Текст книги "Солнечная буря"

Автор книги: Оса Ларссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

И был вечер, и было утро
День шестой

Часы показывают двадцать минут пятого. Ребекка сидит за крошечным кухонным столом в избушке в Йиека-ярви. Она смотрит в окно и видит свои глаза, отражающиеся в стекле. Кто-нибудь мог бы стоять снаружи и наблюдать за ней, а она и не заметила бы. Если бы этот человек прижал свое лицо к стеклу, его образ слился бы с ее собственным отражением.

«Прекрати, – говорит она себе. – Там ничего нет. Да и кто будет бродить в темноте в такую метель?»

Огонь трещит в камине, тяга в трубе порождает долгий звук на одной ноте, которому аккомпанируют завывающий ветер за окном и тихое гудение керосиновой лампы. Ребекка поднимается и кидает в печь еще пару поленьев. В такой буран надо постоянно поддерживать огонь, а не то к утру избушка промерзнет насквозь.

Жестокий ветер проникает через щели в стенах и вокруг старой выкрашенной темно-желтой краской двери. В дверь вставлено зеркало. Когда-то, еще до рождения Ребекки, эта дверь украшала вход в свинарник – ей рассказывала об этом бабушка. А до того красовалась где-то еще. Для двери свинарника она слишком красивая и прочная – скорее всего, когда-то висела в жилом доме, который потом разрушили, двери же нашли новое применение.

На полу лежат в несколько слоев бабушкины тряпичные коврики – помогают удержать тепло. Снег, который намело к стенам домика, тоже играет роль теплоизолятора. Вдоль северной стены тянется поленница, закрытая брезентом.

Возле камина стоят эмалированное ведро с водой и ковшиком из нержавеющей стали и целая корзина дров. Рядом на старых номерах журналов лежат камни, разрисованные Сарой и Ловой. Камень Ловы, естественно, изображает собаку. Она лежит, свернувшись в клубок, засунув нос между передних лап, и смотрит на Ребекку, не отрывая глаз. Для верности Лова написала на черной спине собаки «Чаппи». Сейчас обе девочки спят в одной кровати, до ушей накрытые двойными одеялами. Их пальцы перепачканы краской. Прежде чем улечься, они втроем скатали матрасы, выдавливая из них холодный воздух. Сара спит с открытым ртом, Лова положила голову ей на плечо. Щеки у них порозовели во сне. Ребекка берет одно из одеял и вешает на изножье кровати.

«Защищать их не моя работа, – внушает она сама себе. – Завтрашний день пройдет, и больше я ничего не смогу для них сделать».

Анна-Мария Мелла сидит в своей кровати при свете ночника. Роберт спит рядом с ней. Она опирается на две подушки, прислоненные к изголовью, на коленях у нее – альбом Кристины Страндгорд с вырезками из газет о Викторе Страндгорде. Ребенок шевелится внутри; она чувствует ногу, которая упирается в стенку живота.

– Привет, маленький хулиган, – говорит она и похлопывает по твердому комку под кожей, где выступает нога ребенка. – Не бей свою старенькую мамочку.

Она разглядывает фотографию Виктора Страндгорда, сидящего на лестнице Хрустальной церкви в разгар зимы. На голове у него неописуемо безобразная зеленая вязаная шапка. Длинные волосы свисают с плеч. Он держит перед камерой свою книгу «Билет на небо и обратно». Улыбается. Лицо у него открытое и просветленное.

«Неужели он что-то сотворил с детьми Санны? – подумала Анна-Мария. – Ведь он сам еще мальчик».

Ее волнует мысль о завтрашнем дне и допросе детей.

«Но у тебя, по крайней мере, будет самый добрый в мире папа», – мысленно говорит она ребенку в животе.

Эти слова растрогали ее саму до глубины души. Она думает о маленьком существе. Ребенок родится совершенно готовенький, с десятью пальцами на руках и ногах – совершенно новая неповторимая личность. Почему во время беременности она каждый раз становится такой чувствительной и сентиментальной? Не может даже смотреть диснеевский мультик – начинает рыдать в три ручья в самый трагический момент, прежде чем все разрешится перед финалом. Неужели прошло четырнадцать лет с тех пор, как Маркус вот так же лежал у нее в животе? И Йенни, и Петтер, они тоже уже большие. Жизнь идет вперед с такой невероятной скоростью. Ее переполняет чувство безграничной благодарности.

«Мне и впрямь не на что жаловаться, – думает она, обращаясь к кому-то неизвестному над головой. – Замечательная семья, прекрасная жизнь. У меня есть все, чего только можно пожелать».

– Спасибо, – произносит она прямо в воздух.

Роберт поворачивается на бок, заматывается в одеяло, так что становится похож на гигантский голубец.

– Пожалуйста, – отвечает он во сне.

* * *

22 февраля, суббота

Ребекка наливает кофе в термос и садится за кухонный стол.

«Итак, если Виктор покушался на дочерей Санны, – думает она, – неужели Санна вышла из себя настолько, что убила его? Пришла, чтобы поговорить с ним начистоту, и…»

«И что? – прерывает она сама себя. – Пришла в ярость, достала из рукава охотничий нож и зарезала его? А перед тем дала ему по голове чем-то тяжелым, что тоже случайно оказалось у нее в кармане?»

Нет, что-то не сходится.

И кто написал ту открытку Виктору, которая лежала в его Библии? «То, что мы сделали, не было грехом в глазах Господних».

Она берет баночки с краской, которыми рисовали девочки, и расстилает на столе старую газету. Рисует Санну, похожую на куколку с длинными вьющимися волосами. Внизу она пишет: «Сара» и «Лова». Сбоку от них рисует Виктора. На голове у него нимб, который немного съехал набок. Затем соединяет имена девочек и Виктора линией, проводит еще одну линию между Виктором и Санной.

«Но вот эти отношения нарушились», – думает Ребекка и перечеркивает линии, соединяющие Виктора с Санной и девочками.

Откинувшись на стуле, она обводит взглядом скромную обстановку: зеленые самодельные кровати, кухонный стол с четырьмя разномастными стульями, мойку с красным пластмассовым тазом и маленькую табуретку в углу у двери.

Когда-то давно, когда избушка использовалась как охотничий домик, дядя Аффе всегда ставил на эту табуретку свое ружье, прислонив к стене. Ребекка вспомнила, как недовольная морщинка каждый раз пролегала у дедушки между бровей: сам он всегда бережно укладывал собственное ружье в футляр и задвигал под кровать.

Сейчас на табуретке лежит топор, а на крючке над ним висит пила.

«Санна», – думает Ребекка, снова вглядываясь в собственный рисунок.

Дорисовывает спиральки и звездочки вокруг ее головы.

«Беспомощная, потерянная Санна. Которая ничего не может сама. В течение всей ее жизни многочисленные идиоты вмешивались, стремясь что-то для нее сделать. Я тоже одна из этих проклятых идиотов. Ей даже не пришлось просить меня приехать. Я сама прибежала, как послушный щенок».

Она убирает руки Санны, закрасив их черной краской. Вот так, теперь та ничего не в состоянии сделать. Затем Ребекка рисует рядом саму себя и пишет сверху: «Идиот».

При виде этой картинки к ней внезапно приходит озарение. Руки дрожат, когда она обводит кисточкой нарисованные фигуры. Санна ничего не может сама. Вот она стоит – без рук. Когда Санне что-то нужно, появляется какой-нибудь идиот и делает это для нее. Например, Ребекка Мартинссон.

Итак, если Виктор посягает на дочерей Санны…

…и она приходит в такую ярость, что хочет убить его. Что происходит в этом случае?

Появляется какой-нибудь идиот и убивает для нее Виктора.

Может так быть? Да, именно так и обстоит дело.

Библия. Убийца положил Библию Виктора в кухонный диван Санны.

Конечно же! Не для того, чтобы засадить Санну. Это был его подарок. Сообщение, открытка, написанная угловатым почерком, была адресована Санне, а не Виктору. «То, что мы сделали, не было грехом в глазах Господних». Убийство Виктора не было грехом.

– Кто? – произносит Ребекка и изображает рядом с Санной сердечко. Внутри него она рисует вопросительный знак.

И вздрагивает. Пытается разобрать сквозь завывание ветра звук, которого там быть не должно. И тут же слышит его – гудение скутера.

Курт. Курт Бекстрём, который сидел на своем скутере под окном у Санны и смотрел на нее.

Ребекка вскакивает из-за стола и оглядывается.

«Топор, – в панике думает она. – Надо взять топор».

Но звук мотора уже не слышен.

«Тебе показалось. Успокойся, – уговаривает она себя. – Сядь на место. Ты в стрессе, ты напугана, воображение разыгралось. Там снаружи ничего нет».

Она садится, но не сводит глаз с дверной ручки. Надо бы встать и запереть дверь.

«Ну хватит, – внушает она себе, хотя ее тянет сплюнуть через левое плечо. – Там снаружи ничего нет».

В следующую секунду ручка поворачивается. Дверь открывается. Вой метели врывается в кухню вместе с потоком ледяного воздуха, и мужчина в комбинезоне для езды на скутере поспешно шагает через порог. Закрывает за собой дверь. В первый момент она не может разглядеть, кто это. Но потом он снимает капюшон и шапку.

Это не Курт Бекстрём. Это Веса Ларссон.

* * *

Анна-Мария Мелла видит сон. Она выскакивает из полицейской машины и бежит вместе с коллегами по трассе Е-10 где-то между Кируной и Елливаре. Они бегут к потерпевшему аварию автомобилю, который лежит кверху днищем в десятке метров от дороги. Бежать тяжело. Коллеги уже стоят возле искореженной машины и зовут ее.

– Торопись! Пила у тебя. Мы должны достать их!

Она продолжает бежать с бензопилой в руках. Откуда-то доносится душераздирающий женский крик.

Наконец она у цели. Включает бензопилу. Та с визжанием разрезает железо машины. Взгляд Анны-Марии падает на детское автомобильное сиденье, которое висит, перевернутое вверх ногами, но она не видит, есть ли в нем ребенок. Бензопила страшно завывает, но внезапно раздается резкий звонок. Словно звонит телефон.

Роберт толкает Анну-Марию в бок и засыпает, едва она берет у него трубку. В трубке – голос Свена-Эрика Стольнакке.

– Это я, – говорит он. – Послушай, вчера я вернулся в квартиру Курта Бекстрёма, но он не ночевал дома. Во всяком случае, никто не открывает.

– Угу, – сонно бормочет Анна-Мария.

Неприятное чувство от дурного сна еще не рассеялось.

Прищурившись, она разглядывает цифры на электронном будильнике у кровати – половина пятого. Она садится, прислонившись к изголовью.

– Я надеюсь, ты не один туда ездил?

– Подожди меня ругать, Мелла, ты лучше послушай. Поскольку создавалось впечатление, что его нет дома, я отправился в Хрустальную церковь, чтобы проверить, нет ли у них каких-либо всенощных бдений, но там никого не оказалось. Тогда я обзвонил пасторов – Томаса Сёдерберга, Весу Ларссона и Гуннара Исакссона, в таком порядке. Я подумал, что они должны следить за своими овцами и знать, где отдыхает от праведных трудов Курт Бекстрём, когда не ночует у себя в квартире.

– И что?

– Томаса Сёдерберга и Весы Ларссона не было дома. Их жены утверждали, что они наверняка задержались в церкви в связи с этой Чудотворной конференцией, но я готов поклясться, Анна-Мария, – в церкви не было ни души. Конечно, можно предположить, что они сидели в темноте и молчали, как мыши, но я с трудом могу себе это представить. Пастор Гуннар Исакссон оказался дома, взял трубку на десятый гудок и пробормотал со сна что-то невразумительное.

Анна-Мария размышляет. Ее слегка подташнивает, голова затуманена.

– Интересно, является ли это достаточным основанием для обыска, – говорит она. – Очень хотелось бы заглянуть в квартиру этого Курта Бекстрёма. Позвони Карлу фон Посту и спроси.

Свен-Эрик тяжело вздыхает на другом конце провода:

– Он сделал ставку на Санну Страндгорд. И потом, у нас ничего нет. Но все же у меня какое-то плохое чувство по поводу этого парня. Я собираюсь войти.

– В его квартиру? Что ты мелешь!

– Позвоню в службу экстренного вскрывания дверей «Беннис Лос&Ларм». Бенни не будет задавать лишних вопросов, если я скажу, что посылать счет в полицию не надо.

– Ты буйнопомешанный. – Анна-Мария спускает ноги с кровати. – Дождись меня. Я попрошу Роберта откопать машину.

* * *

– Спокойно, Ребекка, – произносит Веса Ларссон. – Мы просто хотели поговорить с тобой. Давай без глупостей.

Не сводя с нее глаз, он отводит руку назад, нащупывает ручку двери и нажимает на нее.

«Мы? – думает она. – Кто это «мы»?»

И вдруг понимает, что он не один. Он просто зашел первым – убедиться, что ситуация под контролем.

Веса Ларссон открывает дверь, и в комнату входят еще двое. Дверь за ними захлопывается. Они одеты во все черное. Нигде не видно ни кусочка человеческой кожи. Вязаные шлемы. Защитные очки.

Ребекка пытается встать, но ноги не слушаются. Кажется, все тело отказывается повиноваться: легкие не могут втянуть воздух, кровь, пульсировавшая в жилах с момента рождения, замирает, как река, на которой построили дамбу. Живот превращается в твердый комок.

«Нет, нет, сучьи дети!»

Один из них стягивает шлем и обнажает блестящие черные кудри. Это Курт Бекстрём. На нем черный комбинезон, мощные ботинки для езды на скутере с железными пластинами на носках. Через плечо перекинуто ружье – двустволка. Его ноздри и зрачки расширены, как у боевой лошади. Она смотрит в его лихорадочно горящие глаза и думает: «Осторожно с ним, он опасен».

Она косится на девочек – те крепко спят.

Второго она узнает еще до того, как он снимает вязаный шлем и защитные очки. Его она узнала бы во всех видах, что бы ни было на нем надето. Томас Сёдерберг. Его манера двигаться. То, как он сразу же заполняет собой пространство.

Такое ощущение, что они все отрепетировали. Курт Бекстрём и Веса Ларссон становятся, как часовые на посту, с двух сторон от двери свинарника.

Веса Ларссон смотрит мимо нее – или прямо сквозь нее. Такой взгляд бывает у родителей маленьких детей в универсамах: мышцы под кожей лица уже не пытаются скрыть усталость, мертвый взгляд. Они тянут за собой тележку, как загнанные ослики, не слыша плача или возбужденных выкриков детей.

Томас Сёдерберг делает шаг вперед. Поначалу он не смотрит на нее. Осторожно расстегивает молнию на своем комбинезоне и извлекает очки. С тех пор как она видела его в последний раз, у него завелись новые очки – впрочем, прошло много времени. Он оглядывает комнату, как полководец в научно-фантастическом фильме, регистрирует каждую деталь – спящих детей, топор в углу, ее саму за столом. Затем расслабляется: плечи опускаются, движения становятся мягче, как у льва, бредущего по саванне.

И он обращается к Ребекке:

– Ты помнишь, как приглашала нас с Майей сюда – однажды на Пасху? Как будто это было в другой жизни. В какой-то момент мне даже показалось, что я не найду дорогу – в темноте и при такой метели.

Ребекка разглядывает его. Он снимает шапку и перчатки и запихивает в карман комбинезона. Его волосы не поредели. В роскошной орехового цвета копне появилось несколько седых штрихов, в остальном же он мало изменился, словно время остановилось. Возможно, он несколько потолстел, но сейчас этого не разглядеть.

Веса Ларссон облокачивается о косяк двери. Он дышит открытым ртом и держит лицо чуть обращенным вверх, словно его укачивает. Его взгляд переходит от Курта к Томасу и на нее. Но он не смотрит на детей.

Почему он не смотрит на детей?

Курт чуть заметно покачивается взад-вперед, не сводя взгляда с Ребекки и Томаса.

Что произойдет теперь? Курт снимет с плеча ружье и застрелит ее? Раз, два, три – и готово. Полная чернота. Она должна выиграть время. Говори, женщина. Подумай о Саре и Лове.

Ребекка упирается ладонями в крышку стола и приподнимается со стула.

– Сядь! – приказывает ей Томас, и она плюхается назад, как собака, боящаяся хозяйской порки.

Сара всхлипывает во сне, но не просыпается. Поворачивается в кровати, и ее дыхание снова становится ровным и глубоким.

– Так это был ты? – бормочет Ребекка. – Но почему?

– Это был сам Господь, Ребекка, – серьезно отвечает Томас.

Она узнает этот серьезный голос, эту позу. Именно так он стоит, именно таким тоном говорит, когда собирается вложить в сознание публики важный посыл. Весь его облик меняется. Он словно скала, возникшая из-под земли, уходящая корнями в земное ядро. Весь проникнутый серьезностью, силой, уверенностью. И одновременно – преклонением перед Богом.

Зачем разыгрывать перед ней весь этот спектакль? Нет, это не для нее. Это для Курта. Он… манипулирует Куртом.

– А дети? – спрашивает она.

Томас склоняет голову. В его голосе звучит надрыв, хрупкая нотка. Кажется, голос не совсем подчиняется ему.

– Если бы ты не… – начинает он. – Даже не знаю, как мне простить тебя за то, что ты вынуждаешь меня к этому, Ребекка.

Словно по невидимому знаку, Курт снимает правую перчатку и вынимает из кармана комбинезона моток пеньковой веревки.

Ребекка поворачивается к Курту. Голос ее с усилием преодолевает комок, блокирующий горло.

– Ты ведь любишь Санну, – говорит она. – Как ты можешь любить ее – и убить ее детей?

Курт закрывает глаза. Продолжает покачиваться взад-вперед, словно не слыша. Затем его губы беззвучно шевелятся, прежде чем он отвечает:

– Это дети тьмы. Их надо убрать с дороги.

Если бы ей удалось заставить его говорить! Выиграть время. Она должна подумать. Вот зацепка. Томас дает ему говорить, боится прерывать.

– Дети тьмы? Что ты имеешь в виду?

Она наклоняет голову и подпирает щеку ладонью, как обычно делает Санна, изо всех сил стараясь придать голосу спокойствие.

Курт говорит куда-то прямо перед собой, глядя на керосиновую лампу, словно он один в комнате или в огне скрыто живое существо, которое слушает его.

– Солнце светит мне в спину. Впереди меня падает моя тень. Она опережает меня. Но когда я вхожу, она отступает. У Санны будут новые дети. Она родит мне двух сыновей.

«Меня сейчас вырвет», – думает Ребекка и чувствует, как фарш из оленины вместе с желчью устремляется вверх.

Она встает. Лицо белое как снег. Ноги дрожат. Тело тяжелое, весит несколько тонн. Ноги кажутся хрупкими зубочистками.

В следующую секунду Курт уже возле нее. Его лицо искажено. Он кричит на нее с такой силой, что ему приходится делать вдох после каждого слова:

– Тебе… сказали… сидеть!

Он ударяет ее в живот со страшной силой, и она сгибается пополам, как перочинный ножик. Ноги становятся ватными. Пол бьет ее по лицу. Тряпичный коврик бабушки на щеке. Невыносимая боль в животе. Где-то высоко возмущенные голоса. В ушах шумит и звенит.

Она должна на минутку закрыть глаза. Всего лишь на минутку. Затем она снова их откроет. Честное слово. Сара и Лова. Кто кричит? Это Лова кричит? Только на минутку…

* * *

Бенни из фирмы «Беннис Лос&Ларм» открывает дверь в квартиру Курта Бекстрёма и исчезает с места действия. Свен-Эрик и Анна-Мария стоят на темной лестнице. Лишь свет уличных фонарей проникает через окно. Тихо. Они смотрят друг на друга и кивают. Анна-Мария снимает с предохранителя свой пистолет «ЗИГ-Зауэр».

Свен-Эрик входит. Она слышит, как он осторожно окликает: «Алло! Есть тут кто?» Анна-Мария остается на посту у открытой двери.

«Иногда я совершаю невероятные глупости», – думает она.

В пояснице ощущается ноющая боль. Она прислоняется к стене и глубоко дышит. А вдруг он там, в темноте? Может быть, он мертв. Или подкарауливает их. Сейчас как выскочит и столкнет ее с лестницы.

Свен-Эрик зажигает свет в холле.

Она заглядывает в квартиру.

Квартира однокомнатная. Из холла хорошо просматривается гостиная, она же спальня. Очень странная квартира. Неужели здесь и в самом деле кто-то живет?

В холле нет никакой мебели – ни комода для безделушек и почты, ни коврика у двери, ни одежды на вешалке. Комната тоже почти пуста – лишь прямо на полу стоит несколько ламп, а на стене висит большое зеркало. Окна затянуты черной тканью. Ничего на подоконниках, никаких штор. У стены простая деревянная кровать с голубым синтетическим покрывалом.

Свен-Эрик выходит из кухни и чуть заметно качает головой. Их глаза встречаются, исполненные вопросов и дурных предчувствий. Он подходит к двери санузла и открывает ее. Выключатель внутри. Он протягивает руку, Анна-Мария слышит щелчок, но лампа не загорается. Свен-Эрик стоит в дверях, она видит его сбоку. Его рука вытаскивает из кармана связку ключей, на ней вместо брелока – маленький фонарик. Узкий луч света пронизывает темноту; глаза щурятся, чтобы лучше видеть.

Возможно, она делает движение, которое он улавливает уголком глаза, потому что жестом останавливает ее. Делает шаг вперед, переступает одной ногой через порог. У нее снова начинает болеть и тянуть в пояснице. Стиснув кулак, она прижимает его к крестцу.

Но вот он выходит из ванной – быстрым шагом, рот приоткрыт, зрачки как полыньи на лице – белом как снег.

– Звони, – хрипло произносит он.

– Кому?

– Всем! Срочно разбуди всех!

* * *

Ребекка открывает глаза. Сколько времени прошло? Под потолком парит лицо Томаса Сёдерберга. Он похож на солнечное затмение – лицо оказалось в тени, керосиновая лампа висит сбоку над его головой и образует световую корону вокруг шевелюры.

В животе по-прежнему болит, сильнее, чем раньше. А поверх боли, снаружи, – что-то теплое и мокрое. Кровь. Она с ужасом осознает, что Курт не просто ударил ее.

Он пырнул ее ножом.

– Все пошло не по плану, – мрачно произносит Томас. – Надо подумать, как быть теперь.

Ребекка поворачивает голову. Сара и Лова лежат валетом на кровати. Их руки привязаны к спинкам кровати пеньковой веревкой, во рту торчит что-то белое. На полу валяется изодранная простыня – это ее клочками заткнуты рты девочек. Она видит, как их ребра вздымаются, чтобы набрать в легкие достаточно воздуха через нос.

У Ловы сопли. Но она дышит.

«Спокойно. Она дышит. Проклятье!»

– Мы собирались поджечь дом, – задумчиво произносит Томас Сёдерберг. – А тебе мы оставили бы ключи от твоего скутера, чтобы ты попыталась бежать на нем в одной ночной сорочке. Ты, конечно, воспользовалась бы этим шансом – а кто бы отказался? В такой буран, учитывая дополнительный фактор охлаждения при езде на скутере, ты проехала бы метров сто, не больше, после этого упала бы и замерзла за несколько минут. Для полицейского протокола – обычный несчастный случай: домик загорается, тебя охватывает паника, ты бросаешь детей и выбегаешь в одном исподнем, пытаешься спастись на скутере и замерзаешь неподалеку. Никакого расследования, никаких вопросов. Теперь все осложняется.

– Вы собираетесь сжечь детей заживо?

Томас задумчиво закусывает губу, будто не слыша ее слов.

– Тебя нам придется забрать с собой. Хотя твое тело обгорит, возможно, останутся следы ножевого удара. Я не желаю рисковать.

Он прерывает свою речь и поворачивает голову, когда Веса Ларссон входит с красной пластмассовой канистрой бензина.

– Никакого бензина! – раздраженно произносит Томас. – Никакой жидкости для розжига, никаких химикатов. Все это легко обнаружится при обследовании места происшествия. Достаточно поджечь спичкой занавески и постельное белье. А ее мы заберем с собой. – Он кивает на Ребекку. – Вы вдвоем расстелите брезент на прицепе к скутеру.

Веса Ларссон и Курт выходят. Буран взвывает, но тут же замолкает, когда дверь закрывается. Она осталась с ним одна. Сердце отчаянно бьется. Она должна торопиться. Она это чувствует. Иначе тело предаст ее.

Поставил ли Курт свое ружье у дверей? Неудобно разворачивать тяжелый рулон брезента в буран с ружьем на спине.

Наклонись ближе.

– Не понимаю, как это уживается в тебе, – говорит Ребекка. – Разве в Библии не сказано «не убий»?

Томас вздыхает. Он сидит на корточках рядом с ней.

– И тем не менее Библия полна примеров того, когда Бог отнимает жизнь, – отвечает он. – Как ты не понимаешь, Ребекка? Ему разрешается нарушать свои собственные законы. И во мне это никак не уживается. Я сказал Ему об этом. И тогда Он послал мне Курта. Это был знак свыше. Мне пришлось повиноваться.

Он замолкает, чтобы вытереть сопли, стекающие из носа. Его лицо покраснело от жара камина. Должно быть, ему очень жарко в комбинезоне.

– Я не имею права позволить тебе разрушить то, что создано Господом. СМИ раздуют это финансовое дело до настоящего скандала, и тогда все рухнет. В Кируне произошли великие дела. Однако Господь дал мне понять, что это всего лишь начало.

– Виктор угрожал тебе?

– Под конец он представлял собой угрозу для всех. В том числе и для самого себя. Но я знаю, что он сейчас в Царствии Небесном.

– Расскажи мне, что произошло.

Томас нетерпеливо качает головой.

– Для этого нет времени, да и нет причин, Ребекка.

– А девочки?

– Они могут рассказать о своем дяде такое, что… Виктор по-прежнему нужен нам. Его имя не должно быть втоптано в грязь. Ты знаешь, сколько человек мы спасаем каждый год от алкоголизма и наркомании? Скольким детям возвращаем уже потерянных отцов и матерей? Сколько душ обращаются к Богу? Рабочие места. Достойная жизнь. Воссоединившиеся семьи. По ночам Бог постоянно напоминает мне об этом.

Он замолкает и протягивает к ней руку. Проводит кончиками пальцев по ее губам и шее.

– Я любил тебя так, как люблю свою дочь. А ты…

– Я знаю, – жалобно пищит она. – Прости меня.

Наклонись ближе.

– А теперь? – всхлипывает она. – Теперь ты любишь меня?

Его лицо становится непроницаемым.

– Ты убила моего ребенка.

Мужчина, у которого только дочери. Который мечтал о сыне.

– Я знаю. Я думаю о нем каждый день. Но это не…

Она на мгновение отворачивает голову, кашляет, прижав руку к животу. Потом снова поворачивается к нему и смотрит на него.

Он лежит там. Она видела его. В тридцати сантиметрах от ее лица. Камень, на котором Лова нарисовала Чаппи. Когда он наклонится достаточно низко. Схватить и ударить. Не думать. Не сомневаться. Схватить и ударить.

– Был еще один. Это был не…

Ее голос переходит в усталый шепот. Томас вытягивает шею, как лиса, которая прислушивается к возне мышей под снегом.

Ее губы беззвучно произносят слово, которого он не может расслышать.

Наконец-то он наклоняется над ней. Не мешкай, считай до трех.

– Помолись за меня… – шепчет она ему в ухо.

Раз…

– Ты был не единственный, с кем я…

…два…

– Это был не твой ребенок.

Три!

На секунду Томас замирает, и этого достаточно. Ее рука резким движением хватает камень. Она закрывает глаза и ударяет изо всех сил. В висок. В своем сознании она видит, как камень, словно снаряд, пробивает насквозь его голову и вылетает, прошибив стену. Но когда она открывает глаза, камень все еще у нее в руках. Томас лежит на полу рядом с ней. Возможно, его руки пытаются прикрыть голову. Она не успевает разглядеть. Она уже стоит на коленях и бьет еще раз. И еще. Все время по голове.

Все, хватит. Надо торопиться.

Она выпускает камень и пытается встать, но ноги подгибаются. Она ползет к углу у двери. Рядом с топором стоит ружье Курта. Она ползет вперед, упираясь в пол коленями и правой рукой. Левую она прижимает к животу.

Только бы успеть. Если они войдут сейчас, все пропало.

Она хватает оружие. Встает на колени. Руки дрожат и не слушаются. Она сдвигает защелку. Открывает стволы. Ружье заряжено. Снова закрывает стволы и снимает ружье с предохранителя. Задом отползает на середину кухни. На тряпичных ковриках – пятна крови. Размером с монетку – это ее собственная кровь. Размытые следы – от ее правой руки, державшей камень.

Если они обойдут вокруг дома, то увидят ее в окно. Но они не будут этого делать. Зачем им бегать вокруг дома? Ее тошнит. Только бы не вырвало. Как у нее хватит сил удержать ружье?

Она отползает еще дальше, приподнимается и принимает полусидячее положение. Переносит одну руку в сторону стола и отталкивается одной ногой. Подтягивает к себе ружье. Устраивается, опираясь спиной о ножку стола. Сгибает колени. Кладет ружье себе на бедро, наведя его на дверь. И ждет.

– Ничего не бойтесь, – говорит она Саре и Лове, не сводя глаз с двери. – Закройте глаза и ничего не бойтесь.

Первым заходит Курт. Позади него она различает Весу. Курт успевает увидеть ее с ружьем в руках и два черных отверстия, направленные прямо на него. В долю секунду выражение его лица меняется: раздражение по поводу холода, мороза, неподатливого брезента уступает место… нет, не страху, чему-то другому. Сначала – осознанию того, что он не успеет добежать до нее. Затем взгляд стекленеет. Становится пустым и лишенным выражения.

Она не в силах поднять ружье достаточно высоко, и отдача ломает ей нижние ребра, когда она пробивает дыру в животе у Курта. Он падает спиной назад. В дверь заметает снег.

Веса стоит, замерев, как ледяная статуя. Словно застывший крик.

– Внутрь! – приказывает она, наводя на него оружие. – И его втащи сюда. Сидеть!

Он повинуется и приседает на корточки у двери.

– На задницу! – приказывает она.

Он плюхается на задницу. Комбинезон объемный, из такого положения пастор не сможет мгновенно подняться. Хотя она не давала таких указаний, он поднимает руки на затылок. Курт лежит между ними. В тишине, которая возникла, когда закрылась входная дверь, слышится шумное дыхание Курта – как короткий натужный свист.

Ребекка откидывает голову назад. Устала. Как она устала.

– А теперь, – обращается она к Весе Ларссону, – ты все мне расскажешь. Пока ты говоришь и придерживаешься правды – будешь жить.

– Ко мне пришла Санна Страндгорд, – хрипло говорит Веса. – Она была… вся в слезах. Дурацкое выражение, но ты бы ее видела.

«Я буквально вижу ее перед собой, – думает Ребекка. – Волосы распущены, она вся как одуванчик. Не знаю другого человека, которому так к лицу были бы слезы и сопли».

– Она сказала, что Виктор покусился на ее дочерей.

Ребекка бросает взгляд на девочек. Они по-прежнему привязаны к кровати, с тряпками во рту, но она боится потерять сознание, если поползет к ним. А если она прикажет Весе освободить их, он может одним толчком выбить у нее из рук ружье. Придется подождать.

Они дышат. Они живы. Она скоро придумает, что делать дальше.

– В каком смысле покусился?

– Не знаю точно – Сара обмолвилась о чем-то, и она обо всем догадалась. Я так и не понял, что произошло. Но я пообещал поговорить с Виктором. Я…

Он осекся.

«Она сбивает людей с пути истинного, – думает Ребекка. – Заводит их в лес и крадет у них компас».

– И что?

– Я повел себя как полный идиот, – жалобно произносит Веса. – Я попросил ее не обращаться в полицию или в социальную службу. До этого она уже разговаривала с Патриком Маттссоном. Я позвонил ему и сказал, что Санна ошиблась. Грозил отлучением от общины, если будет распространять слухи.

– Дальше, – нетерпеливо произносит Ребекка. – Ты поговорил с Виктором?

Ружье, лежащее у нее на ноге, становится все тяжелее и тяжелее.

– Он меня и слушать не пожелал. Разговора вообще не получилось. Он вскочил, наклонился над моим письменным столом и стал угрожать мне. Сказал, что мои дни в качестве пастора сочтены – дескать, он не потерпит, чтобы пасторы наживались на деятельности общины.

– Торговый дом?

– Да. Когда мы создали «Виктори-Принт», я был уверен, что там все чисто. Или – я предпочитал об этом не думать, вот так. Идею подал нам один член общины, сам предприниматель. Сказал, что все совершенно законно. Мы переложили все расходы на торговый дом и получили от государства возврат налога с оборота. Естественно, община давала нам деньги на инвестиции, которые нигде не учитывались, но в наших глазах все имущество компании принадлежало «Источнику силы». Мне казалось, что мы никого не обманываем. И только когда я нарушил тайну и рассказал Томасу о подозрениях Санны и угрозах Виктора, мне вдруг стало ясно, что дела наши плохи. Томас испугался. Понимаешь? В течение трех часов весь мир рухнул. Виктор агрессивен и опасен для детей. Виктор, который всегда обожал малышей! Помогал проводить занятия в воскресной школе и все такое. Я был просто в шоке! И сам Томас испугался. Томас, который всегда был непоколебим, как бронзовое изваяние. Можно, я уберу руки с затылка? Очень болят плечи.