Текст книги "Тони и Сьюзен"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Сьюзен Морроу вмазывает кулаком в лицо Рэя Маркуса и опрокидывает его к плитке. Получай.

Она кладет рукопись. Пора прерваться на ночь, хотя останавливаться сейчас – смерти подобно. Еще один болезненный перебой наподобие развода, обусловленный неувязкой между законами чтения и законами жизни. Нельзя читать всю ночь, если на тебе такая ответственность, как на Сьюзен. А если все равно придется прерываться, не дочитав, то можно и здесь.

Пока она читала, Дороти и ее друг Артур вернулись со своего свидания, – примерные, вовремя. С тех пор они смотрят телевизор. Наверху за запертой дверью по-прежнему звучит Вагнер, Тристан уравнивает любовь и смерть.

Она идет в ванную с праздничным чувством от того, что врезала Рэю, тут у нее какой-то свой резон, возможно, иной, чем у Тони. Что она недавно имела в виду под «наслаждением добрым гневом»? На кого же она гневается? Ни на кого? Сьюзен, которая любит всех, ее душа открыта каждому.

И тут она вспоминает: мы переезжаем в Вашингтон. Так ли? Этот вопрос был запрятан, обмотан шелком чтения, окуклился, как гусеница в коконе. Недолго осталось ждать, прежде чем он возникнет вновь, и тогда ей придется об этом думать.

Следует ли ей сказать Дороти и Артуру, чтобы прекращали? Она усмиряет побуждение театрально выговорить им за то, что они губят свою юность перед телевизором. Телевидение, отъезд в Вашингтон и зуботычина Рэю смешались в ее голове, как если бы она хотела разбить именно телевизор. Поэтому она воображает космического пришельца, который спрашивает, в чем разница между Дороти, глазеющей в телевизор, и ею, глазеющей в книгу. Ее питомцы Марта и Джефри недоумевают – встала как вкопанная. Она хочет, чтобы ей не нужно было снова и снова доказывать, что только способность читать и делает ее цивилизованным человеком.

Интерлюдия вторая

1

Проснись. Свет, пустой квадрат, люк захлопывается, отсекая отступивший ночной рассудок. Безмысленный пробел – и другой рассудок, ясный и поверхностный, приветствует ее временными данными: доброе утро, Сьюзен, сейчас такой-то день недели, такое-то время суток, одевайся и принимайся за намеченные на сегодня дела.

Этот рассудок полностью предан порядку и режиму. Но все же отходящий мир еще какое-то время слепит ее, подобно морозному рисунку на окне, в котором соединено все – Эдвард, Тони, разные рассудки Сьюзен, одно ведет к другому и обратно, все одно и то же и взаимозаместимо. Слепящий свет угасает, возвращаются различия, и вот уже Сьюзен снова читатель, а Эдвард – писатель. Но она удерживает любопытный образ Сьюзен-писательницы, словно различия тут нет.

Это достаточно интересно, чтобы остановить ее на кухне после завтрака с посудой в руках в попытке уразуметь, что это значит. Она наблюдает себя. Она видит слова. Она постоянно сама с собою разговаривает. Делает ли это ее писательницей?

Она думает. Если писать – это прилаживать мысли к языку, то пишут все. Проведи грань. Слова, которые она приготовляет, чтобы говорить, – это речь, а не письмо. Слова, не предназначенные для речи, – это грезы. Если Сьюзен – писательница, то только благодаря совсем другим словам, не речи и не грезам, а таким, как вот эти, то есть благодаря привычке обобщать. Тому, как она изобретает правила, законы и описания разных вещей. Она делает это все время, упаковывает мысли в слова, которые откладывает впрок. Она делает очередное обобщение: писательство – это когда припасаешь слова впрок.

Писательские притязания Сьюзен всегда были скромны: письма, урывочный дневник, воспоминание о родителях. Иногда – письмо в редакцию на тему прав женщин. Конечно, когда-то она мечтала о большем, как мечтала быть композиторшей, лыжницей, членом Верховного суда. Она отказалась от этого без сожаления, как будто отказывалась не от писательства, а от чего-то другого, менее важного.

Ей нужно провести грань между писательницей, стать которой она отказалась, и писательницей, которой была всегда. Очевидно, что отказалась она не от письма как такового, а от следующего за ним этапа – подготовки к печати и рекламы, нужной, чтобы убедить других прочесть, в общем, от сложного процесса, определяемого одним словом: публикация. Работая по дому этим ясным, но темнеющим днем, грозящим снегопадом, Сьюзен думает: жаль, потому что, отступив перед публикацией, она лишила себя общения через написанное с другими писателями, лишила себя возможности увидеть преображенные отголоски своих слов в других словах со всего мира. И жаль в смысле самолюбия – из-за Эдварда (который заварил всю эту кашу), потому что она знает: ее ум устроен не хуже, чем у него, и если бы она посвятила годы освоению этого дела, то смогла бы написать роман не хуже, чем написал он.

Так почему же она не стала писать? Другие вещи предъявили на нее больше прав. Какие? Муж, дети, преподавание английского первокурсникам в колледже? Сьюзен нужна другая причина. Кое-что в процессе публикации подспудно ее отталкивало. Она приметила это в те далекие дни, когда Эдвард вел свою борьбу. И ощутила, когда пыталась писать сама. Мошенничество, некая неуловимая подмена, на которые она, казалось, обречена, когда пишет для других. Неуютное ощущение вранья. Оно заражало тогда и по-прежнему заражает даже скромнейшие ее начинания – ее письма, ее рождественские открытки, которые врут независимо от того, что в них говорится или не говорится.

Наличие другого человека – вот в чем штука. Другой человек, читатель, портит то, что она пишет. Предрассудки, вкус, сама инаковость этого читателя указывают, что ей говорить, как голливудский продюсер или маркетолог. Но и неопубликованные писания внутри ее души не соответствуют тем фразам, в которые она может их облечь. Фраза упрощает. Если не упрощает, то получается сумбур, и она вязнет в другом пороке – невнятице. Она создает ясную фразу, обрубая, преувеличивая, искажая, а недостачу закрашивает. Это создает такую иллюзию ясности и глубины, что она в какой-то момент предпочитает ее правде и забывает, что это неправда.

Неотъемлемое от письма мошенничество разлагает и память. Сьюзен сочиняет из своих воспоминаний повествование. Но повествование – не проблеск воспоминания, оно растянуто во времени, и в нем есть ячейки для хранения проблесков. Оно превращает память в текст, освобождая рассудок от необходимости докапываться и охотиться. Эдвард из ее памяти – такой текст, и ранний Арнольд, и ее замужество – они созданы давным-давно многими писаниями. Вынужденная теперь перечитывать эти старые тексты, Сьюзен не может их не переписывать. Она переписывает, прилагая все силы, делая все возможное, чтобы вернуть живую видимость памяти, потому что привычное повествование совершенно мертво.

2

Соглашаясь прочесть книгу Эдварда, Сьюзен должна была понимать, что та подействует на нее каким-то подобным образом. Должна была предвидеть, что книга оживит его, как будто не прошло двадцати лет. И оживит вместе с ним развод, раннего Арнольда и прочие вопросы, о которых она предпочла бы не думать. Но могла ли она предвидеть, что это так захватит и растревожит ее? Откуда эта тревога, она не понимает. Она несоразмерна с поводом. Сьюзен думает: может быть, это сама история, дело Тони, каким-то скрытым образом на нее действует, независимо от воскресшего Эдварда? Где-то тут есть угроза, но она не понимает, в чем она состоит и от чего исходит. Сьюзен пытается обнаружить ее, исследуя свою память, пока занимается хозяйством.

Расклад был такой: когда Сьюзен была замужем за Эдвардом, который помешался на писательстве, Арнольд был женат на Селене, которая помешалась на разделочном ноже. Переписывание воспоминаний ставит перед Сьюзен непростую задачу – перебраться от той брачной схемы к нынешней.

Шесть квартир, по две на этаже через площадку. Сьюзен с Эдвардом жили в 2Б, Арнольд с Селеной – в 3А. За домом была лужайка с одним деревом и двумя столиками для пикника. Был пикник, гамбургеры, вареная кукуруза в кастрюле на гриле. До этого Сьюзен и Эдвард не были знакомы с Арнольдом и Селеной. Арнольд был беспокойный молодой интерн, он работал по кошмарному графику, но в тот день оказался свободен. Селена была самая красивая женщина, которую Арнольд видел в жизни. У нее были черные, как вороново крыло, волосы, синие, как море, глаза, накладные ресницы, белая, как снег, кожа, ее улыбка была лучезарной и живой, голос – мягким и ласковым, и она заигрывала с господами, дамами и детьми, словно кошачья королевна. Вся наэлектризованная. Арнольд же был дородный, медведеподобный и встревоженный, он вился вокруг Селены, поднося ей колу, гамбургеры, пастилу. Он с уважительным недоумением слушал Эдварда, когда тот хвастался уходом с юридического факультета ради писательства, и останавливал на Сьюзен неопределенно-лестный взгляд. У него были светлые короткие вьющиеся волосы, светлые волоски на полных руках, светлые брови, на нем была футболка. Он работал в отделении скорой помощи и был потрясен вещами, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он рассказывал о них потрясенным голосом, Селена красивой злой ведьмой приступала к детям, а Эдвард остекленевал от скуки.

Потом они часто встречались на лестнице, Арнольд и Сьюзен-Эдвард, но без Селены. Сьюзен никогда не видела Селену, но иногда слышала наверху оперное сопрано.

Селену положили в больницу в октябре, в середине месяца, который Эдвард проводил в лесу наедине с пишущей машинкой. Удобно получилось: одна жена и один муж отбывают, оставив другую пару открывать для себя друг друга. До этого они, впрочем, друг о друге не думали, а основной задачей Арнольда было отнять у Селены нож. Воскресный день. Сьюзен одна-одинешенька смотрела футбольный матч, в чем признаваться неловко, так как вообще-то она никогда не смотрела футбол, но она тогда была слишком рассеянна, чтобы читать, к тому же гладила и, переключив канал, тут же увидела тачдаун. Поэтому она смотрела футбольный матч, и вспоминался ей не Эдвард, а Джейк, который водил ее на матчи каждую субботу и на трибуне запускал ей под пальто зябкую руку. Как только она это вспомнила, быстрый стук в дверь, довольно нервный, заставивший ее встревожиться, свел Сьюзен с ее будущим. Это был Арнольд, дородный и перепуганный, как ребенок, он спросил, не могла бы она подняться помочь с Селеной, у которой припадок. Не знавшая, что у Селены бывают припадки, Сьюзен поняла, что ситуация чрезвычайная, побежала с ним наверх и только потом вспомнила, что их совместная жизнь с Эдвардом тоже началась с чрезвычайной ситуации.

Селена заперлась в туалете с разделочным ножом. Осторожнее, как бы она с ним чего не удумала, сказал Арнольд. Эти слова заставили Сьюзен схватить оружие, которым оказалась швабра. Застывшее воспоминание о ее первом появлении в квартире Арнольда изображает ее со шваброй в обеих руках, готовую отбить выпад сумасшедшей с ножом, являвшейся одновременно самой красивой женщиной, которую Арнольд видел в жизни, – хотя вообще-то Сьюзен узнала, что она была таковой лишь потом, когда он стал говорить об этом чаще, чем нужно.

Они вошли в квартиру, холодное солнце вливалось в высокие окна и открытые двери, и Арнольд крикнул:

– Селена, Сьюзен пришла, можешь к ней выйти?

– Какая Сьюзен?

Приглушенный голос за дверью туалета в передней был металлическим визгом – оперное сопрано на тот день откладывалось. – Я в туалете, боже ты мой. Что за Сьюзен, соседка? Это ты ее привел, крыса такая?

– Хватит, Селена.

– Дай доделать свои дела.

Арнольд, повернувшись к Сьюзен:

– Я позвонил в больницу. Они кого-нибудь пришлют.

Дверь открылась, и Селена вышла. Голубые джинсы с грязной белой футболкой, растрепанные волосы, изможденная красота. Не помнит, что в руке у нес нож; Сьюзен крепко держит свою швабру.

– Привет, Сьюзен, как ваши дела?

Арнольд:

– Что это у тебя в руке, Селена?

– (Ох, черт). Арнольд, тебе должно быть стыдно за то, что подвергаешь свою жену такому унижению, делаешь постороннего человека свидетелем наших неурядиц. (Извините, Сьюзен.) Я бы с тобою так не поступила. Я бы не привела сюда чужого мужчину смотреть на тебя и смеяться.

– Никто не смеется, – сказал Арнольд.

– В лицо мне – не смеется. Сьюзен, я прошу прощения. Я прошу прощения за Арнольда. Я просто занята на кухне и не понимаю, почему не могу взять нож, это просто разделочный нож. Разве вы не пользуетесь на кухне ножами, Сьюзен Шеффилд?

– Хватит, Селена, – сказал Арнольд.

Лучше всего на все эти годы Сьюзен запомнила голос Селены, когда приехали санитары, – совсем не оперный и горький:

– Так вот ты что задумал. Могла бы догадаться.

Дородный обеспокоенный Арнольд, живет сам по себе, пока жена лежит в больнице, еще его кошмарный рабочий график, – Сьюзен было его жалко. Вниз по лестнице в половине одиннадцатого вечера, на работу в больницу: она выглянула спросить, как Селена и не может ли она чем-нибудь помочь. Никто из действующих лиц тогда не предполагал, что они – будущие супруги.

Как быть? Стоя за ней в очереди у кассы продуктового магазина, объяснил – хочу чего-нибудь приготовить себе поесть. Как Селена? Может быть, вернется домой на следующей неделе. Она увидела на его лице незатейливое дружелюбное медвежье выражение и перевела его как затравленное, омраченное туманным будущим с систематически вооружающейся ножом Селеной, с годами вызывания санитаров, – уходить ненадолго и возвращаться домой к тому, что осталось от самой красивой женщины в его жизни, пока ее пристрастие к разделочному ножу не разыграется вновь. Сочувствуя всей душой, Сьюзен тем самым уводила свои мысли от пишущего мужа, который столь же регулярно будет уезжать, чтобы творить шедевры под покровительством ангела чащоб.

Бедняга, готовящий себе что-нибудь поесть в преддверье скорых кошмаров. Что ж, Сьюзен проявила отзывчивость – пригласила его на обед. Вы спросите, сознавала ли Сьюзен, стоя перед бесстрастным старым кассиром, некоторую двусмысленность ситуации – жена мужчины, запропавшего в лесу, готовит обед мужу женщины, запропавшей в психбольнице? Это – одна из тех узловых точек рассказа, к которым, ввиду последствий, люди вроде Сьюзен обязательно возвращаются.

Разве неправильно, когда твой муж уехал, сделать доброе дело временно лишившемуся жены соседу, которому иначе придется готовить себе самому или забегать перехватить чего-нибудь в «Гордон»? У этого вопроса две стороны. С одной – что подумают соседи. Их Сьюзен могла с легким сердцем не принимать во внимание, они от нее далеки, живут своей жизнью, даже их имена почти позабылись после летнего пикника. С другой стороны, что будешь думать ты сама, и тут два варианта. Первый – не думать ничего. Стоит ли думать о том, что будет, раз все совершенно невинно. Разумеется, Сьюзен старалась именно не думать. Другой вариант – наоборот, думать. Но это означает, что тут есть о чем думать. Она рассудила, что это проблема только в том случае, если они с Арнольдом будут считать, что это проблема. Само собой, они так не считали, потому что это была лишь естественная добрососедская услуга: хорошая соседка, подружка-скаут, дельный товарищ. Простой ростбиф, поджаренная картошка, пышки, консервированный горошек. Лицом к лицу за их с Эдвардом столиком в столовой. Разговоры о Селене и Эдварде. Быт отделения скорой помощи. Его расписание – всю ночь на ногах и на следующий день тоже, по ад с кому графику. Они были едва знакомы. Она пыталась понять, какой он и как навязал себе на шею Селену. Если он навязал ее себе потому, что она самая красивая, – что это о нем говорит? Она думала, что он вполне себе олух, хотя и милый олух. Она поощряла освобожденную вином печаль, сочившуюся из него по ходу беседы, – мать, отец, братья, сестры и былые надежды, предшествовавшие осознанию связанных с Селеной трудностей. Примирение с невозможностью дать своим родителям внуков – в общем, такого рода печаль. И с систематическими госпитализациями, да. Ну и с некоторым страхом – ведь что-то в духе разделочного ножа будет происходить и дальше. Вот что всплывало по ходу вдохновляемого ею рассказа, и со всем этим ему приходилось мириться.

Ни единой мысли о «ты и я». Эдвард должен был вернуться через две недели: он созидал свое писательское будущее. Арнольд слушал без особого внимания. Трудности Эдварда были от него далеки.

И все-таки, надо признать, это был не совсем обычный обед. Свечей она первоначально не предполагала. Она принесла на стол цветок (гибискус) с кухни и извлекла бабушкино столовое серебро и хороший фарфор, пытаясь думать: это просто благожелательный сосед, оказавшийся в непростых обстоятельствах, и ему надо поесть перед работой. Затем, за пять минут до его прихода, когда мясо было уже очти готово, ее сразила унылость комнаты при обычном свете, у нее вдруг возникла острая потребность в эдакой мерцающей темноте, которая бы скрыла простоту убранства. Дело было даже не в простоте – когда они ели там с Эдвардом, все выглядело точно так же, – но в том, что теперь в глаза бросалась какая-то пустота, комната казалась неприятно голой, и единственным, что могло бы это скрасить, ей представились свечи. Подсвечник – свадебный подарок, использовавшийся всего однажды; она стерла с него пыль и вставила туда две свечи из ящика стола.

Но и при свечах Сьюзен Шеффилд и Арнольд Морроу не сняли своих масок, она – замужняя женщина, он – женатый мужчина. Тем не менее она ощущала где-то в волосах, или в шее, или в солнечном сплетении пронзительный звук, делавший момент необычайным. Электричество, как в Селене на пикнике, Селене с голосом мурлычущей кошки, чья материя, казалось, может без остатка превратиться в энергию в эйнштейновском смысле: e=mc². Электрическая Селена преобразовалась, словно Арнольд был трансформатором, в электрическую Сьюзен, которая думала: как легко быть свободной, какие восхитительные вещи можно было бы сделать в Эдвардово чудесное отсутствие, будь ты по этой части. Сьюзен не была. Сьюзен была Сьюзен с Эдгарс-лейн, преподавательница начального курса английского языка, организованная, последовательная, грамотная, цельная, всегда в рамках, всегда готовая поправить и улучшить себя. Этой Сьюзен приходили восхитительные вольные мысли с горами, лесами и бегущими потоками, с летящими рыбами и птицами в открытом море, мысли концентрические и фаллические, с поисками пениса в туманах и обследованием пещер в андрогинных облаках, но это были только мысли, не претворенные в жизнь, невысказанные, отсутствующая изнанка Хорошей Сьюзен.

Не произошло ничего такого, о чем свидетель разговора или магнитофон под столом мог бы донести Эдварду или Селене. Несмотря на это, когда Арнольд уходил на свое еженощное столкновение с кровью, переломанными костями, сердечными приступами, увечьями и оторванными головами, Сьюзен успело пронизать так, что она едва могла это выдержать. Надо будет повторить, сказала она себе, уже зная, чего хочет, но все еще не позволяя себе это помыслить. Когда он стоял в двери, благодарный и медведеподобный, она спросила: придете снова, послезавтра вечером?

Она легла в постель, пытаясь вспомнить, каково это – любить Эдварда. Следующий обед, на который она позвала Арнольда, был решительно строг, ничего лишнего, при холодном электрическом верхнем свете, но после она не воспротивилась тому, что Арнольд захотел сделать в двуспальной кровати, принадлежавшей Сьюзен и Эдварду, пока Селена, тяжело дыша, пыталась заснуть в своей палате под замком, а Эдвард вгонял себя в депрессию в своем лесном домике, пытаясь найти себя. Когда Арнольд ушел в очередную кризисную ночь, Сьюзен с запозданием собралась горевать.

3

Сьюзен и Арнольд, впоследствии такие почтенные, прелюбодействовали в перерывах между ее занятиями и его дежурствами. Сначала в постели Эдварда – темная комната в глубине дома, над переулком, полная книг и журналов, с корзиной для белья, оранжевым комодом, маленьким телевизором. Потом в Селениной – на высоком окне с видом на крыши раздувается занавеска, в раскрытом шкафу – воздушные платья и остаточный запах духов.

Когда в постели Эдварда взору той юной Сьюзен вдруг явился набухнувший намерением тревожный пенис Арнольда Морроу, в ее голове раздался удар гонга. Вскоре раздался еще один, когда она решила его впустить. Бам, сказала голова, до свидания, Эдвард. Был, да сплыл. Исчез, потрясенный тем, какая она. Прежде она даже не думала, что их брак в опасности.

Она не собиралась его расторгать. С ним было покончено и не было покончено. Эдвард возвратится и никогда не узнает, Арнольд вернется к Селене, а Сьюзен с этих пор – неверная жена. Вопреки электрической эйфории новизны, ее оглушила неправильность того, что она делала. Эдвард будет страдать, их надежды рухнут – если он узнает. Она теперь искушенная женщина, с тайной. Она спросила совета у Арнольда, у которого все было продумано.

А кто расскажет, ответил он, ты? У него была своя философия, согласно которой секс – которому некоторые придают слишком большое значение, так как он у них связывается с самолюбием, – никак не относится ни к его обязательствам перед Селеной (которую он никогда не бросит), ни к ее обязательствам перед Эдвардом. В отношении ревности Арнольд был особенно непримирим – глупейшее чувство, чистой воды собственничество и властолюбие, которые путают с любовью. Такая у меня философия, сказал он, когда они лежали голые на кровати, болтая в потной кильватерной неге.

Она вспомнила, что воспользовалась этим же аргументом (секс – это естественно), чтобы расшевелить Эдварда. То было другое дело. Потому хотя бы, что привело к браку. Но и в этом привкусе преступления или естественности (все равно) она уловила вкус лучшей жизни. Еще до того, как Арнольд обнажил перед ней свой тревожный предмет, она подумала: быть бы его женой. Две недели, пока длился этот непринужденный роман, в котором не было места самолюбию, она взвешивала превосходство Арнольда над бедным стариной Эдвардом.

Плотный, мускулистый, полнолицый, светловолосый, мезоморф, в отличие от эктоморфа Эдварда, он был легче и раскованнее. Поведение его было спокойным, расположение духа – безоблачным (на ту пору). Он не выпендривался, был умен без умствования, явно обещал блистать в своей профессии и быть симпатично бездарным во всем остальном. Ей нравилось, что он не умничает, нравилось его почтительное отношение к ее интеллекту. (Потом, когда встал вопрос о браке, Арнольда оказалось легко отговорить от его философии – он простился с нею без возражений, радостно уступив ее уму. Так она, во всяком случае, думала.)

Она чувствовала себя обжуленной. Она завидовала Селене, не ценившей того, что имела, тогда как она, Сьюзен, была вынуждена это брать внаем. Она занималась своими делами – преподаванием, проверкой работ, покупкой продуктов, нося в себе такой заряд перешедшего от Селены электричества, что о скучном возвращении Эдварда думала с ужасом, как Золушка – о превращении бального платья в лохмотья. Прелесть волшебного секса с Арнольдом – не то чтобы он был такой уж великий любовник, просто сыграла роль сама ситуация или что-то еще; теперешней Сьюзен уже трудно вспомнить, как и объяснить, почему Арнольд казался ей столь неотразимым.

Переживая из-за Эдварда, она пыталась вспомнить, почему она его любила. Теперешней Сьюзен это еще труднее, потому что, когда она вышла за Арнольда, было важно сделать воспоминания об Эдварде как можно хуже. Она вспоминает, как пыталась отстроить его заново, словно разрушенный замок, складывая глыбы времени и мест, увековеченных любовью – ну, что-то вроде того, – замок, который вскоре будет разрушен повторно и навсегда. Ей вспоминаются угрызения совести, словно она отстраивала не только Эдварда, но и Эдгарс-лейн своего детства, или свою мать, или что-то в этом духе.

Что же пошло не так? Сьюзен не могла развестись с Эдвардом и выйти за Арнольда лишь ради того, чтобы узаконить постельное приключение. Ей было на что жаловаться. Она не рассчитывала, что Эдвард все бросит и заделается писателем, а она будет его содержать, зарабатывая преподаванием. Она не рассчитывала, что он на месяц уедет искать себя. Ей, Сьюзен, очень даже было от чего осатанеть – раз уж вам причины подавай.

С другой стороны, как вспоминает теперешняя Сьюзен, она, дабы сохранить статус-кво, обнаружила в себе и приголубила хрупкое чувство наподобие живого, а может плюшевого, зверька – нежность к Эдварду. Как в более поздние времена она при необходимости пестовала нежность к Арнольду. Поскольку нежность к Арнольду весьма напоминает нежность к Эдварду, эти два зверька, вероятно, суть один, должный называться нежность Сьюзен.

Арнольд и Сьюзен запланировали оргию перед возвращением Эдварда, но она сорвалась из-за перемены в Арнольдовом графике. Сьюзен провела вечер за уборкой квартиры. Ей надо было перестроиться на Эдварда, и тут не мешало бы быть при деле. Еще она была на грани паники, потому что у них не было плана, как встретиться снова, и она не знала, какая будущность их ждет. Они забыли это обсудить.

Потом вернулся Эдвард. Он позвонил с дороги, еще не из города, и прибыл к обеду. Рад, что дома, бедный Эдвард, очаровательная Сьюзен. Они выпили и поели, и она подумала, достанет ли ему экстрасенсорного восприятия, чтобы уловить глубинную перемену в их браке. Неверность жены. Недостало. Он был подавлен, он был подавлен перед отъездом и был подавлен до сих пор. Лес его подвел. У нее упало сердце. Он говорил так много, что сочувствовать было трудно, хотя она пыталась, как никогда раньше. У него ничего не вышло. Он выбросил все, что написал в домике. Что? Не в прямом смысле, оно в чемодане, но он выбросил это из головы.

Весь вечер, слушая его сетования, она думала: что будет, если он узнает. Он этого не заметил, ему было не до чего. Они легли в постель. Ее тревожило, что теперь она предпочитает манеру Арнольда, которая была нежнее и неторопливее Эдвардового истового пыхтения, но не бросала попыток предпочитать Эдварда и оживить любовь, ведь что ей еще оставалось?

Теперь она совсем не видела Арнольда, даже на лестнице. Никаких сигналов от него тоже не было. Неделю спустя она поняла, что вернулась Селена. Скрывая волнение, она рассказала Эдварду о Селенином разделочном ноже. Это надо было сделать – на случай огласки. Он проявил умеренный интерес.

Она решила, что молчание Арнольда означает конец их романа. Она сердито недоумевала, но поставила свою рассерженность на службу Эдварду. Посвятила себя его проблемам. Он был ей благодарен. Дело не в том, что он не писатель, объяснил он, он просто слишком спешит. Ему нужно пройти период незрелости. Она пыталась советовать, не задевая его чувств. Его чувства задевались легко. Он сделался очень возбудим и зависим. Откопал свои старые вещи и спросил, что у него не так со стилем. С выбором темы. «Говори начистоту», – сказал он, и она попыталась говорить начистоту, объяснить, что ее раздражало. Это было ошибкой. «Необязательно говорить настолько начистоту», – сказал он.

В глубине души (теперешняя Сьюзен это видит) ей хотелось, чтобы Эдвард сдался и занялся настоящим делом. Не то чтобы писательство было делом ненастоящим, но она думала, что Эдвард пленился романтической мечтой, соответствовать которой не мог. В душе он был так же буржуазен, как другие. У него был логический, организованный ум, она могла представить его отменно успешным руководителем чего-нибудь, а писательство казалось подцепленной где-то инфекцией тщеславия, задержавшей его рост. Она пыталась гнать эти мысли и чувствовала себя лицемеркой, произнося слова одобрения, которых он так жаждал. Однажды, когда он попросил ее говорить начистоту, не щадя его, она попробовала сказать. Она задала вопрос: достанет ли ему таланта на то, чего он хочет. «Надо ли тебе быть писателем?» – спросила она. Это было ошибкой. Он отреагировал так, словно она предложила ему покончить с собой. «Ты с тем же успехом могла бы попросить, чтобы я себя ослепил, – сказал он. Писать – это как видеть, – сказал он, – не писать – это слепота». Больше она этой ошибки не делала.

Записка от Арнольда ей в кабинет: «Просто хочу тебе сказать – Селена знает. Ничего страшного, все под контролем».

Селена знает. Это ставит вопросы. Арнольд рассказал, или она сама догадалась? Была ли сцена? Возникнут ли у Селены какие-нибудь новые мысли по поводу разделочного ножа? Как понимать тот факт, что это первое Арнольдово обращение к ней с тех пор, как вернулся Эдвард?

Вероятность того, что Эдвард тоже узнает, резко возросла. Они с Арнольдом могли бы сохранить все в тайне, но Селене это было незачем. Раздавленный неудачей Эдвард сидел за столом, будто заклеймив себя позором, а Сьюзен думала, что сделает Селена, когда на нее стих найдет. Ей даже не придется ничего говорить Эдварду, чтобы новость разошлась, как болезнь по плющу, и достигла даже затворников в состоянии депрессии.

Чтобы предупредить этот грозящий Эдварду удар, боль, утрату веры и ее, Сьюзен, постыдное унижение, ей нужно было признаться самой – тогда признание состоялось бы на ее условиях. Добровольное признание убедило бы его в том, что с этим покончено. Без тебя я слегка оступилась, гнет одиночества, видишь, я рассказываю тебе сама, по своей воле, чтобы ты знал, что можешь мне верить и доверять. Это не повторится.

Время шло. Наметить такие слова проще, чем сказать. Арнольд больше не давал о себе знать, и она подумала – может, обойдется? Они встретили Селену на лестнице. Сьюзен с Эдвардом поднимались, Селена спускалась. На нее Селена взглянула яростно, на Эдварда – по-другому, задумчиво. У Сьюзен перехватило дыхание. «В чем дело?» – спросил Эдвард. Да в тяжелых сумках с продуктами, которые они несли.

Как ему сказать, как смягчить признание? Чего она боялась? Ранить его чувства? Усугубить его подавленность? Толкнуть его к самоубийству? Ладно тебе, Сьюзен, не изображай уж такую добродетельность. Потерять его? Скорее – потерять лицо. Положение в доме. Он увидит ее в новом свете. Не говоря уже собственно о скандале, о бедламе, который начнется, если чувства вырвутся наружу.

Надо хотя бы заранее представлять, как будешь действовать. Она намеревалась не отходить от Эдварда. Любить его, поддерживать, быть смиренной. Идти на приступ, когда он окажется всего уязвимее: лежа раздетой рядом с ним в постели, накручивая волосы на нос, когда он отвлечется от своего наваждения и ему станет полегче. «Эдвард, любимый, я должна кое в чем признаться». Нет, не так в лоб. Сгладить: «Эдвард, дорогой, допустим, твоя жена…» И не так.

Не идти ни на какой приступ, окутать его любовью так, чтобы, пока она не скажет, он был уверен, что она просто не может сказать ничего плохого. За ланчем подойти к нему сзади, прижаться щекой к его щеке со словами: «Эдвард, милый мой, как же я тебя люблю».