? – голос Харуно вернул в реальность.

Она стояла рядом, окружённая мягким светом заката, взгляд полон особой заботы, которая отличает преданных слуг дома Кобаяси.

– Вы полностью готовы, – отступила она на шаг, поклонившись.

В зеркале отражался молодой человек в идеальном костюме – точь актёр, готовый выйти на сцену. Вот только роль свою он не помнил.

Напряжение, неприятно сковавшее плечи, требовало выхода. И тогда я решил сделать то, что помогало в последние дни моей новой жизни – спрятаться за маской пошлого шутника.

– Харуно, – протянул я задумчиво, – кажется, я чувствую некоторое напряжение внизу.

Её глаза от такой неожиданности расширились, на щеках появился лёгкий румянец, но, отдаю ей должное, быстро взяла себя в руки. Привыкает?

– Боюсь, господин, – её голос оставался удивительно ровным, – сейчас не самое подходящее время для… расслабления.

Я притворно вздохнул, глядя на неё с лёгким сожалением.

– Как тяжело быть наследником, – и покачал головой. – Всё сам, да сам.

После чего потянулся к ремню.

Харуно замерла, глаза округлились, а румянец на щеках стал ярче.

– Казума-сама… – начала она, но замолчала, не веря, что я действительно собираюсь сделать ЭТО прямо перед ней.

Судя по всему, её мысли улетели в НУЖНУЮ сторону, хе-хе. Мне же стоило титанических усилий, дабы сдержать улыбку.

Я просто ослабил ремень на одно деление и сделал глубокий вдох:

– Вот теперь гораздо лучше.

Лицо Харуно стало абсолютно нейтральным, но могу поклясться, она мысленно прокручивала список всех своих карьерных решений, которые привели её к этому моменту.

– Ну что, пойдём? – сказал я, направляясь к двери.

Когда выходил из комнаты, бросил взгляд на зеркало и заметил, как уголки губ дрогнули в ухмылке.

Вот это было весело. Интересно, сколько времени подобное будет продолжаться? Хороший вопрос.

…

Вечерний сад встретил нас прохладными объятиями. Фонари разливали мягкий свет, превращая дорожки в речушки из золота, а цветущие кусты – в молчаливых, но нарядных стражей. Всё было идеально. Слишком.

– Харуно, – произнёс я, не оборачиваясь, – ты веришь в чудеса?

Она выдержала паузу, и в этой заминке читалось больше, чем в любом ответе:

– В доме Кобаяси, Казума-сама, каждое чудо тщательно спланировано.

Я взглянул на неё. Как искренне прозвучали эти слова.

Мы подошли к просторной деревянной террасе, в центре сада. На столе из тёмного дерева, покрытом белоснежной льняной скатертью, стояли блюда, оформленные на уровне конкурсов по кулинарному искусству. Рядом мягко трепетали огоньки нескольких свечей, добавляя каплю уюта.

Каору стояла у стола, как призрак из прошлого, который я не мог вспомнить, даже после той партии в шахматы. В шёлковой юкате цвета лунного света она казалась воплощением традиционной красоты, что воспевали древние поэты.

– Добрый вечер, мама, – произнёс я, чувствуя, как странно звучит это слово на губах.

Она повернулась, и на мгновение в её чёрных глазах промелькнуло что-то – боль? Тоска? Кто знает. Но тут же исчезло за идеальной маской светской дамы.

– Казума, – её голос прозвучал мягко, как шёлк её юкаты, но всё же отдавал чем-то холодным. – Ты выглядишь… лучше.

Пауза перед последним словом была почти незаметной, но я уловил её. Как уловил и то, как её взгляд на долю секунды задержался на моих практически невидимых синяках.

– Добрый вечер, Каору-сама, – поклонилась Харуно.

Мать кивнула ей и взглянула на меня, после чего указала на одну из подушек:

– Присаживайся.

– Ты прекрасно выглядишь, мама, – произнёс я, садясь за столик. – Хотя, полагаю, иначе и быть не может.

Её улыбка была подобна лунному свету – красивая, но холодная:

– Всё это для тебя, Казума. Как и ужин.

Я оглядел стол, свечи и сад, освещённый фонарями.

– Чувствую себя как минимум императором, – и усмехнулся.

Каору перевела взгляд на Харуно, и воздух между ними явно сгустился:

– Ты можешь быть свободна, – голос прямо, как бархат, но с интонацией, не предполагающей отказа. – Сегодня я сама позабочусь о своём сыне.

«О своём сыне» – эти слова отчего-то повисли в воздухе.

Я заметил, как Харуно на мгновение замерла, взгляд метнулся ко мне – быстрый, почти незаметный жест, но полный молчаливого беспокойства.

– Вы уверены, Каору-сама? – в её голосе прозвучала нота, которую я научился распознавать – предчувствие чего-то важного.

– Абсолютно, – ответила мама с той же мягкой непреклонностью. – У каждого должно быть время отдохнуть.

Харуно поклонилась, и в этом движении читалась целая тонна несказанных слов. Когда выпрямилась, её лицо приняло безупречную маску, но я успел заметить то самое беспокойство в её глазах.

– Желаю вам приятного вечера, – сказала она, прежде чем направиться к выходу из сада.

«Странно, – подумал я, глядя ей вслед, – почему её уход ощущается как начало чего-то неотвратимого? Того, что обязательно должно произойти.»

Проводив Харуно взглядом, я повернулся к матери:

– Уверена, что справишься без армии помощников? – да, лёгкая насмешка, но за ней скрывался совсем другой вопрос.

Каору подняла голову, в глазах промелькнуло что-то похожее на боль: – Ты мой сын, Казума. Даже если ты этого не помнишь, я помню каждую минуту.

Эти произнесённые слова как-то странно повисли между нами, как тонкая нить, что вот-вот порвется.

– Тогда удиви меня, мама, – произнёс я, наблюдая, как она берёт чайник.

Её движения были плавными, искусными, доведёнными до совершенства. Пар от чая поднимался спиралями, разнося аромат. Вот она берёт палочки, снова идеальное движение, вот раскладывает рыбу, как художница, создающая последние штрихи на полотне. Суп мисо в маленькой лаковой пиале казался живым – кусочки тофу танцевали на поверхности, как белые лепестки на тёмной воде. Рис, с идеально ровным листом нори, напоминал миниатюрный сад камней.

– Надеюсь, это соответствует твоему прежнему вкусу, – произнесла она как-то странно.

– Выглядит великолепно, – разглядывал я тарелку. – Даже жалко такое есть.

Каору опустилась напротив, с грацией, которую не купишь за деньги – только через многочасовые тренировки этикета, и никак иначе.

– Для моего сына – только лучшее, – ответила она, и в этой фразе я услышал эхо чего-то большего, может быть, вины? Но за что?

Мы начали есть в тишине, нарушаемой лишь нежным звоном фарфора и палочек. Но в этом безмолвии что-то затаилось, может, тучи? Которые не мог предотвратить даже дом Кобаяси.

– Знаешь, – произнёс я, наблюдая, как свет свечей играет на её бледном, красивом лице, – всё это почти идеально.

Она остановилась, подняв на меня спокойный взгляд.

– Почти?

– Да, – я отложил палочки, чувствуя, как внутри нарастает напряжение, что преследовало меня с момента пробуждения. – Потому что всё это время я задавался вопросом: почему собственная мать избегает меня?

Что-то промелькнуло в её глазах – быстрое, как вспышка молнии, но такое же опасное.

– Ты ошибаешься, Казума.

– Правда? – я подался вперёд. – Тогда объясни мне. Объясни, почему все в этом доме ходят вокруг меня, как по минному полю. Почему каждый раз, когда я задаю вопрос о прошлом, люди отводят глаза. И ты за всё это время практически не появлялась.

Каору медленно опустила чашку. В тишине этот звук прозвучал как удар грома.

– Я хотела защитить тебя. Дать тебе время…

– Время? – я горько усмехнулся. – Время для чего, мама? Для того чтобы привыкнуть к пустоте внутри? Или к тому, что все вокруг знают обо мне больше, чем я сам?

Её губы сжались, подбирала слова:

– Время, чтобы ты почувствовал себя комфортно. Чтобы смог привыкнуть к этой жизни.

– Привыкнуть к тому, что я ничего не помню? Или к тому, что все вокруг молчат о том, что было раньше?

Она подняла взгляд, и в нём читалась боль, которую не спрячешь:

– Я хотела уберечь тебя, Казума.

– От чего? – мой голос стал тише. – От правды?

В саду повисла тишина, такая глубокая, что, казалось, свечи перестали трепетать на ветру.

Её пальцы скользили по краю чашки, будто пытаясь найти в этом монотонном движении спасение от моих слов.

– Мама, – я нахмурился сильнее. – Почему даже сейчас ты не можешь посмотреть мне в глаза? Мы настолько чужие друг другу?

Её взгляд поднялся на меня, но снова скользнул в сторону. Это молчание оказалось более красноречивым, чем слова.

– Знаешь, что странно? – мой голос стал тише, – Когда я пришёл в себя, ты даже не попыталась просто обнять меня. Не то чтобы мне это было нужно, но…

Я сделал паузу, чувствуя, как каждое слово царапает горло:

– Скажи мне правду. Насколько мы с тобой были близки до моей потери памяти?

Её плечи напряглись, как струны перед тем, как порваться. Подняла взгляд:

– Мы были близки, Казума, – и это прозвучал как эхо давно умершей правды.

– Не лги мне, – произнёс я почти шёпотом. – Не сейчас. Не когда внутри меня пустота размером с жизнь.

Она отвернулась, и в этом жесте было больше откровения, чем во всех её словах.

– Я просто давала тебе пространство, – её голос дрогнул. – Ты всегда был таким… самостоятельным. Даже ребёнком. И я не хотела вторгаться.

Горький смех сорвался с моих губ:

– Пространство? Так вот как ты это называешь? Эту пропасть между нами?

В саду стало так тихо, что можно было услышать шелест листьев.

Внутри, наконец, выстраивался ясный узор.

– Мама, – произнёс я с особым тоном, который заставляет людей слушать. – Я многого не помню. Но я вижу. Вижу всё, что вы так старательно пытаетесь спрятать за идеальными улыбками. И даже больше, чем ты думаешь.

Её чёрные глаза расширились, но не произнесла ни слова, позволяя мне продолжить.

– Я вижу деда, – продолжил я, каждое слово ложилось между нами как камень в фундамент правды. – Его изысканную игру. Попытки удержать меня здесь. Красивыми служанками, которыми, будь они чуть менее дисциплинированны, я бы уже начал злоупотреблять. Невестами, что были представлены как на витрине, словно я могу просто выбрать одну и забыть обо всём. Корпорацией, где он подталкивает меня к ответственности, будто я уже взял на себя роль лидера.

Мама сидела неподвижно, как статуя, но я видел, как дрожат её пальцы на краю стола.

– А отец… – мой голос на мгновение стал мягче. – Его взгляд в больничной палате я не забуду, даже если снова потеряю память. Он смотрел на меня так, будто хотел рассказать целую жизнь, но не мог произнести ни слова. А потом исчез – не потому что бросил, нет. Он единственный, кто дал мне настоящую свободу. Думаю, он хотел, чтобы я сам во всём разобрался. Словно верил в меня больше, чем в самого себя.

Я сделал паузу, наблюдая, как ночной ветер играет с пламенем свечей.

– И ты, мама, – теперь мой голос стал почти нежным, но от этого не менее острым. – Твой страх прячется за каждым идеальным жестом. Твоё отчаяние маскируется под материнскую заботу. Но знаешь, что я вижу яснее всего?

Её взгляд наконец встретился с моим, и в нём читался немой вопрос.

– Ты не боишься того, что я забыл, – произнёс я тихо. – Ты в ужасе от того, что я могу вспомнить.

Она вздрогнула, но осталась сидеть, сложив руки на коленях.

– Знаешь, что я понял? Вся эта красота вокруг – лишь красивая ширма. За ней – пустота, что вы боитесь заполнить правдой.

И сделал паузу, позволив словам осесть. Её дыхание стало чуть быстрее, но она не отвела взгляд.

– Я больше не ребёнок, мама, – сказал я тихо. – И, возможно, потеря памяти дала мне понять это быстрее, чем вы могли ожидать.

Её губы дрогнули, она хотела что-то сказать, но я поднял руку, останавливая:

– Я говорю это не чтобы упрекнуть тебя или деда, или кого-то ещё. Я говорю это, чтобы вы понимали. Я не буду жить в клетке, даже если она из золота.

Тишина охватила нас, но на этот раз она была другой. Глубокой, почти осязаемой.

– Ты слишком быстро повзрослел, Казума, – прошептала мать трепетно.

– Возможно. Но лучше сейчас, чем никогда.

Мама, морально собирая себя по частям, смотрела на меня с противоречивыми эмоциями – смущением, болью и, возможно, тоской. Я позволил тишине задержаться, дав ей шанс самой что-то сказать, надеясь, что она найдёт в себе силы заговорить первой. Но она молчала, и каждая секунда безмолвия била по сердцу, как удары молота.

– Скажи мне правду, мама, – мой голос стал мягче. – Или ты хочешь, чтобы я искал её сам, спотыкаясь во тьме?

Она вздрогнула, как если бы мои слова были каплями ледяной воды. Её пальцы дрожали, выдавая бурю эмоций.

– Казума… – она произнесла моё имя так, будто оно причиняло ей боль.

– Ты знаешь, – я наклонился ближе, – что я всё равно узнаю. Рано или поздно. Вопрос лишь в том, от кого: от тебя или от чужих людей?

Она отвернулась к саду. В профиле показалась беспомощность, которая бывает только у родителей, потерявших путь к сердцу собственного ребёнка.

– Если хочешь, чтобы я начал доверять тебе по-настоящему, – продолжил я, – расскажи мне всё. Иначе, между нами навсегда останется пропасть.

Я видел, как дрогнули её плечи под шёлком юкаты. Как изменилось её дыхание – глубокое, прерывистое, сейчас каждый вдох давался ей с трудом. Образ безупречной женщины из высшего общества таял, как иней под первыми лучами солнца.

– Или мне собрать правду по кусочкам самому, – произнёс я с уверенностью, – я могу собрать осколки правды сам. Пусть по крупицам, но обязательно сделаю это.

Губы матери дрогнули, в попытке удержать слова, рвущиеся наружу. В полумраке сада её лицо казалось почти призрачным – прекрасная маска, готовая вот-вот треснуть. Понимает, что я не ребёнок, которого можно удержать молчанием.

– Выбор за тобой, мама.

Она подняла взгляд, и я увидел в её глазах то, чего никогда не замечал раньше – решимость, вперемешку со страхом. Как будто она стояла на краю пропасти и наконец решилась сделать шаг.

– Хорошо, – прошептала она, и в этом шёпоте была чистая искренность. – Я расскажу тебе всё, Казума. Всю правду.

Наконец.

Завеса, которую все так тщательно старались удерживать, сорвана. Сейчас я узнаю всё. Кто я. И как жил.

И она рассказала о своей молодости, о том, как познакомилась с моим отцом – Ямагути Дзюмпеем. Они встретились на одном из благотворительных приёмов, куда она была приглашена как представительница семьи Кобаяси. Он не был частью элиты. Обычный, но амбициозный человек, который отличался своим умом и харизмой. Безупречная наследница Кобаяси Групп и аутсайдер, чьи стартапы начинали привлекать внимание рынка. Да, Дзюмпей не вписывался в мир корпоративной элиты, но именно это делало его особенным.

– Твой отец никогда не боялся рисковать, – в её глазах промелькнуло что-то тёплое. – Видел возможности там, где другие видели только стены.

«Отец…» – я попытался представить его в те дни: молодой предприниматель, осмелившийся поднять глаза на принцессу финансового королевства. Целеустремлённый, не боявшийся бросать вызов сильным мира сего. Именно это её и привлекло, но, как оказалось, это же стало причиной разрыва с дедом.

Их тайная свадьба стала корпоративным скандалом года. Дед, привыкший контролировать каждый аспект империи Кобаяси, не мог допустить такого своеволия. Для него это было не просто неповиновением – это была угроза всему, что он строил десятилетиями. Так что, когда они тайно поженились, его решение было простым – выгнать её из корпорации. В его глазах этот брак был предательством. Семья Кобаяси не могла позволить себе «смешение крови» с кем-то из простых людей. Он сказал, что она переступила черту и должна забыть о наследии.

– Мой отец лишил меня доступа ко всем активам, – она говорила об этом спокойно, как о давно закрытой сделке. – Заблокировал все акции, отстранил от совета директоров. Но знаешь, Казума, я выбрала любовь, даже если это означало отречься от фамилии.

– А потом появился ты, – её голос изменился, став глубже, тяжелее. В нём звучала какая-то странная боль. – Я думала, что наша жизнь наконец обретёт смысл.

На мгновение я почувствовал, как внутри всё сжалось. Она замолчала, подбирая слова. Свет фонарей в саду стал приглушённее, мрачнее.

– Но ты был особенным, Казума. Не таким, как другие дети. С самого первого дня ты смотрел на мир взглядом, который пугал даже врачей.

Её пальцы нервно теребили край рукава юкаты:

– Младенцы обычно плачут, спят, требуют внимания. Ты же… ты просто наблюдал. Твой взгляд, – она невольно вздрогнула, – он был слишком осознанным. Даже ночью, когда я заходила в твою комнату, ты не спал. Просто смотрел. Не моргая. Изучал каждое моё движение. Никогда не отворачивался. Прямо в глаза. Это было пугающе. Лучшие специалисты Токио говорили, что с тобой всё в порядке. Что ты просто необычный ребёнок. Но я видела в твоих глазах что-то другое. Что-то, что заставляло меня бояться. Сходить с ума.

Она подняла на меня взгляд, полный застарелой вины:

– В полтора года ты всё ещё молчал. Но твои глаза. Они говорили больше любых слов. Казалось, ты видишь насквозь не только меня, но и весь этот фальшивый мир вокруг нас. И я… – её голос сломался, – я не выдержала. Больше не могла это вынести…

Тишина стала оглушительной.

Я пугал её? Свою собственную мать?

Её глаза поднялись на меня, полные стыда и боли.

– Я сбежала. Оставила тебя с отцом, потому что он мог выдержать твой взгляд. А я… я была слишком слаба.

Чёрные глаза матери наполнились слезами, но она не позволила им упасть:

– Я думала, так будет лучше для всех. Теперь понимаю, что просто спасала себя.

Она опустила взгляд, пальцы дрожали, слёзы, всё же, капнули, но она продолжила говорить, будто боялась, что если замолчит, то уже не сможет продолжить.

– После моего… ухода, – её голос засипел сквозь слёзы, – я потеряла себя. Полностью.

В саду повисла тяжёлая тишина. Сам ветер замер, боясь нарушить этот момент откровения.

– Частная клиника в Швейцарии, – произнесла она почти шёпотом. – Восемь месяцев терапии. Я балансировала на грани безумия, пытаясь убежать от твоего взгляда, который преследовал меня даже во снах.

Сделала глубокий вдох, как перед погружением в глубокие воды памяти:

– Я пыталась начать новую жизнь. Новый брак, новые планы… Но судьба оказалась жестокой. Я больше не могла иметь детей. Сама природа вынесла мне приговор.

Внутри меня всё сжалось от её слов.

Её взгляд затуманился, уносясь в прошлое:

– Однажды в парке Уэно… через несколько лет после того, как я ушла, я увидела твоего отца… и тебя. Тебе было пять. Ты держал Дзюмпея за руку и смеялся так беззаботно. Твои глаза больше не пугали. Они сияли. Ты выглядел таким счастливым, – продолжила она, вытирая слёзы и улыбаясь.

Она замолчала, а затем произнесла:

– Это разбило моё сердце. Я поняла, что не смогла пройти то испытание, которое прошёл твой отец. Он справился, а я…

Её голос сорвался на всхлип, но она продолжила:

– Я возненавидела себя, но это чувство трансформировалось во что-то другое. В потребность защищать тебя, даже издалека. Я не могла быть рядом, но могла наблюдать.

Она встретила мой взгляд:

– Я следила за твоей жизнью. Узнала, что твой мозг уникален. Синдром Саванта – так назвали это врачи. Ты был не просто одарённым ребёнком, ты был феноменом.

Я нахмурился, но ничего не сказал, позволяя ей продолжить.

– Но каждый дар имеет свою цену, Казума. Твой отец – настоящий гений. Гений, приложивший все усилия, чтобы развивать тебя. И дать твоему разуму расцвести.

По её лицу пробежала тень горькой улыбки:

– В шесть лет ты уже разбирался в квантовой физике. Поглощал информацию как губка, решал задачи, которые ставили в тупик профессоров. Ты становился чем-то большим, чем просто человек. Поглощал знания, будто они были частью тебя. Превращался в того, кого можно было назвать монстром в плане интеллекта.

Её голос дрогнул:

– И твой отец понял то, чего не видели другие. Этот путь вёл тебя в пропасть абсолютного одиночества. Ты превращался в существо, для которого весь мир казался слишком примитивным. И если это не остановить… ты станешь чудовищем, что не сможет ни с кем ужиться. Станешь одиноким, потому что никто не сможет быть тебе равным.

Слеза скатилась по её щеке, но она даже не заметила:

– И тогда он принял решение. Остановить это, пока не поздно. Вернуть тебя к человечности. Он хотел спасти не твой гений, Казума. Он хотел спасти твою душу. Чтобы ты… жил. Чтобы жизнь не превратилась для тебя в одиночество, полное презрения к остальным.

Она замолчала, плечи дрожали.

«Отец спас меня от самого себя, – пронеслось у меня в голове. – Защитил от одиночества совершенства…»

Мать на мгновение замолчала, собираясь с мыслями.

– К восьми годам ты стал полностью самостоятельным, Казума. И скрывал свои знания от окружающих. Ведь, как сказал тебе Дзюмпей: твоя звезда, что зажжётся однажды, осветит весь мир, ты поймешь, когда наступит это время.

Её пальцы нервно теребили шёлк юкаты:

– Что до самого Дзюмпея – он был слишком горд, чтобы признать, что на тот момент я могла дать тебе то, чего он не может. Поэтому он сделал то, что умел лучше всего – бросил вызов и начал строить свою империю. Не для себя. Для тебя.

Я нахмурился, а она слабо улыбнулась:

– Ты всегда считал, что он ездил по поручениям по всей стране, но всё было не так. Он взвалил на себя огромный груз и, назло всему миру, справился с этим.

Она сделала паузу, глядя в сторону, словно там разворачивались картины прошлого.

– Но сейчас не о нём, – и вернула взгляд ко мне. – Есть ещё события, которые ты должен знать. В средней школе случилось то, – её голос стал тише, – что изменило всё. Ты встал на защиту девочки. Поступил так, как должен поступать настоящий мужчина.

Эти слова не вызвали во мне воспоминания, только обрывки прошлого. Мать продолжила:

– Но ты не знал, во что ввязываешься. Её обидчики были детьми людей из высшего общества. Тех, кто мог уничтожить твоё будущее одним телефонным звонком. Всё чуть не обернулось для тебя тюрьмой. Я среагировала раньше твоего отца, – её голос стал острым, как лезвие. – Он всё ещё верил в честность и справедливость. Я же знала цену власти.

Она посмотрела мне прямо в глаза:

– И я сделала то, что умела лучше всего. Использовала влияние семьи Кобаяси. Выслала ту девочку из Токио вместе с её семьёй. И семьи тех детей тоже. Я убрала всех, кто мог сломать твою жизнь.

Она с грустью вздохнула: