Текст книги "Всегда вместе"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

18. Дневники (окончание)

Из тетради Захара

Наконец-то мы опять вместе в Иенде. Сколько пережито за эти две недели!

Кузьма Савельевич хвалит ребят: молодцами держались!

А Трофим Зубарев уже окрестил всех спасенных «пещерными жителями».

Борис сияет: ему принадлежит честь находки киновари. Сеню врачи выдерживают в постели. Через несколько дней он будет здоров. Кеша и Линда «гоняют» Митю по грамматике.

Привели в порядок снаряжение, коллекции.

Сердобольные жители Иенды тащат нам всякую снедь на обратную дорогу. Чувствуем себя героями.

Вечером Кузьма Савельевич и Андрей Аркадьевич ушли по делам в поселок.

Мы остались одни. В комнате было светло: полная луна заглядывала в окна. Спать не хотелось. Это наш последний вечер в Иенде. С утра мы выступаем в обратный путь – домой, на Новые Ключи… Все были возбуждены, радостно и весело думалось о будущем. И последний вечер в Иенде стал вечером мечтаний.

Все расселись вокруг Сениной койки. Сеня лежит бледный, но улыбается: он доволен, что мы все рядом с ним.

– Мне хотелось бы лет через десять, – медленно говорит Кеша, – выехать экспрессом из Владивостока сюда, в родные места.

– В звании адмирала? – с деланным простодушием спрашивает Троша.

– Ну, не сразу же! – усмехается Кеша. – Но, разумеется, в морской форме. В поезде я должен встретиться…

– …с художником Астафьевым, – подсказываю я.

– Да, с известным пейзажистом Захаром Астафьевым, а также…

– …а также с инженером-металлургом Зоей Алексеевной Вихревой, – говорит наша девочка с косичками.

– Да, и с ней. Мы сходим на станции Кедровой и… не узнаем ее: многоэтажное, каменное, с гранитным цоколем здание вокзала, длинная бетонированная платформа, газоны, цветы. Нас встречает высокий и попрежнему худой начальник станции…

– …Иван Иванович Гладких, – представляется Ванюша.

– Иван Иванович, – продолжает Адмирал, – оставляет станцию на своего помощника, и мы вчетвером на «ЗИС-125» мчимся по великолепной автостраде на Иенду. Уже издали мы видим город, растянувшийся до берегов Витима, и корпуса полиметаллического комбината. Мы направляемся туда…

– И кто, вы думаете, вас встречает? – перехватывает разговор знакомый голос. – Встречает главный инженер комбината Антон Тимофеевич Трещенко. Он с гордостью показывает вам красу цветной металлургии Забайкалья, а затем пересаживает вас на свою машину, скажем, марки «ЗИС-152» и везет осматривать город. Мы подъезжаем к четырехэтажному, украшенному скульптурой зданию школы…

– А здесь, – перебивает Антона тихий девичий голос, – здесь выхожу к вам я, учительница Иендинской школы Линда Терновая.

Я веду вас по светлым классам. Мы присутствуем на уроке лучшего преподавателя истории в Забайкалье…

– …Трофима Ивановича Зубарева, – ведет дальше рассказ Троша. – Вы с наслаждением выслушиваете все, что я рассказываю о греческих мифах или походах Ермака. После урока мы садимся в «ЗИС» товарища Трещенко и едем в первоклассную городскую больницу. По дороге встречаем знакомого блондина с чолкой, выглядывающей из-под кепки, с массивным портфелем в руках…

– …Это лектор-пропагандист Иендинского горкома комсомола Тиня Ойкин, – скромно замечает Малыш. – Я надеюсь, что вы захватите меня с собой? В крайнем случае, можете поместить меня на коленях, если места нехватит.

– Для тебя, Тиня, всегда хватит, – с нежностью говорит Троша. – Итак, мы подъезжаем к ослепительно белому, сверкающему на солнце зданию больницы. Это не больница, а город-сад, уголок Крыма! И почему? Потому что главный врач больницы – наша старая знакомая…

– …Полина Борисовна Бирюлина, – подсказывает «старая знакомая». – Но почему обязательно «главный врач»? Я могу быть и рядовым врачом.

– Не перебивай полета фантазии! – задумчиво говорит Мишарин и, приподымаясь на локте, убежденно продолжает: —…и заканчиваете все вечер у меня – в Иендинском плодово-ягодном и цветоводческом питомнике. Мне хочется, чтобы почва нашего края стала такой же щедрой, как наше небо с его яркими закатами, как наши недра с их богатством… Я видел сад учителя Бессуднова на станции Ксеньевской. Он десять лет его подымает. Я знаю: и яблоки, и дыни, и вишни можно у нас выращивать!..

Вот каков Сеня, наша «красная девица»! Впервые наш скромный и застенчивый товарищ рассказал о своих мечтах.

– А меня-то! Меня забыли! – негодует Зырянов. – Я-то что же, хуже всех? Кто киноварь нашел? Кто в пещере страдал?

– Ты же артиллерист, – возражает Троша, – тебе работы в Иенде нет!

– А что? Разве я не могу встретиться с Кешей и Зоей в поезде! – Зырянов сердится не на шутку, и Троша обращается к Адмиралу:

– Кеша, ты согласен встретиться с этим пушкарем в поезде?.. Успокойся, Боря. Из уважения к вашим прошлым заслугам, вам заказано место в международном вагоне.

Зоя вдруг замечает, что Митя и Сережа перешептываются.

– Нехорошо, ребята, нечего секретничать. Все сказали, и вы не скрывайте! – Зоя прямо-таки сгорает от любопытства: – Ну же, скорее!

– Митя хочет быть архитектором, – говорит Сережа, – а я его прошу, чтобы он построил в Иенде театр…

– Ой, Сережа! – вскакивает с места Зоя. – Ты будешь артистом, да? Угадала?

Трофим Зубарев обращается к молчавшему все время Толе Чернобородову:

– А ты, Толя, что же? Ничего не придумал? Или ты уже сочиняешь пьесу для Сережи?

– За то, что вы меня забыли, я перехитрю вас! Я раньше всех приеду в Иенду.

– Интересно, как это тебе удастся? – встряхивает косичками Зоя.

– Очень просто: вы удлинили свой путь, а я примчусь по Северной сибирской магистрали, которая, кстати, пройдет через Иенду.

Мы смеемся. Толя, как всегда, находчив и изобретателен.

– Ребята, – вдруг спрашивает Сеня Мишарин, – а если война? Тогда что?

На минуту воцаряется молчание.

– Если война? – повторяет Кеша и говорит со страстью: – Все равно всё, о чем мы мечтаем, сбудется. Если не через десять лет, так через пятнадцать! Ведь наш девиз – Смелость, Героизм, Победа!

– Мы забыли директора нашего! И учителей! – испуганно говорит Поля. – Где они будут?

– Да, и Кузьму Савельевича! – добавляет кто-то.

Снова молчание. Все думают.

– Они всегда будут с нами, – глухим от волнения голосом произносит Кеша.

Вчера покинули Иенду. Мы немного не дошли до Витима – границы области. Идем на юг. Впереди – речные переправы, глухие тропы, ночевки у костров. Торопимся – надо успеть к занятиям.

От Иенды свернули на юг, идем на Анютки. Пока здесь еще не асфальт – полудорога, полутропа.

– А почему прииск называется Анютки, знаете? – спрашивает начальник экспедиции.

Никто не знает.

– В середине прошлого века приехал в селение кто-то из начальства. Обошел все дома. В одной избе хозяин обращается к хозяйке: «Нюра, подай стул его благородию». В другой избе – «Аня». В третьей – «Аннушка». В четвертой – «Анка». В общем все хозяйки были Аннами. Вышло из последней избы начальство и изрекло: «Одни Анютки, крутом Анютки, сплошные Анютки». Старое название забылось, закрепилось новое: «Анютки».

Здесь состоялось заседание комсомольского бюро. Присутствовали все участники похода. Решили по прибытии в Новые Ключи разделиться на четыре группы. Одна, во главе с Кешей, займется строительством стадиона; другая произведет ремонт школы и инвентаря (бригадир Бирюлина); третья будет выпускать школьный журнал (ответственным назначили меня); четвертой группе поручено подготовить вечер – «чтобы первый вечер в школе на весь год зарядку дал» (за это дело берется Толя Чернобородов).

Обработкой коллекций будут заниматься все. Это своим чередом.

– Надо мобилизовать всех школьников, надо привлечь к нашей работе рудничную молодежь, – заметил Андрей Аркадьевич.

Кеша и задумчив и радостен. Он говорит мне:

– Эх, Зося, какой же у нас чудесный будет девятый класс!

И верно: мы чувствуем, как сдружил и закалил нас поход…

Благополучно дошли до Кедровой и вдоль полотна железной дороги – до Загочи. Здесь нас встретили неожиданным триумфом. Очень теплую речь произнес секретарь райкома партии. Секретарь райкома комсомола Спиридон Горкин снял от счастья и гордости за школу и обещался вскоре приехать.

Держим курс домой, на Новые Ключи, и в двадцать голосов поем:

 
Сквозь бурелом
Идем напролом,
Разведчики ценных металлов,
От горных подножий
Тропой кабарожьей
К таежным седым перевалам.
 

* * *

На этом обрываются записи в дневнике Захара Астафьева.

19. После похода

Новостей на руднике было много.

Прибыла новая группа «северян»-восьмиклассников. Участники похода разминулись с ними, когда, не доходя Иенды, уклонились с дороги в тайгу.

Надо было познакомиться с этим новым пополнением старших классов. Хромов частенько навещал интернат, тем более что большинство учителей, но главе с Геннадием Васильевичем, находились в Загоче на районном учительском совещании. Не уехали только Кухтенков, занятый ремонтом школы, и Шура Овечкина, участвовавшая вместе с Хромовым в походе.

В день возвращения в Новые Ключи Хромов и ребята проводили начальника экспедиции в Иркутск. Кузьма Савельевич опешил с докладом в Восточно-Сибирское геологическое управление.

– Допеку профессора и некоторых там бюрократов! – грозился он, восседая на сером в яблоках жеребце и сдерживая его. – Ну, пожелайте удачи!.. Сервис, вперед!

Хромов, Кеша и Борис долго провожали взглядом геолога, пока он перебирался вброд через Джалинду, поднимался на заречинское крутогорье и, наконец, скрылся в кедровнике.

В доме Евсюковых все было по-старому, если не считать изменений «по домашности», которые больше всего волновали Клавдию Николаевну: благополучно отелилась Пеструшка, буйно цвел картофель, хорошо дозрели на солнце парниковые помидоры. Проворную хозяйку можно было видеть или в огороде, или в стайке, или в кладовой, где в огромных кадушках засаливались на зиму огурцы, грибы, помидоры. Когда Назар Ильич и Кеша уехали на несколько дней за Джерол, на покос, Клавдия Николаевна, не любившая ждать и надеяться на кого-нибудь, принялась за тяжелую, мужскую работу.

Евсюкова казалась Хромову удивительной женщиной. Топкая и хрупкая, она была неутомимой в хозяйственной работе, бесшумно-деятельной и незаметно-подвижной. Она никогда не бранилась. Эта малограмотная женщина таскала с собой книжку из кухни в дровяник, а из дровяника в стайку, из стайки в магазин продснаба. Скромно и тихо, но с живым чувством вникала она в трудовые будни мужа, в школьные и комсомольские дела Кеши, в его, Хромова, сложные и многообразные интересы.

Хромов брался ей помогать по хозяйству.

– Да вы пилить-то толком не умеете!

– Научусь! – коротко и немного обидчиво отвечал Хромов, с трудом взваливая двухметровое бревно на козлы.

– Главное, ко мне свободно пускайте, – учила хозяйка, – тогда пила пойдет будто сама собой.

Она встряхивала прядью, весело щурила черные глаза. В ее тонких пальцах легко и послушно двигалась пила, и бревно быстро распадалось на короткие чурки.

Но когда Хромов брался за колун, Евсюкова не выдерживала и отстраняла его. Учитель никак не мог привыкнуть к ее манере колоть дрова. Прислонит чурку косо к бревну, придержит нижний конец полена ступней и быстрым взмахом разрубает его, доводя острие колуна чуть не до самой ноги.

– Вы же покалечите себя! – ужасался Хромов. – Без ноги останетесь!

Она отшучивалась. Круглая толстая чурка за несколько секунд превращалась в груду нарубленной щепы.

…На другой же день по возвращении на рудник Хромов, Овечкина и Кеша отправились к директору школы. Кухтенков встретил их с обычной радушной невозмутимостью и спокойной неторопливостью в движениях и речи. Он выслушал, как всегда не перебивая, не сразу выражая свое отношение к делу. Потом молча поднялся из-за стола, взял с вешалки порыжелую кепку, которую носил и зимой и летом, и коротко сказал:

– Пойдемте.

– Вы куда? – не понимая директора, забеспокоился Хромов. – Надо же решить, Платон Сергеевич. Все-таки ребячья инициатива…

– Идемте к Владимирскому, – ответил Кухтенков, предупредив этим самым потовую разразиться жаркой речью Овечкину.

Через пять минут они сидели в знакомом кабинете, где взор упирался в минералы, отныне ставшие Хромову близкими и родными.

– Да вы знаете, сколько лошадей потребуется? – возражал директор рудника. – Там же камни такие, что и на тройке не вывезешь.

– Поймите, Владимир Афанасьевич, какое воспитательное значение будет иметь строительство стадиона, – убеждал его Хромов.

– Вы же не какой-нибудь бюрократ! – взмахивала ладонью Овечкина. – Вы – советский хозяйственник.

У Платона Сергеевича доводы носили более практический и вместе с тем широкий характер:

– Это не только для школьников – вся рудничная молодежь повалит на стадион. Кто-то будет меньше пить, кто-то будет меньше шататься по поселку. После здорового отдыха и работа у молодежи лучше пойдет…

– Это правда, – сказал Владимирский и провел ладонью по гладкой, выбритой голове; складки около рта смягчились в улыбке. – К тому же, теперь с вами надо считаться, и за киноварь приходится рассчитываться…

Владимирский согласился выделить четырех лошадей, десяток лопат и кайл.

– Если нехватит, ребята сами из дому притащат, – успокоил Хромова Кухтенков.

– Рабочего ни одного не дам, – предупредил директор рудника. – Вам же известно, Платон Сергеевич: время горячее, самый сезон на золоте.

– А мы и не просим, Владимир Афанасьевич, мы сами справимся, – сказал Кеша. – Руки у нас крепкие, сил хватит…

Владимирский смеялся шумно, раскатами:

– Теперь, чорт возьми, и ты и Митя употребите свои силы на пользу. Это, небось, лучше, чем носы друг другу квасить!

Кеша смутился. Хромов и Кухтенков переглянулись: умел все-таки Владимирский бороться с самим собой и побеждать себя!

– Кстати, Андрей Аркадьевич, – нахмурился Владимирский: – Митя-то мой выдержит, сдаст?

– Правила он теперь назубок знает, – ответил Хромов. – Это еще, конечно, не практическая грамотность, но думаю, что он выдержит.

Единственно, что тревожило Хромова, – это то, что до начала учебного года оставались считанные дни, надо было спешить.

Но ребят поторапливать не пришлось.

Первый ударил ломом Кухтенков.

Раньше никогда обитатели заречинской больницы не интересовались видом на южную сторону – на тайгу. Выздоравливающие толпились у широких окон, обращенных к Джалниде, ключу, дамбе и фабрике, к рассыпанным по крутосклонам домикам рудника. Это было куда интересней, чем смотреть в таежную глухомань. Но теперь пациенты Бурдинского – старатели, лесорубы, охотники – превратились в беспокойных, заинтересованных зрителей. Перед ними развертывалось необычное зрелище: школьники строили стадион! Иногда кто-нибудь из выздоравливающих не выдерживал: тихо вылезал через окно и, пригнувшись, оглядываясь назад, бежал на помощь Борису Зырянову, выворачивавшему огромный пень; или Антону Трещенко, ожесточенно подрубавшему неуступчивый кустарник: или Кеше Евсюкову и Хромову.

С берега казалось, что зеленое поле усеяли черные жучки́.

Во время короткой передышки Кеша сказал учителю:

– Сережи что-то не видать. Не хворает ли?

– Они же близко живут, в больничной ограде, – откликнулся Чернобородов, – можно сходить.

– Зайду узнаю, – полувопросительно сказал Кеша.

– Иди, – ответил Хромов и вдруг раздумал: – Нет, оставайся, ты же бригадир. Я схожу.

Через пять минут он постучал в двери дома Бурдинских.

Не получив приглашения войти, он отворил двери, вошел в сени и остановился на пороге комнаты.

Сережа лежал на диване, зарыв голову в подушки. Альбертина Михайловна сидела, словно карауля, рядом. Семен Степанович с самыми свирепым видом ковылял по комнате, цепляясь палкой за ножки стульев и тумбочки.

– Немедленно переоденься и ступай к товарищам, – говорил хирург, обращаясь к сыну.

– Сереженька, ты никуда не пойдешь! – гудела Альбертина Михайловна. – Садись и разучивай скерцо.

– Берта!

– Сема!

– Не может же он разучивать это подлое скерцо, когда его товарищи ворочают пни!

– У него пальцы музыканта, а не чернорабочего: достаточно того, что его замучили этим походом.

– Мама! – Сережа порывисто вскочил и оказался лицом и лицу с Хромовым.

– Хотите кофе? Или молока? – любезно предлагала Бурдинская, но в басах ее голоса учитель почувствовал какую-то трещину.

– Оставь, наконец, свой великосветский тон! – почти выкрикнул Семен Степанович. – Какой тут кофе! Впрочем, может быть, вы и в самом деле хотите кофе?.. Нет? Ну и правильно! А то после кофе вам преподнесут еще скерцо!

Хромов понял, что наступила важная минута. Бурдинская должна сдать последние позиции своей домашней системы воспитания. «Вышибать старое!» сказал он себе словами Кухтенкова.

– Я думаю, – сказал он спокойно и деловито, – что лучше будет, если Сережа переоденется. Если у вас найдутся ватник, брезентовые рукавицы, старые сапоги, то это лучший рабочий костюм, какой можно придумать… Лопату спросишь у Кеши, – обратился он уж прямо к Сереже.

Мальчик в нетерпеливом ожидании стоял посреди комнаты.

– Иди, – сказала, заметно поколебавшись, Альбертина Михайловна. – Слово учителя – закон.

– Беги! – крикнул Семен Степанович. – Беги в темпе скерцо!

В дверях Сережа столкнулся с запыхавшейся больничной сестрой:

– Семен Степанович, ходячие больные убегают!

– Что?! Куда?

– На стадион! – едва вымолвила сестра.

– Ах, чорт бы вас всех побрал!.. Вот это уж, батенька, беззаконие. – Семен Степанович сделал вращательное движение своей палкой и быстро заковылял к двери.

Хромов и Бурдинская остались одни. Альбертина Михайловна тщательно раскладывала подушки и подушечки на диване, располагая их в строгой симметрии.

Делая все это, она рассказывала, сколько занавесок и дорожек сделано ею и девочками за лето и как она собирается украсить школу. Хромов слушал не прерывая.

– Неужели я чего-то не понимаю, Андрей Аркадьевич? – спросила она наконец, держа в руках последнюю, крошечную, как котенок, подушку.

– Да. И я жалею, что не сказал вам об этом раньше. Когда Сережа не разнял Митю и Кешу, меня это удивило. Когда он лгал, я начал смутно понимать что-то. Когда вы пытались отговорить его от похода, мне уже стало почти все ясно.

– Вы обвиняете меня?

– Я не обвиняю, я хочу помочь. Вы воспитываете у своих детей любовь к искусству, музыке, красивым вещам, культуру поведения…

– Разве это плохо?

– Нет. Но это не все. Вы выращиваете своих детей, как в теплице, а им нужен свежий воздух, им нужны товарищи в жизни, им нужно чувство ответственности перед коллективом… А вы лишаете их всего этого… Разве вам приятно было, что Сережа заснул на дежурстве возле пещеры?

– О, нет! – призналась Бурдинская и вздохнула. – Понимаете, Андрей Аркадьевич, я старая женщина, мне трудно переучиваться.

– Да вы только обещайте, – ответил Хромов, – что Сережа будет всегда там, где его товарищи.

– Теперь мне ничего другого не остается…

Хромов распрощался и заспешил на стадион.

…На второй день строительства, под вечер, в кедровнике прозвенела гитара. Группа молодых рабочих горного цеха подошла к школьникам.

Воздух был плотным от зноя. Сонной ленью веяло от неподвижных облаков. Школьники сбросили рубашки и майки. По загорелым спинам струился едкий пот. Каждый вершок твердой, каменистой земли сдавался медленно, озлобленно сопротивляясь кайлу и лопате.

– Стадион, значит, строим? – обратился к Кеше молодой рабочий в фетровой шляпе, сдвинутой на затылок.

– Стадион. – Кеша разогнулся, расправил широкие, раздавшиеся за лето плечи.

Захар взглянул на Кешу и с размаху воткнул свой лом в землю – прямо перед молодым горняком:

– Пойду попью, – и направился к больнице.

– Так у нас даже футбольных команд нет! – Молодой рабочий посмотрел на астафьевский лом, сплюнул и переложил гитару из одной руки в другую.

Кеша скупо улыбнулся:

– Что ж, что нет команд! Давай организуем – школьную и рудничную. Начнем тренировку.

– Гражданин музыкант, – внезапно обратился к молодому рабочему Зубарев, – не поможете ли вы своей гитарой подцепить этот камешек?

Это прозвучало как вызов. Молодой рабочий посмотрел на своих приятелей, те на него. Затем он осторожно положил гитару на землю, рывком, через голову, сбросил клетчатую ковбойку, схватил астафьевский лом и поспешил на помощь Зубареву.

Каждый вечер, после смены, приходили в Заречье молодые забойщики горного цеха, рабочие бегунной фабрики, и до тусклого закатного марева уже не двадцать-тридцать школьников трудились на целиннике, а сотни рук лопатили, кайлили, дыбили, перебрасывали заречную неуступчивую землю.

Работали и вернувшиеся из Загочи, с совещания, учителя.

Не устояли от искушения и рудничные старики. Однажды явился в Заречье Назар Евсюков и взвалил на повозку деда Боровикова метровую каменную кладь. Деда слегка встряхнуло вместе с повозкой. Попыхивая своей зеленушной трубой, он простодушно спросил:

– Назарушка, неужто и мы с тобой на старости лет футболить зачнем? А? Стариковскую команду сколотим?

И, жмуря глаза от удовольствия, дед стеганул школьную лошаденку.

Больше всего хлопот было, как всегда, у него. Ежедневно после развоза воды он оставлял бочку на школьном дворе, впрягал лошадь в телегу и отправлялся в Заречье на стадион. А ведь еще до развоза воды надо было выдать ребятам краску, олифу, замазку, стекло, проверить, как идет ремонт. Дед ранним утром совершал обход всей школы, и это был час тяжелых испытаний для юных столяров, стекольщиков и маляров. Парты ремонтировались во дворе, потому что одновременно шла покраска полов, панелей, оконных наличников, дверей.

Дед Боровиков начинал обход со двора. Он переходил от парты к парте и подолгу разглядывал каждую, нагибаясь, присаживаясь на корточки. За ним настороженно следили и Поля Бирюлина, и Линда Терновая, и Сеня Мишарин – их лица и руки были щедро разукрашены черной краской и лаком. На старых газетах, разостланных на земле, были расставлены банки и плошки, валялись кисти всех размеров.

– Вот здесь кто-то ножичком свое имя вырезал, а здесь якорь какой-то, а тут чортики да еще стрелки какие-то. А к чему? – вздыхал дед. – А зачем? Вар-вар-ство! Ведь это народное – значит, ваше!

Ребята виновато молчали.

– Если урок скучный, скажи учителю или пересиль себя, – поучал Боровиков. – Не всякое знание веселое, а нужное – всякое. А дерево чем виновато, если урок скучный! Эх!..

Он осторожно водил желтым ногтем по парте. Еще раз всмотревшись в какую-то замысловатую резьбу, Боровиков покачал головой.

– Тут вот щелка, – продолжал он, – прошпаклевать надо хорошенько, а краску поровнее, поглаже накладывать… В общем, ребята, как говорится: работай до поту, поешь в охоту!

В это время к работающим подошел учитель математики.

– С приездом, Геннадий Васильевич! – поздоровался с ним дед. Он взял учителя под руку: – Пойдемте взглянем на ребячьи труды.

Спустя минуту голос деда уже доносился из школы, где он учил другую бригаду во главе с Ваней Гладких, как размешивать краску для пола, как забивать гвозди и наслаивать замазку.

Ремонт школы подходил к концу.

Угловое помещение второго этажа, в котором занимались девятиклассники, было приведено в порядок в первую очередь. Здесь полы уже просохли и сияли, словно краску развели солнцем; точно сделанная из угля, блестела классная доска.

Отсюда, из этого класса, доносился шум спорящих, перебивающих друг друга голосов. Там, склонившись над партой возле окна, выходящего на Джалинду, Захар Астафьев окунал тонкое перышко в склянку с черной тушью и писал своей круглой четкой вязью на белой четвертинке ватмана. Не меньше трех десятков таких листов, уже исписанных, были разложены для просушки на другие парты. Каждый лист – в обрамлении орнамента: строгий рисунок, выведенный черной тушью, увенчивался наверху страницы красной звездочкой.

Каждый заголовок Захар сопровождал рисунком-заставкой.

«Дневник юного геолога» – тайга, костер на берегу таежной реки.

«Легенда о ключе Иван-Талый» – круглая струйка родниковой воды, сбегающей по камням.

«Пленники Ртутной пещеры» – скала, перед ней речка и поверженная палатка.

«Наши мечты» – автомобиль, летящий по шоссе мимо сопок навстречу высоким стройным зданиям большого города.

«Разговор о смысле жизни» (это написал Кеша) – слева глобус и на нем – красным цветом – СССР; справа – книга, на обложке которой написано: «Как закалялась сталь».

Все эти заголовки и заставки красными, синими, зелеными рядами, зигзагами и полукружиями открывали страницы с очерками, рассказами, стихами о недавнем походе и о том, что волновало ребят.

Спор шел о названии журнала.

– «Юность»! Только «Юность»! – провозглашал Тиня Ойкин. – В нашей стране особенная юность: будто все можешь, все сумеешь и будто всегда все впереди.

– Не очень складно, но довольно точно! – глубокомысленно заметил Толя.

– А почему не «Смена»? Я предлагаю «Смену»! – азартно возражала Зоя. – Ведь мы – смена. Смена тем, кто строит пятилетку.

– А мне нравится «Борьба». Вот это сильное название! – настойчиво убеждал товарищей Борис.

– Можно назвать журнал и тушкой, даже артиллерийской батареей, – охладил его Трофим.

Зырянов свирепо погрозил ему кулаком: мол, не хочешь ли отведать «карманной артиллерии»…

Вдруг все вздрогнули.

Толя Чернобородов, опрокинув с грохотом стул, стоял посредине комнаты. Его большие круглые глаза горели вдохновением, волосы взлохматились.

– «Дружба»! «Дружба»! И… всё!

Толя произнес это с такой убежденностью, что все были покорены.

– Да, – оказал Андрей Аркадьевич, – прочная, верная дружба советских людей. Дружба Маркса и Энгельса; дружба Ленина и Сталина. Дружба всех поколений революции. В это слово мы вкладываем все: и юность, и смену, и борьбу. Так ведь, Варвара Ивановна?

Учительница литературы, правившая какую-то статью для журнала, улыбнулась, что бывало с ней редко, кивнула и продолжала читать рукопись.

Захар Астафьев принялся выводить первую букву названия на титульном листе журнала.

В это время в комнату медленно вошел в сопровождении деда Боровикова Геннадий Васильевич.

Зоя побежала навстречу учителю:

– Ой, Геннадий Васильевич, посмотрите, ведь правда хорошо: «Дружба»! Это Толя придумал! Хорошо ведь, дедушка, а?

– Конечно, стрекоза, хорошо, – отвечал учитель математики.

– Хорошо, конечно, – подтвердил дед, – если она не на одной бумаге, а в деле…

Геннадий Васильевич пострелял по всем углам серыми глазками и медленно прошелся вдоль парт, внимательно разглядывая журнальные страницы и читая вслух названия статей. Дед шел следом, с явным интересом следя за лицом учителя. Передвинув папиросный огрызок из одного края рта в другой, Геннадий Васильевич, ни к кому определенно не обращаясь, заметил:

– По-моему, математический раздельчик тут не помешал бы, а?

– Нисколько не помешал бы, Геннадий Васильевич, – отозвался Хромов, – напротив…

Борис хлопнул себя ладонью по лбу:

– Как это мы забыли!

– Загремела артиллерия! – заметил Зубарев. – Ну, возьми и… сочини.

– Только вы уж сами просмотрите, Геннадий Васильевич, – попросил Хромов.

– Это можно, – согласился учитель.

– А про водовозное дело нельзя? – простодушно спросил до сих пор молчавший дед.

Все рассмеялись, а дед заговорщически шепнул Хромову:

– Проняло, а? Геннадия Васильевича-то проняло!

Учитель математики между тем повернул к двери.

– Геннадий Васильевич, – сказала ему вслед Гребцова, – послезавтра переэкзаменовки, вы не забыли?

– Не забыл, Варвара Ивановна, не забыл! – почти пропел учитель математики: – Как бы они вот не забыли – Ваня и Митя! Посмотрим, чему они в походе выучились!

– Ясное дело, посмотрим, – в тон ему сказал дед и вдруг заторопился: – Эх, заговорили меня, а Татьяна Яковлевна воду ждет!

– Какой же статьей мы откроем журнал? – Андрей Аркадьевич смеющимися глазами обвел ребят.

– Чтобы там все было: и о школе, и о походе, и о дружбе, – мечтательно сказала Линда.

Тиня Ойкин незаметно подкрался к Толе Чернобородову и, заглянув через плечо, выхватил из-под самого пера листок бумаги, увернулся от Толиной слоновьей лапы и спустя секунду, стоя на скамейке, читал:

 
Ты вспомнишь ли низкий кедровник,
Малинник средь серых камней,
Извивы дорожек неровных,
Напевы таежных ключей?
Ты вспомнишь! Ты взглянешь в окошко,
И сладко заноет в груди.
Но знай, коль взгрустнется немножко,
Что юность твоя – впереди!
 

Невольно в памяти каждого возникли картины летнего похода: ночевки в палатках и у костров, переходы по узким кабарожьим тропам, переправа через Олекму, Яблонка, привал у ключа Иван-Талый, поиски у Голубой пади, «пещерные дни», все надежды, тревоги и переживания этого прекрасного, неповторимого лета…

Легкий свет озарил лицо Варвары Ивановны.

Хромов задумчиво смотрел в окно.

– Ну вот и передовая есть, – прервал он наконец молчание. – Теперь дело только за статьей Кузьмы Савельевича. Через день-два он должен вернуться на рудник.