Текст книги "Тони и Сьюзен"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Лучше всего – невзначай, посреди постороннего разговора. День за днем она наблюдает за Эдвардом и понимает, что он – говоря, жуя, держась за голову, стеная, рыгая – все еще не знает. Серьезная перемена впереди, последствия еще наступят.

Легче всего признаться, когда ты из-за чего-то рассердишься, – тогда инерция обиды сработает против его боли. Так в конце концов и вышло: посреди спора о писательстве, которое стало единственной темой их разговоров. Она сказала: «Господи, оставался бы ты на юридическом». Его ответ: «Когда ты так говоришь, ты как будто мне изменяешь».

Она огрызнулась: «Да ты понятия не имеешь, как бы это было».

Эдвард, с нажимом: «Хуже быть бы не могло».

Не могло? И она рассказала. Без озлобления. Как только увидела, что это тот самый случай, ее настрой сделался смиренным и печальным. И все же она рассказала и завершила словами: «Но все кончено, продолжения не будет, я не влюбилась».

Эдвард-ребенок. Распахнутые глаза, которые она впервые видела такими большими. Безропотные вопросы: кто? где? ты хочешь развода? это того стоило?

Он стонал, потягивался, ходил по комнате, примеряя разные реакции. «Что мне делать? – спросил он. – Как мне себя вести?»

Так она помнит. Он не рассердился. Он все просил ее повторять, что развода она не хочет. Он не осмелился спросить, любит ли она его, и она сама сказала, что любит.

Теперешняя Сьюзен думает, что ее признание его взбодрило. Дало передохнуть от депрессии. В следующий постельный раз ему, кажется, нравилось думать о неназванном любовнике, парящем где-то над ними. Ему достало такта не просить ее проводить сравнений. Она посчитала, что разрушила стену, которой не замечала, пока та не исчезла. Теперь мы знаем друг друга лучше, подумала она. Не такие уж романтики, слабее, чем нам казалось, – наверное, хорошо, что мы это знаем. Их брак теперь будет крепче, подумала она, веря, что этому рада.

4

В саге официальных воспоминаний Сьюзен имеется провал протяженностью почти в год, прошедший между возвращением Эдварда из леса и ее свадьбой с Арнольдом. Оглядываясь, она видит это время пустым. Совершенно бессобытийным оно быть не могло. Должны были быть ежедневные поездки в колледж – снежные виды, улицы в талой каше. Еще – покупка продуктов, уборка, готовка для Эдварда. И приступы дурного настроения, пререкания, кино, друзья иногда. Она вспоминает их квартиру: темные стены, маленькая кухня, спальня с книгами на полу и окном в переулок.

Причина блокировки памяти – в том, что этот этап подводил к революционным переменам. Арнольд готовился сменить Эдварда и ввести новые законы, ценности, знамена, всё. Новый режим переписывает историю, чтобы защитить себя, – и времена Эдварда были погребены, подобно «темным векам». Лишь теперешнее возвращение Эдварда напомнило Сьюзен о том, что там было скрыто, и заставило переписать старую сагу с помощью творческой археологии.

Перечитывая эту сагу, Сьюзен любопытствует – в свете ли позднейшего времени этот промежуток кажется столь тоскливым, или он действительно таким был. Насколько темными были «темные века»? Она исправно задавалась этим вопросом. Сага отмечает перемену в Эдварде. Нервный и ядовитый, раздражительный, ироничный дальше некуда. Странные неприятные шутки. Читая газету, он глумился над политиками, авторами писем в редакцию, колумнистами, экспертами. Критиковал и высмеивал ее коллег, как бы не совсем отождествляя ее с ними.

По саге, он перестал говорить о писательстве. Удивительное дело, хотя Сьюзен и не помнит, чтобы удивлялась. Не было больше сетований и требований ее мнения. Он стал скрытен и даже не признавался, что у себя кабинете по-прежнему пишет.

А вот о чем в саге нет ни слова, но Сьюзен теперь вспоминает: ее роман Эдвард обходил молчанием. Открыто он ее не винил. После заданных сразу же неуверенных вопросов – не просил объясниться. Избегал просить любви. Осторожничал, словно боялся ее.

Она без труда вспоминает разговоры с Арнольдом, одну из важнейших составляющих саги, хотя ей нелегко вспомнить, когда и где они могли разговаривать, потому что с возвращением Эдварда их роман вроде как прекратился. Она думала, что он кончен. Но Арнольд таки настаивал на разговорах, и она всякий раз ухитрялась найти для них момент и слушала его взволнованный низкий шепот в кабинете, который делила с другими преподавателями: дорогая Сьюзен, какая же хорошая, умная, мудрая, только с ней одной он мог опять почувствовать себя человеком. Леденящие душу истории про Селену, гнев и ревность, разделочный нож, таблетки, плоскогубцы. Одежду – в окно, ее широкополая шляпа парит в воздухе, как тарелка фрисби. Вышла ночью голой на улицу, полицейские привели.

В повествовании Арнольд просил у Сьюзен утешения и помощи. У него все это уже вот где сидит. Он хочет знать, что было бы правильно, в чем его долг. Что же на это говорила Сьюзен? Разумеется, лишь то, что обязана была сказать. То есть – вернуть ему его вопрос. В котором две стороны. С его стороны: какие могут быть обязательства, когда любовь мертва, детей нет и женщины, на которой он женился, больше не существует. Нелепо жертвовать надеждой на счастье ради сумасшедшей, не способной это оценить. Со стороны Селены: жестоко уходить от нее, когда она больна, заточена в четырех стенах, беспомощна и одинока. Селене остается лишь уповать на обет о болезни и здравии. Господи, говорил Арнольд, а если она останется в дурдоме до конца жизни? Если же нет – тогда несладкая жизнь и сцены, сцены, сцены.

В качестве посредницы Сьюзен старалась не вставать ни на одну из сторон. Выбор за тобой, говорила она, как героиня Генри Джеймса. Иногда он взрывался. Он не создан для безбрачия, это не в его натуре. Селена это понимает? Они это понимают? «Кто они?» – спросила Сьюзен. «Ты», – ответил он. Он сравнил ее положение со своим: ты счастлива в браке, у тебя приемлемый муж, любовь, секс, ты в здравом уме, он в здравом уме, у вас здравые разговоры, в которых любовь-любовь-любовь, и не о чем беспокоиться. Она не стала этого отрицать.

Где одна тайна, там и другая. Поскольку они не могли встречаться у себя, то пользовались ее рабочим телефоном, чтобы условиться, и доверились другу Арнольда, у которого была комната, или же встречались, рискуя, в укромных уголках парка и пустевших после занятий кабинетах, а Эдвард принимал ее поздние возвращения как должное. Старая сага воссоздает дилемму Сьюзен, вызванную незнанием того, в каком повествовании она находится. У жены продолжается роман с женатым любовником. О предыдущем романе муж знает, а об этом – нет. Любовник же, хотя и хочет освободиться от своей пребывающей в психбольнице жены, ничего для этого не делает, и даже не решил, какие на нем обязательства. Сьюзен, таким образом, снова неверная жена. Если ты неверная жена – каким будет твое будущее? Переход ли это к новой жизни, стадия развенчания Эдварда? Или это постоянная уступка своей слабости, измена за изменой? Проблема серьезная, потому что она – человек верный и правдивый. Если она думает остаться женой Эдварда, пусть и неверной, то обязана оборонять Эдвардов замок, защищать его знамена. Если это – переход, ей следует безотлагательно этот замок разрушить, рассказать Эдварду правду и отсечь все, что их связывает. Любовь, любовь. Арнольд говорил о любви. Но его, похоже, все и так устраивало, и Сьюзен не знала, что делать. Несомненно, ее переполняли сильные чувства, но в повествовании осталась только дилемма.

По хронике, возобновление романа сподвигло ее развестись с Эдвардом, чтобы выйти за Арнольда. Но теперь Сьюзен видит, что не могла ни на что решиться и не смогла, пока другие не решились. Она не может вспомнить, сколько у них с Эдвардом было разговоров, сколько было поворотов и быстро отвергнутых неопределенных решений, пока все не устроилось. Она помнит его молчание, которое относила на счет неудачи с писательством, и боялась, что он думает о самоубийстве. Возвращаясь непривычно виноватой домой после своих приключений, она стыдилась, что ей хорошо, когда он так несчастен. Был один вечер, когда Эдвард думал, что она ищет статьи в библиотеке. И ночь, когда она слышала, как он вздыхает и стонет, словно пытаясь привлечь ее внимание. Утром они встали, по очереди побыли в ванной, сели завтракать, поели, не разговаривая. Они молча сидели за кофе, Эдвард глядел через огороженный двор на тыл книжного магазина под дождем. Вдруг прозвучали его слова: я наконец понял, в чем дело. Я слишком многого от тебя жду.

Она сказала что-то примирительное, но он избрал другой путь. Заткнись, сказал он, я дам тебе совет. Подавай на развод, чем скорее, тем лучше. Никто не вправе ждать от человека того, чего я жду от тебя.

Последовавшие разговоры были сплошной путаницей. Они многажды принимали решения и передумывали за эти несколько недель, полных риторики и парадоксов. Никто из них не знал, чего кто хочет. Все ходило вкруговую. Но со временем, по мере того как они возвращались к сути, дело упростилось. Официальной причиной стало ее неумение оценить то, что он пишет, – он упорно настаивал, что это серьезно, по-настоящему серьезно. «Ты меня не ценишь, – говорил он. – Ты меня не видишь». Но так как в глубине души Сьюзен всегда думала, что Эдвардово истовое отношение к писательству – явление временное, она не принимала эти претензии всерьез. Она заключила, что подлинная причина ее роман с Арнольдом, в пользу чего свидетельствовало нежелание Эдварда о нем упоминать, словно он выше ревности.

И они развелись, Эдвард-Сьюзен, Арнольд-Селена, и переженились – Арнольд-Сьюзен и чуть позже – Эдвард-Стефани, а Селена осталась в психиатрической лечебнице. Официально развод был полюбовный. Они вели себя вежливо и не затевали имущественных споров, но атмосфера была тягостная. С общением было тяжело, особенно после того, как она съехала. Когда они встретились в суде, ей показалось, что, хотя они и не успели поссориться, они все это время только и делали, что ссорились.

Настал черед новой романтический идиллии, второй в саге Сьюзен и последней. Новые воплощения старых форм скрадывали банальность. Дюны Индианы. Брукфилдский зоопарк. Музей науки и промышленности. Свобода показываться вместе прилюдно. Подарки, украшения и одежда. Гора с плеч – не судить о его работе и предвкушать его преуспеяние. Единственной ложкой дегтя была его философия секса и, может быть, еще недопонимание того, чего он ждет от жены. Она попросила его пересмотреть сексуальную философию. Легко, сказал он и заменил ее доктриной верности и правды. Его же матримониальные ожидания она уяснила себе путем проб и ошибок.

Притом что это было счастливое время, Сьюзен много плакала. В хронике всегда сложно передать чувства, потому что у них нет внешних проявлении, но плач – это событие, которое хроника может описать. Она плакала по честной Сьюзен, которую ей нужно было отстраивать заново. Она плакала по матери с отцом, по пятнадцатилетнему Эдварду, по часам в лодке, по мифу о детской любви и по жизни борющегося художника. Она плакала, когда ее мать приехала в Чикаго убеждать ее дать Эдварду возможность начать все сначала и сказала, что он всегда будет ее приемным сыном.

Она плакала, думая, что Арнольд не разведется с Селеной, и плакала по Селене, когда оказалась неправа. Она плакала по плачу Селены, по врачу, который сказал, что Селена никогда не поправится, и по адвокату, который обязал Арнольда содержать ее до конца жизни.

Обычно Сьюзен плакала мало, но то было время переживаний. Прежняя плачущая Сьюзен была еще ребенок. Созревающая Сьюзен, которая вышла за Арнольда, была мудрее, но не слишком; во второй свой брак она вступила с мыслью исправить ошибки первого. Теперешняя Сьюзен признает, что исправление состоялось, – не потому, что Арнольд лучше Эдварда, но в силу времени. Оно просто наступило. Арнольд изменился, но во многом остался таким, как был, и Сьюзен так и не узнала, не могло ли то же самое исправление состояться, если бы она осталась с Эдвардом; также она вынуждена была гадать насчет аналогичного исправления ошибок в жизни Эдварда с верной Стефани.

Но не так уж это важно. Вот что зрелая Сьюзен знает точно: как бы все это ни начиналось – каким сомнительным образом и под какими тучами, с каких обманов и предательств, совершенных без задней мысли или с оной, – они создали некий мир. Это ее мир, и его следует защищать. Временами она еще может вспомнить, как ей виделся другой мир. Она пошла в аспирантуру, намереваясь получить степень. Она могла бы стать профессором, преподавать аспирантам, писать книги, возглавлять кафедру, ездить с лекциями. Вместо этого она ведет занятия, когда для нее находится место в расписании, на полставки, не для денег, не для карьеры – для моциона. Она могла бы, да, но ее злит, когда кто-нибудь вроде Лу Энн с английского отделения рассуждает о принесенных ею жертвах, жалеет ее и говорит об Арнольде так, как будто он тиран или рабовладелец. Потому что она не знает, сделала ли она осознанно такой выбор или это случилось само собою (все происходило как-то исподволь), – но она стала матерью семейства, вот кто она теперь. Семейство – это Дороти, Генри, Рози, они с Арнольдом, и она – мать. Это для нее важнее всего в жизни, тут и спорить нечего. Нравится, не нравится, но вот что я такое, говорит она. Она это знает, Арнольд это знает. Это у них общее знание.

Они скрепили его добрых три года назад конвенцией имени Мэрилин Линвуд. Молчаливое соглашение, которое никогда до конца не облекалось в слова, продиктованное ходом событий. То, что Арнольд остался, что он продолжил играть роль мужа и отца и что после того, как было сказано достаточно, больше не было сказано ничего, доказало тезис о том, что разные Линвуд приходят и уходят. В конечном счете, они не имеют никакого значения.

Она стоит за него – вот как это называется. Она никогда не думала об этом в таких словах. Она всегда думала, что в ней есть здоровый эгоизм, что она блюдет свои интересы, но – ведь это правда, разве не так? – она стоит за него и всегда стояла. Не потому, что он – Арнольд, а потому, что когда-то в прошлом она решила выйти за него замуж. И потом они оказались внутри кристалла, которым обернулся для них мир. Она стоит за него наперекор Линвуд так же естественно, как стояла за него, когда был иск Мэкомбер за преступную халатность, и точно так же последует за ним, если он соберется в Вашингтон (она продаст дом, оторвет детей от школы и друзей – все, что угодно) ради его карьерного роста. Она это сделает, конечно же сделает.

Дело не в том, что они – со своими детьми, домом, машиной, собакой, кошкой, чековыми книжками и писчей бумагой – создали учреждение вроде банка, а в том, что мир – холодный, пустынный и опасный, и они нужны друг другу, чтобы укрыться от него. В книге, которую она читает, об этом говорится. Злополучный Тони должен оценить, как яростно она цепляется за все это. Должен. Но ей от этого не по себе, – она не доверяет Эдвардовой книге. Почему – не знает. Она бередит в ней какую-то тревогу, страх, предмет которого ей неизвестен, но это не страх из истории Тони, он скорее где-то внутри нее. Она думает: если Эдвард хочет, с помощью Тони или как-нибудь еще, поколебать ее веру в ее жизнь, ну что же, она будет сопротивляться, и только. Вот просто будет сопротивляться. Есть в жизни вещи, которые чтение каких-то там книг изменить не может.

Чтение третье

1

Сьюзен Морроу возвращается к книге, проведя день в трудах. Уборка, пылесос. Оберточную бумагу, подарки и игрушки – наверх. Час на оплату счетов и другой – у телефона, говоря с Морин про все на свете, кроме того, о чем она думает.

Дороти и Генри катаются на коньках с Фаулерами. Идет снег, обратный путь может быть опасным. Рози в спальне смотрит телевизор, не делай так громко, солнышко. Джефри на диване: уйди, псина, знаешь ведь – тебе сюда нельзя. Тоска по пицце жжет уголки ее губ.

Сьюзен Морроу открывает папку, вываливает рукопись задом наперед на кофейный столик, ищет красную закладку. Она кладет прочитанные страницы в папку, нечитаные – стопкой на столик. Новая стопка меньше. Сьюзен предвидит момент, когда для всего, что должно произойти, не останется места. Она предчувствует разочарование от того, что все кончится, – оно уже ждет ее внутри этой стопки.

Она сидит со страницами на коленях и припоминает. В ночи бандиты лишили Тони Гастингса его семьи. Глядя предыдущим вечером на предыдущую страницу, она видит, как он в трейлере выбивает Рэю Маркусу зуб. Она вспоминает свой праведный гнев. До этого Тони с Бобби Андесом посадили в машину Рэя в бейсбольной форме, а до этого Тони опознал Лу Бейтса после того, как не сумел опознать Турка.

От того, что все это написал Эдвард, она чувствует себя пристыженной. Она берет страницы в руки и готовится продолжать.

Ночные животные 20

Рэя Маркуса и Лу Бейтса будут судить в Грант-Сентере, как только мы подготовим дело. Вам придется приехать. Обвинителем будет мистер Горман, окружной прокурор. Это еще месяца через два как минимум.

На судебном слушании он уверенно отвечает на вопросы мистера Гормана, глядит в глаза Рэю, который глядит в глаза ему. Побитое лицо. Мистер, засужу я тебя. Нет, он тебя не засудит – ты держишься уверенно, тут же – адвокаты, присяжные, американский флаг в углу, пресса.

По дороге домой он неожиданно для себя запел сквозь ветер, врывавшийся в открытые окна. Освобожденный. Июнь на дороге, яркие молодые поля, тучная вскопанная земля, лошади и коровы удобряют корни нашей еды, густо пахнет навозом.

«Пой, пой, пой, Христофор Колумб». У меня получилось. Костяшки его пальцев еще болели, раньше он этого не замечал. Там, где кожа ободралась о скол зуба, кровила ссадина. Боль ему нравилась – приятное напоминание.

Он возвращался домой, где его ждала вечеринка, ехал быстро, как никогда, над ним было большое июньское небо, – прохладный теплоносный ветер, погожие облака, – проносился мимо грузовиков, «кадиллаков» и «фольксвагенов». Не отнимая ничего у своей любви, Тони Гастингс теперь может продолжать жить, пел он. Разделавшись с тем, что ему мешало. Он коснулся неприкасаемого, вырубил его. Высвободил невысвобождаемое, разбил бутылку и выпустил кораблик, прекрасный Тони. Скороходный Тони, все радары обманул, ни одному копу не попался. Приехал домой хорошо загодя. Стоял голый под душем и примечал свое тело, наполняясь надеждой. На самом деле не одна, а две вечеринки – преподавательская у Ферманов и аспирантская, и записка от Луизы Джермейн: «Надеюсь, вы сможете прийти». Обе назначены на одно время.

Он налепил пластырь на Рэев последний укус. Оделся на вечеринку у Ферманов, сожалея, что приходится выбирать. Необходимость выбора умерила его надежду – на что-то; на что, он не знал. Желание сказать кому-то нечто важное. Что, кому? Он попробовал соотнести свои надежды с вечеринкой у Ферманов. Франческа Гутон? Перед уходом он оглядел дом, разгладил постель, повесил в ванной чистое второе полотенце и обругал себя дураком.

Малки, Артуры, Вашингтоны, Гарфилды. Франческа Гутон стояла у крыльца, держа в руке бокал, со своим мужем. Он забыл, что она замужем. Все гости стояли с бокалами в руках – на веранде, на лужайке и в саду, в девятичасовых июньских сумерках. Экзотический вечер, негаснущее свечение, спокойный свет, горящий в окнах дома, светлячки – в таком духе. Все напоминало ему о Лоре. О ней напоминал свет в окнах и светлячки. Стояние с налитым.

Тони пожалел, что не пошел на другую вечеринку. Он попытался вспомнить то важное, что хотел сказать Франческе, пока не выяснилось, что она замужем. Единственное, что пришло ему в голову, – новость, что они взяли Рэя и он лично ему врезал. Она казалась полной смысла, но иссякла, как развязанный воздушный шарик, когда он вышел на веранду, увидел этих добрых друзей, которых так хорошо знал, и понял, каково будет с ними разговаривать.

В саду что-то говорила Элинор Артур и, говоря, медленно дрейфовала в другой его конец, к оврагу. Он почувствовал себя обязанным лечь в этот дрейф. Она говорила о преподавании математики в сравнении с преподаванием английского – своей работой. Она попыталась затеять полемику. Он не хотел оспаривать ее взгляды на этот или любой другой предмет, но ее раздосадовало, что он с нею не бранится. Поэтому она попыталась затеять полемику о том, почему он не отстаивает своих убеждений. Он и тут не стал спорить, и тогда она попыталась затеять полемику, впрочем, глубоко сочувственную, вокруг того, что он никак не может прийти в себя после своей утраты, но он и тут ей не возразил, хотя весь день говорил себе, что это не так, и тогда она завела речь о церковных общинах, Обществе охраны природы и сочувствующих друзьях, которых ему надо только попросить. Сцепив руки за спиной и задумчиво склонив голову, словно пасущийся бык, он попытался догулять до двери, но она встала колом – и он был на привязи, пока не додумался освежить ее бокал. Вернулся он с Франческой, а потом его разобрало, и он рассказал им про Рэя.

– Я не сдержался и врезал ему.

Элинор Артур пришла в восторг:

– Убийце? Какой вы молодец, теперь-то он точно задумался о том, что сделал.

Вряд ли, подумал Тони. Он посмотрел на Франческу, ища маяк среди других маяков. Ее взгляд был все так же светел, но он не мог отгадать, что этот взгляд означает. Он почувствовал себя глупо – знаменательное событие стало легковесным бахвальством на вечеринке. Он стыдился, а Франческа смотрела на него Лориными глазами.

Он решил пойти на вечеринку к аспирантам. Из вежливости дождался закусок, затем попрощался с Франческой Гутон, с Джеральдом, с Элинор Артур, с Биллом и Роксаной Ферманами, вышел в теплый июньский вечер за несколько минут до полуночи и поспешил к своей машине под кленом, покрытым свежей листвой, думая – не поздно ли еще.

Квартира на третьем этаже старого дома, узкая улочка, машину пришлось оставить за три квартала. Подходя, он слышал музыку. Снова вдруг встревожился – очередная глупость, что ему до этой молодежи с ее громкой музыкой, что, здесь лучше, чем там? Ответ был – Луиза Джермейн. О которой он не знает ничего. Есть ли у Луизы друг? Роман? Ничего. Только – лестные слова, которые она ему говорила, и записка, приложенная ею к распечатанному приглашению на вечеринку.

Он поднялся но узкой лестнице в джунгли шума. Дверь открыта, в комнате – гам и толпа. Его коллега Гейб Дэлтон прислонился к дверному косяку, трубка, борода, пластиковый стакан пива в руке, и поучал группу из трех человек, уважительно ему внимавших. За их спинами – участники его семинара.

– Здравствуйте, мистер Гастингс. Пиво на кухне.

Он был рад Гейбу Дэлтону – не придется чувствовать себя совсем уж не в своей тарелке. С высоты своего величия, вооруженный трубкой и защищенный бородой, тот рассуждал сначала про одно, потом про другое. Морочил ребятам голову. Не прерывая речи, он тронул руку Тони с большим значением, как то: приятно видеть, что ты выбираешься из своей кельи, дружище. Разочарованный, Тони поглядел по сторонам. Он пошел на кухню и увидел там Луизу Джермейн.

Прислонясь к холодильнику, она говорила с Оскаром Гаметти и Мирой Слу. Увидела его и помахала рукой. Она была такая яркая, высокая. Красно-синяя футболка, пшеничные волосы забраны синим шарфом.

– Принесу вам пива.

Пивной бочонок в углу; она набрала стакан и протянула ему. На кухне было тише, чем там, где гуляли остальные. Она была рада, что он пришел, как будто верила, что так будет. Оскар Гаметти задал ему вопрос, и он заговорил. Студенты вежливо стояли перед ним, и он говорил, точь-в-точь как Гейб Дэлтон, все свободнее и свободнее, с высоты своего возраста и знаний, о политике, математике и кафедре математики. Он подумал: с каким уважением они к нему относятся, как восхищенно ловят каждое его слово.

Он приметил бугорочки грудей под футболкой Луизы Джермейн. Захотел поговорить с нею по-другому, что-нибудь другое ей сказать. Она слушала с интересом, охотно, как ему думалось, ее глаза, казалось, горели, глядя на него. Он хотел отделить ее от остальных. Он подумал, как это сделать. Он подумал: на чем она сюда приехала, как собирается уезжать, не мог бы он, скажем, отвезти ее домой. Можно ли ей это предложить – как ни в чем не бывало, так, чтобы не шокировать ее и не привлечь внимания остальных.

Он стал рассказывать свою историю, все с самого начала, с ночи на шоссе. Он подумал, что они, возможно, и так ее знают, но студентам он ее прежде не рассказывал. Он слышал себя как будто со стороны, сам едва мог поверить, что делает это, и рассказывать ему было стыдно, но остановиться он не мог. Он рассказывал самыми простыми словами, без пафоса, но не опускал ничего существенного. Он рассказывал, как о чем-то таком, что должен знать каждый, словно давал урок жизни. Их лица посерьезнели, они качали головами и выглядели потрясенными. Он видел широко раскрытые, полные благоговения и ужаса глаза Луизы Джермейн, глядевшие так, будто она хотела его поцеловать.

После повествования Мира Слу сказала:

– Мне пора домой.

Тони сказал:

– Мне, наверное, тоже. Скоро. – Потом, не слишком громко: – Я могу кого-нибудь подвезти. – Мира Слу не услышала, остальные, отвернувшись, где-то разговаривали. Он посмотрел прямо на Луизу Джермейн. Еще раз, ей: – Я могу вас подвезти?

Родные глаза и лицо, хотящее поцеловать, спрятали приятное удивление.

– Ой, спасибо, – сказала она, колеблясь, и прибавила: – Я приехала с Норой Дженсен.

Он дал проглянуть разочарованию. Она сказала:

– Пойду ее спрошу. – И, словно передумав: – Встретимся внизу.

Ни дать ни взять интрига, сговор. Его сердце подпрыгнуло. Когда она уходила искать Нору, он заметил ее легкую улыбку. Его чувство собственного достоинства несколько пошатнулось. Он попрощался с Гейбом Дэлтоном, который все вещал в дверях, и один спустился вниз, где дожидался Луизу Джермейн, гадая, придет она все-таки или нет, под разладный стук своего сердца.

2

Интервал в тексте не означает конца главы, но Сьюзен Морроу прерывается – тут какая-то преграда. Она предвидит скорую постельную сцену. Он не убеждена, что хочет это читать – разве только сумеет не подпустить туда Эдварда. Нервного Эдварда, чья постельная изобретательность в жизни была небогата. Он ее разозлил. Своим снобским изображением преподавательской вечеринки. Сама она преподавательские вечеринки любит – считает, что университетские люди умнее и развитее большинства других. Тони тоже ее разозлил, ее потрясло, что он рассказал студентам свою трагедию, возмутило, что он так по-мужски предпочел Элинор молодую Луизу. Опять же вопрос: этично ли трахать аспирантку, подумал ли он или Эдвард об этом?

Что ее беспокоит, мешает читать? Рози висит на телефоне, говорит с Кэрол. А если Арнольд дозванивается из Нью-Йорка? Ничего, пусть говорит. Сьюзен надеется, что не дозванивается. Эта мысль ее удивляет, с чего бы ей на это надеяться? Она без всякой уважительной причины боится его звонка и вдруг понимает, что боится и его возвращения завтра – завтра? – ей бы хотелось, чтобы был еще день на подготовку. Она представляет, как он привозит ей некий ужасный подарок. Некий подарок, который никакой не подарок – нечто смертоносное. Что это будет? Она не знает, мысль об этом опухолью сидит у нее в голове, бесформенная и непрозрачная, как уголь.

Она улавливает снаружи изменение звучания города, вызванное снегопадом. Слышит, как снег укрывает машину, которую ей завтра придется отскребать, и дорожку, которую придется расчистить – ей или Генри. Ее поражает странность того, что она делает – читает выдуманную историю. Приводит себя в некое особое состояние, наподобие транса, а кто-то другой (Эдвард) выдает плоды воображения за действительность. Вопрос на потом: что я на самом деле делаю? Учусь ли я чему-нибудь? Становится ли мир лучше, Эдвард, от этого взаимодействия между тобою и мною?

Мир Тони похож на мир Сьюзен, но он выстроен вокруг насилия и поэтому совсем иной. Что, думает Сьюзен, я получаю от того, что меня сделали свидетельницей такого несчастья? Усиливает этот роман различие между жизнью Тони и моей – или сближает нас? Угрожает он мне или успокаивает меня?

Такие вопросы приходят ей в голову и остаются без ответов во время перерыва в чтении.

Ночные животные 20

(продолжение)

Он ждал у лестницы, где курили двое студентов. Луиза Джермейн задерживалась, не шла. Он представил себе, как Нора Дженсен говорит: да ладно, давай я тебя отвезу, и подумал, могла бы Луиза ответить: но я хочу, чтобы мистер Гастингс меня отвез?

Тем временем спускались другие. Габриель Дэлтон, по-прежнему говоривший с двумя ребятами, которые шли следом. За ними – собственно Нора Дженсен и Мира Слу, но без Луизы. Он подумал, не ускользнула ли Луиза, есть же пожарный выход, черная лестница. Он начал отчаиваться, но увидел, как спускается тонконогий человек, говорящий с кем-то выше по лестнице, джинсы и плетеные туфельки, красно-синяя футболка, да, Луиза Джермейн. Она оживленно взглянула на него, он подумал, что она возьмет его за руку.

– Затруднения, – сказала она.

Он пошел с нею к машине, остальные смотрели на них, делая выводы. Она шла быстро, широким шагом.

– Что за затруднения?

– Ничего особенного. – И сказала: – Спасибо.

– Не на чем. – Он заметил ее приятный взгляд. Он открыл ей дверь, и она потянулась отпереть ему. Она сидела, положив руки на колени, и вздохнула, напоказ, подумал он. – Что случилось?

– Джек Биллингс тоже хотел меня отвезти. Пришлось ему сказать, что еду с вами.

Тони Гастингс встревожился:

– Вы хотите поехать с ним?

– Уже поздно.

– Я не думал разлучать вас с друзьями.

– Не волнуйтесь.

Он подумал: у нее с Джеком Биллингсом – роман?

– Я хотела поехать с вами. – Добавила быстро: – Если вы не против.

Он подумал: это Луиза Джермейн, чужой человек, и я везу ее домой. Он попробовал понять, что тут запретного. Она сидела рядом, как член семьи. Кажется ли ей, что она Лора? Нет такого закона, который запрещал бы ее подвезти, вежливый поступок, любезность. Но думает ли она, что я просто ее подвожу до дома? Студенты, видевшие наш отъезд, будут думать, что у нас роман. Но ведь у нас не роман. Если только Луиза Джермейн сама не думает, что у нас роман.

Он подумал: что такого необычайно важного я хотел ей сказать? Знаю ли я, что делаю? Что, если она предложит мне зайти? Снова запрет. Он подумал, не выглядит ли все это как попытка соблазнить Луизу Джермейн? Могло ли ей так показаться? Тогда бы она держалась опасливее, искала бы отговорок, избегала бы его. Так что, может быть, она этого ждет. Возможно ли, что она пытается соблазнить его?